Текст книги "Миссия России. Первая мировая война"

«Да, а вы, почему знаете?» – спрашиваю.

«Известно уже Синоду. В телеграмме педагогов так и сказано: “Все, кроме ректора семинарии, архимандрита Вениамина” и прочее».

Очевидно, правительство послало тверскую телеграмму на распоряжение Синода. Но богомудрые отцы Синода сдали ее, вероятно, в архив. Мне же не сделали и замечания. История после показала, что я был прав.

Другое собрание сделано было духовенством Твери, потому что рабочие будто подозрительно смотрели на молчание Церкви. Отцы собрались в женском епархиальном училище. Председательствовал викарий епископ Арсений. Один из протоиереев, член Государственной думы, некто отец Т., произнес горячую речь, что вот-де теперь они стали свободны, что не нужно лицемерить, называя царя «благочестивейшим» и проч., и проч.

Попросил слова и я. В противовес оратору сказал, что лучше нам молчать. Если мы «лицемерили» до сих пор, но я, говорю, нелицемерно признавал царя и молился за него, то кто нам поверит, что мы не лицемерим теперь, приветствуя правительство? И т. д. В заключение предложил воздержаться от приветствий – это будет достойней. К моей радости, собрание согласилось со мной, а не с отцом Т.

– Да-с. Вот времена пришли! – промолвил, качая головой, сухой монашек с тощей бороденкой. – Это же надо, большевики-то и календарь новый ввели. Безбожники, прости Господи! Неправославный календарь, григорианский. Будем теперь, как католики, праздники отмечать, или в датах путаться.

– Времена пришли, и с календарем-то Господь попустил. Праздновать и молиться будем по православным датам, а светские даты по григорианскому календарю отмечать. Но ведь и сам дьявол ничего не может сделать без попущения или воли Божией, – продолжал отец Венамин. – И вот свидетельство от Слова Божия. В Ветхом Завете, при царе Ровоаме, десять из двенадцати колен еврейских отделились революционным путем и образовали с Иеровоамом царство Израильское. Царь иудейский Ровоам собрал войско, чтобы подавить революцию силой. Но пришел к нему Пророк Божий и сказал от имени Бога:

«Не ходи и не воюй! Это – от Меня все было!».

Вот пример революции – от Бога. И в нашей революции есть Промысел Божий – отчасти уже понятный, но еще до конца не вскрывшийся… И уже поэтому мы тоже должны принять эту власть, а не только потому, что она принята и народом. Хотя Святейший Патриарх Тихон сначала и осуждал ее.

Эту революцию я видел и в Москве, будучи членом Всероссийского Церковного Собора. Тут уж я могу говорить не о своих лишь впечатлениях, а и об общем отношении к ней Церкви, представленной всеми архиереями, духовенством, мирянами-учеными и простецами в количестве трехсот человек. Можно было бы сказать, что тут слышался отзвук всей верующей Руси, в ее не худших, а, пожалуй, лучших представителях.

Насколько тревожно была принята нами эта, февральская революция, а уж скоро год, как она случилась, настолько, наоборот, уже почти равнодушно отнеслись мы к большевистскому перевороту. Человек ко всему привыкает. И притом нам казалось, что никакой особой разницы не будет между уже пережитым и только начинающимся. Митрополит Антоний Киевский бросил тогда крылатую фразу из Ветхого Завета:

«Не хватай за головы псов дерущихся, чтобы самому не пострадать от злобы их».

