Текст книги "Москитолэнд"

20. Бежим, бежим, бежим

Как же приятно вновь сменить дурацкие обрезки на настоящую одежду. Я бы даже сказала, восхитительно. Нацепив рюкзак, я сую один из запасных пледов Уолта под лямки на груди. Сам он последние несколько минут набивал один из этих жестких чемоданов а-ля пятидесятые консервированной ветчиной, одеялами и бог знает каким еще хламом из синей палатки.

– Ну все. – Я кладу ладони Уолту на плечи. – Нам нужно вернуться на эстакаду. А оттуда поедем, лады?

Просто держись рядом и…

Внезапно он вскидывает руку с зажатой в ней маминой помадой, будто чемпионский факел.

– Я нашел твою блестяшку, – говорит, избегая моего взгляда.

Я тянусь за ней, но не могу оторвать глаз от Уолта – он вот-вот заплачет.

– Спасибо, Уолт, – благодарю я, забирая помаду.

Он молча прижимается ко мне и нежно обхватывает за талию. Поразительно, насколько естественно все выходит, словно команда ученых разработала эти руки для искренних объятий. В них он выражает все, что хочет, но не может сказать. Я чувствую его боль и детскую невинность, радость, свободу и еще что-то… полагаю, саму жизнь. Самые лучшие штуки из самых лучших мест.

– Нам пора, – шепчу я, убирая помаду в карман.

Калеб затих, и в моей голове уже крутятся всевозможные жуткие сценарии.

Уолт поправляет бейсболку, хватает чемодан в одну руку, а кубик Рубика – в другую и устремляется вниз по склону.

Чуть ли не бегом.

Заросли тут густые, но его это не замедляет ни на миг. С удивительной легкостью Уолт просачивается меж кустов и деревьев. В отличие от меня, болтающейся позади, точно вылетевшие из колеи сани – бессистемно, зигзагами.

Вскоре за нами раздается хруст и шорох – кто-то еще шагает по опавшим листьям. Уолт наверняка тоже это слышит, потому что разгоняется еще сильнее.

– Куда вы так спешите? – скрежещет Калеб.

Уолт уже мчится во весь опор, шагов на десять опережая меня.

– Мим? – кричит он через плечо.

– Я здесь, приятель! Не останавливайся!

Калеб за моей спиной хрипит, будто хочет что-то сказать, но не может. Похоже, сигареты взяли свое, и легкие теперь просто умоляют о воздухе. Увы, Калеб не единственный почти выдохся. То ли виноват прерывистый ночной сон, то ли просто моя юношеская выносливость себя исчерпала. У подножия холма мы переваливаемся через металлические перила. Утро, выходной, так что движения замерло. Прямо сейчас я бы отдала все наличные из банки Кэти, лишь бы мимо проехала какая-нибудь легковушка, грузовик, фургон… хоть кто-нибудь. Моя голова болтается, лямки рюкзака ослабли, обувь шаркает по асфальту, каждый шаг дается все труднее, все медленнее.

Мы пробегаем мимо того самого места под мостом, где я встретила Уолта. Всего лишь вчера, но, боже, будто месяц назад. А потом он обегает миниатюрный холм, прорывается сквозь ряд кустов и мчится на гравийную парковку того строения, что я видела из окна «субару».

Грязно-белого. Настолько грязно-грязно-белого, насколько возможно. На кране одинокой колонки посреди участка висит рукописное объявление:

«87 ИЛИ НИКАКОЙ»

Это автозаправка.

Звезда спорта Уолт выбегает на финишную прямую. Даже с тяжелым чемоданом, бьющим по коленям, он добирается до двери первым. Вижу, как он вытаскивает из-за автомата со льдом связку ключей, открывает дверь и заходит внутрь. Калеб наступает мне на пятки. Ноги горят. Я вваливаюсь в проем, слышу, как Уолт захлопывает и запирает дверь и как Калеб бросается на сдвоенное толстое стекло. И вот так холодный и собранный Калеб уступает место какому-то зомби-маньяку, что долбит кулаками по двери, хрипит и беснуется полоумным быком.

Я поворачиваюсь кругом, пытаясь отдышаться. Пусто и темно – заправка еще закрыта.

– Уолт, что мы здесь делаем.

– Следуем указанием, – говорит Уолт, подпрыгивая на пятках. – Он велел бежать. Бежать и сообщить ему. Когда возникнут проблемы, я должен ему сообщить.

