Текст книги "Альфа и Омега"

23. Филофей Бричкин

Филофей никак не мог добиться от музейных жителей правды о происходящем на этом свете. Чавкунов оказался мужиком крепким и ни в какую в подобные разговоры не втягивался.

– Мне еще в домовых служить как медному котелку, – говаривал он, – а с тобой, Филя, я только больше грехов наделаю. Здесь проговорюсь, там лишнего ляпну, а то, не дай Бог, и непотребные слова допущу. Вот и буду в твоем клоповнике век сидеть. Нет уж, уволь. Мне тоже в люди хочется. Вон, Фаньку позови, она тебе про советскую власть все и объяснит. Личным примером.

Про встречи с товарищем Кац Бричкин больше не помышлял, потому что с ней все было ясно. Избави Бог с привидением амуры крутить.

Поэтому выбрал Филофей объектом своих призывов Волчакова Евгения Ивановича, который служил в Окоянове сначала комсомольским вожаком, потом партийным секретарем, а в тридцать девятом сгинул на финской войне командиром роты. Отзывы о нем сохранялись неплохие. Он был из местных, самородок, не самодур какой. К людям относился по-человечески, хотя всю трудную пору коллективизации был начальством, а значит, причастен. Филофей даже предполагал, что если Волчаков избежал участия в разгроме Церкви, то может, ему грехи и простились. Бричкин стал ежедневно класть поклоны киоту, который соорудил в своем углу, и просить о явлении Волчакова. Это продолжалось долго, но в числе немногих недостатков Филофея Никитича следует упомянуть его настырность. Он принадлежал к той самой породе мужичков, о которых поэт сказал: «Втемяшится ему в башку какая блажь – колом ее оттудова не вышибешь». Допросился все-таки Филофей. Однажды вечером после молитвы в углу помещения образовалось светлое пятно, в котором можно было различить контуры Волчакова.

Волчаков недавно вернулся из мест отбытия наказания и выглядел человеком робким и осмотрительным. Если, конечно, видение можно назвать человеком.

– Я только потому прощение заслужил, что людям добра желал. Без притворства. Поэтому так и вышло. Получил свое за раскулачивание и теперь душа моя свободна. Слава Богу! К тому, конечно, добавить надо, что я никогда с верой не рвал, был тайноверующим. Тогда у нас в аппарате такие встречались. И дочку свою тайно окрестил, а потом, когда тридцать седьмой год настал и погрузились мы в каждодневный страх, тайно с супругой обвенчался. Чтобы, значит, если заберут, любовь не остывала. Вот такие дела, Филофей Никитич.

– Я у Вас главное спросить хочу, Евгений Иванович, Вы о своей судьбе не жалеете, правильное дело делали?

– Какое же правильное, если из-за него столько каяться пришлось! Тогда всенародный обман вышел. Люди хотели одного, а фактически строили другое. И я в этом участвовал.

– Я в ту пору еще мальчишкой был, не пойму, о чем Вы говорите.

– Тогда давайте вспоминать. Россия вся сплошь крестьянской была, правильно?

– Да, вокруг Окоянова множество густонаселенных пунктов числилось. Верно.

– А какую крестьянин в себе мечту нес? Чтобы у него земля была, чтобы с бедой всем миром справляться, и чтобы в Кремле справедливый правитель сидел. Вот такой крестьянин дал бы нам в достатке хлеба, родил бы новых Ломоносовых и главное – был бы опорой власти. Придет беда – сядет на голодный паек, но страну спасет. Налетит враг – возьмет оружие и врага победит. Прав я?

– Вы просто как домовой Чавкунов рассуждаете. Про двуединую Россию.

