Текст книги "Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные"

Функционализм в наши дни

Я уже показал, что антропологи, пришедшие вслед за Дюркгеймом, в том числе и те, кто жил среди изучаемых ими народов, не отказались от функционализма. Так почему же функционализм был отвернут, и когда это произошло? Точного ответа нет: общественные науки – это архипелаг дисциплин, лишь частично связанных между собой. Просвещенность в отношении функционализма различается от дисциплины к дисциплине, даже в рамках изучения религий (см.: Allen et al. 1998 – это недавно опубликованный сборник, где восхваляются «Элементарные формы религиозной жизни» Дюркгейма – в противоположность унизительным отзывам большинства сторонников теории рационального выбора). Да, жаль, что общественные науки так разделились, а особенно сожалеют те, кто, подобно мне, пытается объединить обществоведение и биологию на более широких началах.

Наиболее всестороннюю оценку функционализма в наши дня могут дать философы: они способны к междисциплинарному синтезу лучше ученых-практиков. Полезную подборку философских статей, посвященную функционализму и тесно связанному с ним холизму, собрали Мартин и Макинтайр (Martin and McIntyre 1994). Эти статьи поднимают ряд вопросов, которые нужно рассмотреть в современной эволюционистской перспективе. Нижеследующее обсуждение поможет нам воскресить функционализм в качестве научного метода на всем пространстве обществоведения и вымостить им путь нашего исследования религии.

Холизм

Идея холизма, согласно которому целое больше суммы своих частей – это одна из самых распространенных и вместе с тем самых туманных тем, связанных с функционализмом. Дюркгейм страстно желал создать социологическую науку и при этом не был склонен к мистицизму. Он с радостью признал, что общественный организм может существовать только в сознании людей, но, несмотря на это, настаивал на том, что был и социологический уровень объяснения, несводимый к индивидуальному поведению. Альтернативой взглядам Дюркгейма стал методологический индивидуализм, описанный Уоткинсом (Watkins [1957] 1994, 442):

В соответствии с этим принципом ультимальные, или конечные, составляющие общественного мира – это отдельные люди, поступающие более или менее по своим склонностям и в соответствии со своим пониманием ситуации, в которой пребывают. Любая сложная социальная ситуация, любая социальная организация, любое событие – это итог особого сочетания личностей, их характеров, положений, верований, материальных ресурсов и окружающих условий. Могут существовать половинчатые или незавершенные объяснения масштабных феноменов (скажем, инфляции) через другие масштабные феномены (скажем, полную занятость), но нам не достичь прочного основания в объяснении таких феноменов, пока мы не сумеем вывести причины их существования из суждений о характере, верованиях, ресурсах и взаимосвязях личностей… И как любой механизм контрастирует с предложенной органицизмом идеей физических полей, так и методологический индивидуализм контрастирует с социологическим холизмом или органицизмом.

Методологический индивидуализм легко распространился в среде общественных наук и затмил «органицизм» примерно в то же время, когда теория индивидуального отбора, ворвавшись в эволюционную биологию, затмила теорию отбора многоуровневого. В то же время эти две формы индивидуализма, как я покажу позже, сильно отличаются. Возможно, кого-то из читателей удивит то, что крайний редукционизм, описанный Уоткинсом, не выдержал проверки критикой, и это позволило философу Элиоту Соберу (Sober 1999) заявить: «Если философы, занятые проблемами разума, и философы, занятые проблемами биологии, в чем-то и согласны насчет редукционизма, так только в том, что он ошибочен».

