Текст книги "Невинность"

6

– Ты – слишком высокая цена, которую мне приходится платить, – заявила моя мать тем днем, когда отослала меня прочь. – Я жила по своим правилам и понимала, что мне предъявят счет, но не такой. Не тебя.

Всегда прекрасная, как любая женщина в глянцевых журналах, как телезвезда, в которую влюблены миллионы, в последнее время она похудела и осунулась. Но даже усталость, теперь не отпускавшая ее, темные мешки под глазами не могли отнять у нее красоту. Скорее говорили о том, что у нее доброе сердце и она понесла ужасную утрату, но боль ее, как боль любого мученика, прекрасна, а оттого лицо ее становилось даже красивее, чем прежде.

Она сидела за кухонным столом со сверкающими хромированными ножками и красным пластмассовым верхом. Под рукой лежали лекарства и стояла бутылка с виски, по ее словам, еще одним лекарством.

И виски, если вы спросите меня, помогало ей лучше всего, в самом худшем случае она от него грустнела, иногда смеялась, а обычно ложилась спать. Таблетки, с другой стороны, и порошок, который она вдыхала носом, давали непредсказуемую реакцию. Она много плакала, или яростно орала и бросалась вещами, или могла сознательно причинять себе вред.

Ее изящные руки добавляли элегантности всему, к чему прикасались. Простой стакан для виски начинал сверкать, будто хрустальный, когда она вновь и вновь проводила пальцем по влажному от виски ободку. Тонкая сигарета превращалась в волшебную палочку, и поднимающийся дымок сулил исполнение всех желаний.

Мне не предложили сесть, поэтому я стоял по другую сторону стола. Я не предпринял попытки приблизиться к ней. Когда-то давно она обнимала меня. Потом могла вытерпеть только короткое прикосновение: отбросить прядь волос с моего лба или накрыть мою руку своей. Но в последние несколько месяцев и это стало выше ее сил.

Поскольку я понимал боль, которую причинял ей, знал, что один только мой вид ужасает ее, у меня тоже щемило сердце. Она могла сделать аборт, но не сделала. Она меня родила. А увидев, кто появился на свет из ее чрева… даже тогда защитила от повитухи, едва не удавившей меня. Я не мог не любить ее, и мне только хотелось, чтобы она могла любить такое чудище, как я.

В окне за ее спиной серело октябрьское небо. Осень сорвала большинство листьев со старого платана, оставшиеся дрожали под ветром, как летучие мыши перед тем, как сорваться в полет. Никак не подходил этот день для того, чтобы уйти из дома и остаться в этом мире в полном одиночестве.

Она велела мне надеть куртку с капюшоном, и я это сделал. Приготовила мне рюкзак с едой и аптечкой, и я закинул его за спину.

После этого мать указала на пачку денег на столе.

– Возьми… хотя едва ли они чем-то тебе помогут. Они краденые, но украл их не ты. В нашей семье крала только я. Для тебя это всего лишь подарок, они чистые.

Я знал, что недостатка в деньгах она никогда не испытывала. Взял подарок и засунул в карман джинсов.

Слезы, которые стояли в ее глазах, теперь потекли, но она не издала горестного стона или вздоха. Я чувствовал, что эту сцену она репетировала долгое время, с тем чтобы отыграть ее, не предоставив мне ни единого шанса изменить написанный ею сценарий.

Перед глазами у меня все расплылось, и я попытался выразить свою любовь к ней и сожаление, что я стал причиной ее отчаяния, но с губ сорвалось лишь несколько неразборчивых, жалких слов. Физически и эмоционально я превосходил обычного восьмилетнего ребенка и был мудрее, чем ребенок, но по возрасту оставался им.

Вдавив окурок в пепельницу, она смочила пальцы конденсатом на стакане виски со льдом. Закрыла глаза, прижала подушечки пальцев к векам, несколько раз медленно и глубоко вдохнула.