– Михаил Захарович зрит в корень, хотя идеализирует. Во все времена между властью и народом были трещины. Не зря мужички на Дон бежали, на волю. Но мы говорим о мужицкой мечте. Давайте разбираться. Землю мужику дали? Нет. Изобрели коллективную собственность. Колхозы. Мужицкой общине хоть какие-то права дали? Нет. Изобрели фиктивные сельские советы. В Кремле справедливый правитель сидел? Нет. По отношению к мужику ни один советский вождь не был справедливым. Ленин считал мужика реакционным, Сталин видел в нем материал для строек века, а послевоенные вожди, хоть и были человечнее, того, что мужик заслужил, так ему и не воздали. Он был и есть самый обделенный гражданин нашей страны. А я в этой несправедливости участвовал.

– А что Вы о будущем можете сказать?

– Будущее нам приоткрывается, это верно. Души усопших Реку Времени с высоты лучше видят. Только мы не можем об этом земным людям сообщать. В православии всегда есть несколько живущих на земле праведников, которые это будущее тоже видят. Они могут власть предержащих об этом информировать, если те, конечно, пожелают. Но на этом все. Могу лишь по-знакомству сказать, что пока вы все неправильно делаете, а могли бы делать по-другому.

– Как это понять, если будущее уже предначертано?

– Река Времени только отражает лики будущего. А Человеку дано их изменять. Начнете сегодня по другому действовать – и лик будущего изменится.

– Скажи, ради Бога, в чем главная ошибка?

– Правители ваши обезьянничают с Запада. А русский народ не обезьяна, в нем Божьей Благодати больше, чем в любом другом. Погибнете вы, если вас на обезьяний поводок посадят.

– А быть-то как же? Ведь мы всегда за нашими вождями идем. Как они скажут, так и делаем.

– Тут удивительного ничего нет. Народ сегодня безрассуден, потому что разрушена мистическая связь между ним и Господом, которая передавалась через веру. Ведь все, что общество делало до того, как его одолели демоны революции, лежало внутри самодержавно-православного созерцания. Никто не сомневался, что «царь поступает правильно», потому что его действия идут от Божьего помысла. От этого и выходила общественная стабильность. За исключением, конечно, редких народных бунтов, которые имели свою причину.

– Как же интересно Вас слушать! И что за причины имели народные войны?

– Прошу не передергивать, Филофей Никитич. То были большие разбойные бунты. А войнами их назвали советские историки. Но это натяжка.

– Так уж и так?

– Так, так. Вы же знаете, что война является продолжением политики иными средствами. Ну и какую политику вел Степан Разин до того, как поднял донских казаков на бунт? Не было такого политика. А был знаменитый ушкуйник, грабитель, которому захотелось большой власти. Кого он повел за собой? Казаков, сбежавших от господ на Дон, надышавшихся духом авантюризма. Кто к нему пристал? Крепостные, грабившее все, что под руку попадет. У разинщины вообще никаких политических целей не было. Но это было очень опасное явление для русской души. Бесовщина.

– А я думал, протест против крепостничества.

– Думать можно все, что угодно. А вот задумывались Вы над тем, почему разинщина была такой кровавой? Ведь море крови текло.

– Ну, вырвался мужик из ярма и пошел все крушить направо-налево от накопившейся ярости.

– Объяснение логичное. А теперь вообразите себя крепостным рабом помещика Засыпкина. Вот заслышали Вы о приближении разинских отрядов, схватили вилы и помчались со своим мучителем расправляться. Ворвались в дом, замахнулись вилами на помещика, а тут жена его телом закрыла. Воткнули Вы вилы в женщину, затем в подвернувшуюся их дочь и закончили тем, что умертвили малолетнего сына. Случалось такое во время бунтов?

– Случалось. Правда.

– Это не бесы мужиками владели?

– Да, безвинных тоже убивали почем зря.