Важнейшая для целей нашего исследования форма холизма основывается на понятии адаптации. Рассмотрим все эксперименты по искусственному отбору, проведенные на плодовых мушках (Drosophila), которых выводили с короткими крылышками, длинными крылышками, без крылышек вовсе, со множеством щетинок, с малым количеством щетинок, – перечень можно продолжать до бесконечности. Вопрос: «Почему определенные мушки имеют ту или иную фенотипическую черту?» – имеет два ответа. Первый ответ заключается в том, что каждый фенотип порождается механически: генами, взаимодействующими друг с другом, и средой, окружающей их во время развития. Второй – в том, что фенотип существует благодаря истории предшествующего отбора и сопутствующего ему явления наследственной изменчивости. Обычно два указанных объяснения называются соответственно «проксимальным» («ближайшим», «непосредственным») и «ультимальным» («предельным», «окончательным»), и существует обоснование того, почему второе может считаться более фундаментальным, чем первое. В качестве классического примера приведу эксперимент Коэна (Cohan 1984). Он разделил единую популяцию плодовых мушек на несколько изолированных друг от друга мелких популяций, выделил у особей единую для всех популяций черту (длину жилки крыла) и рассмотрел, какими в каждом случае были отклик на отбор и лежащие в его основе генетические механизмы. Оказалось, что единая во всех популяциях фенотипическая черта (длинные жилки крыла) развилась благодаря работе разных генетических механизмов. Одного ультимального объяснения хватило для всех популяций, а вот проксимальные объяснения требовались различные. В более общем виде это выглядит так, мир природы полон видов, развивших похожие решения для устранения жизненных проблем (например, твердое покрытие как защиту от хищников), даже если эти решения обеспечиваются разными генами и физическими материалами (у жуков – хитин, у семян растений – целлюлоза, у улиток – карбонат кальция).

Коротко говоря, наследственная изменчивость и отбор обеспечивают твердое основание для заявления холизма, согласно которому части дают возможность для проявлений свойств целого, но не являются причиной этих свойств[28]28
  Забавно, что такие адаптационисты, как Докинз (Dawkins 1982) и Уильямс (Williams 1996), склонны считать себя сторонниками редукционизма, тогда как критики адаптационизма, например Гулд и Левонтин (Gould and Lewontin 1979), видят себя приверженцами холизма. Несмотря на это, именно адаптационисты объясняют особенности организмов без отсылок к их реальному генетическому, химическому или физическому строению. В работе Wilson 1998 проводится различение трех значений терминов «холизм» и «редукционизм», используемых в экологии и эволюционной биологии, и эти значения нельзя смешивать друг с другом.


[Закрыть]. Кусок глины допускает форму, создаваемую скульптором – но не вызывает ее. До какой степени физический состав организмов обусловливает наследственную изменчивость, до такой он и становится податливым куском глины, из которого отбор творит скульптуру. Эволюционные биологи все время используют этот тип холизма. Он с уверенностью предсказывает, что обитающие в пустыне виды будут иметь окраску, близкую к цвету песка, крыло птицы будет эффективно с точки зрения аэродинамики, а маленькие рыбки будут осторожны, если рядом хищник. И предсказания эти делаются без какой-либо отсылки к генам или физическим материалам, из которых состоят эти организмы. Проксимальные объяснения («окрас песчаного цвета у этих видов вызван гранулами хроматина, кодированными генами четвертой хромосомы») дополняют ультимальное объяснение («причина окраса песчаного цвета – история отбора, благосклонная к защитной окраске»), но никогда не заменяют его.

Различие между объяснениями, проксимальным и ультимальным, которое лежит в самом сердце эволюционного анализа и будет играть важную роль в нашем исследовании религии, контрастирует с тем, как использует слово «ультимальный» Уоткинс в выше процитированном отрывке. Для Уоткинса целое может быть по-настоящему понято лишь в терминах взаимодействия его частей, которые и являются его «ультимальными», или конечными составляющими. Может, это и так, если объекты исследования сформировались не в ходе естественного отбора. Если вы держите в руках минерал и вас просят объяснить его свойства, что еще вам остается, кроме как обратить внимание на его части и их взаимодействие? Но формирующее воздействие естественного отбора наделяет слово «ультимальный» другим, новым значением, и придает целому главенство по сравнению с частями, подобными глине в своей пластичности. Вот почему теория индивидуального отбора, существенно зависимая от понятия адаптации, отличается от методологического индивидуализма, который в самой своей сути полагается на механистический редукционизм (Wilson 1988).

