Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

Глава 16
Остров

На Сахалине я встретил свободного человека. Его звали Николай Батюков. Он мог бы стать интеллектуалом, а стал рыбаком, кочующим с места на место. Он только краем уха слышал о политических страстях, кипевших в тысячах километров отсюда. Он мало что мог сказать о Горбачеве, Ельцине или любом другом столичном политике. “Как видите, я держусь от всего этого в стороне”, – сказал он.

В России я встречал очень мало людей, живущих в ладу с собой. Батюков был одним из них. Ему было за 50. Когда-то в далеком прошлом он был, что называется, интеллигентом, прилежно учился, но не увидел в умственном труде “никакого будущего”. “Его в нашей стране, в Советском Союзе и быть не может”. Поэтому он выбрал жизнь “полунелегала”, “свободного рыболова”. “Чтобы быть свободным в нашей стране, от нее надо убежать, – сказал мне Батюков. – Я не мог убежать в Токио, поэтому просто затерялся”.

В теплое время года Батюков разбивал лагерь среди сосен на берегу Охотского моря – таком же изрезанном и живописном, как океанский берег Северной Калифорнии. Ловил он в основном лососевых и дальневосточного колючего краба, а улов продавал на рынках в столице острова – Южно-Сахалинске. У него была запущенная седая борода, как у отшельника. В тот день он устал больше обычного. Много часов он вытаскивал полные сети летней кеты, шедшей на нерест. Рыбы здесь было куда больше, чем он мог наловить. Больше всего его раздражали “государственные сети”, поставленные вдоль берега рыболовецкими судами: прекрасная рыба успевала всплыть брюхом кверху и сгнить, пока праздные капитаны судов ждали команды из Москвы, чтобы начать вытаскивать сети. Сейчас в этих сетях, на взгляд Батюкова, было 68 тонн рыбы. Но местные бюрократы ждали указаний вышестоящих бюрократов из “системы центрального командования”, а тем временем улов на миллион долларов мог скоро превратиться в гниль из протухших кишок, костей и чешуи. “Как возможна такая глупость?!” – вопрошал он.

Словно для иллюстрации потерь, которые несет страна, Батюков устроил нам угощение из морепродуктов, самое роскошное из всех, что я когда-либо едал. Все было приготовлено на открытом огне – в мятых жестяных котелках и на древней сковороде. Стряпал он быстро и умело: через пятнадцать минут все было готово. Нам была предложена уха, не уступавшая марсельскому буйабесу, дымящаяся горка крабов, сверкающая красная икра, намазанная на свежий хлеб, самогон и горячая “чага” – коричневый напиток, заваренный на древесном березовом грибе. Большинство советских людей толстели от плохой колбасы, картошки, масла. Стол Батюкова был несравненно изысканнее и здоровее.

“Я живу так, как мне нравится, – сказал он. – Но так можно жить, если только тебя не слышно и не видно. В вашей стране я был бы рабочим, может быть, бизнесменом. Здесь я, считай, вне закона. Рыбак-нелегал. Мне, понятно, нравится то, что я слышу по радио: Сахаров, гласность… Допустим. Но я поверю в это, когда сам увижу. Вот скажите мне – вы ведь были в Южно-Сахалинске: что, изменилось там что-нибудь? Думаете, там есть место для свободного человека вроде меня?”

В 1890 году Чехов уехал от московских литературных успехов и отправился по железной дороге и пароходами в самое отдаленное место обитания каторжников и поселенцев, на Сахалин. “Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть”, – записал он в путевом дневнике, подплывая к острову. Во времена Чехова Сахалин был российской Австралией, местом каторги и ссылки, настолько удаленным, что оно могло быть синонимом изгнания. В тюрьмах и поселениях процветали произвол, насилие и жестокость. Один арестант убил тюремного надзирателя-садиста, удушив его в квашне с тестом. Условия труда были тяжкие. Работавшие в рудниках ели сальные свечи и гнилушки, в то время как царские министры продавали за границу здешнюю рыбу и икру. Чехов приехал сюда для работы – он провел перепись населения, разговаривал с арестантами и поселенцами и из путевых очерков составил большую и удивительно хладнокровную книгу “Остров Сахалин”. Чехову Сахалин казался таким же далеким, как Патагония; но для него он был не только географической точкой, но также воплощением идеи громадности – России и царской власти. Проводя перепись, Чехов встречался с людьми, чьи имена тоже свидетельствовали о беспредельности и заброшенности: “У бродяг самое употребительное имя Иван, а фамилия Непомнящий. Вот несколько бродяжеских прозвищ: Мустафа Непомнящий, Василий Безотечества, Франц Непомнящий, Иван Непомнящий 20 лет, Яков Беспрозвания, бродяга Иван 35 лет…”