– Вот о чем я и говорю. Русскому человеку огромное обязательство Господом было даровано – хранить в себе совесть перед Богом. И стоит только ему эту обязанность с себя добровольно снять, как его с особой лютостью запрягают бесы. Точно также, как при Разине или Пугачеве, они запрягли русскую душу и в семнадцатом году. И он развел зверство теперь уже в масштабе всей империи. А Вы говорите, народные войны… Так что неправильно будет представлять эти бунты как народные войны, неправильно. Крови они пролили много, это так. Но были они ограничены по времени и пространству и всерьез связь самодержавия и народа все-таки не порушили. Настоящий подрыв шел с Запада, и начался он с петровских реформ. Они сильно по народной привязанности к самодержцу ударили. Впервые за все века самодержавия среди русского люда стало ходить поверье, что царь – черт. С петровщины все началось, а уж позже дальше пошло, но Вы об этом не хуже меня знаете. В прошлом веке европейский дух не только на дворян, он и на других жителей стал распространяться. Он и революцию принес, а уж что теперь принесет, лучше не загадывать.

– Но как же без него? Ведь мы с Европой-то рядом, мы – ее часть!

– Вот именно, что часть! Только у нас и свое есть, да еще какое свое! А ваши новые вожди не хотят понимать, что русский дух с немецким не сроднится. Они ведь очень разные. Им надо отдельно существовать и при этом добрососедствовать.

24. За «джетом» пошли

У «Джета» все складывалось великолепно. Англичане окружили его заботой и работали очень конспиративно. Бояться было нечего. Личные встречи случались редко, да и то, большей частью за границей. Как член «команды Павлова», Ежик постоянно имел загранпаспорт и ему не составляло особого труда устроить себе приглашение за рубеж. Кроме того, неподалеку от дачи папика резидентура подобрала несколько тайничков, которые можно было обрабатывать в любое время года. Хочешь, под видом грибника, хочешь – лыжника, хочешь – просто гуляющего фраера. Помимо этого, в его квартире стояла специальная быстродействующая рация, работать на которой он пока только учился. В общем, все было бы хорошо, если бы не жесткая требовательность кураторов из СИС. С ними Ежик на практике осваивал непреклонную марксистскую формулу «товар-деньги-товар». Он ощущал себя втянутым в беспощадный конвейер, на котором получение платы за уже переданную информацию увязывалось с получением платы за еще не переданную информацию. Один срыв, и Вы получаете укороченный паек в следующий раз, и вам также могут сообщить об обрезании счета за прошлый раз. Кроме того, «Джет» не переставал удивляться скупердяйству англичан, заведших амбарную книгу на каждый его чих. Когда Евгений подсчитывал свои капиталы, он с разочарованием обнаруживал, что растут они очень неспешно. При таких темпах сорваться в пампасы и зажить жизнью настоящего небедного плейбоя можно будет не ранее, чем лет через пять. Эта мысль напрягала его, хотя, честно говоря, признаков опасности он не видел.

Гром грянул среди ясного неба и поверг Ежикова в натуральную панику. На беззаботном и чистеньком Успенском шоссе, где скульптуры мишек и оленей ублажают усталый взор пассажиров правительственных лимузинов, он обратил внимание на синий «жигуленок», который, кажется, мелькал позади еще на Кутузовском проспекте. «Жигули», как привязанные, следовали за ним, пристраиваясь к его скорости и маневрам. Евгений ощутил в животе неприятный холодок. Проезжая по Жуковке, он резко свернул к овощному рынку и затормозил. Его преследователь проскочил мимо и припарковался чуть дальше, у дорожного ресторана. Дрожащими руками Ежик повернул ключ зажигания, и вместо того, чтобы поехать на Николину Гору, где стояла родительская дача, на развилке свернул налево, на Перхушково и стал менять направления, уже не заботясь о том, чтобы маршрут выглядел логичным. Голубая машина позади больше не появлялась, но Евгений чувствовал наружку, потому что сзади постоянно кто-то маячил. «Тебе кажется, – уговаривал себя «Джет», – не может же этот «пазик» быть чекистским. Не машина, а хлам какой-то. И этот, который теперь на «хвосте» висит – «запорожец», от него уйти – раз плюнуть». Наконец позади никого не осталось и, проехав еще некоторое время, «Джет» начал успокаиваться. В возможность наблюдения за собой со спутника он не верил, как, впрочем, и в шапки-невидимки. Он решил, что наружка померещилась со страха и с облегчением развернул машину, чтобы ехать назад, на дачу. Однако стоило ему повернуть за крутой изгиб дороги, как он увидел, что на боковую лесную тропу неуклюже скатываются синие «Жигули», видно, не ждавшие от него такого кульбита, а «запорожец», давно пропавший из вида, снова едет ему навстречу. «Твою мать, – мелькнуло в голове Ежикова, – да это же те машины. Точно, те. Как быть?»