Я мгновение перевариваю это странное заявление:

– Кто «он»?

Уолт сгибается пополам, опуская чемодан и кубик Рубика на плиточный пол. Затем поворачивается к холодильнику, достает «Маунтин Дью» и, сделав длинный глоток, вытирает рот рукавом:

– Каратэ-пацан.

21. Откровения на крыше

Черт, да мальчишка полон сюрпризов.

– Что? – спрашиваю я, только звучит это скорее как «Что за хрень ты несешь?».

Уолт смотрит на меня без всякого выражения, склонив голову точно пес.

– Уолт?

Ноль реакции. Вообще. А потом – все сразу. Он бросает бутылку из-под газировки в ведро, закидывает чемодан на кассовую стойку, перепрыгивает через нее и исчезает за углом по ту сторону.

Как я и сказала… полон сюрпризов.

Я тоже перебираюсь через прилавок. За последнюю пару дней моя бедная нога натерпелась. Такими темпами эта царапина, наверное, заживет каким-нибудь жутким шрамом. Еще один пунктик в список моих медицинских странностей.

За углом успеваю увидеть зеленые кеды Уолта на верхней ступеньке лестницы, а потом они исчезают в потолочном люке.

– Уолт, подожди!

Калеб уже не долбится в дверь, и это, мягко говоря, тревожит. Представляю, как он, будто змея, вползает в воздуховод – шипит, щелкает языком, жадно ищет, как бы еще проникнуть внутрь.

Взбираюсь по лестнице и через тот же люк вылезаю на крышу. По-прежнему утро, но солнце разгорается в полную силу, заливая гравий и цемент. Широкие трубы, вентиляторы и всевозможные ржаво-корявые штуковины точно сорняки растут через каждые метра полтора. А в самом центре заправочной крыши воткнут огромный резервуар. Он круглый, как надземный бассейн, но с высокими бортиками – метра два с половиной, наверное, – и занимает больше половины поверхности крыши.

– Где он, Ал?

Иду на звук голоса на другую сторону резервуара и вижу Уолта рядом с человеком-китом весом в полтора центнера. Мужик в солнцезащитных авиаторах и без рубашки сидит на раскладном стуле, потягивая напиток из бокала с зонтиком. Он жутко бледный, что только подчеркивают размазанные по лицу темные масляные пятна. Живот его, слой за слоем, нависает над резинкой плавательных трусов.

– Уолт… – Я указываю на толстяка: – Ты ведь его тоже видишь?

Огромный живот колышется от смеха. Потягивая дайкири через безумную соломинку, мужик переводит взгляд с Уолта на меня:

– Нет, я лишь плод твоего воображения, малышка. Или ты ожидала увидеть гусеницу, курящую кальян?

Уолт, игнорируя нас обоих, прыгает на пятках:

– Где он, Ал, где он?

Я подхожу к ним в тень искусственной пальмы, изо всех сил стараясь не блевануть на один из трех слоев живота Бледного Кита.

– Уолт, дружище, нужно сваливать с этой крыши.

Здесь мы легкая добыча.

– Ты кто такая? – спрашивает Бледный Кит.

И вот картинка из самых ярких уголков моего воображения: автомобиль меняет этому мужику масло. Удается выдавить только:

– Мим.

– Мэ-эм?! – восклицает Кит. – Что это за имя?

Просто не верится, что ему еще хватает наглости кого-то критиковать.

– Уже добрался до дна бокала? В восемь-то утра? – Я вновь обращаюсь к Уолту: – Слушай, времени нет. Калеб не в своем уме. Только вопрос времени…

– Это очень некрасиво с вашей стороны.

Резко оборачиваюсь и вижу, как из-за резервуара появляется Калеб с большим охотничьим ножом в руке. Кровь капает с его ладоней на гравийную крышу. Он кашляет, затем достает из заднего кармана сигарету и прикуривает.

– Прости, Альберт – чтобы войти, пришлось разбить окно. – Калеб затягивается и шарит вокруг глазами. – Где твой бойфренд?

«Заправка и бойфренд…»

– На уроке карате в Юнионе, – отвечает Бледный Кит, причмокивая губами на соломинке.

По лицу Калеба расплывается странная улыбка. Он подходит ближе, лезвие охотничьего ножа мерцает в лучах утреннего солнца.