Царские тюрьмы на Сахалине давно закрылись. Сталин для массовых убийств облюбовал место поближе, хотя добираться туда было труднее, – Колымский край. Сахалин же советская власть всячески пыталась советизировать: в Южно-Сахалинске настроили приземистых некачественных многоквартирных домов, по берегам гаваней и в других местах организовали убогие колхозы. Чтобы заселить остров, государство предлагало горнякам, рыбакам и колхозникам надбавки к зарплате.

Сахалин считался пограничной зоной, поэтому еще за несколько месяцев до моего приезда (я побывал там летом 1989-го) остров был закрыт не только для иностранцев, но и для советских граждан-нерезидентов. На острове повсюду стояли бетонные будки пограничников – их я еще застал. Пограничные войска, относившиеся к КГБ, комплектовались солдатами, которые по возрасту могли бы быть студентами-второкурсниками. На поясах они носили ножи. Присутствие иностранцев их ошарашивало: то явился репортер The Washington Post, то корейский торговец компьютерами… Им это, вероятно, казалось вражеским вторжением, но приказ был нас пропускать.

На Сахалин я поехал, чтобы узнать, добрались ли до самых окраин России реформы, затеянные в Москве. К моему прибытию признаки пробуждения на острове были уже вполне заметны. Первый тревожный сигнал для местных партаппаратчиков прозвучал в мае 1988-го, когда несколько сотен человек вышли на митинг перед драмтеатром имени Чехова. Они обвиняли первого секретаря Сахалинского обкома Петра Третьякова в том, что тот выделял квартиры своим родственникам и вообще занимался кумовством. Милиция и КГБ окружили демонстрантов, но силы правопорядка были так ошеломлены и деморализованы, что ничего не предприняли. Партия постаралась сделать вид, что ничего не произошло. Признать факт митинга означало бы признание “серьезности положения”. Это было недопустимо, немыслимо. Наутро местные газеты, как положено, сообщили о “горстке экстремистов”, но о содержании протеста не упоминули ни словом.

Вскоре, словно подхваченные ветром перемен, веявшим из Москвы, сахалинские демократы провели в разных местах Южно-Сахалинска более массовые манифестации. И тут вдруг оказалось, что партийной верхушке приходится обороняться. Над улицей Ленина триумфально растянули транспарант: “Долой бюрократов! Пусть помашут лопатой!” Третьяков, если б только мог, с удовольствием принял бы соответствующие меры, но у него больше не было поддержки Москвы. ЦК снял его с должности, и с Сахалина в Москву он улетел на военном самолете. На остров он больше не вернулся. Сменившим его партийным лидерам хватило ума приостановить строительство нового дорогостоящего здания обкома и объявить, что жители Сахалина могут сами решить, что разместить в этом здании: больницу или школу. Вообще, куда бы я ни приезжал в 1989 и 1990 годах, везде партийное строительство было “приостановлено”. Аппаратчики так и не вселились в десятки дорогих зданий обкомов и горкомов: их использовали под школы и больницы, но еще чаще просто забрасывали, и они стояли пустые, темные и необитаемые.

Маленькая южносахалинская революция моментально сделалась на острове легендой. Ее окрестили “Майскими событиями” по аналогии с “Июльскими событиями”, которые в 1917 году предварили большевистский октябрьский переворот. Горбачев был так доволен пробуждением дальневосточной провинции, что объявил журналистам: “Перестройка наконец-то добралась до Сахалина”.