До сих пор, рассматривая холизм, я принимал индивидуальные организмы за целое. Я показал, что отрицательные отзывы Уоткинса об «органицизме» ошибочны в приложении к таким существам, как насекомое, рыба или человек. Теория многоуровневого отбора позволяет нам сдвинуть по восходящей рамки всего обсуждения и принимать за целое уже социальные группы, а частями в таком случае будут личности. И в той степени, в какой группы выступают единицами отбора, они обладают свойствами, а личности позволяют этим свойствам проявиться, не являясь в то же время причинами их появления. Именно в этом убеждали Дюркгейм и другие функционалисты, а методологический индивидуализм это, видимо, отрицал, и поступал неправильно. Но теперь точку зрения общественных наук, которая в прошлом казалась загадочной и таинственной, можно возвести на незыблемом фундаменте эволюционной теории.

Сложность

Адаптационизм – это наиболее подходящая для целей настоящей книги форма холизма/функционализма. Другую его форму, основанную на рассмотрении совокупности взаимодействий, нужно отличать от первой и оставить без внимания, хотя она и интересна и важна сама по себе[29]29
  Теории сложных систем и теории многоуровневого отбора еще предстоит объединиться друг с другом. Маловероятно, что одна лишь сложность – в отсутствие отбора – сможет объяснить существование функциональной организованности на любом уровне биологической иерархии, несмотря на заявления об обратном (обзор: Depew and Weber 1995). Вместе с этим сложность может очень сильно влиять на изменчивость и наследственность – две предпосылки естественного отбора. Если рассмотреть сложность как причину наследственной изменчивости, она открывает новые возможности для возникновения многоуровневого отбора, которые прежде, в условиях простых взаимодействий, считались маловероятными. Эти идеи весьма важны при изучении генетической и культурной эволюции человека, но здесь и сейчас об этом можно сказать лишь вскользь. См.: Wilson 1992, Swenson, Arendt, and Wilson 2000; Swenson, Wilson, and Elias 2000 для более полного ознакомления с дискуссиями по проблемам в контексте отбора на уровне биоценозов и экосистем.


[Закрыть]. Рассмотрим известные примеры – воду и соль, чьи свойства сложно предсказать на основе знания о свойствах частей (водорода и кислорода в первом случае, натрия и хлора во втором). В применении к этим веществам концепция холизма основана не на функциональной организации, а на рассмотрении совокупности взаимодействий. Соль и вода не имеют цели, их свойства заключены прежде всего в характере связи их частей – а не в особенностях свойств самих частей как изолированных единиц. Так и функционализм в социальных науках часто будто бы делает акцент не на функциональной организованности как таковой, а на сложности и взаимной связности (см., напр., Malinowski 1944, 158–159). Примером этого служит книга «Динамический функционализм» (Faia 1986), в которой подчеркивается значение сложных процессов с обратной связью и множественных стабильных равновесий (поглощающие цепи Маркова). Так же как и Кинкейд (см.: Martin and McIntyre 1994, 417), я полагаю, что такое представление функционализма «раскидывает сеть слишком широко». Я принимаю как данность то, что человеческие культуры и социальные взаимодействия чрезвычайно сложны и их элементы в значительной степени взаимосвязаны – по сути, как вода или соль, только в гораздо большем масштабе. Однако, к сожалению, дисфункция – равно так же, как и функция, – тоже может быть сложной и в локальном масштабе стабильной. А поэтому при использовании сложных концепций холизма, ограниченных прямыми и побочными результатами естественного отбора, термина «функционализм» надлежит избегать.

