Текст книги "Сон №9"

2. Бюро находок

Непростое это дело – отпилить голову богу грома[21]21
  Имеется в виду одно из древних синтоистских божеств, ками.


[Закрыть] ржавой ножовкой, если тебе одиннадцать лет. Ножовка постоянно застревает. Меняю положение и чуть не скатываюсь с его плеч. Если упасть с такой высоты на спину, сломаешь позвоночник. Снаружи в багряных сумерках распевает черный дрозд. Я обхватываю мускулистый торс бога ногами, так же, как когда дядя Асфальт катает меня на закорках, и медленно вожу лезвием по его горлу. Еще, еще, еще. Дерево прочно, как камень, но постепенно зазубрина превращается в длинную щель, а щель – в глубокую прорезь. Глаза заливает пот. Чем быстрее, тем лучше. Сделать это нужно, но попадаться вовсе не обязательно. За такое сажают в тюрьму, это точно. Лезвие соскальзывает – прямо по большому пальцу. Вытираю глаза футболкой и жду. Вот и боль, нарастает толчок за толчком. Лоскуток кожи розовеет, краснеет; выступает кровь. Слизываю ее – во рту остается привкус десятииеновой монеты. Справедливая цена. Как будто я расплачиваюсь с богом грома за то, что он сделал с Андзю. Продолжаю пилить. Мне не видно его лица, но, когда я перерезаю ему горло, нас обоих сотрясает дрожь.

* * *

Субботе, второму сентября, уже исполнился час от роду. С моей засады в кафе «Юпитер» прошла неделя. Движение по главной магистрали Кита-Сэндзю схлынуло. В расселине между жилыми домами напротив висит токийская луна. Цинковая, индустриально-футуристическая, со следами колес. В моей капсуле душно, как внутри боксерской перчатки. Вентилятор размешивает зной. Я не собираюсь общаться с ней. Ни за что. Что она о себе возомнила, после стольких лет? Через дорогу – пункт фотопроявки с двумя циферблатами «Фудзифильм»: левый показывает реальное время, а правый – время, когда будут готовы фотографии, – на сорок пять минут вперед. Моя куцая занавесочка в пол-окна – просто отстой. Гнутся радиомачты, гудят провода. Интересно, бессонница у меня из-за этого здания? Синдром высотной качки, как говорит дядя Банк. Подо мной «Падающая звезда» спряталась за ставнями и ждет, когда кончится ночь. За прошлую неделю я выучил ее распорядок: без десяти двенадцать Бунтаро затаскивает внутрь складной рекламный щит и выносит мусор; без пяти двенадцать выключается телевизор, и он моет свою чашку с тарелкой; тут же может примчаться клиент – вернуть кассету; ровно в полночь Бунтаро открывает кассу и подсчитывает выручку. Через три минуты ставни опускаются, он пинками выводит свой мотороллер из спячки, и только его и видели. Таракан пытается выбраться из клеевой ловушки. От новой работы у меня болят мышцы. Кошачью миску, наверное, надо выбросить. Я уже все знаю, и нечего ее держать. И лишнее молоко, и две банки высококачественного кошачьего корма. Если добавить его в суп или еще куда-нибудь, будет съедобно? Интересно, Кошка умерла сразу или долго лежала на обочине, думая о смерти? Может, какой-нибудь прохожий огрел ее лопатой по голове, чтобы не мучилась? Кошки кажутся слишком внепространственными созданиями, чтобы попадать под машины, но это случается сплошь и рядом. Сплошь и рядом. Думать, что я смогу держать ее у себя, было бредом с самого начала. Моя бабушка терпеть не может кошек. Жители Якусимы держат цепных собак для охраны. Кошки же гуляют сами по себе. Я ничего не знаю о кошачьих туалетах, не знаю, когда нужно пускать кошек в дом, когда выпускать на улицу, какие им нужны прививки. И вот что с ней случилось, стоило ей раз переночевать у меня: проклятие Миякэ вступило в силу. Андзю лазила по деревьям, как кошка. Как молодая пума.

* * *

– Ты лезешь очень, очень медленно!

Я кричу в ответ сквозь ранний туман и шелестящую над головой листву:

– Я зацепился!

– Ты просто боишься!

– Вовсе нет!