Такое пренебрежительное и постороннее отношение к боровшимся политическим партиям не было, впрочем, общим нашим настроением. Большинство членов Собора были благоразумны, осторожны и даже уже пассивно-лояльны к тому, что делалось вокруг нас: государство имеет свои задачи, а Церковь – свои. Пока нам лучше быть в стороне, ожидая конца событий. И по всему мы уже видели, куда склонялась история. Нужно подождать. А развязки ждать было недолго: в Петрограде революционный переворот уже завершился, значит, через несколько дней он закончится и в Москве, и по всей стране. И мы спокойно, совершенно спокойно продолжали свои занятия на Соборе. Войска, бывшие на стороне большевиков, осадили Москву и откуда-то с Ходынки – опять с Ходынки, на которой во время коронации Николая II подавили немало народу, – посылали снаряды в Белокаменную. А тут еще были у власти члены кадетской, эсеровской и, вероятно, меньшевистской партии. Мы о них ничего не знали и даже не интересовались: кто они, что делают там, в городской Думе? Военную поддержку они нашли в юнкерах московских военных училищ, поэтому борьба шла между большевиками и офицерами, юнкерами, кадетами и примкнувшими к ним добровольцами из студентов. И тогда, и теперь мне кажется непонятным: как эти горсточки людей отважились стать против движущейся лавины народных масс? Ведь очевидно было, что не устоять юнкерам. Почему же, однако, они пошли на жертву? Здесь, как солнце в одной из капель, отразилось наметившееся уже движение междоусобной борьбы белых против красных. Доселе – и при кадетском возглавлении, и при социалисте-революционере Керенском – интеллигенция, военные, имущие классы не поднимали голоса против Временного правительства, наоборот, сочувствовали ему или, во всяком случае, приняли его. Это является несомненным доказательством сродности первых двух революций с прошлым строем жизни: консервативно– или либерально-буржуазным, аристократическим и интеллигентским, что ли. На чьей стороне был я и вообще мы, члены Собора?…

– Простите, что нарушаю ваш рассказ. Но что же, по-вашему, батюшка, офицеры, юнкера и кадеты не Россию, не законное правительство, и не вас же и собор защищали? – неожиданно выступил Кирилл.

Рассказ прервался. Все три представителя духовенства с некоторым испугом посмотрели на соседа по купе – молодого человека с бородкой и умным лицом, но одетого в тулуп и в солдатскую папаху.

– Разумеется, офицеры и юнкера были нам более своими по духу. По духу, повторюсь. Но позвольте, не ведаю, как вас величать, господин хороший, какая ж тут законность в стране, если уже революция полгода идет? Законность была, если бы царя защищали. Не так ли? – оправившись, отвечал отец Вениамин, внимательно взглянув на Кирилла.

Кирилл частью машинально, частью осмысленно кивнул головой в знак согласия.

– Не были мы и против народа. Но благоразумие говорило нам, что уже придется мириться с пришедшей новой жизнью и властью, и мы заняли позицию посередине, и, пожалуй, это было верно исторически: Церковь стала на линию нейтральности, не отрекаясь от одной стороны, но признавая уже другую, новую. То, что мне пришлось сказать в Твери педагогам, осуществилось на деле: Церковь должна была и стала «осторожною».

Борьба продолжалась недолго. Я тогда жил в Кремле, в одном крыле царского дворца, где были помещения для служивших царской фамилии. Почему-то немногим из нас, духовных, отвели там по комнате. И я был свидетелем последних часов борьбы.

Снаряды с Ходынки направлялись главным образом в Кремль, как центр власти. Поэтому были разбиты купола храмов, разрушена церковь Двенадцати апостолов с патриаршей ризницей, здания Чудова монастыря, подбиты кремлевские башни.

– С Ходынки, отче, до Кремля даже хорошая полевая гаубица вряд ли достанет, – осторожно поправил Кирилл.

– Я, господин мой, простите ради Христа, в военных, тем более артиллерийских делах не сведущ. Говорили наши соборяне, что с Ходынки. Вот и я за что купил, за то и продаю, – отвечал отец Вениамин.

Да и одно время большевистские солдаты, вероятно, из войск внутри Москвы, захватили Кремль. Нас они не тронули и по проверке документов пропускали на соборные заседания, проходившие в епархиальном доме, около Садовой улицы, недалеко от Духовной семинарии и Самотеки. И мы относились к этим солдатам тоже мирно и приятельски, никакой вражды абсолютно не чувствовал я к ним, наоборот, вспоминаю, что они воспринимались моим сердцем как «свои», родные. О политике я тогда не думал: никто ничего не знал, какая она будет. Не больше моего думали эти солдаты-мужики. Однако они своим чутьем понимали, что тут борются «народ» и «господа».