«Джет» добрался до дачи в полуобморочном состоянии, плохо соображая, что делает. Он бросил машину, не выключая мотора, выхватил из холодильника бутылку виски, лихорадочно выпил стакан и встал под душ, в надежде придти в себя. Страх оказался так силен, что рассудок Ежикова был не в состоянии реально оценить степень угрозы. Чекистская тень выросла до небес, заслонив собою белый свет, а неизбежность расплаты казалась делом решенным. Всю ночь «Джет» не спал, пил рюмку за рюмкой, пытаясь выдавить из души навалившийся ужас. Жизнь, еще вчера светившая полоской неба над Лондоном, сегодня превратилась в могильный мрак. Он знал, что от КГБ не уходят. «Вот и все твои приключения, Женя, – говорил он себе, – вот и все. Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Быстро же ты погорел, быстро. Ничего не успел, ни всласть пожить, ни мир посмотреть, ни деньгами пошвырять… Пропал ни за грош…». По лицу его катились пьяные слезы, из горла вырывались рыдания. Ежик праздновал труса, а может быть, все было сложнее. Может быть, вместе со страхом откуда-то из пионерских глубин его отрочества выползло и угрызение совести. Выползло и посыпало соль на рану.

На следующий день «Джет» не находил себе места. Он ушел с работы, сел в машину и стал накручивать по городу виражи в попытке провериться. Точнее, Ежик превратил езду в цирковое представление, которое только чудом не закончилось несчастным случаем. Он нарушал правила движения, ехал на красный свет светофора, поворачивал в запрещенных местах и разворачивался через две сплошные полосы. Если бы за ним была наружка, то она наверняка решила бы, что водитель находится либо в алкогольном, либо в наркотическом опьянении. Но никакой слежки он за собой не увидел и немного пришел в себя. Теперь появилась возможность хоть как-то выстроить мысли. Ежиков попытался проанализировать возможные причины провала, но у него ничего не получалось. Не было ничего подозрительного в его жизни вплоть до появления этих проклятых синих «Жигулей».

