Текст книги "Женщины в любви"

Глава XXV
Жениться или не жениться?

Брангвены готовились уехать из Бельдовера. Отцу необходимо было постоянно находиться в городе. Биркин выправил разрешение на брак, но Урсула продолжала откладывать свадьбу. Она никак не могла выбрать определенную дату – она все еще колебалась. Шла третья неделя месяца, который она обязалась отработать в школе. Скоро должно было наступить Рождество.

Джеральд ждал, когда поженятся Урсула и Биркин. Он ожидал этого брака с таким чувством, будто вместе с ним что-то должно произойти и в его судьбе.

– Может, стоит организовать две свадьбы? – спросил он однажды Биркина.

– А кто будет второй парой? – поинтересовался Биркин.

– Гудрун и я, – сказал Джеральд с дерзким блеском в глазах.

Изумленный Биркин пристально посмотрел на него.

– Ты это серьезно – или же просто шутишь? – спросил он.

– Серьезнее некуда. Хорошо? Возьмете нас с Гудрун себе в пару?

– Конечно, без всякого сомнения, – ответил Биркин. – Не знал, что вы забрели в такие дали.

– В какие такие дали? – спросил Джеральд, посмотрев на собеседника, и рассмеялся. – Ну да, в каких далях мы только не бывали!

– Осталось поставить это на широкую общественную платформу и задаться высокой моральной целью, – сказал Биркин.

– Что-то вроде этого – вот тебе и дали, и ширина, и высота, – улыбаясь, ответил Джеральд.

– Хорошо, – сказал Биркин, – ничего не скажешь, шаг достойный подражания.

Джеральд пристально посмотрел на него.

– А где энтузиазм? – спросил он. – Мне казалось, тебе чертовски нравится идея жениться.

Биркин пожал плечами.

– С таким же успехом можно сказать, что мне чертовски нравятся человеческие носы. Носы бывают разные – курносые и красные…

Джеральд рассмеялся.

– И браки тоже бывают различные – курносые и красные? – сказал он.

– Точно так.

– Как по-твоему, если я женюсь, мой брак будет курносым? – двусмысленно поинтересовался Джеральд, склонив голову набок.

Биркин коротко рассмеялся.

– Откуда мне знать, каким он будет! – сказал он. – Не надо озадачивать меня моими же сравнениями!

Джеральд некоторое время подумал.

– Знаешь, мне бы очень хотелось узнать твое мнение, – сказал он.

– По поводу твоего брака или брака вообще? Зачем тебе мое мнение? У меня вообще нет никакого мнения. Законный брак меня вообще не интересует. Он нужен только для удобства.

Джеральд все еще не сводил с него пристального взгляда.

– А по-моему, это нечто большее, – серьезно сказал он. – Какой бы скучной ни казалась человеку брачная мораль, однако вступление в этот самый брак кажется любому чем-то важным, некой конечной истиной…

– Ты считаешь, что поход к регистратору с женщиной есть некая конечная истина?

– Если ты с ней же и возвращаешься, то да, – сказал Джеральд. – По-моему, это неотвратимый шаг.

– Да, согласен, – ответил Биркин.

– Неважно, как ты относишься к законному браку, вступление в брак – это конечная цель для каждого человека.

– Где-то, скорее всего, это именно так, – согласился Биркин.

– Значит, весь вопрос в том, стоит ли жениться или нет, – продолжал Джеральд.

Приятно удивленный Биркин пристально смотрел на него.

– Ты просто настоящий лорд Бэкон[65]65
  Лорд Бэкон – Френсис Бэкон, английский философ.


[Закрыть], Джеральд, – сказал он. – Ты отстаиваешь свое мнение прямо как настоящий адвокат – или как Гамлет с его «быть или не быть». На твоем месте я бы не женился: но тебе лучше спросить Гудрун, а не меня. Ты же не на мне собрался жениться, так ведь?

Джеральд не обратил внимания на последнюю фразу.

– Да, – размышлял он, – нужно трезво над этим поразмыслить. Это очень важно. Пора сделать шаг либо в одну, либо в другую сторону. Брак – это одна из двух сторон.