У меня раздулось сердце, прижалось к грудной кости, ребрам, позвоночнику, грозя разорваться.

Потом она вновь посмотрела на меня.

– Живи по ночам, если хочешь остаться в живых. Не снимай капюшона, опускай голову, прячь лицо. Маска привлечет внимание, но повязка может сработать. Но прежде всего, никому не позволяй увидеть твои глаза. Они выдадут тебя сразу же.

– Все у меня будет хорошо, – заверил я ее.

– Не будет у тебя все хорошо, – отрезала она. – И ты не должен дурить себе голову, думая, что будет.

Я кивнул.

Одним длинным глотком выпив полстакана виски, она добавила:

– Я бы не отослала тебя, если бы не охотник.

Охотник увидел меня в лесу этим утром. Я побежал, он погнался за мной. Выстрелил несколько раз, его пули разминулись со мной на считаные дюймы.

– Он вернется. И будет возвращаться снова и снова, пока не найдет тебя. Не покинет этот лес, пока ты не умрешь. А потом в это дело втянут и меня. Захотят узнать обо мне все, каждую мелочь, а я не могу допустить столь пристального внимания к своей особе.

– Извини, – ответил я. – Мне очень жаль.

Она покачала головой. То ли имела в виду, что никаких извинений не требуется, то ли указывала, что этого мало. Не могу сказать. Она взяла пачку сигарет, достала одну. Я уже надел вязаные перчатки. Руки тоже могли выдать меня. Накинул капюшон на голову. У двери, когда взялся за ручку, услышал голос матери:

– Я солгала, Аддисон.

Я повернулся, чтобы взглянуть на нее.

Ее изящные руки так тряслись, что она не могла поднести к кончику сигареты огонек бутановой зажигалки. Она выронила зажигалку на стол, сигарета упала рядом.

– Я солгала, сказав, что не отослала бы тебя, если бы не охотник. Я бы все равно отослала тебя, с охотником или без него. Я этого не выдерживаю. Больше не могу. Я эгоистичная сука.

– Нет, – ответил я, шагнув к ней. – Ты испугана, вот и все. Боишься не только меня, но… но и много чего.

Она осталась прекрасной, но по-другому, напоминая теперь языческую богиню штормов, разгневанную донельзя.

– Лучше заткнись и слушай, что тебе говорят, парень. Я эгоистичная, и тщеславная, и жадная, а что хуже всего, я люблю себя такой. Балдею от того, что я такая.

– Нет, ты совсем не такая, ты…

– Закрой свой проклятый рот, просто ЗАТКНИСЬ! Ты не знаешь меня лучше, чем я знаю себя. Я такая, какая есть, и здесь ничего нет для тебя, никогда не было и не будет. Ты уходишь и живешь как можешь в дальних лесах или где-то еще, но не смей возвращаться сюда, потому что здесь для тебя ничего нет, ничего, кроме смерти. А теперь уходи!

Она швырнула в меня стакан из-под виски, но я уверен, что попасть в меня не хотела. Слишком далеко улетел стакан, разбился о холодильник.

Каждое мгновение, на которое я медлил с уходом, превращалось для нее в еще одну рану. Ни словом, ни делом помочь ей я не мог. Жизнь тяжела в мире, который сдвинулся.

Горько плача – так не плакал никогда, да и вряд ли буду, – я покинул дом и не оглянулся. Печалился не о моем тогдашнем положении или прискорбных перспективах, а из-за нее, потому что знал: ко мне она ненависти не испытывала, только к себе. Презирала себя не потому, что восемью годами раньше принесла меня в этот мир, а за то, что сейчас выгоняла меня в него.

Под нависшим над головой небом день убывал. Облака, ранее серые и гладкие, клубились, а кое-где почернели.

Когда я пересекал двор, ветер заставлял опавшие листья кружиться у моих ног. Так маленькие животные, зачарованные колдуньей, могли танцевать вокруг той, кому служили.