Горбачев мог радоваться, но партия по-прежнему не отдавала себе отчета, с какой ненавистью народ на местах относится ко всем властным структурам и к “руке Москвы”. ЦК заменил старого аппаратчика Третьякова на нового – Виктора Бондарчука. Но не прошло и несколько месяцев, как Сахалин ясно продемонстрировал свое мнение о товарище Бондарчуке. В борьбе за кресло на Сьезде народных депутатов от Южно-Сахалинска Бондарчук потерпел сокрушительное поражение от малоизвестного и желчного журналиста Виталия Гулия. В свое время Гулий был пламенным комсомольцем, исколесившим остров в качестве пропагандиста и агитатора. Но к середине 1980-х в нем произошла радикальная перемена. Теперь ему было за 30, и он был автором многих статей и неудобных для власти расследований, которые привели к Майским событиям.

Однажды мы с Гулием на его маленьком “москвиче” отправились на поиски “избирателей”. Он хотел поговорить с рабочими о Съезде, о забастовках шахтеров. “Я не могу высказывать все, что хочу, в своей газете «Советский Сахалин», так что пусть они послушают меня лично”. Дороги были в основном дрянные, но внезапно мы выехали на шоссе, гладкое, как немецкий автобан. Гулий засмеялся: “Сказать вам, почему тут такая дорога? Это дорога от обкома к дачам партийных шишек. Им ведь хотелось ездить по хорошему шоссе, ну и все. Раз-два – и им построили! А что касается всех остальных…”

Мы направлялись в рыболовецкие хозяйства и на икорный завод на мысе Свободный. Чтобы попасть туда, надо было проехать через очередной кагэбэшный КПП: рассыпающаяся бетонная коробка, пограничники-молокососы и магнитофон, откуда неслась “I Saw Her Standing There”[88]88
  Песня The Beatles.


[Закрыть]. Пограничник заглянул в машину. Попросил документы. Проверяя их, он продолжал притоптывать в такт музыке.

“Мы ждали иностранцев, – сказал он. – Проезжайте”.

Поизумлявшись икорному производству (женщины в белом возились руками в странном скользком и липком месиве), я наконец обратил внимание на то, как легко Гулий общается с рабочими. Он внимательно выслушивал их жалобы, помнил их по именам, смеялся их шуткам. Многие называли первую сессию Съезда народных депутатов “представлением”, “большим московским спектаклем”. Их больше интересовали конкретные вещи: зарплата, жилье. Одна женщина без смущения рассказала Гулию, что “главный метод предохранения на острове – аборт, а единственный способ его сделать – найти врача и снять номер в гостинице”.

Гулий ответил, что узнает, можно ли построить здесь клинику и обеспечить Сахалин контрацептивами. Но и женщина, и Гулий прекрасно понимали, что вся власть на острове принадлежит партии. И что делать партия ничего не будет. Гулий и его собеседница неловко улыбнулись друг другу и разошлись.

По дороге к машине Гулий был вне себя. “Сахаров прав! – сказал он. – Я член партии, но партия должна уйти. Остальное – детали”.

Но партия никуда не делась и была по-прежнему всесильна, особенно в таких отдаленных местах, как Сахалин. Она подтасовала результаты выборов, чтобы на съезд попали только услужливые исполнители ее воли. По большей части это была скудоумная публика, едва ли понимавшая значение слов “перестройка”, “гласность” и “демократизация”. Со времен Сталина она слышала кремлевские восхваления советской демократии и приверженности Конституции. В конце концов, Конституция, принятая при Сталине, выглядела не менее внушительно, чем американская Конституция 1789 года. Но это не имело большого значения. Слова, а уж тем более лозунги, давно утратили смысл. Имела смысл только принадлежность. Попавший в партийный аппарат был хозяином положения.