– А вторая? – быстро спросил Биркин.

Джеральд взглянул на него пылким, многозначительным взглядом, который другой мужчина не смог разгадать.

– Не могу сказать, – ответил он. – Если бы я знал…

Он неловко переступил с ноги на ноги и оборвал себя на полуслове.

– Ты имеешь в виду, если бы была альтернатива? – спросил Биркин. – А поскольку таковая тебе не известна, брак – это pis aller[66]66
  Последняя соломинка. (фр.)


[Закрыть].

Джеральд взглянул на Биркина тем же пламенным, напряженным взглядом.

– Да, я чувствую, что брак – это pis aller, – признался он.

– В таком случае, не женись, – сказал Биркин. – Я скажу тебе, – продолжал он, – то же, что и раньше – брак в старом смысле мне крайне противен. Egoisme a deux[67]67
  Эгоизм двоих. (фр.)


[Закрыть] не имеет с этим ничего общего. Это напоминает мне безмолвную охоту, на которую выходят парами: весь мир состоит из пар, каждая пара сидит в своем доме и оберегает собственные интересы, варится в своем маленьком закрытом мирке – это самое отвратительное, что породил этот мир.

– Вполне согласен, – сказал Джеральд. – В этом есть что-то низменное. Но как я уже говорил, альтернативы-то нет.

– Нужно избегать этого инстинкта гнездования. Это даже никакой и не инстинкт, а просто трусливая привычка. Человек не должен создавать себе гнездо.

– Я полностью согласен, – сказал Джеральд. – Но иного нам не дано.

– Значит, придется его найти. Я верю в вечный союз между мужчиной и женщиной. Постоянно менять партнеров очень утомительно. Однако и постоянная связь мужчины и женщины это вовсе не последняя данность.

– Действительно, – согласился Джеральд.

– На самом деле, – сказал Биркин, – напряженность, жажда власти, неполноценность, – все это плоды идеи о том, что связь между мужчиной и женщиной самая высшая и единственно возможная.

– Да, я с тобой согласен, – сказал Джеральд.

– Нужно свергнуть идеал «брак по любви» с его пьедестала. Нам нужно что-то более широкое. Я верю в идеальные отношения между мужчиной и мужчиной, они только будут дополнять брак.

– Не думаю, что эти отношения будут такими же, как брак, – сказал Джеральд.

– Не такими же, а равноценными по важности, равноценно созидательными, равноценно священными, если угодно.

– Понимаю, – сказал Джеральд, – ты веришь, что так оно и есть. Только, понимаешь ли, я-то так не чувствую.

Он положил руку на локоть Биркина с некой неодобрительной теплотой. И торжествующе улыбнулся.

Он был готов приговорить себя. Брак был для него приговором. Он был готов осудить себя на брак, превратиться в узника, осужденного долбить шахты в преисподней, не видящего солнца, но живущего ужасной потусторонней жизнью. Он был готов принять это. Брак для него был подобен печати, поставленной под приговором. Он был готов позволить запереть себя в преисподней, словно проклятая душа, обреченная на вечные скитания. Но ни с одной другой душой он не смог бы выстроить чистых отношений. Он просто не мог. Брак не связал бы его с Гудрун. Джеральд связал бы себя с устоявшимся миром, он принял бы заведенный порядок, а после этого погрузился бы в иной мир, где и началась бы его жизнь. Так он и поступит.

Но была и другая возможность – принять предложение Руперта о союзе, завязать с ним отношения, полные искреннего доверия и любви, а затем, впоследствии, установить такие же отношения и с женщиной. Если он свяжет себя с мужчиной, то он сможет позднее связать себя и с женщиной: не просто законными узами, а идеальным, таинственным браком.

Тем не менее, он считал подобное неприемлемым. На него нашло оцепенение, предвещающее либо скорое появление на свет желания действовать, либо гибель. Возможно, так заявляло о себе до сих пор отсутствующее желание, ведь предложение Руперта его странно воодушевило. Но еще большую радость в нем пробудило решение отказаться от этого союза, стремление остаться свободным.