Недолго засиделись на этот раз большевики в Кремле, юнкера осадили его. Хорошо помню, как ночью мимо моего дворцового окна, тяжело громыхая, проходили туда и сюда грузные броневики, охранявшие Кремль от нападения. Утром ожидали штурма. Ворота Кремля были заперты. Передавали, что около 5 часов утра юнкера прислали ультиматум сдаваться. Большевики, т. е солдаты, что были за них, отказались: их было здесь около 600 человек. Раздался пушечный удар в Троицкие (так ли? – возле артиллерийского дворца) ворота, еще и еще. Юнкера ворвались, и после небольшой схватки большевики сдались. А юнкера рассыпались по дворцу и другим помещениям с поисками. Зашел и в мою комнату один из них. Высокий, красивый, стройный, в прекрасной шинели, он почтительно козырнул мне, и мы оба улыбнулись, будто свои. Но странно: в то же мгновение я почувствовал в нем «барина»… А там серые мужики-солдаты стояли обезоруженные, нестройными рядами. Нам с архиепископом Кириллом, тогда Тамбовским, нужно было идти на заседание Собора. И мы вышли, направившись к тем же Троицким воротам, около которых собраны были и пленные большевики. Мы были почти уже возле них, шагов за сто, владыка говорит сопровождавшему его келейнику:

«Иван! Спроси-ка по телефону, а есть ли ныне заседание Собора?».

Тот воротился. Мы остановились ждать его. Кажется, день или два осады мы не могли выходить из стен Кремля. И тут разразилась катастрофа. Наверху, вероятно, на этой самой башне, были еще большевистские пулеметы. Около пленных ходили группы юнкеров-победителей. И вдруг на всех них, без разбора, полился огненный поток пуль. Мы от страха отодвинулись в ближайшую подворотню. Не остановись ждать телефона, мы все трое как раз попали бы под этот неожиданный огонь. Юнкера и солдаты стали падать, как подкошенная трава. Скоро пулеметчика «сняли» выстрелами снизу, и опять наступила тишина. Только я сам видел, как наросла за эти несколько минут гора трупов: и «господа», и «мужики» кончили свою жизнь и теперь лежали мирно вместе. Раненых носили на перевязки.

Иван воротился: заседание есть. Мы подошли… Ведь вот только-только они еще были живыми… Через Троицкие ворота нас не пропустили юнкера, и мы направились через Боровицкие… Идем мы по городу: пустота, точно вымерла Белокаменная. Но из домов и с чердаков то тут, то там раздаются какие-то бесцельные выстрелы, наводящие, однако, жуть. С большим трудом мы встретили извозчика, и он какими-то окольными тихими улочками и переулками доставил нас на Собор. Там все интересовались, что в Кремле? Архиепископ Кирилл рассказывал.

Говорили также и о чудом спасшемся митрополите Петроградском Вениамине. Он жил в том же Кремле в Митрополичьих покоях Чудова монастыря. Однажды, занимаясь в кабинете, он ясно услышал в сердце голос:

«Уйди отсюда».

Послушался – вышел. Тотчас же ворвалась из-за Москвы-реки граната, разбила угол и разорвалась в его кабинете… В этот день происходил окончательный выбор кандидатов па патриаршество: два – митрополиты Антоний и Арсений – уже были выбраны, а третьим, после нескольких голосований разных кандидатов, был избран Московский Тихон. Да, юнкера, конечно, не могли удержаться. Большевики снова взяли Кремль и власть. Мы из Кремля ушли, переехали жить в другое место.