Я вошел в лес, уверенный, что охотника сейчас здесь нет. Его ужас, конечно же, превосходил ярость. Он не мог остаться в лесу с приближением ночи, но наверняка намеревался вернуться при свете дня.

Убедившись, что тени спрятали меня, я остановился, привалился спиной к дереву. Подождал, пока вытекут все слезы и туман уйдет из глаз.

Скорее всего, я в последний раз видел дом, в котором родился и до этого момента рос. Мне хотелось посмотреть, как сумерки начнут сгущаться вокруг его стен, переходя в темноту, как в окнах вспыхнет свет.

В те дни, когда мое присутствие тревожило мать больше всего, я бродил по лесу до сумерек, а спать ложился во дворе или, в холодные ночи, залезал в теплый спальник, который расстилал в отдельно стоящем сарае, приспособленном под гараж. Она всегда оставляла мне еду на переднем сиденье своего «Форда», и я обедал в угасающем свете дня, издали наблюдая за домом, потому что мне нравилось смотреть, как в окнах загорается теплый свет: я знал, что в мое отсутствие на душе у нее мир и покой.

Теперь вновь, когда темнота беззвездной ночи окутала маленький дом, ветер умер вместе с днем и лес затих, в окнах зажегся свет. Эти окна вызывали у меня такое приятное чувство дома, безопасности и уюта. Если меня приглашали в дом, тот же самый свет, но увиденный изнутри, менялся, становился не таким золотистым, каким воспринимался снаружи.

Мне следовало уйти в тот самый момент, по узкой проселочной дороге добраться до далекого шоссе, но я тянул время. Сначала надеялся увидеть, как проходит она мимо окна, бросить последний взгляд на женщину, которая дала мне жизнь. По прошествии часа, потом двух я признался себе, в чем причина: просто не знал, что мне делать, куда идти. Сидя на опушке леса, заблудился, чего не случалось со мной даже в чаще.

Парадная дверь открылась, в застывшем воздухе до меня донесся скрип протестующих петель, и моя мать вышла на крыльцо, подсвеченная сзади. Только силуэт. Я подумал, что она может меня позвать, надеясь, что я где-то неподалеку, сказать, что любит меня больше, чем боится, и уже нет у нее желания отсылать меня прочь.

Но потом увидел помповик, с пистолетной рукояткой, двенадцатого калибра, всегда заряженный в ожидании незваных гостей, о которых она никогда не сообщала мне никаких подробностей. Помповик этот она называла «страховым полисом». Держала его не абы как, а крепко, обеими руками, готовая к выстрелу. Ствол смотрел в навес над крыльцом, пока она оглядывала ночь. Как я понял, она подозревала, что я где-то неподалеку, и своими действиями хотела убедить меня, что слова у нее не расходятся с делом и я изгнан окончательно.

Мне стало стыдно: как я мог сразу не пойти навстречу ее желаниям. Но оставался на опушке и после ее возвращения в дом, когда она закрыла дверь и заперла на замок. Не мог заставить себя отправиться в путь.

Возможно, прошло еще полчаса, прежде чем грохнул помповик. Пусть выстрел приглушили стены дома, в тишине ночи прозвучал он достаточно громко.

Поначалу я подумал, что кто-то попытался проникнуть в дом через дверь черного хода или окно, которые я не видел с того места, где сидел. Мать часто говорила о врагах и о ее решимости жить там, где они никогда не смогут ее найти. Я помчался через кусты, во двор, и до дома уже оставалось совсем ничего, когда осознал, что найду там не убитого или раненого незваного гостя, а ее самого злейшего врага, каким была она сама.

Если бы моя смерть могла оживить ее, я бы тотчас же умер во дворе.

Подумал, что мне надо войти в дом. Она, возможно, только ранена, ей нужна помощь.