Глава XXVI
Стул

Каждый понедельник все, кто желал продать какую-нибудь рухлядь, собирались на старом городском рынке. Как-то Урсула и Биркин неспешно забрели туда. Они говорили о мебели, и им захотелось взглянуть, не было ли среди ненужных вещей, примостившихся на булыжнике, чего-нибудь такого, чего бы им захотелось приобрести.

Старая рыночная площадь была не очень большой – она представляла из себя обычную вымощенную гранитными плитками площадку с расположенными вдоль стены прилавками, с которых продавались фрукты. Рынок находился в бедном квартале города. По одну сторону улицы стояли убогие домишки, по другую – ряд маленьких магазинчиков, выходивших витринами на мощеный каменными плитами тротуар. Улица упиралась в чулочную фабрику – высокое, похожее на тысячи других, здание со множеством вытянутых окон. И завершало картину здание общественной бани, сложенное из красного кирпича, увенчанное башенкой с часами. Люди, ходившие вокруг, все как один казались им коренастыми и неопрятными; в воздухе стоял неприятный запах, убогие улочки, разветвляясь, образовывали целый лабиринт, кишащий беднотой. Время от времени большой коричнево-желтый трамвай скрежетал по рельсам, проходя сложный поворот возле чулочной фабрики.

Урсула ощутила сверхъестественный трепет, оказавшись среди простого люда, да еще на блошином рынке, заставленном старыми кроватями, грудами старой железной утвари, белесыми рядами убогого фарфора и лотками, на которых была навалена одежда, явно не заслуживавшая такого названия. Она и Биркин без особого восторга пошли по узкому проходу между грудами старья. Он рассматривал товар, она – людей.

Она с интересом наблюдала за молодой женщиной на сносях, которая переворачивала матрас и говорила подавленному молодому человеку в потрепанной одежде, чтобы и он потрогал его. Молодая женщина казалась сосредоточенной, энергичной и деятельной, в то время как мужчина – уступчивым и пассивным. Он вынужден был жениться на ней, потому что она ждала ребенка.

Когда они ощупали матрас, молодая женщина спросила, сколько он стоит, у старика, сидевшего на стуле среди своего товара. Тот ответил, и она повернулась к молодому человеку. Последний застыдился и стушевался. Он отвернулся, хотя с места не сдвинулся, и что-то пробормотал в сторону. И вновь женщина обеспокоенно и активно пощупала пальцами матрас, что-то подсчитала в уме и начала торговаться с грязным стариком. Все это время молодой человек стоял рядом, со смущенным и обреченным видом, подчиняясь ей.

– Смотри-ка, – сказал Биркин, – вот очень милый стул.

– Очарователен! – воскликнула Урсула. – Он просто очарователен.

Там на этих мерзких камнях стоял стул со спинкой из простого дерева, вероятно, березы, в котором была такая изящность линий, что на глаза наворачивались слезы. Он был квадратной формы, чистых, тонких линий, а на спинке были четыре короткие деревяные полоски, которые напомнили Урсуле струны арфы.

– Когда-то, – сказал Биркин, – он было позолочен, сиденье было плетеным. А кто-то прибил поверх деревянное сиденье. Смотри, вот остатки красного, на который наносилась позолота. Все остальное черное, кроме тех мест, где краска стерлась и обнажилось дерево, чистое и блестящее. Его привлекательность в изящном единении линий. Смотри, как они проходят, встречаются и взаимодействуют. Но разумеется, деревянное сиденье сюда не подходит – оно разрушает идеальную легкость и единство в напряжении, которое придавало плетение. Хотя он мне и так нравится.

– Да, – ответила Урсула, – мне тоже.

– Сколько он стоит? – спросил Биркин мужчину.

– Десять шиллингов.

– Пошлите его по этому адресу…

Они его купили.

– Такой красивый, такой совершенный! – сказал Биркин. – У меня сердце сжимается.

Они шли вдоль развалов всякой рухляди.

– Моя драгоценная страна – ведь было же что ей сказать, когда она создавала этот стул.

– А разве сейчас ей нечего сказать? – спросила Урсула.