Теперь юнкера оказались пленными, ожидая суда. Опасаясь поголовного истребления их, Собор – уже после – снарядил депутацию к советской власти с просьбой о помиловании. Как-то это и устроили мирным путем, слава Богу! Юнкера расползлись потом куда-то. Новая власть принялась за восстановление жизни. Все успокоилось. Собор беспрепятственно продолжал работу… А революция покатилась дальше по провинциям, по городам и селам…

Колеса поезда монотонно и убаюкивающе постукивали на стыках рельс, в заиндевелых окнах вагона тускнел дневной, солнечный, зимний свет, вечерело.

* * *

Молодой хорунжий Николай Туроверов родился и вырос в станице Старочеркасской – древней столице Всевеликого Войска Донского. Отец и мать его происходили из старинных казачьих фамилий. Ему шел еще двадцатый год, но образование и воспитание получил он хорошее. Каменское реальное училище, затем Лейб-гвардии Атаманский полк, где он был произведен в урядники. Затем фронт, где он успел показать себя на восемнадцатом году жизни. Конечно, войну застал он совсем немного, но все ж на фронте успел побывать и повоевать. Следом – Новочеркасское военное училище, где и был он произведен в хорунжие. Революция застала его врасплох, как и многих представителей молодого поколения, не успевших навоеваться и насмотреться на погибель, ранения, страдания, на чем стояла фронтовая «окопная правда».

В революционном поветрии, разрушающем и разлагающем государство и общество, образованным, патриотически настроенным молодым людям виделся конец великой России. Дух казачества угасал в душах казаков, возвращавшихся с фронта. Но ярким пламенем разгорался он в сердцах донской молодежи, ставшей на защиту свободного Дона и поруганной России. На Дону народилось новое движение – белое партизанство. В среде партизан можно было встретить и старых, убеленных сединами, и молодых безусых, и казака, и офицера, и мещанина и мастерового. Это были люди всех возрастов, всех положений, всех сословий. Не было среди партизан только выходцев из рабочих. Однако ядром белого партизанства стала учащаяся молодежь: кадеты, гимназисты, реалисты, студенты, семинаристы, прозванные «Иисусовой пехотой». Погибающий Дон в лице партизан звал своих верных сынов для общего спасения России и спасения Войска Донского. Душою партизанского движения в борьбе против Советской власти стал есаул Василий Михайлович Чернецов. Сам верховный атаман Каледин всецело возложил на его отряд задачу обороны и прикрытия Новочеркасска. В то страшное, переломное время этот храбрый офицер собрал вокруг себя все лучшее, что представляло из себя казачество. Его имя повторялось с гордостью и надеждой. Успех сопутствовал ему везде, о нем с восхищением говорили свои, с боязнью и уважением – сторонники Советской власти. Вокруг его имени родились легенды, и большевики дорого оценили его голову. Чернецов был смел не только в бою…

На одном из шахтерских митингов сидел он среди накаленной толпы, закинув ногу за ногу, и стеком щелкал по сапогу. Кто-то из толпы обозвал его поведение «нахальным». Чернецов быстро взошел на трибуну и среди наступившей тишины спросил:

– Кто назвал меня нахалом?

Ответа не последовало. Тогда Чернецов, издеваясь над трусостью толпы, еще раз переспросил:

– Значит, никто? Та-а-ак… – И снова принял ту же позу.

На одном из митингов Чернецова хотели арестовать рабочие. Тесным кольцом сдавила враждебная толпа его автомобиль. Чернецов вынул часы и заявил:

– Через десять минут будет здесь моя сотня. Задерживать меня не советую!

Арест не состоялся.

Туроверов, услыхав о храбром есауле, сразу вступил в его отряд и был зачислен командиром взвода в составе артиллерийской юнкерской роты под командой полковника Миончинского. Юнкерской артиллерийской называлась рота, сформированная главным образом из юнкеров-артиллеристов, пробравшихся в Новочеркасск и решивших продолжить там борьбу с большевиками. Чернецов со своими «детьми» работал на всех направлениях. Он разогнал Советскую власть в Александровске-Грушевском, усмирил Макеевский рудничный район, сломав сопротивление рабочей гвардии и взяв штурмом центр рабочего комитета, затем захватил станцию Дебальцево, обезоружив и распустив несколько эшелонов красногвардейцев и арестовав всех комиссаров. За удачный захват станции, где отличился молодой хорунжий Туроверов, Чернецов произвел его в сотники.