Когда Андзю знает, что права, она смеется заливистым, как звуки цитры, смехом. Лесное дно далеко внизу. Я боюсь треска прогнивших насквозь веток. Андзю ничего не боится, потому что я беру ее долю страха на себя. Она бегло читает дорогу вверх к макушкам деревьев. Пальцами рук цепляется за шершавую кору, пальцами ног – за гладкую. На прошлой неделе нам исполнилось только одиннадцать лет, но Андзю уже может лазить по канату в спортзале быстрее любого мальчишки из нашего класса, а еще – если захочет – умножать дроби, читать тексты из программы второго класса и слово в слово пересказывать почти все приключения Зэкса Омеги. Пшеничка говорит, это потому, что, когда мы были в материнской утробе, она заграбастала себе большую часть мозговых клеток. Наконец мне удается отцепить футболку, и я лезу за своей сестрой – со скоростью трехпалого ленивца, страдающего от головокружения. Проходит несколько минут, прежде чем я настигаю ее на самой верхней ветке. Меднокожую, гибкую, как ивовый прут, покрытую клочьями мха, исцарапанную, в грубых саржевых брюках, с растрепанным конским хвостом на затылке. О кроны деревьев разбиваются волны весеннего морского ветра.

– Добро пожаловать на мое дерево, – говорит она.

– Неплохо, – признаю я, но это больше, чем «неплохо».

Я никогда еще не залезал так высоко. Чтобы забраться сюда, мы вскарабкались на самую вершину крутого склона. Вид поражает воображение. Серые, как крепостные стены, лица гор; зеленая река вьется змейкой в ущелье; висячий мост; мешанина из крыш и электрических проводов; порт; склады бревен; школьное футбольное поле; карьер, где добывают гравий; чайные плантации дядюшки Апельсина; наш тайный пляж со скалой, выступающей в море; волны, бьющиеся на отмели вокруг камня-кита; длинный берег острова Танэгасима[22]22
  Очень небольшой остров у южной оконечности Кюсю.


[Закрыть], откуда запускают спутники; похожие на металлофон облака, как конверт для неба, который море скрепляет своей печатью. Потерпев неудачу в качестве главного древолаза, я назначаю себя главным картографом.

– Кагосима вон там… – Я боюсь отпустить ветку и указать рукой, поэтому только киваю в нужную сторону.

Андзю, прищурившись, смотрит в глубь острова.

– Кажется, я вижу, как Пшеничка проветривает футоны.

Я бабушку не вижу, но понимаю: Андзю хочется, чтобы я спросил: «Где?», и потому не издаю ни звука. Над внутренней частью острова вздымаются горы. Мияноура вершиной упирается в небо. Там, в дождливом сумраке, живут горные племена – они отрубают заблудившимся туристам головы и делают из их черепов чаши для питья. А еще там есть пруд, где живет настоящий, с перепонками между пальцев, весь покрытый чешуей каппа – он ловит пловцов, засовывает кулак им в задницы и вытаскивает сердца, которые потом поедает. Жители Якусимы никогда не поднимаются в горы, разве что в качестве экскурсоводов-проводников. Я нащупываю что-то в кармане.

– Хочешь бомбочку с шампанским?

– Спрашиваешь!

Андзю издает пронзительный обезьяний крик, переворачивается и повисает вниз головой прямо передо мной, хихикая над моим испугом. Потревоженные птицы улетают, хлопая крыльями. Она крепко держится ногами за ветку.

– Не надо! – Все, что я могу из себя выдавить.

Андзю скалит зубы и машет руками, как крыльями.

– Андзю – летучая мышь!

– Андзю! Не надо!

Она раскачивается.

– Я буду сосссать твою кррровь!

Заколка упала, конский хвост рассыпался, и волосы свесились вниз.

– Вот досада. Это была последняя.

– Не виси так! Перестань!

– Эйдзи – медуза, Эйдзи – медуза!

Я представляю, как она падает, отлетая от одной ветки к другой.

– Прекрати!

– А вверх ногами ты еще уродливей. Я вижу твои козюли. Держи пачку крепче.

– Сначала перевернись обратно!

– Нет. Я первая родилась, и ты должен меня слушаться. Держи пачку крепче.

Она вытаскивает леденец, снимает фантик и смотрит, как тот улетает прочь в морскую синь. Глядит на меня, кладет леденец в рот и нехотя возвращается в нормальное положение.

– Ты и вправду зануда.

– Если ты упадешь, Пшеничка меня убьет.

– Зануда.

Мое сердце бьется ровнее.