Она всегда злилась, когда он начинал такие разговоры.

– Теперь нет. Когда я вижу этот четкий, красивый стул, я думаю об Англии, даже об Англии Джейн Остен – даже тогда были живые мысли, которые можно было раскрыть, и при этом человек чувствовал неподдельную радость. А сейчас нам остается только выуживать из груд мусора остатки того, что они хотели выразить. Сейчас не происходит созидания, а есть только омерзительное и порочное механическое движение.

– Это не так, – воскликнула Урсула. – Почему ты всегда стремишься превозносить прошлое в ущерб настоящему? Если честно, я бы не дала многого за Англию Джейн Остен. Видишь ли, она тоже была достаточно материалистичной.

– Она могла позволить себе быть материалистичной, – сказал Биркин, – потому что у нее была сила быть чем-то иным – этой-то силы нам сейчас и не хватает. Мы материалистичны, потому что у нас нет сил стать чем-то другим – как мы ни пытайся, мы не можем породить ничего, кроме материализма: есть только механицизм, натуральное средоточие материализма.

Урсула погрузилась в сердитое молчание. Она не воспринимала его слова. Она была настроена против чего-то иного.

– А я ненавижу твое прошлое, меня уже тошнит от него, – воскликнула она. – Мне кажется, я уже ненавижу этот старый стул, хотя он и правда красив. Но эта красота не для меня. Жаль, что его не разломали, когда его век окончился, позволив ему вещать нам о прекрасном прошлом. Мне до смерти надоело прекрасное прошлое.

– Но не так, как мне чертово настоящее, – сказал он.

– Да, это тоже самое. Я тоже ненавижу настоящее – но я не хочу, чтобы прошлое заняло его место. Не нужен мне этот старый стул.

На какое-то мгновение он рассердился. Потом он взглянул на небо, сияющее над башней общественной бани и, похоже, справился со своим гневом. Он рассмеялся.

– Хорошо, – сказал он, – тогда пусть его у нас не будет. Мне тоже все это до чертиков надоело. В любом случае, нельзя же продолжать жить на останках старой красоты.

– Нельзя, – воскликнула она. – Мне не нужны старые вещи.

– Все дело в том, что нам вообще не нужны никакие вещи, – ответил он. – Мысль о доме и собственной мебели приводит меня в ужас.

Это на мгновение ее удивило. Но она ответила:

– Меня тоже. Но должны же мы где-то жить.

– Не где-то, а в любом месте, – сказал он. – Человек должен жить везде – у него не должно быть определенного места. Мне не нужно определенное место. Как только у тебя появляется комната и ты завершаешь ее обстановку, из нее хочется бежать. Теперь, когда мои комнаты на мельнице почти обставлены, мне хочется, чтобы они провалились к чертовой матери. Завершенность обстановки давит ужасным грузом, и каждый предмет мебели превращается в скрижаль, на которой записана заповедь.

Она прильнула к нему, когда они уходили с рынка.

– Но что же мы будем делать? – спросила она. – Мы же должны как-то жить. И мне хочется, чтобы в моем окружении была красота. Мне хочется даже естественной роскоши, величия.

– Тебе никогда не получить этого в домах и мебели – или даже из одежды. Дома, мебель, одежда, – все это атрибуты старого вульгарного мира, омерзительного человеческого общества. Если у тебя дом эпохи Тюдоров и старая, красивая мебель, – это всего-навсего значит, что прошлое взяло над тобой верх, и это отвратительно. А если у тебя прекрасный современный дом, построенный для тебя Пуаре[68]68
  Пуаре, Поль (1879–1943) – дизайнер, мебельный мастер.


[Закрыть], значит, тобой овладело что-то другое. Все это отвратительно. Собственность и еще раз собственность давит на тебя и превращает тебя в часть единого целого. А ты должна быть как Роден[69]69
  Роден, Огюст (1840–1917) – французский скульптор.


[Закрыть], как Микельанджело и должна оставлять в своем образе фрагмент необработанного камня. Твое окружение должно походить на неоконченный набросок, чтобы оно никогда не привязывало тебя, не сковывало, не властвовало тобой.