К тому времени в районе станиц Каменской, Гундоровской, Митякинской и других по хуторам располагались прибывающие с фронта казачьи части. Некоторые дивизии почти в полном составе приходили со своей артиллерией и вставали на постой по указаниям штаба войска. Части 5-й Донской казачьей дивизии: 27, 28, 29, 33 полки и 6-й Донской казачий конно-артиллерийский дивизион стали в районе станции Чебатовка в станице Митякинской и по ее хуторам. На хуторе Чебатовка встали на постой 12-я и 13-я батареи 6-го Донского конно-артиллерийского дивизиона. Эта дивизия пришла из Киева, где в составе войск, верных временному правительству, 29 и 30 октября 1917 года принимала участие в боях против восставших большевиков. Но с тех пор большевистская пропаганда очень сильно подорвала дисциплину и воинский порядок в частях. 11-го января 1918 года, большевики взяли верх в станице Каменской. Они создали Военно-революционный комитет и объявили его правительством Донской области. За участие в боях против большевиков командир дивизиона войсковой старшина Измайлов Капитон Александрович, есаул Козин Алексей Гаврилович и ряд офицеров были арестованы казаками на хуторе Чебатовке. Их должны были передать на расправу в руки местного совета солдатских и рабочих депутатов станицы Каменской. Три донских полка, вернувшихся с фронта, под начальством бывшего войскового старшины Голубова выступили на стороне большевиков «за трудовой народ» против «калединцев». Председатель большевистского комитета, донской урядник Подтелков – «будущий президент Донской республики» – выехал в Новочеркасск, чтобы предъявить Донскому правительству требование передать ему власть. Правительство колебалось, но Каледин послал в ответ Чернецова.

Чернецов легко взял Зверево, Лихую, с боем захватил станцию Каменскую. Там под Каменской Туроверов был произведен в подъесаулы. Впереди лежала станица Глубокая. Но 20 января у Глубокой отряд Чернецова попал в переплет.

* * *

Мало кто знал в те дни, что еще 27 января 1918 года (по григорианскому календарю) Германия, Австро-Венгрия, Болгария и Турция подписали сепаратный договор с Центральной Радой Украины. Рада обязалась за военную помощь против большевиков поставить странам Четверного союза огромное количество продовольствия и сырья. К 31 июля Рада обязалась вывезти в Германию и Австро-Венгрию только зерна 1 млн тонн, не считая других видов продовольствия, цветных металлов и сырья. Едва лишь сведения об этом были получены в Берлине, как кайзер Вильгельм II категорически потребовал тотчас же предъявить советской делегации ультиматум о принятии германских условий мира с отказом от Прибалтийских областей до линии Нарва, Псков, Двинск. Вечером того же дня глава германской делегации Р. Кюльман предъявил советской делегации требование немедленно подписать мир на германских условиях. На вечернем заседании 28 января (10 февраля) Троцкий огласил ответ советской делегации. Вопреки совершенно определенной директиве Ленина, он заявил, что Советская Россия мира подписывать не будет, войну прекращает и армию демобилизует. Глава германской делегации указал Троцкому, что в случае отказа заключить мир «договор о перемирии теряет свое значение, и по истечении предусмотренного в нем срока война возобновляется». Но большевистский лидер категорически заявил о невозможности продолжения переговоров. Такая позиция Троцкого предоставила полную свободу действий вооруженным силам Германии, Австро-Венгрии, Турции.