На Сахалине я поочередно и по нескольку раз гостил то у Гулия, то у жизнерадостного охламона Анатолия Капустина. Их обоих избрали депутатами Съезда, но они во всем были противоположны друг другу. Капустина выбирали не жители его избирательного участка: он прошел по квоте для партийных и профсоюзных деятелей. Самые вежливые критики в городе называли его приспособленцем, мелким аппаратчиком, который выслужился, чтобы уйти из шахты на непыльную работу в профсоюзе. Он был совсем не неприятным человеком и уж точно приветливее Гулия. Он охотно угождал, басил, как фагот, и пожимал руку, больно стискивая ее. Улыбка не сходила с его лица, словно приклеенная. Но теперь у него начались серьезные неприятности. Лето после победы на выборах оказалось трудным.

“Все вышло из-под контроля, и это плохо”, – сказал он.

На сахалинских шахтах прошли забастовки. После них Капустину особенно хотелось продемонстрировать нам, что он “работает в тесной спайке с рабочим классом”. Как-то утром мы наблюдали его на встрече с примерно 150 горняками. Встреча проходила в Южно-Сахалинске, в здании профсоюза. Капустин старался изо всех сил. Он на манер Горбачева призывал к “открытости”. Как Горбачев, размахивал руками и обнимал трибуну. Но все получалось слишком неубедительно. Бедняге мешали артистическая бездарность, сомнительное прошлое и сомнительное избрание на Съезд, штампованное сознание и штампованная речь. Он был ходячим клише, усердным партийным болтуном. Роль “человека перестройки” была ему не по зубам. Он не мог убедить даже самого себя, а что уж говорить о шахтерах. С тем же успехом внештатный актер ресторанного театра мог бы выйти на сцену “Олд Вика”[89]89
  Название театральной труппы и одного из лучших театров Лондона, Королевского национального театра Великобритании, известного своими постановками Шекспира.


[Закрыть] в роли Гамлета после часовой репетиции. Часть текста Капустин выучил: “Мы будем работать вместе, рука об руку!”, – но провести никого не сумел. Шахтеры закатывали глаза и откровенно гоготали.

После неудачного выступления Капустин был очень смущен и расстроен. Он-то думал, что у него все получится. Он думал, что проявляет смелость. “Я раньше всегда ходил по струнке, – жаловался он. – Большие начальники скажут, что делать, и я делал. «Капустин, сделай то-то» – и все. Теперь, если я думаю, что в указании что-то неправильное, я стараюсь об этом говорить”. Но этого оказалось недостаточно.

В коридоре один из организаторов забастовки Виталий Тополов сказал, что прилагает много усилий, чтобы наладить сотрудничество с Капустиным, но шансов на это мало: “Он же был аппаратчиком. Правда, и Горбачев при Брежневе был аппаратчиком. Так что я пока надеюсь”.

А Капустин продолжал молоть языком. Мы поехали в Синегорск, крохотный шахтерский городок, построенный японцами во время оккупации острова в 1905 году. И там в кабинете директора шахты Капустин наконец почувствовал себя среди своих. Здесь были его товарищи, бюрократы среднего звена, обладавшие минимальной компетентностью в своем деле – равно как и минимальной честностью. Все они тосковали о прошлом и извинялись за скромное угощение: бутерброды с ветчиной и минеральную воду.

“Жаль, что сейчас не брежневские времена, – сказал один из начальников шахты. – Тогда мы бы накрыли для вас настоящий стол”.

Им мешала не столько их самонадеянность, сколько полное непонимание элементарных вещей. Когда речь заходила даже о простейшй экономике, они не могли увидеть связь между двумя фактами. Директор жаловался, что производство на шахте сократилось вполовину, и в то же время пропел настоящую оду государственному планированию, госзаказам и субсидиям. При этом его шахта была плохо оснащена и примитивна – вероятно, дальнейшее ее использование не имело смысла. Там было опасно работать, с точки зрения экологии это была катастрофа, и при нормальной экономике она не приносила бы никакой прибыли.