Промучившись бессонницей несколько ночей и посинев от постоянного пьянства, «Джет» вызвал Йенсена на экстренную встречу. Стив внимательно выслушал его и воспринял опасения агента со всей серьезностью. В воздухе над Москвой пахло грозой. Трехзначное ателье работало полным ходом, и по всему было видно, что грядут важные события. Как такие события отразятся на агентуре, трудно даже предположить. Поэтому Йенсен решил проверить, насколько верны опасения «Джета». Они разработали операцию по провоцированию наружки, если агент уже под контролем. В определенный день и час Ежиков позвонил из телефона-автомата неподалеку от Дома Правительства в английское консульство и произнес фразу, которая могла показаться подозрительной: «Простите, в Мурманске имеется британское консульство?», и сразу после этого поехал по обусловленному маршруту. В нескольких местах этого маршрута его проезд контролировал с закрытых позиций Йенсен. Места были подобраны в узких улочках, и если наружка есть, то деваться ей некуда. Она пойдет в «хвост». Маршрут был действительно очень неплохой, но Йенсен не знал, что практически весь центр Москвы в пределах Садового кольца контролировался скрытыми телекамерами и нужды в «хвосте» не было. Он ничего не заметил и послал агенту успокаивающий сигнал. Эта операция сыграла с СИС плохую шутку. Резидентура успокоилась и решила, что источник перестраховывается. А «Джет» продолжал чувствовать себя плохо. Его интуиция подавала сигналы опасности. Но несмотря на нервозное состояние агента, СИС напрягала его все больше и больше. Надвигался кризис, и англичанам были нужны документы по положению в руководстве страны. «Джет» исправно передавал то, что проходило через его руки, благо, режим секретности в аппарате премьера ослаб до немыслимых пределов. Словно вырвавшись с подачи Горбачева на волю, чиновники открыто игнорировали все прежние инструкции, проявляя таким образом свою преданность свободе и демократии. Каждый раз, копируя секретные документы, Ежиков умирал от страха, но отступать было некуда. Евгений по уши сидел в дерьме, и единственным путем для него теперь было – плыть потихоньку в сторону Альбиона – зарабатывать у новых хозяев хотя бы вид на жительство и содержание. Внутри у него было гадко. Не роль предателя его беспокоила, а роль простака, попавшегося на шпионскую удочку. Та жизнь, из которой он уже сбежал – жизнь легкая и светлая, с друзьями, непыльной работой, девчонками, молодыми развлечениями, все это было в прошлом. Теперь он жил во тьме и медленно брел навстречу слабенькой полоске света, которая мерцала на Западе. Но вот и эта полоска заволоклась сумерками. «Джет» чувствовал, что слежка за ним была не случайной. Что-то расклеилось в окружающем его мире, что-то стало не так. То взгляд идущего навстречу человека кажется слишком пристальным, то что-то защелкает в телефонной трубке, то бумаги в его портфеле поменяются местами, то соседи доложат о каком-то навязчивом визитере, приходившем в его отсутствие. «Меня засекли в Берлине, – пришел к выводу «Джет» после долгих раздумий. – До Берлина ничего подобного не было. Меня засекли в Берлине. Меня сдал кто-то в берлинской точке англичан. Иначе откуда? Кто ты, человек, который сдал меня? Посмотреть бы на тебя хоть одним глазом. Посмотреть, убедиться, что ты ничтожный и гнилой гаденыш. Еще хуже меня, еще ничтожней, чем я!» «Джет» возненавидел этого неизвестного предателя и посылал ему проклятья. О, как бы он хотел, что бы тот сдох и тем самым доказал, что был недостоин коптить белый свет, а он, Евгений Ежиков, еще поживет и докажет самому себе правоту собственного выбора. «Джет» не знал, что там, в Берлине, Джон Рочестер также вспоминает о нем. Ведь он взял на себя роль судьи неизвестного ему русского агента. С его подачи биография этого человека приобретет печальный оборот, а может быть, закончится раньше времени. Но Рочестер не жалел о сделанном. Он вырос в обществе, в котором за все принято платить, и понимал, что «Джет» заплатит лишь за то, что вполне заслужил. Точно также он рассматривал и себя. Да, он, Джон Рочестер, оказался врагом Ее Королевского Паскудства и сделал многое, чтобы не спускать этому Паскудству его деяний. Но и право Паскудства на месть он также не отрицал. Если он попадется, значит, будет платить за то, что попался.

А Ежикову становилось все хуже и хуже. Он не обладал бойцовским характером, и спокойствие покинуло его окончательно. Каждый его день превратился в пытку. Не проходило и вечера, чтобы Евгений не напивался и не устраивал в своей одинокой квартире или на даче такие же одинокие дебоши. Он мог в пьяном виде колотить посуду, срывать гардины, бросать из окна бутылки, переворачивать мебель. Едва ли это ему помогало, но он все-таки делал это, полагая, что снимает стресс.

Так было до тех пор, пока не случилась вечеринка с Семкой Соткиным и двумя привезенными Семкой приблудными девицами. Юджин договорился с приятелем, что тот приедет с девушками в субботу к нему на дачу, а в пятницу надрался до положения риз. Утром едва встал. В голове гудело, ноги и руки бил тремор, тошнило. Горячий душ ему не помог, завтрак не лез в рот, о спиртном не мог и помыслить – сразу появлялся рвотный спазм.