– Как гребаная шестилетка, – бурчит Калеб.

Ал зажимает одну ноздрю и выдувает сопли из другой, будто из дыхала кита. Затем закидывает мясистые руки за голову, вздыхает, и на мгновение воцаряется тишина, словно никто не знает, чья теперь очередь говорить. И вдруг, с подобающей его габаритам тонкостью, Альберт нарушает молчание:

– Какой же ты уродец, Калеб. – Стул скрипит под его весом. – Серьезно, тебе надо выступать в цирке. Люди будут приезжать со всего света, чтобы поглазеть, как ты болтаешь сам с собой. Кстати, для тебя-то самого это как? Естественно и обыденно, как надеть носки?

Глаз Калеба подергивается, но он не отвечает.

– Мне бы не стоило насмехаться, – продолжает Альберт, протирая очки плавками. – Думаю, это разновидность безумия, за которое ты не в ответе.

Калеб не шевелится, кровь все так же струится из пореза на его руке.

Ал подносит дайкири к губам. Упрямый кусочек клубники закупоривает соломинку, и он присасывается сильнее, проталкивая ягоду, как Августа по стеклянной трубе в фильме «Чарли и шоколадная фабрика». Затем глотает и склоняет голову. Они с Калебом пялятся друг на друга, и, как в старомодной дуэли на пистолетах, тут важно не кто первый, а кто быстрее.

– Пошел вон с моей крыши, – говорит Альберт, и каждый из его животов поднимается и опадает.

Калеб расправляет плечи, и я снова обращаю внимание на его толстовку. Точно как у меня. И представляю пузырек «Абилитола» на дне рюкзака, окутанный мраком холщевой гробницы, выкрикивающий обещания нормальной жизни.

– Я не сумасшедший.

Несколько месяцев назад, голос отца:

– Держи, Мим.

Я беру пузырек и закатываю глаза.

– Не смотри на меня так, – говорит папа. – Я пытаюсь помочь. Просто возьми в привычку принимать по одной каждый день за завтраком. Привычка – королева.

Я пялюсь на этикетку, удивляясь, как все зашло так далеко.

– Пап, они мне не нужны.

Он достает из холодильника апельсиновый сок, наполняет стакан:

– Просто доверься мне, Мим. Ты же не хочешь закончить как тетя Изабель?

И тогда я понимаю, что папа уже отчаялся и ищет хоть какой-нибудь способ заставить меня сотрудничать. Я беру стакан из его руки и, забросив таблетку в рот, запиваю ее соком. До последней капли. Затем вытираю губы тыльной стороной ладони и смотрю отцу в глаза:

– Я не сумасшедшая.

– Конечно, не сумасшедший, Калеб, – поддакивает Бледный Кит. – Ты просто все так же живешь в своем крошечном мире фантазий, сынок. Бог свидетель, я там бывал. – Он шлепает себя по животу. – Но черта с два я променяю эти вот складки на твой уровень безумия даже за всех цыплят-гриль в Кентукки. И знаешь почему? Потому что в конце дня, когда моя толстая задница падает в королевских размеров койку, я сплю как младенец. Я знаю, кто я.

– Да? – Калеб снова крутит ножом и выгибает неестественно высокую бровь. – И кто же ты?

Альберт Бледный Кит потягивает дайкири, причмокивает губами, затем откидывается на спинку стула и вздыхает:

– Я Альберт, ублюдок. А ты кто?

Когда Калеб шагает к нему, я стискиваю свою боевую раскраску в кармане и воображаю, как длинное лезвие распарывает этот многослойный живот. Галлоны жидкости хлынут оттуда, как из пожарного гидранта. Спрятанные артерии, что последние два десятилетия были растянуты и наполнены до предела, теперь раскроются, разделятся, освободятся от самого тяжкого груза. Ревущим беспрерывным потоком жидкость затопит крышу, соберется вокруг раздутых лодыжек Ала, под складным стулом, поднимая тушу левиафана все выше и выше, пока наконец не скинет его задницу прочь с грязно-белого здания автозаправки. Нас этот Потом тоже зацепит, меня и Уолта, унесет, как Ноев ковчег или скорее как опоздавших на посадку животных, оставленных один на один с апокалипсическим предшественником радуги.

Вот что я воображаю.

Но ничего подобного не происходит.