– Что с нами происходит, когда мы умираем? – В этом вся Андзю.

Пока она сохраняет вертикальное положение, мне на это наплевать.

– Откуда я знаю?

– Каждый говорит свое. Пшеничка говорит, что мы попадаем в безгрешный мир и гуляем там по садам своих мечтаний. Скучииища. Господин Эндо в школе говорит, что мы превращаемся в землю. Отец Какимото говорит, что все зависит от того, какими мы были в этой жизни, – я бы превратилась в ангела или единорога, ты – в личинку или поганку.

– А ты сама как думаешь?

– Когда ты умираешь, тебя сжигают, верно?

– Верно.

– Значит, ты превращаешься в дым, так?

– Наверное.

– Значит, ты поднимаешься вверх. – Андзю выпускает ветку и резко вытягивает руки, указывая на солнце. – Выше, еще выше, и улетаешь. Я хочу летать.

Несомый потоком теплого воздуха, вверх расслабленно скользит канюк[23]23
  Хищная птица семейства ястребиных; то же, что сарыч.


[Закрыть].

– На самолете?

– Кто же хочет летать на вонючем самолете?

Я сосу бомбочку с шампанским.

– Откуда ты знаешь, что самолеты воняют?

Андзю разгрызает свою бомбочку.

– Самолеты должны вонять. Столько людей дышат одним и тем же воздухом. Это как в раздевалке у мальчишек в сезон дождей, но в сто раз хуже. Нет, я имею в виду летать по-настоящему.

– С реактивным двигателем на спине?

– Без всяких реактивных двигателей.

– У Зэкса Омеги реактивный двигатель.

Андзю испускает заготовленный вздох.

– Без всяких штучек Зэкса Омеги.

– Зэкс Омега открыл в порту новое здание!

– И прилетел туда на реактивном рюкзаке?

– Нет, – признаю я. – Приехал на такси. Но ты слишком тяжелая, чтобы взлететь.

– Небесный замок Лапута[24]24
  «Небесный замок Лапута» (1986) – анимационный приключенческий фильм режиссера Хаяо Миядзаки.


[Закрыть] летает, а он сделан из камня.

– Раз мне нельзя говорить про Зэкса Омегу, то и ты молчи про небесный замок Лапута.

– Тогда кондоры. Кондоры весят больше меня. А они летают.

– У кондоров есть крылья. Что-то я не вижу у тебя крыльев.

– Привидения летают без крыльев.

– Привидения мертвы.

Андзю выковыривает из зубов осколки своей бомбочки. На нее нашло одно из тех настроений, когда я не могу даже представить, о чем она думает. Листва отбрасывает тень на мою сестру-близняшку. Одни кусочки Андзю чересчур яркие, другие – чересчур темные, будто ее здесь и нет.

* * *

Мастурбация обычно помогает мне уснуть. Это нормально? Что-то не слышал, чтобы кто-нибудь в девятнадцать лет мучился от бессонницы. Я не военный преступник, не поэт и не ученый, я даже не страдаю от неразделенной любви. Вот от похоти – да. Вот он я, в городе с пятью миллионами женщин, стремительно приближаюсь к расцвету своих сексуальных сил: обнаженные особы женского пола должны бы пачками приходить ко мне по почте в конвертах, а я одинок как прокаженный. Подумаем. Кому сегодня править караваном любви? Зиззи Хикару в мокром костюме, как на рекламе пива; мать Юки Тийо в глэм-роковом прикиде; официантка из кафе «Юпитер»; женщина-паук из «Зэкса Омеги и луны красной чумы». Вернемся, пожалуй, к старой доброй Зиззи. Я шарю кругом в поисках бумажных салфеток.

Я шарю кругом в поисках спичек, чтобы закурить посткоитальную «Майлд севен», но в конце концов приходится воспользоваться газовой плиткой. Один Годзилла придушен, а спать хочется меньше, чем когда-либо. Сегодня Зиззи меня разочаровала. Неправильный выбор. Может, она становится для меня слишком юной? «Фудзифильм» показывает 01:49. Что теперь? Вымыться? Поиграть на гитаре? Написать ответ хотя бы на одно из двух судьбоносных писем, которые пришли ко мне на этой неделе? На какое? Выберем что попроще – ответ Акико Като на письмо, которое я написал, не сумев с ней встретиться. Этот листок до сих пор лежит в целлофановом пакете у меня в морозилке, вместе с другим. Я положил было его на полку рядом с Андзю, но оно все время смеялось надо мной. Оно пришло… Когда же это было? Во вторник. Отдавая его мне, Бунтаро прочитал надпись на конверте:

– «Осуги и Босуги, юридическая фирма». Бегаешь за адвокатами в юбках? Будь осторожен, парень, не то пришлепнут тебе парочку судебных постановлений к больному месту. Хочешь анекдот про адвоката? Чем отличается адвокат от сома? Знаешь? Один покрыт чешуей и ползает по дну, собирая падаль, а другой – просто сом.