После угощения Капустин провел для нас экскурсию по шахте, и хуже этой шахты я не видел ничего и нигде, в Сибири ли, Украине или Казахстане. Это был ужас. Никаких подъемников, грубо вырубленные и узкие ходы. Некоторым шахтерам приходилось по два часа ползти на животе или на четвереньках по каменным штрекам, чтобы добраться до своего рабочего места. Моя спина и ноги потом были все в синяках и саднили и болели больше, чем после 15-километрового забега. До забастовки горнякам не платили за время, затраченное “на дорогу”: весь изнурительный четырехчасовой путь они ежедневно проделывали бесплатно. “А мы ведь вам показали лучшую шахту в районе, – признался директор. – Она сухая. В других шахтах вам на спину будет весь день течь вода”.

Выбравшись наконец на свет, Капустин протер глаза от сажи и снова принялся изображать Горбачева. Вокруг стояло человек 20 измученных шахтеров, лица которых мгновенно вытянулись от скуки. “Я здесь, чтобы узнать о ваших проблемах, – брякнул он. – Пожалуйста, расскажите о них”. Рабочие смотрели на него с тем же выражением, с каким школьники наблюдают за учителем, изображающим своего в доску парня. Им не терпелось поскорее разойтись по домам и смыть с себя уголь. Устраивать представление ради такого профсоюзного пустобреха, как Капустин, у них не было охоты.

Впрочем, было несколько дней, когда он мне нравился. Капустин действительно хотел всем нравиться, да и награда за его подхалимаж была невелика: чуть больше зарплата, чуть лучше курорт летом. Он стал членом Съезда народных депутатов и занял в Советском Союзе положение, эквивалентное в США члену конгресса. Но ни один американец, а уж тем более конгрессмен, не смог бы жить жизнью Анатолия Капустина. Он жил приблизительно так же плохо, как и все остальные в СССР.

Дня через два после поездки на шахту Капустин предложил мне выйти с ним в море на большом рыболовецком траулере. Я подумал, что мы будем наблюдать жизнь на государственном судне и поймем, почему в паре сотен метров от нас гниют тонны рыбы. Но Капустина это не интересовало. Он был близким другом капитана корабля. “Мы должны отдохнуть. Вы же в Америке отдыхаете?”

Мы прошли в на удивление элегантную каюту капитана, отделанную деревянными панелями. Стол уже был сервирован: китайский фарфор, приличное столовое серебро, блюда с едой, пять-шесть бутылок с грузинским шампанским, украинским пивом, перцовкой. Пути для отступления не было. Нам предстояло провести тут изрядное время, и я только молил небо, чтобы море оставалось спокойным.

Как ни странно, Капустин пил хуже меня. После трех рюмок перцовки он уже признавался в вечной преданности Егору Лигачеву и воспевал “мудрость” партийных консерваторов. Забастовки – безобразие, частная собственность – недопустимо, стремление Прибалтики к независимости – государственная измена. Еще одна рюмка, и он накинулся на Сахарова: академик оказался “лицемером”, “антисоветчиком”, “никчемным человеком”.

“Что он о себе возомнил? – вопрошал Капустин; лицо у него налилось кровью. – Ему бы лучше помолчать. Клеветник и провокатор!”

Слушать это было тошно, но он меня – к моему удивлению – действительно удивил. Множество партаппаратчиков в самых разных ситуациях благодушествовали передо мной, иностранным журналистом. Но у Капустина вдруг ослабел самоконтроль. Ему развязала язык водка и то, что мы тесно общались уже несколько дней. Он инстинктивно чувствовал, какую моральную и политическую угрозу представляет Сахаров для него и для партии. Сахаров и его последователи ставили под сомнение само существование партии, власть Кремля, порядок вещей. “Сахаров и его клика думают, что мы их не понимаем, – произнес Капустин, в последний раз поднимая рюмку. – Но мы-то понимаем. Все мы понимаем. И очень хорошо”.

Глава 18
Хлеб и зрелища

Когда Гиббон писал свою сагу об упадке и разрушении Римской империи, он полагался на письменные источники: воспоминания, эпос, исторические хроники. Но те, кто будет изучать падение советской империи, обратятся скорее не к книгам, а к видеозаписям. В этой видеореволюции Анатолий Кашпировский сыграл роль Распутина – безумного старца.