Еще 5 (18) января германский штаб Восточного фронта по указанию верховного командования приступил к подготовке наступательной операции на петроградском направлении под кодовым названием «Фаустшлаг» («Удар кулаком»). Лишь вечером 16 февраля Советское правительство получило официальное германское сообщение о прекращении перемирия и возобновлении военных действий с 12 часов 18 февраля. Первая статья договора о перемирии, согласно которой при возобновлении военных действий противник должен объявить об этом за 7 дней до их начала, была нарушена. В полдень 18 февраля германско-австрийское наступление развернулось по всему Восточному фронту от Рижского залива до устья Дуная. На севере на Полоцк, Псков, Ревель и Нарву при поддержке флота наступала 8-я германская армия (7 пехотных дивизий) и армейская группа «Д» (7 пехотных дивизий). В Белоруссии на минском направлении в наступление перешла 10-я германская армия (12,5 пехотных дивизий). Еще несколько ударов при поддержке украинских формирований Центральной Рады наносилось в направлении на Киев, Полтаву, Одессу. (Всего против России было брошено 47 пехотных, 5 кавалерийских германских и австро-венгерских дивизий) 12 февраля турецкое командование возобновило боевые действия на Кавказском фронте. Положение Советской России было катастрофическим. Интервенты наступали вглубь страны, продвигаясь вдоль железных и шоссейных дорог. 18 февраля части армейской группы «Д» захватили мосты через Западную Двину. В тот же день они заняли Двинск, а 23 февраля подошли к Полоцку, Пскову и Чудскому озеру. Войска 8-й германской армии продвигались в Латвии и Эстонии. 23 февраля был захвачен и Минск. Уже 21 февраля Совет народных комиссаров (СНК) принял написанный Лениным декрет-воззвание «Социалистическое Отечество в опасности!». Ленинский декрет и решение Петросовета – это обращение нового правительства с воззванием к наиболее сознательной, лучшей части народа – тем рабочим, крестьянам, людям умственного труда, кто был способен поставить национальные и государственные интересы выше собственных. Последняя неделя зимы – начало весны стали переломными, главным образом, в деле формирования и организации новой армии России. На первых порах, в конце февраля, многим рабочим Красной гвардии не был понятен призыв перевода гвардии в армию, и часть красногвардейцев, узнав о мобилизации, сдала оружие и разошлась. Но спустя месяц Красная Армия уже дралась на фронтах Гражданской войны, главным образом против германских войск. Так или иначе, но конец зимы – весна 1918 г. – время перелома в сознании народа, убежденного в своей силе, уверенности и необходимости спасти Отечество. Оно знаменательно массовой мобилизацией рабочих и крестьян России для отпора именно германскому вторжению. В Петрограде уже к исходу февраля в Красную Армию вступило до 60 тыс. добровольцев. В Москве – около 20 тыс. Но мало кто представлял себе, что эта армия вскоре поднимет оружие на своих соотечественников, братьев, единоверцев и примет самое живое участие в кровавой Гражданской войне.

* * *

Туроверов участвовал в деле под Глубокой. Во второй половине января 1918 года артиллерийская рота получила приказание с одним орудием и прикрытием к нему приготовиться к выступлению. В 4 часа вечера 20 января (по старому стилю) партизаны подошли к реке Донец за станицей Каменской. Начинало темнеть. Есаул Чернецов был уже здесь и руководил переправой через реку на пароме. Когда переправились, совсем стемнело. В полной тишине двинулись вперед. Задача отряда состояла в том, что бы утром, с тыла атаковать станцию Глубокую, где располагалась штаб-квартира большевиков, наступавших на Каменскую-Новочеркасск. Отряд насчитывал около 200 штыков. Кроме юнкеров-артиллеристов были и другие взводы, состоявшие, главным образом, из кадетов, гимназистов, реалистов, из молодежи. Было немного опытных фронтовиков и офицеров. На этот отряд возлагался отвлекающий маневр. Одновременно войсковой старшина Лазарев (помощник есаула Чернецова) должен был главными силами со стороны Каменской наступать на Глубокую вдоль линии железной дороги.