Отвечаю, что уже слышал этот анекдот, и бросаюсь наверх в свою капсулу по лестнице, заваленной коробками из-под видеокассет. Говорю себе, что готов к отрицательному ответу, – но я не ожидал, что «нет» Акико Като прозвучит так хлестко. Я выучил это письмо наизусть. Вот самые удачные места: «Предать огласке личные сведения, касающиеся клиента, означает обмануть его доверие, чего не допустит ни один поверенный, облеченный подобной ответственностью». Приговор вполне окончательный. «Более того, я вынуждена отклонить вашу просьбу о передаче моему клиенту корреспонденции, которую, как он ясно дал мне понять, он получать не желает». Не очень много места для сомнений. Для ответа – тоже немного. «Наконец, если начнется судебное разбирательство с целью раскрыть сведения, касающиеся личности вашего отца, содействие вашим поискам на данном этапе представляет собой очевидный конфликт интересов, и я убедительно прошу вас оставить дальнейшие попытки затронуть этот вопрос и поверить, что настоящее письмо полностью выражает нашу позицию». Прекрасно. План «А» умер, едва родившись.

Господин Аояма, заместитель начальника вокзала Уэно, лыс, как болванка, и носит великолепные усы под Адольфа Гитлера. Сегодня вторник, мой первый рабочий день в бюро находок вокзала Уэно.

– У меня гораздо больше дел, чем ты думаешь, – говорит он, не отрывая глаз от бумаг. – Но я взял за правило проводить с каждым новичком индивидуальное собеседование.

Между фразами повисают паузы длиной с милю.

– Кто я, ты знаешь. – Скрип ручки. – А ты… – Он сверяется со списком. – Эйдзи Миякэ.

Он смотрит на меня, ожидая, что я кивну. Киваю.

– Миякэ. – Он произносит мое имя так, словно это название пищевой добавки. – Раньше работал на апельсиновой плантации, – он перебирает страницы, и я узнаю свой почерк, – на острове, каком – неважно, к югу от Кюсю. Сельскохозяйственные работы.

На стене над Аоямой висят портреты его выдающихся предшественников. Я представляю, как они спорят каждое утро, кому из них восставать из мертвых и принимать бразды правления кабинетом на очередной утомительный день. В кабинете пахнет потемневшими на солнце картонными папками. Гудит компьютер. Сияют клюшки для гольфа.

– Кто тебя нанял? Эта женщина, Сасаки?

Киваю. Раздается стук в дверь, и секретарша вносит поднос с чаем.

– Я беседую со стажером, госпожа Маруи! – раздраженно шипит Аояма. – И это значит, что чай с десяти тридцати пяти переносится на десять сорок пять, так?

Сбитая с толку, госпожа Маруи кланяется, извиняется и ретируется.

– Подойди к тому окну, Миякэ, выгляни и расскажи, что видишь.

Выполняю.

– Мойщика окон, господин.

Этот человек не воспринимает иронии.

– Под мойщиком окон.

Поезда, что прибывают и отправляются в тени отеля «Терминус». Утренние пассажиры. Тележки с багажом. Толкущиеся без дела, потерявшиеся, опоздавшие, встречающие, встречаемые. Машины для мытья платформ.

– Вокзал Уэно.

– Расскажи, Миякэ, что такое вокзал Уэно?

Этот вопрос ставит меня в тупик.