В тысячелетней истории России всегда было место целителям, духовидцам и юродивым. Как правило, они приобретали значение в периоды стремительных перемен, потрясений, смут. Историк VI века Агафий Миринейский сообщал в своей хронике, что после землетрясения в Византии по улицам блуждали “различные обманщики и как бы добровольные прорицатели”. “Обычно в трудные времена всегда появляется множество таких людей”[90]90
  Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана. Перевод М. Левченко.


[Закрыть], – добавлял он. В последние годы царской власти неграмотный сибирский крестьянин Распутин сумел убедить царскую семью, что обладает чудодейственной силой. Они верили, что Распутин исцеляет наследника престола от гемофилии.

Но если гипнотическое воздействие Распутина ограничивалось царской семьей и высшим светом, то Кашпировский как житель глобальной деревни норовил объять весь мир. Его “сеансы здоровья” смотрели в СССР и Восточной Европе 300 миллионов телезрителей. Он собирал огромные концертные залы и футбольные стадионы. Кашпировский вел “прием в своей клинике” годами, но именно в конце 1989-го, когда экономика пришла в упадок и люди начали поговаривать о наступлении нового Смутного времени, партийные боссы, отвечавшие за телевидение, решили, что пора развлечь народ каким-нибудь зрелищем – например, телевизионным целителем.

Я смотрел первую передачу Кашпировского, и, как все, был пойман на крючок еще на начальных титрах.

На экране возник логотип: “Телесеанс”. Затем, одетый во все черное, появился Кашпировский. Взгляд у него был человека под кайфом, челка, как у Брандо в “Юлии Цезаре”. Он стал рассказывать о своем методе подключения к “биокомпьютеру” в телах своих “пациентов”, о том, что таким способом он избавил “сотни тысяч, возможно, миллионы” людей от опухолей, грыж, болей в сердце. Говорил он, как на пластинке с 16 оборотами в минуту, медленно, низким голосом, словно угрожая. Он хвастался медицинскими успехами, невиданными “за всю историю человечества”, успешным излечением людей от импотенции, фригидности, слепоты, облысения, эмфиземы, кисты яичника, камней в почках, псориаза, экземы, варикозного расширения вен, шрамов, туберкулеза, астмы, диабета, аллергий, заикания, астигматизма, а в четырех “задокументированных” случаях – даже от СПИДа. Он был Господом Богом и Понсе де Леоном[91]91
  Хуан Понсе де Леон (ок. 1460–1521) – испанский конкистадор, прославившийся поисками источника вечной молодости.


[Закрыть] одновременно: по его слову, на месте ампутированных конечностей и вырванных зубов вырастали новые, седые волосы темнели и приобретали блеск. Благодаря ему у 70-летней женщины вновь началась менструация, а мать Горбачева вылечилась от артрита. И еще была диета Кашпировского: один его пациент похудел на 158 килограммов “безо всякого обвисания кожи”. По крайней мере, так утверждал врач… по словам Кашпировского.

После этого пошел саундтрек, мощная электронная волна, синтезаторное барокко.

“Освободите ваш разум от всего, – чревовещал Кашпировский. – Освободите от стремлений и амбиций. Закройте глаза. Дайте выход вашим чувствам – что бы вы ни чувствовали сейчас. У вас будут разные ощущения. Наше молчание – это пауза, пауза без слов. Слова неважны. Здесь нет никакой работы. Это трудно понять, потому что всю жизнь людей учат пониманию. Забудьте обо всем… Слушайте музыку… Не бойтесь процесса, который начинается в вашем организме… Если вы почувствуете движение внутри, не обращайте внимания…”

Похоже, он мог вообще не моргать. У него блестело лицо. Иногда он надолго замолкал – просто смотрел, чуть улыбаясь. Так делает деспотичный гость, пришедший к вам на ужин и уже полупьяный: он уверен, что вы заворожены всем, что он говорит.

“Некоторые из вас сейчас видят леса, горы. Один… два… три… На других нахлынули очень грустные воспоминания. Пять… шесть… Кто-то строит планы на завтра, взвешивает, все взвешивает… Семь…”

На счет “десять” Кашпировский пропал с экрана.

“Сеанс окончен”, – сказал он.