Едва Калеб приближается к стулу Альберта, как сверху на него обрушивается размытая фигура и опрокидывает наземь. Калеб почти моментально вскакивает и набрасывается с ножом теперь уже на нового противника. На первый взгляд этот новенький кажется слишком несуразным, чтобы быть настоящим. С черной повязкой, как у ниндзя, на лбу и длинной золотой цепочкой на шее, в сварочных очках, майке-алкоголичке в цветочек и поразительно знакомых обрезанных шортах. Мокрый с головы до ног, он улыбается, как будто на самом деле веселится вовсю.

Уолт рядом со мной хлопает в ладоши, а Альберт похохатывает и пьет дайкири.

– Сделай его, Ахав.

Что там надгортанник – от этих слов трепещет все мое тело.

«Это он.

Они».

Драка длится не больше минуты. Мощным пинком, сделавшим бы честь самому Джету Ли, легендарный племянник Арлин посылает нож в полет через край крыши. Ну а с безоружным Калебом это вряд ли вообще можно считать дракой. Пара заковыристых комбо и изящных ударов по груди, рукам и голове, и вот Ахав уже проводит захват шеи из-под плеча сбоку и прижимает хныкающего противника к гравию.

– Уолт, – улыбается он от уха до уха, – спустись вниз и позвони в полицейский участок Независимости. Попроси Ренди и скажи, чтобы тащил сюда свою задницу.

Уолт с хихиканьем бежит к люку.

– Как ты, дорогой? – Ахав смотрит на Альберта, и я поражаюсь чистой физике их отношений.

– В порядке, – хрюкает Бледный Кит. – Благодаря моему рыцарю в блестящих доспехах.

– Сияющих, – шепчу я, все еще стискивая боевую раскраску и пытаясь собрать воедино события последних минут.

Ахав, кажется, только-только меня заметил.

– Ты кто?

– Это Мэ-эм. – Альберт залпом опрокидывает в себя дайкири и вытаскивает новый бокал из-под стула.

Я прокашливаюсь и поправляю:

– Мим. – Затем стучу костяшками по резервуару. – Это что?

– Мы зовем его «Пекод», – отвечает Ахав. – Идеальное место, чтобы насладится солнцем и отдыхом.

Я вскидываю брови:

– Эм… внутри?

Бледный Кит пьет и смеется.

Ахав крепче стискивает Калеба:

– Это бассейн, малышка.

Уставившись на резервуар, гадаю, как кто-то может попивать дайкири и купаться на крыше заправки в восемь часов холодного осеннего утра. Но я благодарна богам или кому там еще за это их увлечение. Потому что без этой парочки я бы уже была мертва.

Из-за резервуара – бассейна, неважно – выбегает Уолт:

– Ренди уже едет.

– Прекрасно. – Ахав вздергивает Калеба на ноги. – Вам, ребятки, лучше подождать его внизу. Он тот еще засранец, так что, наверное, просто от скуки захочет забрать вас в участок для допроса. Не говорите ничего о бассейне, лады? Ренди найдет какой-нибудь городской устав и снесет тут все.

Уолт показывает ему большие пальцы и вновь скачет к лестнице. А я стою, не знаю, подходящее ли время… Конечно, не так я себе все это представляла.

– Что такое, Мэ-эм?

Я опускаюсь на корточки, расстегиваю рюкзак и достаю деревянную шкатулку Арлин.

Мгновение все молчат, но наконец Ахав произносит:

– Откуда она у тебя?

Тихо, без тени осуждения.

– Арлин… – шепчу я. – Твоя тетя… я ехала с ней в автобусе. В том, что перевернулся.

Альберт садится прямо и снимает очки. Глаза его полны сочувствия.

– Да что это с вами? – кряхтит Калеб, все еще скрученный Ахавом. – Это ж просто коробка.

Ахав без раздумий хватает его за толстовку и бьет по лицу. Один, два, три раза. На гравий падают капли крови и один вылетевший зуб. Взгляд Ахава не кровожадный. Это взгляд человека, который сделал что должно. Калеб без сознания оседает на крышу. Учитывая торжественность прерванного им момента, еще легко отделался.