– Вокзал Уэно, – Аояма сам отвечает на свой вопрос, – исключительный механизм. Один из самых точных хронометров на земле. В мире. А этот недоступный ни для пожара, ни для воров кабинет – один из его нервных центров. С этого пульта управления я могу получить доступ… практически ко всему. Вокзал Уэно – это наша жизнь, Миякэ. Ты служишь ему, он служит тебе. Он обеспечивает твой карьерный рост. Тебе оказана честь на время стать деталью этого механизма. Я и сам начинал с должности низкой, как у тебя, но пунктуальностью, упорством, неподкупностью…

Звонит телефон, и я перестаю для него существовать. Лицо его вспыхивает, как лампочка большой мощности, в голосе – радостное возбуждение:

– О, господин! Какая честь… да… в самом деле… в самом деле… вполне. Превосходное предложение. Осмелюсь добавить… да, конечно. Безусловно… в членских взносах? Бесподобно… превосходно… могу ли я предложить… в самом деле. Перенесено на пятницу? Как это верно… мы все с огромным нетерпением ожидаем известий о том, как мы поработали. Спасибо… вполне… Могу ли я… – Аояма вешает трубку и тупо на нее смотрит.

Вежливо покашливаю.

Аояма поднимает взгляд.

– На чем я остановился?

– Детали и неподкупность.

– Неподкупность. – Но мысли его уже далеко. Он закрывает глаза и потирает переносицу. – Твой испытательный срок – шесть месяцев. В марте тебе представится возможность сдать экзамены для служащих Японской железной дороги. Значит, тебя наняла госпожа Сасаки. Вот уж кто не образец для подражания. Из тех, кто хочет быть и женщиной и мужчиной в одном лице. Не ушла с работы даже после замужества. Муж у нее умер – печально, конечно, но люди умирают каждый день, это еще не повод для того, чтобы метить на мужскую должность в качестве компенсации. Итак, Миякэ. Избавься от своего акцента. Слушай дикторов Эн-эйч-кей[25]25
  Национальная телерадиокомпания, аналог британской Би-би-си.


[Закрыть]. Вытряхни мусор из мозгов. В мое время средние школы готовили тигров. Сейчас они выпускают павлинов. Ты свободен.

Я кланяюсь и закрываю за собой дверь, но он уже не смотрит в мою сторону. Рядом с кабинетом никого нет. Сбоку от стены стоит поднос. Сам себе удивляясь, я открываю крышку чайника и плюю в него. Должно быть, стресс.

Бюро находок – неплохое место для работы. Приходится носить малопривлекательную униформу сотрудника Японской железной дороги, но рабочий день заканчивается в шесть, а по линии Кита-Сэндзю вокзал Уэно находится всего в нескольких станциях от Умэдзимы, откуда до «Падающей звезды» рукой подать. В течение шестимесячного испытательного срока я буду получать жалованье раз в неделю, что вполне меня устраивает. Мне повезло. Эту работу нашел для меня Бунтаро. Когда я в прошлую пятницу вернулся из «Пан-оптикона», он сказал, что слышал, будто здесь может открыться вакансия: не заинтересует ли это меня? «Еще бы!» – ответил я и не успел оглянуться, как уже проходил собеседование с госпожой Сасаки. Дама суровая и бывалая – токийский вариант моей бабушки, – она, однако, поговорив со мной полчаса, предложила мне это место. Утром я составляю каталоги – наклеиваю этикетки с данными о дате/времени/номере поезда на предметы, собранные кондукторами и уборщиками на конечных станциях, и укладываю их на соответствующую металлическую полку. Госпожа Сасаки заведует бюро находок и сидит в боковом кабинете, где разбирается с ценными предметами: бумажниками, платежными картами, драгоценностями – всем, что должно регистрироваться в полиции. Суга учит меня обращаться с вещами, не имеющими особой ценности, которые хранятся в заднем помещении.

– Здесь не так много естественного света, да? – говорит Суга. – Но можно легко определить, какой сейчас месяц, по тому, что сюда попадает. С ноября по февраль – лыжи и сноуборды. В марте – дипломы. В июне – завал свадебных подарков. В июле – горы купальников. С хорошим дождичком приносит сотни зонтов. Работа не самая вдохновляющая, но все лучше, чем носиться по авторемонтной площадке или развозить пиццу, имхо.

После обеда я сижу за стойкой, ожидая тех, кто придет заявить права на свою собственность, или отвечаю на звонки. В часы пик, разумеется, дел больше всего, но часов с трех пополудни работа скорее напоминает отдых. Самый частый посетитель – мои воспоминания.