Мы были исцелены.

После первых же сеансов Кашпировский приобрел невероятную популярность, начался его культ. Все знали его имя и считали его или гением, или жуликом. Мне он сказал, что в его архиве больше миллиона телеграмм и писем – в основном от благодарных телепациентов. Школьницы и пенсионерки давали ему понять, что готовы на все, чтобы быть с ним рядом, учиться у него, спать с ним. Пожилые женщины писали, что теперь у них в красном углу вместо традиционного портрета Ленина висит портрет Кашпировского. В провинции уличные торговцы продавали открытки с царем Николаем II, Джоном Ленноном, Иисусом Христом и Анатолием Кашпировским. Вероятно, он был единственным человеком в Киеве, у кого в гараже стояли три машины, а на счету в банке лежала внушительная сумма. Газеты, критиковавшие Кашпировского, сильно рисковали. Когда еженедельная “Литературная газета” напечатала статью, в которой назвала Кашпировского опасным шарлатаном, ее завалили такой лавиной возмущенных писем, что публикацию новой обличительной статьи редактор отменил.

Некоторые считали, что Кашпировский исцеляет не только растяжки и жировики, но нацию в целом. Он не был склонен это опровергать. “Если бы я стал президентом, люди целовали бы мои следы после моей смерти: я ходил бы в народ и действовал бы в его интересах”, – сообщил он мне. Сколь велик его электорат, оставалось неясным, но Кашпировский уверял, что он очень значителен. “Украина для меня слишком мала”.

Первые шесть сеансов Кашпировского транслировались на всю страну в последние месяцы 1989 года. С появлением независимых политических движений и началом забастовок перестройка стала выходить из-под контроля Горбачева. Система здравоохранения была разрушена: сами власти признавали, что людям доступно лишь 30 % жизненно необходимых лекарств, даже аспирин и пенициллин было не достать. Постоянно приходилось слышать о больницах, в которых отключили воду, а операции проводили при свечах. Возвышение Кашпировского произошло именно тогда, когда люди оказались в растерянности и замешательстве, когда они искали духовные ориентиры. Как это часто случалось в истории России, дестабилизация повлекла за собой повышенный интерес к черной магии, пророчествам и колдовству. В России богоискательство приводило людей не только в церковь, мечеть и синагогу, но и к таким самозванцам, как Распутин и Кашпировский.

В России во все времена, даже в пору гонений, не переводились деревенские целители и духовидцы. Впавший в маразм Брежнев тайно приглашал в Кремль экстрасенса Джуну Давиташвили. А теперь, когда все табу исчезли, можно было действовать открыто. В горбачевскую эпоху старухи продавали в городских парках медные браслеты и клялись, что они действуют как вакцина против СПИДа. В партийных газетах публиковали гороскопы. Государственное новостное агентство ТАСС сообщало, что в Воронеже приземлился “бананообразный объект” с “человекоподобными” гигантами и карликовым роботом на борту. Очевидцы описывали этот звездолет как “огромный светящийся шар”, в котором сидели “один, два или три” пришельца “трех-четырехметрового роста, но с очень маленькими головами”. В Москве целитель Аллан Чумак открыл свою телелавочку, программу “120 минут” (советский аналог шоу Today[92]92
  Популярное в США утреннее телешоу.


[Закрыть]). Чумак совершал пассы руками, будто гладя невидимого кота, и “заряжал энергией” стаканы с водой и тюбики с кремом, которые люди ставили перед телевизорами.

“Я контактирую с иным миром”, – сказал мне Чумак при встрече. Сунув руку в пакет для мусора, он извлек оттуда одну из “бессчетных” телеграмм: “ИСКРЕННЕ БЛАГОДАРЕН ТЧК БЫЛА ХРОНИЧЕСКАЯ ТАХИКАРДИЯ И ГАСТРИТ ТЧК ВРАЧИ НЕ МОГЛИ МЕНЯ ВЫЛЕЧИТЬ ТЧК ТЕПЕРЬ БЛАГОДАРЯ ВАМ ЖИВУ БЕЗ ЛЕКАРСТВ ТЧК СПАСИБО СЕРГЕЙ НОВОЧЕРКАССК”.