Но я не вернулся в дом. Я хорошо знал свою мать. Если речь шла о чем-то важном, если разумом и сердцем она решала, что это надо сделать, тогда она обязательно реализовывала задуманное. Не допускала ошибок и не останавливалась на полпути.

Не знаю, сколько я простоял во дворе, окруженный тьмой, в тишине, опустившейся на дом после выстрела.

Позже обнаружил, что стою на коленях.

И не помню, как я ушел. Осознал, что иду по проселочной дороге, за минуту до того, как та вывела меня к шоссе.

Незадолго до зари я спрятался в полуразрушенном амбаре заброшенной фермы. Дом сгорел, и его так и не отстроили заново. В амбаре жили мыши, но меня они не слишком испугались, и я заверил их, что собираюсь пробыть здесь лишь несколько часов.

Мать положила мне в рюкзак самое необходимое, но добавила и полдесятка шоколадных булочек с орехом пеканом, которые испекла сама. Моих любимых.

7

Шагая под городом, я прибыл к пересечению двух больших тоннелей, когда внезапно раздался грохот: промчался поезд подземки. Только ее линии находились глубже ливневых тоннелей. Если какую-то часть подземки вдруг заливало, воду откачивали в эти тоннели. В прошлом тысячелетии ее откачивали в обычную канализацию, но однажды нечистоты, наоборот, хлынули в подземку и залили две мили путей. На очистку ушли недели, и проводили ее бригады в костюмах химзащиты. После этого схему откачки воды пересмотрели.

Большой город – наполовину чудовище и наполовину машина, с артериями чистой воды и венами грязной. Нервы – телефонные и электрические кабели, кишки – трубы, канализационные, газовые, с горячим паром. Плюс клапаны, фильтры, вентиляторы, счетчики, двигатели, трансформаторы и десятки тысяч связанных между собой компьютеров. Хотя горожане спят, сам город – никогда.

Город кормил меня и обеспечил секретным убежищем, за которое я оставался перед ним в неоплатном долгу, но я по-прежнему не полностью доверял ему и немного боялся. Логика настаивала, что город, несмотря на свою сложность, всего лишь средоточие вещей, домов, машин и систем, что нет у него сознания или намерений. И однако пусть сами горожане не подозревали о моем существовании, я частенько чувствовал, что город обо мне знает и наблюдает за мной.

Если у города была жизнь, отличная от жизни горожан, тогда он мог быть как добрым, так и жестоким. Будучи созданием мужчин и женщин, он, естественно, разделял их грехи, так же как добродетели.

Грохот поезда подземки затих, и, миновав пересечение огромных тоннелей, я повернул налево, в подводящий тоннель, который поднимался к поверхности под бо€льшим углом, чем главные. Здесь технологические дорожки вдоль стен отсутствовали, и размеры тоннеля заставляли меня сутулиться и наклонять голову.

Я так хорошо знал все подземные авеню и переулки, что мог найти дорогу и без фонарика. Но, пусть я решался выходить на поверхность только ночью, а дни проводил глубоко под землей, родился я для света, и мне хотелось видеть его чаще, чем позволяли обстоятельства.

Я подошел к нише в стене по правую руку. Формой она напоминала половину цилиндра, сложенную из бетонных блоков. Из потолка ниши вверх уходил канализационный колодец, такой же, как любой другой, только над головой, а не под ногами.

Сверху колодец плотно закрывал тяжелый чугунный люк с утопленной гайкой на периметре. Из рюкзака я достал лежащий в нем инструмент, железный стержень длиной с фут, с Т-образной ручкой на одном конце и чем-то вроде торцевого ключа на другом. Когда головка ключа надевалась на гайку и поворачивалась, краевая задвижка, расположенная в люке, выходила из гнезда в железном кольце колодца, и люк откидывался на петлях.

Отец моего отца позаимствовал этот ключ из грузовика технической службы департамента обслуживания городских коммуникаций задолго до своей смерти. Ключом этим я дорожил, как ничем другим. Я бы потерял большую часть свободы, которой наслаждался, какой бы она ни была, если б остался без этого ключа.