Она остановилась посреди улицы и задумалась.

– И у нас никогда не будет нашего собственного законченного мира – никогда не будет дома?

– Упаси Бог, только не в этом мире, – ответил он.

– Но есть только этот мир, – запротестовала она.

Он безразличным жестом вытянул руки.

– Тем не менее, мы будем избегать иметь свои собственные вещи.

– Но ты же только что купил стул, – сказала она.

– Я могу сказать старику, что он мне не нужен, – ответил он.

Она вновь задумалась. Внезапно странная маленькая гримаска исказила ее лицо.

– Нет, – сказала она, – он нам не нужен. Мне надоели старые вещи.

– И новые тоже, – добавил он.

Они развернулись назад.

А там, перед какой-то мебелью стояла молодая пара – женщина, которая скоро должна была родить, и молодой человек с замкнутым лицом. Она была белокурой, невысокой и коренастой. Он был среднего роста и привлекательного телосложения. Его темные волосы падали напробор на его лоб из-под фуражки, у него был до странного отстраненный вид, как у проклятой души.

– Давай отдадим его им, – прошептала Урсула. – Смотри, они собираются обустроить свой дом.

– Я им в этом не помощник и не советчик, – раздражительно сказал он, моментально проникнувшись сочувствием к замкнутому, настороженному юноше и неприязнью к деятельной женщине-производительнице.

– Да, – воскликнула Урсула. – Он вполне им подойдет – для них больше ничего нет.

– Отлично, – сказал Биркин, – предложи его им. А я посмотрю.

Урсула, слегка нервничая, подошла к молодой паре, которая обсуждала железный умывальник – вернее, мужчина смотрел хмуро и с удивлением, словно узник, на омерзительный предмет, в то время как женщина спорила.

– Мы купили стул, – сказала Урсула, – а нам он не нужен. Может, возьмете его? Мы были бы очень рады.

Молодая пара развернулась к ней, не веря, что она обращается именно к ним.

– Не хотите взять его? – повторила Урсула. – Он на самом деле очень красивый, только… только… – она задумчиво улыбнулась.

Молодые люди продолжали таращиться на нее и со значением посмотрели друг на друга, словно спрашивая, как следует поступить. И мужчина удивительным образом практически слился с окружением, словно умел, точно крыса, становиться невидимым.

– Мы хотим отдать его вам, – объясняла Урсула, на которую вдруг нахлынуло смущение и боязнь их.

Молодой человек привлек ее внимание. Это было недвижное, безмозглое существо, да и не мужчина вовсе, а существо, которое мог породить только город – до странности породистое и утонченное и в то же время настороженное, быстрое, верткое. У него были темные, длинные и изящные ресницы, обрамлявшие глаза, в которых не было разумного выражения, а только ужасающая покорность, внутреннее сознание, темное и влажное. Его темные брови, как и все остальные линии, были изящно очерчены. Он будет страшным, но чудесным любовником женщине, настолько щедро одарила его природа. Его ноги будут чудесно чуткими и живыми под его бесформенными брюками, в нем была какая-то утонченность, неподвижность и гладкость темноокой молчаливой крысы.

Урсула поняла все это, и его привлекательность вызвала в ней легкую дрожь. Полная женщина неприязненно уставилась на нее. И Урсула выкинула его из головы.

– Вы возьмете стул? – спросила она.

Мужчина искоса посмотрел на нее оценивающим взглядом, который в то же время был таким вызывающим, почти дерзким. Женщина вся подобралась. В ней была живописность уличной торговки. Она не понимала, что замыслила Урсула, поэтому она смотрела настороженно и злобно. Биркин приблизился к ним, злорадно улыбаясь при виде растерянности и напуганности Урсулы.

– В чем дело? – улыбаясь, спросил он. Он слегка опустил веки и в нем была та же двусмысленная, насмешливая скрытность, которая была и в облике обоих городских существ. Мужчина немного наклонил голову на бок, указал на Урсулу и сказал с удивительно добрым, насмешливым теплом:

– Чего ей надобно, а?

Странная улыбка искривила его губы.