* * *

Листья такие зеленые, что кажутся синими. Мы с Андзю играем в гляделки: пристально смотрим друг на друга, и тот, кто заставит другого улыбнуться и отвести взгляд, выигрывает. Я корчу Андзю рожицы, но ей нипочем. В ее глазах Клеопатры пляшут бронзовые искорки. Она выигрывает. Она выигрывает – как всегда, – приблизив свои широко раскрытые глаза к моим. Потом возвращается на свою ветку и сквозь лист смотрит на солнце. Закрывает солнце растопыренной ладошкой. Небольшая перепонка между большим и указательным пальцами ее руки наливается ярко-красным цветом. Она смотрит на море.

– Сейчас будет прилив.

– Отлив.

– Прилив. Твой камень-кит уже ныряет.

Мои мысли заняты чудесными футбольными подвигами.

– Я раньше действительно верила в то, что ты рассказывал про камень-кит.

Крученые подачи и стремительные броски вниз, чтобы отбить головой.

– Ты нес такую чушь.

– А?

– Про то, что он волшебный.

– Кто волшебный?

– Камень-кит, глухота!

– Я не говорил, что он волшебный.

– Говорил. Ты говорил, что это настоящий кит, которого бог грома превратил в камень, и что однажды, когда мы подрастем, мы поплывем к нему, и, как только мы на него ступим, заклятие исчезнет, и он будет так благодарен, что отвезет нас, куда мы пожелаем, даже к Маме и Папе. Я так сильно старалась представить себе это, что иногда даже видела, будто в телескоп. Мама надевала жемчужное ожерелье, а Папа мыл машину.

– Я никогда ничего такого не говорил.

– Говорил, говорил. И на днях я поплыву к нему.

– Никогда, ни в коем случае, ты не заплывешь так далеко. Девчонки не так хорошо плавают, как мальчишки.

Андзю лениво пытается пнуть меня в голову.

– Я легко могу туда доплыть!

– В мечтах. Это очень далеко.

– В твоих мечтах.

Волны разбиваются о серый китовый бок.

– Может быть, это действительно кит, – высказываю я предположение. – Окаменелый.

Андзю фыркает.

– Это просто кусок скалы. Он даже не похож на кита. В следующий раз, когда мы пойдем на секретный пляж, я доплыву до него – вот увидишь, – заберусь на него и буду над тобой смеяться.

Паром на Кагосиму уползает за горизонт.

– Завтра в это время… – начинаю я.

– Да, да, завтра в это время ты будешь в Кагосиме. Вы встанете очень рано, чтобы успеть на паром и приехать в начальную городскую школу к десяти утра. Третьи классы, потом вторые, потом ваш матч. Потом вы пойдете в ресторан при девятиэтажном отеле, будете есть и слушать, как господин Икэда объясняет, почему вы проиграли. А в воскресенье утром вернетесь обратно. Ты мне это уже миллион раз говорил, Эйдзи.

– Что ж поделать, если ты завидуешь.

– Завидую? Тому, как одиннадцать вонючих мальчишек гоняют мешок с воздухом по колено в грязи?

– Раньше футбол тебе нравился.

– Раньше ты мочился на футон.

Ох.

– Ты завидуешь, что я еду в Кагосиму, а ты – нет.

Андзю высокомерно молчит.

Скрип дерева. Я не ожидал, что Андзю так быстро потеряет интерес к нашему спору.

– Смотри, – говорит она.

Андзю поднимается во весь рост, расставляет ноги, пытаясь встать поустойчивей, отпускает руки…

– Прекрати, – говорю я.

И моя сестра прыгает в пустоту.

Крик вырывается из моей груди.

Андзю проносится мимо и со смехом приземляется на ветку внизу, а потом снова ныряет вниз – к следующей ветке. Она исчезает в листве, но смех ее слышится еще долго.

* * *

Стрелки «Фудзифильма» показали два часа и двинулись дальше. Ночь, как она есть, набита минутами, но они одна за другой истекают. Моя капсула набита Хламом. Посмотрите значение слова «хлам» в словаре, и вы получите картинку моей капсулы над «Падающей звездой». Жалкая колония в империи Хлама. Старый телевизор, футон из рисовой соломы, складной столик, поднос с разрозненной кухонной утварью, спасибо жене Бунтаро, чашки с грибковыми культурами, ревущий холодильник с хромированными нашлепками. Вентилятор. Стопка журналов «Скрин», от которых избавился Бунтаро. С Якусимы я привез только рюкзак с одеждой, «Дискмен»[26]26
  Мини-плеер для компакт-дисков фирмы «Сони».