Функционализм и многоуровневый отбор

По сути, каждый, кто писал о функционализме, согласен с тем, что эта концепция – приемлемая форма объяснения феномена индивидуальной приспособленности, развившейся в ходе естественного отбора. Нет ничего неправильного в том, чтобы сказать, что сердце функционирует для того, чтобы обеспечивать кровообращение, а панцирь черепахи – для того, чтобы защитить ее от хищников и т. д. Но делать это допустимо в той мере, в какой выделенные свойства развились в результате естественного отбора с предписываемыми им целями. Проблема с функционализмом начинается тогда, когда мы пытаемся объяснить свойства групп в целом и человеческих групп в частности – ведь вовсе не очевидно, что на них оказал влияние естественный отбор. Много лет эволюционные биологи не принимали концепцию группового отбора, а обществоведы проявляли враждебность к эволюционистским подходам в изучении человеческого поведения – и потому область явлений, объяснение которым мог дать функционализм, ограничилась индивидуальными свойствами живых существ, не относящимися к виду гомо сапиенс.

Я полностью согласен с тем, что объяснения, предлагаемые функционализмом, должны оцениваться по одинаковым критериям как в эволюционной биологии, так и в общественных науках. Но вот что изменилось к настоящему времени, так это вероятность того, что эти критерии удовлетворяют свойствам, проявляемым группами в целом и человеческими группами в частности. Так как философы и обществоведы уже признают правомерность функционализма для объяснений на индивидуальном уровне у всех живых существ, за исключением человека – когда естественный отбор дает в этом гарантию, – то последние достижения эволюционной биологии, которые я очертил в главе 1, автоматически создают условия для возвращения в социальные науки функционализма, применимого на уровне групп.

Просто сказки

Распространенный критицизм в отношении адаптационистских гипотез в биологии и функционалистских гипотез в общественных науках во многом объясняется тем, что эти гипотезы сложно проверить. Уничижительное выражение «просто сказки», аллюзию на причудливые рассказы Редьярда Киплинга, использовал еще Эванс-Притчард против Дюркгейма (см. процитированный выше отрывок) задолго до того, как Гулд и Левонтин (Gould and Lewontin 1979) использовали его против «адаптационистских излишеств в биологии».

Конечно, никто и не мечтает о том, чтобы можно было сказать: «Эта гипотеза неверна, потому что ее сложно проверить». Наука – процесс трудоемкий, и порой самые важные орешки – в то же время и самые крепкие. Критика функционализма, основанная на том, что его трудно доказать и трудно опровергнуть, иными словами, на том, что его гипотезы – «просто сказки», – неявным образом допускает, что гипотезы, не имеющие отношения к функционализму, проверить легче и что они могут заменить функционалистские. Но вряд ли хоть одно из этих допущений истинно. Я уже говорил о том, что проксимальные и ультимальные объяснения не заменяют друг друга. А кроме того, адаптационизм занимает свое положение в биологии отчасти потому, что его проще использовать, чем нефункционалистские подходы. Часто малого объема знаний о предмете достаточно для выдвижения гипотезы о свойствах организмов, повышающих приспособленность в той среде, где они обитают (скажем, рыбы в ручьях, населенных хищниками, должны быть более пугливыми, чем в ручьях, где хищников нет). И напротив, гораздо труднее делать предсказания, основанные на филогенезе, генетике, истории развития и физиологии. С проверками все точно так же. Почему гипотезу о том, что рыба в присутствии хищника более пуглива, должно быть сложнее проверить, чем, скажем, гипотезу о том, что эволюция рыб ограничивает наследственную изменчивость? Тщательно продуманные исследовательские программы в биологии равно внимательны и к ультимальному объяснению, и к проксимальному, но часто начинают с адаптационистской гипотезы, создающей условия для наилучшей и наиболее экономной «первой догадки» о свойствах организма (см.: Hempel 1959, перепечатано в издании: Martin and McIntyre 1994, 371 для иллюстрирования подобного взгляда на функционализм в социальных науках). И более того, именно благодаря расхождению адаптационистских предсказаний со свойствами реальных организмов часто удается открыть неадаптивные факторы, которые в ином случае остались бы незамеченными. Если окажется, что рыба не боится хищника, когда тот рядом – даже несмотря на то, что такое поведение повысило бы ее приспособленность, – мы, возможно, заподозрим, что некий фактор ограничивает адаптацию и естественный отбор.