Биркин взглянул на него полуприкрытыми, ироничными глазами.

– Хочет подарить вам стул – вон тот, с этикеткой, – сказал он, показывая на него.

Мужчина посмотрел на указанный объект. Между двумя мужчинами возникло мужское необъяснимое взаимопонимание с некоторой долей настороженности.

– Приятель, чего это ей захотелось нам его отдать? – поинтересовался он таким фамильярным тоном, который показался Урсуле оскорбительным.

– Ей показалось, что он вам понравится – очень красивый стул. Мы купили его, а он нам не нужен. Не бойтесь, вам не обязательно его брать, – сказал Биркин с насмешливой улыбкой.

Мужчина взглянул на него наполовину враждебно, наполовину понимающе.

– А чего это он вам самим не понадобился, если вы его только что взяли? – холодно спросила женщина. – Он не слишком для вас хорош, да, когда вы его поближе рассмотрели? Боитесь, что у него что-то внутри есть, а?

Она смотрела на Урсулу с восхищением и в то же время с неприязнью.

– Я об этом не задумывался, – сказал Биркин. – Да нет, древесина везде слишком тонкая.

– Понимаете, – сказала Урсула, лицо которой светилось радостью. – Мы только собираемся пожениться и нам казалось, что мы будем покупать вещи. А только что мы решили, что мебель нам не нужна, потому что мы поедем за границу.

Коренастая, слегка неряшливая городская девушка оценивающе взглянула в тонкое лицо другой женщины. Они отдали друг другу должное. Молодой человек стоял в стороне и на его лице не было никакого выражения, оно было бесстрастным, и тонкая линия его черных усов над его достаточно большим, сжатым ртом странным образом казалась неприличным намеком. Он был равнодушным, отчужденным, словно напоминание о чем-то мрачном и двусмысленном, напоминание о трущобах.

– Давай, пожалуй, подсобим им его сплавить, – сказала городская девушка, обращаясь к своему молодому человеку. Он не смотрел на нее, однако улыбнулся одними губами, странно одобрительно отворачиваясь в сторону. В его глазах, в которых сияла темнота, застыло одно и то же выражение.

– Это ваше изменение мнения вам, похоже, чего-то стоило, – сказал он низким голосом, коверкая слова.

– На этот раз только десять шиллингов, – сказал Биркин.

Мужчина посмотрел на него с хитрым, неуверенным выражением, улыбаясь.

– Полсоверена – это по дешевке, приятель, – сказал он. – Не то, что разводится.

– Мы еще пока не женаты, – сказал Биркин.

– Ну, мы тоже, – громко сказала молодая женщина. – Но мы уже женимся, в субботу.

И она вновь взглянула на молодого человека одновременно решительно и покровительственно и вместе с тем повелительно и очень нежно. Он криво усмехнулся, отворачивая голову. Она подчинила себе его мужское существо, но Боже, ему же было все равно! В нем была какая-то хитрая гордость и настороженное одиночество.

– Удачи вам, – сказал Биркин.

– И вам того же, – сказала молодая женщина. А затем, неуверенно добавила: – А когда же ваш черед?

Биркин оглянулся на Урсулу.

– Пусть леди только скажет, – ответил он. – Мы отправимся к регистратору сразу, как только она будет готова.

Урсула рассмеялась, охваченная смущением и возбуждением.

– Нет никакой спешки, – сказал молодой человек, двусмысленно усмехаясь.

– Не стоит слишком уж рваться, а то шею сломаешь, – сказала молодая женщина. – Это все равно, что концы отбросить – ты женишься на долгий-долгий срок.

Молодой человек отвернулся, словно эти слова задели его.

– Будем надеяться, что чем дольше он будет, тем лучше, – сказал Биркин.

– Вот так-то, приятель, – восхищенно сказал молодой человек. – Наслаждайся, пока это у тебя есть – не бей мертвую собаку.

– Если только она и в самом деле не мертва, – сказала молодая женщина, оглядывая своего молодого человека c ласковой и в то же время властной нежностью.

– Да, разница есть, – насмешливо сказал он.

– А как быть со стулом? – спросил Биркин.