В таком состоянии он пробыл до тех пор, пока у ворот дачи не прогудел клаксон «Мерседеса», на котором приехал Соткин с «телками». Из машины вместе с приятелем выпорхнули две развеселые девицы, внешность которых не оставляла сомнений в их профессии. Впрочем, обе были стройны, миловидны и без сильных следов амортизации. Софи и Вика моментально освоились в новой обстановке и стали, щебеча, накрывать на стол, а Юджин с Семкой уединились в каминной комнате с бутылкой виски.

Евгений чуть не подавился первым глотком «Черного пешехода», но все же выпил вместе с Семкой, и тот быстренько рассказал о девицах, чтобы приятель знал, с кем имеет дело. Обе раньше были студентками, но лобки у них скакали впереди мозгов, поэтому пристрастились к красивой жизни и потихоньку съехали на ресторанную проституцию. Сейчас зарабатывают только этим, но себя берегут и на любого прохожего не западают. Ложатся только с солидными клиентами, рубят приличные бабки. Семен познакомился с ними неделю назад и переспал «втроем». Словил кайф и решил поделиться удовольствием с другом. Девчонки берут немного, всего по две сотни «зеленых» за ночь.

Рассказывая об этом, Семка поблескивал глазом, и Юджин вспомнил, что ходили упорные слухи о его баловстве с кокаином. Внезапная мысль прострелила Ежикова:

– Слушай, старик, у тебя случайно «кокса» нет?

– Ты что это, Ежик, как тебя понимать, в историю влип? Сифилис, долги, смертельная любовь? Такие вещи и без «кокса» лечатся, – с видимым напряжением и неестественной усмешкой ответил Семен. Он, скорее всего, побаивался открываться перед приятелем. Как бы это не разошлось по широкому кругу.

– Сема, позарез нужно, – понимая, что происходит с Соткиным, прошептал Юджин, – позарез, понимаешь. На душе полный аут. Дай одну дозу, я знаю, у тебя есть.

Семка помолчал, покрутил кучерявой головой. Потом медленно сказал:

– Только при одном условии: ни одна сука об этом знать не должна, усек? Иначе – кирдык.

– Сто процентов, – отвечал Юджин, покрываясь потом от нетерпения. Его уже радовала приближающаяся возможность освободиться от изматывающего страха.

Семен вытащил из своего портмоне маленький кожаный мешочек, развязал его. Достал крохотный бумажный конвертик и стеклянную трубочку. Аккуратно развернул конвертик и ручейком ссыпал белый порошок на полированный стол. Затем подал Юджину трубочку и сказал:

– «Кокс» чистейшей пробы. Получишь знатный приход. Знаешь, как делать?

– Видал в кино, – ответил Юджин. Он вставил один конец трубочки к ноздрю, нагнулся, поднес ее к порошку, зажал свободную ноздрю пальцем и потянул воздух. Поначалу ощутил проникновение в носоглотку какой-то легкой пыльцы, но тут же это ощущение прекратилось, а организм уже реагировал на возбудителя и начинал расслабляться. По телу пошла волна томного наслаждения. Юджину стало очень хорошо. Все существо его погружалось в теплое и острое состояние счастья. Все в мире превратилось в кайф, в нирвану. Сквозь этот сладкий туман проступали воспоминания о проблемах, и проблемы эти казались пустыми и смешными. А мир вокруг был удивительным, гармоничным, непостижимо прекрасным. Все было красивым: и этот восхитительный друг Сема Соткин, и эти девушки в соседней комнате, которых он будет любить всю ночь до зари. И этот роскошный ужин, за который они сейчас сядут. Как хорошо, как хорошо… А эти чекисты, Господи, мелкие уроды, кого он боялся? Со своим могучим папиком, со своей неуязвимостью, с кучей денег в банке «Ллойдс», кого он боялся? Ежиков захохотал, пружиной вскочил с кресла и, блестя лихорадочным взглядом, громко завопил: «Пора, пора за стол, друг мой. Клико уж бьет струей!»