Ахав шагает ближе, смотрит на шкатулку, потом на меня, и я вдруг не могу сдержать слезы. Безумие, Арлин ведь была его тетей, а не моей. Я ее вообще не знала по-настоящему. Любимый цвет, фильм, музыку, озера ей нравились или океаны – ничего. Я даже фамилии ее не знала. Но, может, любовь рождается не из этого. Может, истинная причина куда неуловимей. Может. И думаю, Ахав все понимает, потому что сжимает мое плечо и тоже плачет, и не задает никаких вопросов, за что я очень благодарна. Передав шкатулку, я пытаюсь придумать что-нибудь запоминающееся и красноречивое, чтобы отметить момент. Арлин была единственной в своем роде, настоящей подругой, появившейся в нужный для меня час, гранд-дамой старой закалки. А еще – милейшей из старушек, и я буду очень по ней скучать. Все это правда, но слова, которые я выбираю, гораздо глубже.

– Она пахла печеньем, – шепчу я сквозь слезы.

Ахав смеется, и я тоже, вновь поражаясь, как часто смех сопровождает слезы. К нам подходит Альберт, и, когда я смотрю на него, солнце бьет мне прямо в глаза. Он сует мне в руки свои очки и гладит меня по спине.

– Вознаграждение, – говорит.

Ахав снимает с шеи золотую цепочку. Болтающийся на ней старомодный ключ идеально подходит к замку. Поворот, и шкатулка с щелчком открывается.

«Она его, не моя».

Я поднимаю рюкзак и успеваю сделать несколько шагов, когда слышу:

– Хочешь знать, что внутри?

Может, виновато солнце или эмоции Ахава, воссоединившегося с частичкой дорогой покойной тетушки, но почему-то в этот миг, на крыше заправки, меня охватывает жуткая тоска по маме.

Обернувшись, последний раз смотрю на Ахава – с нелепой мокрой одежды капает, в руках драгоценная шкатулка. Позади него Кит-бойфренд вернулся на раскладной стул и теперь валяется в тени, потягивая дайкири, будто на пляже Арубы.

– Ты можешь сказать, – говорю я, обходя резервуар. Затем цепляю на нос авиаторы Альберта и открываю люк. – Но вряд ли я тебе поверю.

22. Сама решимость

3 сентября, середина утра

Дорогая Изабель.

Гаснет свет.

Поднимается занавес.

Играет перкуссионная шпионская музыка. (Из нуара, не из «Бонда».)

Стоя в тени деревьев на крыше с бассейном в окружении жирных пьяных идиотов, Наша Героиня лицом к лицу сталкивается с другого рода тенью – со своей Немезидой, извечным врагом, Теневым Пацаном (тан-тан-та-а-а-ан!). И он проверяет на прочность ее теорию о том, что в любом герое сокрыт порок, а в злодее – добродетель. «Если в сердце Теневого Пацана есть хоть капля добра, – думает Наша Героиня, – то спрятана она на совесть» Не в первый раз ее теория подвергается проверке, и точно не в последний.

С более чем небольшой помощью сообщников Наша Героиня вырывается из лап Тени. Живая, невредимая, свободная. К несчастью, теперь она вынуждена столкнуться с глупым констеблем Ренди, и хотя Наша Героиня не сделала ничего плохого…

Ладно, вырезать, вырезать, вырезать.

Прости, я собиралась до конца сохранить всю эту шпионско-богартовскую черно-белую фигню а-ля сороковые, но, если честно, нет сил. Я слишком голодна. И зла. И голодна и зла, и уверена, что ты все поймешь.

Итак.

Кажется, в Кентукки властвует муссон реаль ности и отчаяния.

Откуда я знаю?

Да просто прямо сейчас я сижу в комнате для допросов полицейского участка Независимости. Я не арестована или типа того, но, похоже, такие мелочи как конституционные права здесь мало кого волнуют. В Независимости. (Знаю. Иронично. Я просто… не могу.)

В общем, кажется, у меня есть время, так что давай поговорим о Причинах.

Причина № 7 заканчивается таблеткой и начинается с медведя гризли.

МЕДВЕДЬ ГРИЗЛИ

(Страшный. Убиенный. Набитый. Почитаемый.)

Свирепый? Ага.

Неуместный? Бинго.

Ключевой элемент в приемной самого потрясного врача в мире? Можешь даже не сомневаться.

Я до сих пор помню свой первый визит к доктору Макунди, как будто это было вчера. В приемной лежали игрушки для детей и журналы для родителей, а также стояло чучело гризли в натуральную величину. Для всех.