Я не собираюсь недооценивать проблему проверки функционалистских гипотез как в эволюционной биологии, так и в общественных науках. Но равно так же излишне относиться к функционализму в целом как к гигантскому сборнику «просто сказок», неким образом огражденных от научного изучения. Факт в том, что при должном старании эволюционные биологи несомненно покажут либо наличие, либо отсутствие адаптаций. Уровень этой науки и надежность ее выводов настолько же хороши, как и у любой другой.

Поскольку я намерен обратиться к стандартным эволюционистским методам для изучения религии, полезно будет показать, как эти методы успешно помогают изучать адаптации у всех видов живых существ, за исключением человека. Поговорим о гуппи – только не о тех, что живут в наших зоомагазинах и домашних аквариумах. В дикой природе гуппи (Peocilia reticulata) обитают в тропических реках, а рядом с ними, как правило, живут опасные рыбы-хищники, населяющие низовья рек – но не верховья. Хищники – это главная причина гибели гуппи, и мы можем предсказать, что популяции гуппи, обитающие в низовьях и верховьях, локально адаптируются либо к наличию, либо к отсутствию хищников. Эту гипотезу можно проверить с привлечением по крайней мере трех источников доказательств, причем полезнее всего использовать их в сочетании (обзор по вопросу предложен в издании: Endler 1986; 1995).

Первый источник основан на аргументе от замысла творения. Объект, разработанный для той или иной цели, должен иметь определенные свойства, чтобы ее достичь, и навряд ли эти свойства возникли по чистой случайности. Чем сложнее конструкция, чем больше в ней разных особенностей, чем сильнее эти особенности связаны между собой – тем больше указаний на то, что в основе структуры лежит замысел. Уильям Пейли (Paley 1805) популяризировал этот аргумент как доказательство бытия Бога, но на самом деле он свидетельствует только о том, что есть некий фактор, отвечающий за формирование структуры – рука Бога, человек-инженер, пришельцы с другой планеты или процесс естественного отбора. И если мы, изучая организмы, исключаем из рассмотрения возможность их сотворения или создания по плану пришельцев, остается замысел как источником свидетельства эволюционной адаптации. В случае с гуппи стремление избежать встречи с хищником влечет за собой появление множества свойств – морфологических, поведенческих и сумевших развиться в жизненном цикле – и эти свойства сложно объяснить другими причинами. Эндлер (Endler, 1995) сформулировал список из сорока семи наблюдаемых особенностей, исследованных до настоящего времени. Одна из них – возраст первого размножения. В низовьях реки, где каждый день жизни гуппи может стать и последним, адаптивно рождать потомство как можно раньше. В верховьях, где хищники настолько неумелы, что опасны лишь малышам, адаптивно вырасти в размерах – и только потом заводить мальков. И можно предсказать, что у «верхних» гуппи возраст первого воспроизведения потомства наступит позже, нежели у «нижних». Когда предсказания такого рода подтверждаются на большом наборе свойств, появляются веские основания говорить об адаптации и естественном отборе.