Около 11 часов ночи остановились где-то за хутором Гусевым. Получили консервы, хлеб и водку, которую мало кто пил. На рассвете 21 января выступили, чтобы занять позицию. Как стало ясно потом, большевики уже были предупреждены о переправе отряда и выслали ему навстречу красные казачьи части…Завязался встречный, неравный бой. Красные сразу стали теснить отряд. Вскоре кончились снаряды. Заклинив затвор, бросили орудие. По приказанию есаула Чернецова все конные и севшие на повозки и орудийных лошадей ускакали куда-то в тыл с полковником Миончинским. Пешие, кому не хватило места на подводах, остались с есаулом Чернецовым. Среди них был и Туроверов. Всего оказалось человек сорок с одним пулеметом французской системы. Но тот часто отказывал.

Красные наступали непрерывно. Бой продолжался. Отряд отходил. Наконец, атаковала казачья конница Голубова. Отряд быстро перестроился в каре и отбил атаку. Вторую конную атаку отбивали уже частично штыками. К несчастью, тогда Чернецов был ранен пулей в ступню ноги ниже щиколотки навылет. Конные казаки на время приостановились и, видимо, митингуя, решали, что делать дальше. Юнкера успели перевязать ногу есаулу, хотя он и противился.

Разрывы снарядов, свист осколков возвестили о продолжении боя. Красные били по отряду из орудий. Чернецов приказал залечь и отстреливаться. Потерь не было. После артобстрела Голубов прислал парламентеров, предлагая партизанам сдаться. Чернецов отказался. Наступление казаков возобновилось. Вновь отбили еще две конных атаки. Последняя атака была принята «на штыки». Патроны кончились.

Снова поступило предложение о сдаче. Храбрый есаул ответил отказом. Тогда командир красных стал вести переговоры. Чернецов согласился. Вместе с Голубовым подъехало с десяток человек парламентеров. Все спешились, подошли вплотную. Никто не ожидал подвоха. Винтовки были за спиной, шашки в ножнах. Переговоры начались с перепалки. И тут парламентеры оттеснили есаула от юнкеров и партизан. Невесть откуда подскакало еще десятка два верховых. С шашками наголо бросились они на партизан. Сопротивляться было невозможно… Обманом удалось Голубову захватить отряд врасплох. Партизан окружили и взяли в плен.

Не зная о случившемся, войсковой старшина Лазарев вел наступление вдоль железнодорожной линии. Лазареву сопутствовал успех, ибо Голубов настаивал на том, чтобы пленный Чернецов отдал распоряжение о прекращении наступления. Есаул согласился только после того, как Голубов гарантировал, что пленным будет сохранена жизнь. На том командир красных дал свое честное слово.

В станицу Каменскую из отряда с этим приказанием были отправлены двое – фельдшер и сестра милосердия, а также два парламентера. Но те с приказанием до станицы Каменской не дошли. Вернулись обратно, побоявшись, что партизаны там же и прибьют их.

Пленных красные казаки повели на хутор Астахов, где был штаб Голубова. Чернецов идти не мог. Голубов дал ему коня и приказал подхорунжему Подтелкову со взводом казаков сопровождать пленных на хутор. Сам же с остальными поскакал вперед. По трафаретам на погонах Туроверов определил, что здесь были казаки 9-го, 10-го, 27-го и 29-го казачьих полков, а также 6-й гвардейской батареи. Все были фронтовики, целыми частями оставившие фронт и возвратившиеся домой.

Как только Голубов скрылся из вида, казаки взяли партизан «в плети». Начали сечь и приговаривать:

– Немцы не держали наших атак, бегли от казачьей шашки, а вы, молокососы, все атаки отбили! Мы вас научим! А ну заполучи, щенок, поперек спины! А ну ишо! Хлеща нагайками и плетьми, гнали бездорожно, по полям. Не доходя версты до железной дороги, конвой стал митинговать. Одни стояли за то, чтобы повернуть на Глубокую и сдать там пленных совету солдатских и рабочих депутатов, а другие настаивали на исполнении приказания Голубова, чтоб вести их на хутор Астахов. Тот был по другую сторону железной дороги. Предложение первых начало, как будто, пересиливать. И вдруг один конвойный увидел дымящий бронепоезд, что шел из Каменской на Глубокую. Спор сразу прекратился. Чернецов, слышавший споры митингующих, предвидел опасность передачи пленных большевикам в Глубокой. Понимал есаул, что это, несомненно, окончится расстрелом. «Честному слову» предателя Голубова веры больше не было. Чернецов решил использовать момент. Спасая жизнь дорогих и близких ему молодых соратников-партизан, рискуя собой, он воскликнул:

– Ура! Наша берет! Спасайтесь, господа!