В то первое из не более сотни посещений кабинета Макунди я подошла прямо к гигантскому коричневому медведю и коснулась его когтя. Мне тогда едва исполнилось одиннадцать, а это был медведь, так что какой тут выбор? (Ну в смысле… Это был медведь. Медведь!) Так что я стояла там, съежившись в его навсегда неподвижной тени, и смотрела в его остекленевшие глаза, уверенная, что в любой миг зверь очнется и проглотит меня. Я вспоминала свою любимую сказку из детства – «Пьер» Мориса Сендака, о льве, который проглотил непослушного мальчика по имени Пьер. (Ты читала? Боже, потрясающе жуткая книжка!) В общем, будучи довольно непослушной, я не сомневалась, что медведь окажется таким же, как тот лев, а значит, запросто меня слопает.

Но он не слопал.

– Мим. – Отец рукой подозвал меня к себе.

Очевидно, он не уважал убитых/набитых медведей. Неохотно оторвавшись от пугающего чучела, я уселась в кресло между родителями.

– Ты ведь не против, что пришла сюда? – уточнил папа.

Я кивнула. В конце концов, там был медведь.

Мама притянула меня в объятия:

– Если какой-то из вопросов доктора Макунди тебе не понравится, просто скажи, хорошо? Мы уйдем, как только захочешь.

Папа, думая, что я его не вижу, закатил глаза. (Это закатывание, а также раздувающиеся ноздри станут его визитной карточкой, преследующей меня все подростковые годы.)

– Не всегда все дается легко, – сказал он. – Но ты ведь сильная? Моя сильная девочка. Ты же ответишь на все вопросы доктора, а, силачка?

Я кивнула, потому что там был гребаный медведь.

Ладно, перехожу к делу, Из, поскольку множество визитов к врачу отнюдь не стимулируют чтение. Доктор Макунди оказался очень славным врачом. Невысокий, круглый, с извечным галстуком-бабочкой. До него я не встречала восточных индийцев с рыжими волосами. Рыжими, как у семейства Уизли. На самом деле, он шутил, что ирландец в бегах. («Даже в моем имени замаскирован намек… МАК-унди» – говорил он. И смеялся чертовски искренне.) Он позволял мне говорить, когда я в этом нуждалась, и говорил сам, когда мне хотелось слушать. Он даже включал фоном Элвиса, хотя я не просила. Следующие четыре года мы с Макунди не спеша «подбирались к корню» как он это называл. Его методы: ждать, говорить, думать, смотреть, слушать. Посиделки с ним требовали терпения и определенной дерзкой индивидуальности. Я этим обладала в избытке, так что прием сработал. У Макунди была своя практика, что в наше время не такая уж редкость, но он и правда работал по старинке. Не привязанный к какому-то одному популярному лечению или мощной фармацевтической компании, он играл в игры и рассказывал истории, потому что, цитирую, «жизнь куда фантастичнее любой фантастики» Он все делал по-своему. И мне этого хватало. Как и маме.

А папа не впечатлился.

Все началось с умного мужика по имени Шнайдер, написавшего умную книгу, которая помогла многим людям. Папа эту книгу прочитал и вступил в ряды фанатиков. Да, вступить куда-то не всегда плохо. (Например, в НАТО.) Но иногда просто ужасно. (Например, в нацистскую партию.) Папа уверовал, что есть лишь один правильный способ решить проблему. Точнее, мою проблему. И угадай, кто этого сделать не мог? (Подсказка: у него был медведь.) В самом начале, как оказалось, нашего последнего сеанса, когда доктор Макунди не успел добраться еще даже до веток, не то что до корня, вмешался папа.

– Нам нужно поговорить, – заявил он.

И как злой засранец, бросающий девушку, объяснил приветливому доктору, как и в чем тот нас подвел.

…Шнайдер то и Шнайдер это…

…Методы Макунди, хоть и похвальны, просто уже не актуальны в этот день и век…

– В какой именно день и век, мистер Мэлоун? – спросил Макунди.

– День и век новых открытий в мире медицины, – ответил папа.