[Закрыть], диски с записями Джона Леннона и гитару. В день моего приезда Бунтаро посмотрел на нее с опаской.

– Ты ведь не собираешься эту штуку подключать?

– Нет, – ответил я.

– Акустическую можешь оставить, – сказал он. – Но если притащишь электрическую, окажешься на улице. Так записано в договоре.

Я не собираюсь с ней общаться. Ни за что. Она попытается отговорить меня от поисков отца. Интересно, сколько времени понадобится таракану, чтобы умереть? Клеевая ловушка называется «тараканий мотель», на стенках у нее нарисованы окна, двери и цветы. Искусственные тараканы машут всеми шестью лапками: «Заходите, заходите!» В качестве приманки внутри лежит пахнущий луком пакетик – в любом приличном токийском супермаркете можно купить ловушки с запахом карри, креветок и копченостей. Когда я вошел, Таракан меня поприветствовал. Он даже не потрудился изобразить испуг. Он усмехнулся. И кто же у нас теперь смеется последним? Я! Нет. Он. Я не могу уснуть. На Якусиме ночь значит сон. Больше заняться особенно нечем. В Токио ночь не значит сон. Панки гоняют по торговым пассажам на скейтах. Хостессы[27]27
  Женщины, развлекающие посетителей в ночных барах; партнерши в платных танцах.


[Закрыть] подавляют зевоту и поглядывают на «ролексы» клиентов. Бандиты Якудзы чинят разборки на опустевших строительных площадках. Школьники младше меня устраивают турниры по секс-гимнастике в отелях любви[28]28
  Отель, предназначенный исключительно для интимных встреч, где можно снять комнату с почасовой оплатой.


[Закрыть]. Где-то наверху мой собрат по бессоннице спускает в туалете воду. Труба у меня за головой начинает петь.

Прошлая среда, мой второй день в качестве трутня на вокзале Уэно. В обеденный перерыв оттягиваюсь по-большому в туалетной кабинке, покуривая «Салем». Вдруг слышу, как открывается дверь, скрипит «молния» и по фарфору писсуара бьет струя мочи. Потом раздается голос – это Суга, повернутый на компьютерах тип, чье место я займу в конце недели, когда он вернется в колледж. Очевидно, думает, что он здесь один.

– Извините, вы – Суга? Это ваша вина?

Он говорит не своим обычным голосом, а голосом мультяшного персонажа – такие упражнения наверняка здорово дерут связки.

– Не хочу вспоминать, не хочу вспоминать, не хочу вспоминать. Не заставляйте. Нельзя меня заставлять. Не заставите. Забудьте! Забудьте! Забудьте!

Его голос становится обычным – вкрадчивым и гнусавым:

– Я не виноват. Такое со всяким могло случиться. С кем угодно. Не слушайте их.

Я в затруднении. Если я сейчас выйду, мы оба будем смущены до чертиков. У меня такое ощущение, будто я подслушал, как он во сне бормочет какой-то секрет. Но если и дальше сидеть здесь, что я еще услышу? Как он расчленил труп у себя в ванной и кусок за куском выбрасывал его вместе с мусором? Если он обнаружит меня, то решит, что я подслушивал. Спускаю воду и долго-долго натягиваю брюки. Когда я наконец выхожу из кабинки, Суги уже нет. Мою руки и возвращаюсь в офис кружным путем, мимо журнальных киосков. Госпожа Сасаки разбирается с клиентом. Суга сидит в задней комнате, поедая свой обед; я предлагаю ему «Салем». Он говорит, что не курит. Я забыл, вчера он уже говорил мне. Подхожу к зеркалу, притворяясь, будто что-то попало в глаз. Если я буду слишком любезен, до него может дойти, что это я слышал, как он изображает потерю памяти.

Вернувшись за стойку, Суга взгромоздился на табуретку и уткнулся в журнал «МастерХакер». У Суги странное телосложение – излишек веса сосредоточен вокруг живота, а задница совсем плоская. Руки длинные, как у инопланетянина. Он страдает экземой. На лице лекарствам удалось ее подавить, но тыльная сторона ладоней покрыта чешуйками, и даже в жару он носит рубашки с длинным рукавом, чтобы скрыть руки. В заднем помещении меня ждет тележка с вещами, потерянными в послеполуденных поездах. Суга ухмыляется:

– Ну что, уже пообщался с Заместителем Начальника Вокзала Аоямой?