– Хорошо, мы возьмем его, – ответила женщина.

Они все вместе пошли к продавцу, и при этом красивый, но находящийся в унизительном положении молодой человек держался несколько в стороне.

– Вот и все, – сказал Биркин. – Можете забрать его с собой или изменить адрес на свой.

– Нет, Фред его захватит. Я заставлю его поработать ради старого доброго гнезда.

– Попользуюсь Фредом – с мрачным юмором сказал Фред, забирая стул у продавца. У него были грациозные и в то же время до странности незаметные движения, казалось, он движется украдкой.

– А вот и удобный стульчик для мамочки, – сказал он. – Сюда надобно бы подушку.

И он поставил его на каменную плитку площади.

– Вы не находите его красивым? – рассмеялась Урсула.

– Да, очень, – сказала молодая женщина.

– Присядьте-ка на него, еще пожалеете, что отказались от него, – сказал молодой человек.

Урсула без дальнейших уговоров уселась на стул посреди рыночной площади.

– Весьма удобно, – сказала она, – только довольно жестко. Сами попробуйте.

Она знаком попросила молодого человека присесть. Но он неуклюже, неловко отвернулся в сторону, взглянув на нее блестящими живыми глазами, в которых промелькнуло какое-то хитрое выражение, как у суетливой крысы.

– Не надо его баловать, – сказала молодая женщиа. – Он к стульям непривычный.

Молодой человек отвернулся и с ухмылкой сказал:

– Я только ноги на него кладу.

Обе пары расстались. Молодая женщина поблагодарила их.

– Спасибо вам за стул – он будет стоять у нас, пока не сломается.

– Будет украшением, – сказал молодой человек.

– До свидания, до свидания, – попрощались Урсула и Биркин.

– И вам до свиданьица, – сказал молодой человек, поднимая глаза и избегая взгляда Биркина при повороте головы.

Обе пары направились в разные стороны, и Урсула прижалась к локтю Биркина. Когда они отошли на некоторое расстояние, она оглянлась и посмотрела, как молодой человек шел радом с полной, простой молодой женщиной. Штанины его брюк волочились по земле, в нем была какая-то ускользающая увертка, в которой теперь появилось еще и смущение от того, что он нес в руках стройный изящный старинный стул, обхватив спинку, а четыре тонкие квадратные сходящие на нет ножки находились в опасной близости от гранитных плиток тротуара. И в то же время в нем было что-то неукротимое и обособленное, как в быстрой, верткой крысе. В нем была и странная, не видная глазу красота, которая вызывала еще и отвращение.

– Какие они странные! – воскликнула Урсула.

– Дети человеческие, – сказал он. – Они напоминают мне слова Иисуса: «Tолько кроткие унаследуют землю».

– Но они вовсе не кроткие, – сказала Урсула.

– Нет, не знаю почему, но они самые что ни на есть кроткие, – ответил он.

Они ждали, пока подъедет трамвай. Урсула села наверху и смотрела вниз на город. Закатная дымка уже начала окутывать квадраты переполненных домов.

– И они что, унаследуют землю? – сказала она.

– Да, они.

– Тогда что же остается нам? – спросила она. – Мы ведь не такие как они? Мы же не кроткие.

– Нет. Нам придется жить в расщелинах, которые они нам оставят.

– Какой ужас! Я не хочу жить в расщелинах.

– Не волнуйся, – сказал он. – Это дети человеческие, больше всего они предпочитают рыночные площади и углы улиц. Они оставляют полным-полно расщелин.

– Весь мир, – сказала она.

– Нет, но места хватит.

Трамвай медленно карабкался по холму, где уродливое скопление домишек, серых после зимы, выглядели как видение из ада, только заледеневшего и угловатого. Они сидели и смотрели. Вдали сердито краснел закат. Все было холодным, каким-то съежившимся, переполненным, точно наступил конец света.

– Даже и в этом случае мне все равно, – сказала Урсула, оглядывая всю эту омерзительность. – Меня это не касается.

– Больше нет, – ответил он, беря ее за руку. – Не нужно смотреть. Нужно просто идти своим путем. В моем мире светит солнце и полно места.