Доктор сидел по другую сторону покосившегося деревянного стола, глядел поверх очков и слушал, как отец извергает чужие мысли. Помню, как смотрела на лицо Макунди, пока папа говорил, и думала, что этот человек в некотором роде был продуктом собственных теорий, более фантастичный, чем фантастика. Мы потратили бесчисленные часы сеансов, пытаясь сосредоточиться на фактах и примирить реальность с какой-то там нереальностью в моей голове. Но если доктор Макунди, индийско-ирландский-любитель-гризли-в-гластуке-бабочке, чему-либо меня и научил, то тому, что наш мир может быть поразительно нереальным.

Добрый доктор снял очки и тихонько заговорил:

– Симптомы психоза, мистер Мэлоун, еще не есть психоз. Уверен, и сам Шнайдер с этим бы согласился, будь он сегодня здесь. Увы, его уже нет. Большая часть его работ, как вы несомненно знаете, опубликована еще в двадцатых. – Он подмигнул мне и перевел взгляд на папу: – Безусловно, день и век новых открытий в медицине.

Две недели спустя я вошла в кабинет другого врача, методы которого устраивали папу. И в жизни которого не было фантастики, галстуков-бабочек и Элвиса.

У него даже не было медведя.

Пиши я книгу, именно здесь бы оборвала главу. Ну ведь круто же? «У него даже не было медведя» Бамс, мазафака!)

Итак… Я больна. Предположительно. И папа беспокоится. Наверняка. Думаю, он боится, что история повторится только в ухудшенном варианте.

И пишу я все это потому, что большую часть утра провела с нацеленным на меня заточенным лезвием охотничьего ножа, который и сам по себе пугает. Вот только если отважиться и взглянуть правде в глаза, то боялась я вовсе не его. Я боялась человека, который этот нож держал. Теневого Пацана.

Не знаю, читаешь ли ты комиксы, но если да, то уже заметила, что грань между героем и злодеем обычно тонка. Одинокие изгои, скрытая личность, тяжелое детство, всеобщее непонимание – и частенько в конце есть ключевая сцена (обычно в антураже бурной грозы), когда злодей пытается убедить героя, что они одинаковые.

Утром Теневой Пацан загнал меня в угол, а я видела перед собой лишь большие стеклянные глаза гризли. Вскоре медвежьи глаза стали моими собственными, и я уверилась, что мы одинаковые. В небе не было ни облачка, и даже это затишье походило на грозу из комиксов.

Но потом что-то произошло… стоя там, на крыше, я вспомнила, как однажды, много лет назад, папа взял меня поиграть в мини-гольф. За первые несколько лунок я заметила, как он в последний момент дергает запястьем или мимолетно ухмыляется, и поняла, что он специально поддается. Мы уже добрались до задней части нашей миниатюрной площадки: зеленого поля с «гигантской ветряной мельницей» Не помню, кто выигрывал, но победа была близко.

– Папа, – сказала я, – в этот раз как следует постарайся.

Папа поднял клюшку и бровь:

– В этот раз? Я все время стараюсь, Мим. Просто ты профи.

Я стояла позади него, когда он ударил. Мяч скатился по зеленому коридору и проскочил через крошечный туннель и под лопастью мельницы на другую сторону. Двухметровая мельница перегораживала вид на лунку, так что мы не могли увидеть, куда приземлился мячик.

– Наверняка переброс, – сказал папа. – Пойду проверю.

Он закинул клюшку на плечо и вскоре исчез за мельницей. Пока его не было, я заметила, что на соседней с нашей площадке установлено складное цирковое зеркало, маскирующее настоящую лунку среди шести таких же. Молодая парочка раз за разом посылала мячи в зеркало, ворчала, а потом улыбалась, как будто им обоим все равно. Мгновение я пыталась понять, какая лунка настоящая, а потому видела это… Одна из сторон зеркала смотрела на лунку на нашем поле. И отразила, как папа вытаскивает попавший в цель мяч и кладет его у края дорожки, шагах эдак в десяти. Он улыбнулся и вернулся ко мне.

– Ну точно, – пожал он плечами. – Промазал.

При всех своих недостатках папа оставался папой. Он не только поддавался, чтобы выиграла я, но еще и подтасовывал результаты, чтобы иного варианта просто не было.

У меня есть люди. Те, кто любит меня. Кто обманывает, чтобы проиграть. И вот это, Из, и отличает меня от Теневого Пацана. И полагаю, именно это и прогнало грозу.

Говорят, я больна. Папа в этом уверен. По его настоянию последний год или около того я сидела на таблетках.

Дерьмо.