Я киваю. Суга откладывает журнал.

– Не позволяй себя запугать. Он не такая большая шишка, какой себя мнит. Имхо, его скоро уволят. Готовятся большие передвижки, госпожа Сасаки говорила на прошлой неделе. Меня это не волнует. С понедельника у меня начинается интернатура в «Ай-би-эм». А еще через неделю – опять в универ. Мне дают отдельный кабинет для работы над диссертацией. Заходи как-нибудь. Императорский универ, девятый этаж. Это рядом с Отяномидзу. Я нарисую, как пройти, а там позвонишь с проходной. Я пишу магистерскую[29]29
  Диссертация на степень магистра, которая в зарубежных университетах пишется после окончания второй ступени высшего образования и в большинстве случаев является альтернативой экзаменам.


[Закрыть] по системному программированию, но, между нами и находками говоря, все это академическое дерьмо – лишь прикрытие вот для чего. – Он помахивает своим «МастерХакером». – Я один из пяти лучших хакеров Японии. Мы все знаем друг друга. Обмениваемся сообщениями. Взламываем системы и оставляем свои метки. Как те, кто рисует граффити. В Японии нет такого компьютера, который я не мог бы взломать, вот. В Пентагоне – ты ведь знаешь, что такое Пентагон, да, мозговой центр американской обороны – есть секретный сайт под названием «Священный Грааль». Защиту для него разрабатывают лучшие компьютерщики, вот. Если ты взламываешь «Священный Грааль», значит, ты лучше, чем они, и тогда появляются люди в черном и предлагают тебе работу. Вот чем я хочу заняться. В Императорском универе стоят самые скоростные модемы по эту сторону двадцать пятого века. Стоит мне получить доступ к этим малюткам, и я в дамках. И тогда, у-у-ух, я смотаюсь из этой выгребной ямы под названием Токио. Полный улет. Вы больше в жизни меня здесь не увидите.

Работая, смотрю, как Суга читает «МастерХакер». Каждый раз, дочитав очередную колонку текста, он вздергивает брови. Интересно, что Суга не назвал бы выгребной ямой? Что может осчастливить Сугу? Странно, но, когда я вспоминаю, что буду жить здесь лишь до тех пор, пока не найду своего отца, Токио мне почти нравится. У меня такое чувство, будто я на каникулах на другой планете, где выдаю себя за местного жителя. Может, я даже останусь здесь еще на какое-то время. Мне нравится показывать проездной сотрудника ЯЖД контролеру у турникета. Мне нравится, что никто не сует свой нос в чужие дела. Нравится, что рекламные плакаты меняют раз в неделю – на Якусиме их меняют раз в десять лет. Мне нравится каждый день ездить в метро от Кита-Сэндзю до Уэно, нравится тот отрезок пути, когда поезд идет под уклон, ныряет под землю и превращается в подводную лодку. Мне нравится смотреть, как мимо на разной скорости проходят другие подводные лодки, и можно в шутку воображать, что едешь в обратную сторону. Мне нравится ловить взгляды пассажиров в параллельных окнах – будто одновременно вспоминаются две истории. По утрам отрезок между Кита-Сэндзю и Уэно забит до невероятия. Когда поезд меняет скорость, мы, трутни, все, как один, апатично качаемся и пошатываемся. Обычно только любовники и близнецы становятся так близко друг к другу. Мне нравится, что в подводной лодке не нужно ничего решать. Нравится приглушенный стук колес. Токио – это один огромный механизм, состоящий из деталей помельче. Трутням известно предназначение лишь их собственных крохотных винтиков. Интересно, каково предназначение Токио? Для чего он? Я уже выучил названия станций между тем местом, где живу, и Уэно. Я знаю, где стать, чтобы сойти как можно ближе к выходу в город. «Никогда не садись в первый вагон, – говорит дядя Асфальт. – Если поезд с чем-нибудь столкнется, его раздавит всмятку – и будь предельно внимателен на платформе, когда поезд подходит, чтобы тебя не столкнули под колеса». Я люблю вдыхать настой из запахов пота, духов, раздавленной еды, копоти, косметики. Я люблю вглядываться в отражения лиц, пока не покажется, что я могу листать их воспоминания. Подводные лодки возят трутней, черепа возят воспоминания, и то, что для одного человека – выгребная яма, для другого может быть раем.

* * *

– Эйдзи!