Аргумент от замысла может быть основан и на свойствах отдельного организма или структуры (скажем, глаза – или, как в примере Пейли, часового механизма, устройство которого столь целесообразно, что он не мог бы возникнуть по случайному стечению обстоятельств). Второй источник доказательств позволяет взглянуть шире – и сравнить организмы, живущие в различных условиях. Если естественный отбор приспосабливает организмы к их среде обитания, тогда и сами организмы должны меняться при изменении окружающих условий (говоря более формально, должна наблюдаться фенотипически-средовая корреляция). Иными словами, не только «нижние» гуппи должны иметь набор свойств, который адаптирует их к присутствию хищников – но и «верхние» гуппи должны иметь набор свойств, который адаптирует их к отсутствию хищников. Более того, ареал распространения гуппи включает в себя десятки речных систем, отделенных друг от друга миллионы лет тому назад. Конечно, речные системы отличаются: в них обитают разные хищники; у рек разная геохимия; есть еще масса других характеристик… Но во всех источниках одинаковой остается одна черта: вероятность стать добычей хищника в зависимости от того, на каком участке течения живут гуппи. Можно сказать, что природа сама создала условия для проведения повторяющегося натурного эксперимента. В некоторых реках переход между верховьями и низовьями поразительно резок – скажем, когда водопад становится непреодолимым барьером для хищных видов, но не для гуппи. В таких случаях гуппи, обитающие всего в нескольких метрах друг от друга (по разные стороны водопада), должны бы различаться по фенотипическим характеристикам. Если отличия у гуппи, обитающих в верховьях и низовьях, встречаются снова и снова в отделенных друг от друга речных системах, адаптационистская гипотеза получает мощную поддержку. Свидетельствами могут стать и тонкие отличия речных систем. Например, в некоторых реках главным хищником выступают не рыбы, а ракообразные. У них иная зрительная система – не такая, как у позвоночных, – и ракообразные не различают оранжевого цвета; тем самым у гуппи, добычи ракообразных, появляется «своя длина волны», позволяющая им видеть друг друга и оставаться незаметными для хищника. И что мы видим? Оказывается, что там, где присутствуют хищники-рыбы, самцы гуппи имеют защитную окраску, скрывающую их от глаз позвоночных – а там, где много хищных ракообразных, гуппи сверкают оранжевыми пятнами!

Третий источник доказательств – отслеживание эволюционного процесса. Окончательно подтвердить адаптацию можно, пронаблюдав ее в развитии. Когда-то считалось, что естественный отбор настолько растянут во времени, что напрямую его не отследить – и можно увидеть только его результаты. Этот взгляд был вдребезги разбит после десятков эмпирических исследований, о которых красноречиво поведал Вайнер в его получившей Пулитцеровскую премию книге «Клюв зяблика» (Weiner, 1994). Гуппи, обитающие в низовьях и перенесенные в притоки верховий, приобрели набор фенотипических черт «верхних» гуппи за десять поколений. Чтобы определить, что причинным фактором в данном случае были именно хищники, такой же эксперимент был проведен в лаборатории: физические условия окружающей среды оставались такими же – не было только хищников. В других экспериментах на отбор меняли цвет и размер галечника – фона, на котором гуппи становятся видны хищникам. Поскольку избежать участи жертвы можно лишь в том случае, если окрас совпадет с фоном, смена цвета фона действительно вела к тому, что всего через несколько поколений гуппи меняли окрас (Endler 1986). Существует ли более убедительная демонстрация того, что организмы – это отражение условий своего обитания?

Рассмотрев сразу все три источника доказательств, любой разумный человек придет к выводу о том, что гуппи локально адаптированы к присутствию или отсутствию хищников. Этот вывод для проведения исследований, посвященных микроэволюции (эволюции в пределах вида) приняли даже креационисты, что отчасти заставило их сместить определение «естественного вида» вверх по таксономической шкале. Но все это не значит, что гуппи прекрасно адаптируются в любых условиях или что ограничения естественного отбора могут не приниматься во внимание. Как пример можно привести итоги работы Анны Худ и Мелиссы Хэнкс (Houde and Hankes 1997), изучавших две популяции этого вида, в одной из которых самки отдавали предпочтение самцам, имеющим оранжевые пятна в окрасе. Худ и Хэнкс выявили, что только в одной популяции самцы ответили на половой отбор выработкой оранжевых пятен – и еще предстоит немало исследований, чтобы можно было определить факторы, в данном случае ограничившие ход естественного отбора.