Констебль Ренди возвращается.

Короче говоря, больше я лекарства принимать не буду, потому что они мне не нужны. Так думала мама. И доктор Макунди.

Имя им «Абилитол»

И это Причина № 7.

До связи,

Мэри Ирис Мэлоун,

медведица гризли

– Закончила?

Я киваю, убираю дневник и окидываю офицера саркастичным взглядом. (Самым лучшим.) Мы не подозреваемые – факт, на который нам указали дважды, прежде чем засунуть в допросную, – но это не помешало Свету Независимости относиться к нам с Уолтом как к последним мерзавцам.

– Хорошо. – Офицер Ренди втискивает свое неуклюжее тело на стул напротив. – И как бы ты поступила на моем месте?

Я хочу уточнить, какое место он имеет в виду. Предположительно, ему самое место среди воздушных шариков на ниточке. Серьезно, я в жизни не видела такой гигантской головы при столь тощем теле. Как будто кто-то схватил его и надул через пальцы на ногах. Разумеется, при такой башке тело скрутило жестким сколиозом.

– Не понимаю, в чем проблема, – говорю я. – Мы уже рассказали обо всем, что произошло на крыше. Вы не можете держать нас здесь, мы не сделали ничего плохого.

Ренди перекладывает на столе бумажки. Черт, глядя на его гигантскую голову, я почти жалею, что не посмотрела на дурацкое затмение широко распахнутыми глазами.

– Знаешь, что я сделал вчера? Арестовал педофила. Так что прости, если я недостаточно радушен.

Слова офицера Ренди отбрасывают меня в недавнее прошлое. («Я хочу стать твоим другом, Мим. А ты моим?») А щелчок кубика Уолта возвращает обратно.

После нескольких секунд тишины Ренди вздыхает и говорит:

– Ну ладно, слушайте. Что у меня на руках? Двое несовершеннолетних, вовлеченных в вероятную попытку убийства.

– Чувак. Мы жертвы, а не убийцы.

– Я в курсе. И при нормальных обстоятельствах я бы позвонил вашим родителям, объяснил ситуацию, велел ждать звонка от адвоката и отпустил бы вас на все четыре стороны. Но, похоже, обстоятельства далеко не нормальные. Обстоятельства крайне странные.

«Если бы только знал, констебль…»

– Потому что, стоит мне задать вам простой вопрос – как зовут, откуда вы, где ваши родители? – вы тут же замолкаете. Ахав поручился за вас обоих, говорит, что вы направляетесь в Айову или вроде того, но он кретин. И этого в любом случае мало, чтобы…

– В Кливленд, – поправляет Уолт.

Ренди хмурится:

– Что?

– В Кливленд, а не в Айову. – Уолт еще ниже опускает голову, всецело сосредоточенный на своем кубике.

«Соображай быстрее, Мэлоун». Я наклоняюсь к столу и понижаю голос:

– Ладно-ладно. Меня зовут Бетти, офицер, а это мой брат Руфус, и мы из Кливленда. Несколько лет назад я самодиагностировала себе комплекс заброшенности и…

– Самодиагностировала? – перебивает Ренди.

– А я что сказала?

– Ты сказала «самодиагностировала».

– Ну да.

Уолт рядом со мной решительно кивает.

– Словом, – продолжаю я, – после смерти родителей брат попал под мою опеку.

– Сколько тебе лет, Бетти? – Ренди что-то строчит в блокноте.

– Восемнадцать, – говорю я, с трудом сохраняя лицо. – Потому я и взяла Руфуса под крыло. Но недавно у меня случилось несколько приступов осознания заброшенности… мерзкая хрень, понимаете? И вот мы едем в Бойсе, чтобы жить с тетушкой Герти. У меня есть работа в сети «Принглс», и тетушка позволила нам поселиться в комнатке у нее над гаражом.

Ручка Ренди резко замирает.

– Бойсе в Айдахо, – шепчет он, и по огромному лицу расползается улыбка, мол, ага, попалась. – Ахав говорил про Айову.

Я прокашливаюсь и скрещиваю руки на груди:

– Что ж, как вы и сказали, офицер, Ахав кретин.

Ренди трет выпуклый лоб. «Господи, прошу, пусть он купится…» Черт знает, какую цепную реакцию способен запустить любопытный коп из северного Кентукки, но со своей Целью я тогда точно могу распрощаться.