Вернув ключ в застегивающееся на молнию отделение моего рюкзака, я взял фонарик в зубы, схватился за край колодца, подтянулся и вылез через открытый люк в подвал центральной библиотеки города. Там стояла тишина, приличествующая такому месту; меня встретил сухой, но не холодный воздух.

В первом часу воскресного утра огромное здание, конечно же, пустовало. Уборщики давно ушли. По воскресеньям библиотека не работала. Возникни у меня такое желание, библиотека находилась бы в полном моем распоряжении до утра понедельника. Но я собирался провести в этих стенах лишь несколько часов, прежде чем отправиться в другое место, чтобы пополнить продуктовые запасы моего бункера.

Система климат-контроля, гарантирующая заданные температуру и влажность, действовала не только в залах библиотеки, но и в огромном подвале, где ряды массивных колонн поддерживали сводчатый каменный потолок. Между колоннами расположились металлические шкафы, каждый на бетонном постаменте высотой в фут. Некоторые для папок с бумагами, другие – гораздо шире, для чертежей и подборок газетных номеров. Бумага с годами становилась совсем хрупкой, не выдерживала собственной тяжести, и подборки могли храниться только плашмя.

В этом архиве хранилась вся история города, чем и обусловливался доступ к системе ливневой канализации. Одним колодцем дело не ограничивалось. В случае прорыва водовода или другой маловероятной катастрофы люки тут же открыли бы, гарантируя, что вода не поднимется выше бетонных постаментов, на которых стояли металлические шкафы.

Мне нравилось это огромное пространство, колоннады, сводчатые потолки, напоминавшие мне фотографии резервуаров, построенных Франсуа д’Орбе под Водным партером и садом Версальского дворца. В луче фонарика тени колонн откидывались, словно огромные черные двери.

Подвал обслуживали два лифта, обычный и грузовой, но я никогда ими не пользовался. Считал лестницу более тихой и безопасной. На этот раз выбрал ту, что находилась в юго-восточном углу подвала.

Разумеется, в библиотеку меня тянули книги. Хотя отец и его отец собрали немало книг, выброшенных теми, что жили наверху, да и я мог брать книги в лавках старьевщиков, где отоваривался после их закрытия, многие книги я мог найти лишь в центральной библиотеке.

Лестница привела меня в зал периодических изданий, со стенами, обшитыми панелями орехового дерева, где читатели могли познакомиться с газетами и журналами. Короткий коридор вел в главный читальный зал, архитектурный шедевр площадью в шестнадцать тысяч квадратных футов, поднимающийся из моря коричневых мраморных плит. В этом огромном помещении хранилась часть книжного собрания библиотеки, но главным образом его занимали деревянные столы, за которые одновременно могли усесться пятьсот читателей.

Раньше в этот поздний час читальный зал освещался только волшебным, янтарным светом города, который просачивался через высокие арочные окна. На этот раз горели многие лампы.

Я чуть не ретировался, но интуиция посоветовала мне подождать, присмотреться, понять.

Десятилетия тому назад ночные сторожа патрулировали многочисленные залы и коридоры центральной библиотеки. Но в стране, которая едва не докатилась до банкротства, самой предпочтительной системой безопасности считаются крепкие замки и охранная сигнализация по периметру, потому что она не требует зарплат, медицинской страховки и пенсионного обеспечения.

Проходы между восьмифутовыми полками с книгами, которые библиотекари называют стеллажами, располагались по направлениям север – юг и восток – запад. На подходе к этому лабиринту я услышал шаги, едва слышные даже в библиотечной тишине, шаги невероятно легкие и быстрые: так мог бежать только ребенок, над которым нависла угроза неминуемой смерти.