Приятно, что эмпирические исследования могут провести нас по «срединному пути» между функционализмом и его альтернативами: этот путь часто утрачивается в жаркой полемике. К тому же эволюционистские методы, нацеленные на изучение адаптаций у всех животных, кроме человека, можно применить и к исследованию религии, как я попытаюсь показать в будущих главах. Да, на людях нельзя проводить многие исследования по понятным и обоснованным этическим причинам – но есть и дозволенные, и провести их на людях легче, чем на других видах живых существ. Немалого прогресса позволяют достичь описательные данные и «натурные эксперименты» – их в религии очень много и в географическом, и в историческом плане. Так стоит ли жаловаться на трудности проверки функционалистских гипотез? Закатаем рукава – и приступим к нашему материалу с испытанными инструментами!

Преднамеренное поведение

Человеческое поведение часто призвано к тому, чтобы достичь цели, а орудия, используемые нами для этого, соответствующим образом функциональны. Если я захлопну дверь своего дома снаружи и приставлю лестницу, чтобы залезть в окно наверху, функция лестницы – позволить мне достигнуть окна. Функция замка и ключа – предоставить мне доступ в дом и не пустить в него других, даже если я время от времени случайно захлопываю дверь и не могу попасть в дом сам. Наша жизнь исполнена такой функциональности, и она проявляется как на уровне индивидов, так и на уровне групп. Коммерческая корпорация может быть замысловато спроектирована своими руководителями для максимизации прибылей. Само слово «корпорация» (от лат. corpus – тело) подразумевает наличие функциональной организации, которая превыше личностного уровня.

В авторитетном анализе моделей научного объяснения Эльстер (Elster, 1983) совершенно справедливо отличает причинные объяснения (проксимальные) от функциональных (они же ультимальные, или предельные). Однако затем он пытается провести еще одно различие между двумя объяснениями: функциональным и интенциональным (объяснением намерений). Когда я говорю с представителями общественных наук о функционализме, мои усилия часто наталкиваются на трудности, вызываемые этим различием, и оно требует нашего внимания.

Начнем с биологии, которая, с чем соглашается Эльстер, дает основу для функционализма. Рассмотрим вид зоопланктона с характерным шипом на голове. Предположим, что мы провели обоснованное исследование, призванное установить, является ли шип проявлением адаптации против хищников. Эльстер, по-видимому, согласился бы с тем, что функция шипа – защита особи от хищника. Теперь рассмотрим другой вид зоопланктона, проявляющий «гибкость» в развитии: шип не появляется, если рядом не обитают хищники, но если они есть, их присутствие улавливается рецепторами химически – и вызывает развитие шипа. Предположим, мы проводим еще одно обоснованное исследование, стремясь показать, что сам механизм эволюционного развития, приводящий к появлению шипа – это тоже адаптация. По сути, второй вид зоопланктона исторически произошел от первого, а эволюционная гибкость позволяет ему «усидеть на двух стульях», обходясь без шипа, когда тот не нужен.

В биологической литературе собрано множество примеров адаптивной гибкости (она же «фенотипическая пластичность» или «модификационная изменчивость»). Интеллект для нее не требуется: бактерии и растения могут быть адаптационно гибки. В теории легко показать, что некоторые виды условий обитания благоприятствуют развитию гибкости, а другие – нет (Wilson and Yoshimura 1994). У отдельных видов живых существ (в том числе и у человека) могут даже совмещаться генотипы, обеспечивающие как гибкость развития, так и негибкость (Wilson et al. 1994). Я хочу подчеркнуть, что адаптивная гибкость не меняет суть того, как функционализм объясняет фенотипы. Функция шипа у двух наших видов зоопланктона – защита особи от хищников. Эти виды отличаются по проксимальным механизмам, которые развились ради того, чтобы появился шип, – но функциональное объяснение шипа остается неизменным. Точно так же гуппи не могут менять свой окрас «в частном порядке», и требуется несколько поколений, чтобы он совпал с цветом окружающего фона. А особи камбалы, осьминога и многих других видов могут менять свой цвет так, что он на какое-то время будет сливаться с фоном. Но и у тех, и у других функция мимикрии – избежать нападения хищника.