Вместе с Чумаком я спустился на лифте. Он шел на дворовую парковку, чтобы заняться исцелением собравшихся там нескольких сотен людей. Процедура производилась раз в две недели и зависела от погоды. Большая толпа ждала его. У кого-то были с собой снимки больных детей или родителей: люди надеялись, что целитель передаст им свою энергию через фотографию-посредника. Чумак встал на крыльцо и предложил всем окружить его, чтобы почувствовать его ауру. Но предупредил заранее: бывших партийных функционеров он вылечить не сможет.

“Их души уже совсем очерствели”, – объяснил он.

Кашпировский, разумеется, считал Чумака “мошенником”, сам он был не чета обыкновенным колдунам. Он был сверхврач, светский жрец души и тела. “Я уже перерос звание доктора, – сказал он однажды за кулисами перед сеансом. – Это все детские игрушки. Я не исцеляю. Я провожу в жизнь Великую Идею. Но я не продвигаю религию. Что толку в том, что две тысячи лет назад Иисус ходил по воде? Чем это помогает этим людям?” Он потер подбородок и задался вопросом о происхождении своего изумительного дара. “Духовная сила, водившая Иисуса Христа, скорее всего, живет и во мне, – сказал он. – Через 50 лет, думаю, меня будут чтить как святого”.

Кашпировский выучился на психотерапевта в Виннице – провинциальном украинском городе. Там же он 28 лет проработал в психиатрической больнице. Зарплата у него была мизерная: чтобы иметь в месяц лишние сто рублей, он по ночам грузил на самосвалы мешки с цементом и бревна. Некоторое время он фанатично занимался тяжелой атлетикой и боксом. Даже сейчас, когда ему было немногим за 50, он гордился своей физической формой и утверждал: “Я могу победить любого чемпиона мира”. В 1975 году у Кашпировского случился острый приступ панкреатита, он едва не умер. Год он пролежал в больнице на Украине, а затем отправился на Сахалин, где исходил остров вдоль и поперек, питаясь, подобно Иоанну Крестителю, одним сухарем в день. “Благодаря голоданию я выздоровел”, – уверял он.

С гипнозом и массовым целительством Кашпировский начал экспериментировать в 1988 году. Он провел пять телесеансов в Киеве и, по его словам, вылечил тысячи детей от энуреза. Способ лечения был столь же темен, как и нынешний: целительство словом, каким-то образом восстанавливающее естественный баланс в организме. “У переживаний счастья и печали есть некая материальная, биохимическая основа. Когда я боюсь, у меня выделяется много адреналина. Когда я чем-то подавлен – еще больше, – Кашпировский читал мне что-то вроде лекции. – Внутри вас открываются врата, и вы воспринимаете информацию. Как эти врата открываются, вы не знаете – это уж мой метод. Информация входит в вас, но поскольку вы не знаете, как, она остается внутри вас. Я проникаю глубже сознания, в самую сущность организма, и исцеляю тело. В нем остается моя метка”.

В 1989-м во главе советского телевидения стоял Михаил Ненашев, дремучий аппаратчик, говоривший своим помощникам, что главная цель телевидения – утихомиривать и успокаивать волнующиеся массы. В Кашпировском, которого поддерживали важные люди в украинской компартии, Ненашев нашел такой успокаивающий голос. Он организовал сеансы Кашпировского, которые в 1989-м транслировались не только на Советский Союз, но и на Болгарию, Польшу, Израиль, Чехословакию и Скандинавию. “В стране, где нельзя найти даже аспирина, поневоле надеешься на чудо, – замечала Елена Чекалова, телевизионный критик «Московских новостей». – И вот является некий человек и предлагает легкое решение, то самое чудо. Этот феномен известен в бедных, убогих странах”. Известный телеведущий Леонид Парфенов добавлял: “Роль Кашпировского была такой же, как роль Горбачева в 85-м и 86-м. У них даже жесты похожи. В их речи огромное количество бессмыслицы, но при этом они завораживают публику и вселяют в нее уверенность”.