И впереди, на перекрестке проходов между стеллажами, справа, то есть с севера, появилась хрупкая девушка-подросток, быстрая, как газель, бегущая с грацией балерины, едва касаясь пола пальцами ног. На ней были серебристые туфли, совсем как крылатые ноги Меркурия, но в остальном она отдавала предпочтение черному. Мне показалось, что ее длинные волосы тоже черные, блестящие под светом ламп, как поверхность пруда под луной. Она появилась лишь на мгновение, чтобы исчезнуть. Чувствовалось, что спасает свою жизнь.

Преследователя я не слышал, но ее очевидный страх предполагал, что он совсем близко. Если за ней гнались, то я не знал – и представить себе не мог – преследователя, который мог бежать быстрее, чем она.

Я с осторожностью вошел в проход между стеллажами. Люстры, свисавшие с потолка, который отделяли от пола добрых пятьдесят футов, не горели. Проход, по которому пробежала девушка, пустовал по всей длине, освещенный стальными бра, инкрустированными бронзой и стилизованными под старинные подсвечники. Они крепились достаточно высоко к металлическим рейкам шириной в шесть дюймов, которые разделяли полки.

Стеллажи делились пополам сплошной перегородкой, поэтому я не мог заглянуть поверх книг в соседние проходы. Мягко ступая, продолжал идти на восток, добрался до следующего прохода север – юг, параллельного первому, но и в нем девушку не обнаружил.

Стеллажи образовывали большую решетку – не лабиринт, как в старой видеоигре «Миз Пакман». Но мне казалось, что совсем это не решетка, а что-то куда более запутанное, и шел я осторожно, выглядывая из-за углов, поворачивая то в одну сторону, то в другую, как подсказывала мне интуиция.

Теперь я шел на юг, приближаясь к перекрестку, где намеревался повернуть налево, когда что-то услышал, возможно, едва слышный скрип туфли с мягкой резиновой подошвой. Я замер между двумя бра, не в тени, но и не ярко освещенный.

Высокий худощавый мужчина проскочил перекресток передо мной, справа налево, вероятно так уверенный в местонахождении девушки, что даже не взглянул в тот проход, где стоял я. Через мгновение исчез. Я подумал, что периферийным зрением он уловил мое присутствие и сейчас вернется, чтобы заглянуть в проход, но нет, он продолжил преследование. Был он в брюках от костюма, белой рубашке с закатанными рукавами и галстуке. Не хватало только пиджака. Из этого я сделал вывод, что он не просто работал здесь, но и занимал высокую должность. Но что-то в нем – может, маниакальная решимость найти девушку, или закаменевшее лицо, или пальцы, сжатые в кулаки, – подсказывало мне, что девушке крепко не поздоровится, если он все-таки ее найдет, и он постарается сделать так, чтобы об этой встрече никто больше не узнал.

Я решился последовать за ним, но к тому времени, когда обогнул угол, в проходе его не увидел. Пусть я хорошо знал библиотеку, этот лабиринт принадлежал ему – не мне. И если он являл собой Минотавра, а я примерял к себе роль Тесея, который уничтожал таких чудовищ, тогда все могло закончиться печально для положительного героя, учитывая, что я никогда не убивал ни монстров, ни кого-то еще.

Девушка вскрикнула, и тут же раздался крик мужчины: «Сучка, маленькая сучка! Я тебя убью!» Девушка вскрикнула вновь. Грохот от лавины падающих книг подсказал, что кто-то необычным образом использовал источники знания.

Акустика в этом огромном зале путала карты. Золоченые сводчатые потолки, стены из известняка, мраморный пол, стеллажи, набитые книгами, впитывали и отражали звуки, и вскоре казалось, что битва идет во всех проходах, со всех сторон. И тут же все стихло.

Я застыл на перекрестке, склонив голову, потом повернулся на триста шестьдесят градусов, сердце ухало. Я боялся, что с ней что-то случилось. Вспомнил, что Минотавр в пещерах под Критом жрал человеческую плоть.