В моем утверждении вроде бы нет противоречий. Но как тогда объяснить человеческую преднамеренность? Что она собой представляет, если не усовершенствованный механизм оценивания окружающей среды, созданный естественным отбором и достигающий апогея в равновесии адаптивных фенотипов? Мою точку зрения иллюстрирует панорамный обзор литературы по эволюции мозга, предложенный Олманом (Allman 1999) – в нем уже с самого начала говорится о том, что у бактерий есть функции, напоминающие работу мозга:

Некоторые из самых базовых признаков мозга можно найти у бактерий, поскольку даже перед простейшими организмами, способными к произвольному движению, стоит задача, которую нужно решать: как найти ресурсы и как избегнуть ядов в изменчивой среде. Строго говоря, эти одноклеточные организмы не имеют нервной системы, но, тем не менее, они демонстрируют удивительно сложное поведение: они воспринимают окружающую среду через многочисленные рецепторы и сохраняют этот замысловатый сенсорный сигнал в форме кратких следов памяти. Более того, они совмещают входящие сигналы, поступающие от этих многочисленных запоминающих сенсорных каналов, чтобы совершать движения, позволяющие приспосабливаться к среде. Революция в нашем понимании генетических механизмов дала возможность определить, как эти процессы, подобные тем, что происходят в мозге, протекают на молекулярном уровне у бактерий (Allman 1999, 3).

Реальный мозг выполняет ту же функцию: преобразует информацию об окружающей среде в адаптивные фенотипы. Мозг человека, возможно, и уникален в своей способности обрабатывать информацию, представленную в символьной форме (как утверждал Дикон; Deacon 1999), но это не меняет ни его главной функции, ни функционального назначения тех видов деятельности, которые мотивируются мышлением людей. Если человек сознательно создает копье, чтобы защищаться от хищников, с какой стати нам отказываться от вывода о том, что копье для того и создавалось? Потому что его делали преднамеренно?

Предложенное Эльстером различие между функциональным и интенциональным объяснением выглядит столь странным, что читатель может поинтересоваться: не допустил ли я ошибки, излагая его позицию? Рассмотрим, как он сам объясняет поведение компаний, нацеленных на максимизацию прибылей (Elster 1983, 57–58). Как известно, Чикагская школа экономики установила, что компании максимизировали прибыли, но сотрудники этих компаний по большей части были не осведомлены об особых действиях, посредством которых достигался успех. Выяснив это, экономисты решили, что образ действия, приводящий к успеху, развился благодаря отбору: сотрудники не знают, чем именно отличаются их компании, а лучшая компания побеждает худшую. Была и другая возможность для рассуждений: сотрудники распознают успех и подражают ему даже тогда, когда не понимают, что именно к нему ведет. В последнем случае лучший образ действий распространяется благодаря имитации, а не выживанию и воспроизводству компаний. По мнению Эльстера, функциональное объяснение здесь может быть только одно: чисто эволюционный процесс, приводящий к появлению победителей и побежденных в вопросе выживания и воспроизводства. Даже распространение путем подражания уже лежит в сфере интенциональных объяснений. Но это все равно что сказать, будто смысл копья необъясним его назначением, когда его создатель и обладатель знает, что делает! Но разве это так? Даже если создатель копья слепо подражает другому владельцу копья, приносящему домой больше добычи – разве суть копья от этого меняется?