Этот клич был дружно подхвачен партизанами. Безоружные, бросились они, кто на охрану, кто бежать. Туроверов был в хвосте колонны пленных. До конвойных было далеко – метров пятьдесят, и потому он и еще с десяток человек бросились со всех ног к бронепоезду. Заметив бегущих навстречу, бронепоезд ускорил ход и начал удаляться. «Ура» вскоре затихло…

Туроверов обернулся назад, увидел рассеянных, скачущих всадников, убегающих по полю партизан. Конные вскоре совсем исчезли из виду. Разбежавшиеся по всему полю, чернецовцы остались одни. Туроверов приостановился, подождал бегущих за ним двух юнкеров и расспросил их. Они и рассказали, что есаул ехал с левой стороны от Подтелкова. Когда Чернецов крикнул: «Ура! Наша берет!», то хотел одновременно выхватить у Подтелкова из ножен шашку. Подтелков успел увернуться. Сам выхватил клинок и зарубил Чернецова…

Казачий конвой, увидав, что свершилось подлое, предательское убийство казака казаком, трусливо рассыпался, расскакался по полю, не преследуя партизан. Юнкера решили, что бронепоезд взят и Глубокая занята отрядом партизан Лазарева. Потому и торопились направить стопы свои туда. Звали с собой подъесаула. Туроверов мог приказать. Но ситуация была неподходящая. И часа не прошло с того момента, как все были в плену и у всех были равные шансы. Он отговаривал их. Напрасно доказывал он, что, судя по расположению вагонов, это бронепоезд красных. Они не согласились и ушли…

Николай остался один. Пробежав еще немного вперед к пахоте, он залег в борозде. Решил дождаться темноты и потом уже идти вдоль железной дороги на Каменскую. Солнце как раз заходило за горизонт. Вблизи никого не было. Мела поземка. Было холодно и одиноко. Темнело… Вдруг заметил он вдали нескольких всадников. Верно, конвой вразброд съезжался к хутору Астахову. Подъесаул насторожился и продолжал лежать. Выждав, когда совершенно стемнело и все кругом успокоилось, поднялся и пошел. Через четверть часа в темноте кто-то появился и упал впереди.

– Кто? – негромко спросил он.

«Молчит. Если боится, не отвечает, – подумал подъесаул, – значит, наш – партизан».

Туроверов назвал себя. Тот отозвался. Оказалось, юнкер Гольдман, Михайловского артучилища. Дальше они пошли уже вместе. В 2 часа ночи, голодные, уставшие, измученные, с большим трудом и не без приключений дошли до станицы Каменской, продержавшись на ногах без сна и отдыха без малого двое суток. На вокзале, в питательном пункте, их накормили. Утром, на рассвете 22 января, партизанский поездной состав с одним орудием и двумя упряжками лошадей тронулся в направлении Глубокой. Не доезжая хутора Астахова, выгрузили упряжки и с прикрытием в 20 человек двинулись к хутору. Спавших казаков гвардейской батареи обезоружили сразу и избили прикладами винтовок. Захватили у них два зарядных ящика со снарядами и одно орудие. Вначале вывезли снаряды, так как они были важнее. Мало было снарядов! И уже затем послали лошадей за орудием. Второй пеший взвод партизан пошел к востоку от железной дороги и подобрал семерых убитых. В их числе и увидел Туроверов тех двух юнкеров, которые не остались с ним, а пошли на Глубокую. Искали тело Чернецова, но не нашли. Приказ о производстве в полковники храброго есаула был получен уже после его гибели…