– Да, моя любовь, именно так! – воскликнула она, прижимаясь к нему на верхней площадке трамвая, из-за чего остальные пассажиры уставились на них.

– И мы будем бродить по поверхности матушки-земли, – сказал он, – а на запредельный вид будем смотреть лишь изредка.

Повисло долгое молчание. Ее лицо светилось, словно золото, когда она сидела, объятая мыслями.

– Я не хочу унаследовать землю, – сказала она. – Я вообще ничего не хочу наследовать.

Он накрыл ее руку своей.

– Как и я. Я хочу, чтобы меня лишили этого наследства.

Она крепко сжала пальцы.

– Нам на все будет наплевать, – сказала она.

Он сидел молча и смеялся.

– И мы поженимся и покончим с ними, – сказала она.

Он вновь рассмеялся.

– Это один способ избавиться от него, – сказала она, – жениться.

– И один из способов принять весь мир, – добавил он.

– Весь иной мир, да, – радостно добавила она.

– Но ведь есть Джеральд… и Гудрун, – сказал он.

– Если есть, значит есть, – сказала она. – Это не стоит наших переживаний. Мы не можем изменить их, разве не так?

– Нет, – сказал он.– У нас нет прав пытаться – даже если нас обуревают самые наилучшие побуждения в мире.

– А ты пытаешься заставить их? – спросила она.

– Возможно, – сказал он. – Почему я должен хотеть, чтобы он оставался свободным, если это не его?

Она замолчала на какое-то время.

– В любом случае, мы не можем заставить его быть счастливым, – сказала она. – Он должен обрести это счастье самостоятельно.

– Я знаю, – сказал он. – Но нам же нужны рядом с нами другие люди, так?

– Зачем? – спросила она.

– Не знаю, – напряженно сказал он. – Очень хочется каких-то других близких отношений.

– Но почему? – настаивала она. – Зачем тебе нужно стремиться к отношениям с другими людьми? Зачем они тебе нужны?

Это задело его за живое. Он насупил брови.

– Разве все заканчивается на двух наших сущностях? – напряженно спросил он.

– Да – чего еще желать? Если кто-то захочет быть рядом, пожалуйста. Но зачем гоняться за кем-то?

Его лицо было напряженным и неудовлетворенным.

– Понимаешь ли, – сказал он. – Я всегда представлял себе, что мы можем быть счастливы только если рядом с нами несколько человек – и с этими людьми ты чувствуешь себя свободно.

Она на мгновение задумалась.

– Да, это, конечно же, нужно. Но это должно случиться само по себе. Нельзя ничего для этого сделать усилием воли. Тебе всегда почему-то кажется, что ты можешь заставить цветы распускаться. Люди должны любить нас, если в их сердцах возникает любовь к нам – их нельзя заставить.

– Я знаю, – сказал он. – Но разве для этого не нужно ничего делать? Нужно ли вести себя так, как если бы ты был один во всей вселенной – единственное существо в мире?

– У тебя есть я, – сказала она. – Зачем тебе кто-то другой? Зачем тебе нужно, чтобы другие люди соглашались с тобой? Почему ты не можешь жить сам по себе, ты же всегда об этом заявлял. Ты пытаешься давить на Джеральда, как раньше ты пытался давить на Гермиону. Ты должен научиться быть одиночкой. Это так ужасно с твоей стороны. У тебя есть я. И в то же время ты хочешь заставить других людей любить тебя. Ты пытаешься выдавливать из них свою любовь. И при всем при этом не нужна тебе их любовь.

Его лицо было по-настоящему озадаченным.

– Разве? – спросил он. – Вот эту проблему-то я и не могу решить. Я знаю, что мне нужна совершенная и полная связь с тобой: и у нас почти это получилось – она у нас есть. Но если выйти за рамки… Нужны ли мне настоящие, конечные отношения с Джеральдом? Нужны ли мне финальные, почти сверхчеловеческие отношения с ним – отношения двух крайних сущностей – моей и его – или же нет?

Она смотрела на него долгое время странными светящимися глазами. Но ничего не ответила.