Текст книги "Альфа и Омега"

9. Война

Каждый знает, что один из титанов человечества Владимир Ульянов-Ленин делил войны на справедливые, несправедливые, освободительные, захватнические и так далее. Мол, драка может быть и хорошей, а может быть и плохой. Но, повидав на свете всякого, мы с вами о войне можем сказать только одно: это всегда ужасная мерзость, а какой ярлык на нее наклеят, зависит от победителя. Хотите поспорить? Пожалуйста, а мы пока вспомним, как состоялся крестовый поход рыцарей свободы против Ирака. Кстати, мы не зря сравнили достопамятную «Бурю в пустыне» с крестовым походом. Помните, как на призыв папы Урбана Второго освободить Гроб Господень со всей Европы собрались бездельники и разбойники в латах и опорках, с мечами и удавками, чтобы непременно достичь Иерусалима и за все отомстить мусульманам? А за что, собственно? – следовало бы спросить у какого-нибудь громилы, прицепившего себе на плечо большой черный крест. За что вы решили порубить в капусту турок-сельджуков? Разве они разграбили Гроб Господень, или не пускают к нему пилигримов? Совсем нет. Доступ в храм был открыт, и древние туристы толпами ходили туда и обратно. Правда, цену за постой турки, действительно, взвинтили. И относились к христианам нехорошо: бывает, плюнут или зашипят что-то на своем тарабарском языке. А то и проявят более обидные признаки религиозной нетерпимости. Но не в капусту же их за это!

– В капусту! – Прогремит ответ железных всадников и их оборванной пехоты. – В капусту! У нас нет работы в собственной стране, у нас холера, мы обнищали. А там… Там поблизости купаются в роскоши Никея и Антиохия. Там жирные и ароматные рабыни совращают своих хозяев вращением круглых бедер, там лучшие в мире шелка и бархат, там все, чего нет у полуголодных баронетов, которым от наследства досталось только потертое седло с отцовской клячи. Освободить Гроб Господень от турок, а заодно и турок от их сокровищ!

И потекло все это хищное воронье объединяться в ударные отряды мародеров, и застонали на их пути города и веси, и полилась кровь многочисленных народов от освободителей Гроба Господня.

И тут кому-то ударит в голову вопрос: что все это напоминает? Неужели и сегодня в самом тайном ядре политики лежат те же самые мотивы, что у древних крестоносцев? Неужели кто-то хочет направить на чужие богатства застоявшегося без работы бронированного Франкенштейна, которому тоже позарез потребовалось размять свои мускулы, израсходовать запас лежалых боеприпасов, вытрясти из своих правительств золотые дукаты, а заодно лишить жизни сотню другую тысяч подвернувшихся под руку солдат и гражданских лиц? Неужели предлог для нападения на Ирак нисколько не серьезней, чем надуманное оскорбление Гроба Господня, и вся эта военная шпана точно также сбивается в кучу, чтобы поглумиться над слабым и схватить свой кусок трофеев? «Нет, нет, – запротестует внутренний голос подумавшего так, – надо верить свободной прессе и демократическим политикам. Этот Хусейн – гад и паразит, уничтожить его – святая задача всего человечества».

Если Вы полагаете, что война – это когда две армии почем зря колошматят друг друга изо всех видов оружия, то Вы отстали в военной теории. Испокон веков с момента появления вооруженных групп людей война понималась как избиение одной более сильной группой людей другой группы – послабее. Поэтому коалиция возмущенных Хусейном не придумала ничего нового. Она собрала превосходящую силу, чтобы надавать ему тумаков, вернуть Кувейт в исходное положение и обнести Ирак забором санкций в устрашение соседям. Хотелось бы, конечно, большего. Хотелось бы и самому Саддаму завернуть голову под крыло, но тут ни с того ни с сего заартачились русские. Не позволили принять решения о штурме Багдада. А жаль!

И вот предприятие началось. Если Вы не генерал армии США, то Вы не знаете, какое это наслаждение – играть в солдатики при полной уверенности в победе. Вот они, дивизии и полки на карте, которые вы двигаете к границам супостата, вот они, самолетики и ракетки, направляющие свои носики на врага, вот они, кораблики на море, которых Вы кучками пододвигаете к берегам агрессора. Ах, как здорово предвкушать острый миг начала, когда тишина вдруг взорвется смерчем, воем, тявканьем всего стреляющего железа и нечистой силы, когда взлетят вверх обломки капониров вместе с разорванными телами их защитников, когда побежит в панике ошеломленный враг! Но стоп! Перед этим Вы, как истинный гурман, еще должны подготовить изысканное блюдо! Вы развешиваете над территорией врага спутники-шпионы, и они по квадратам берут каждое его шевеление под контроль. Немного ниже вы пускаете вдоль и поперек самолеты-шпионы «У-2», и они укрупняют и уточняют полученное от спутников. А вокруг территории Вы отправляете летающие локаторы «Аваксы», которые будут следить за любой штукой, способной подняться в воздух. Затем Вы составляете подробное меню выявленных объектов и начинаете наводить на них свои дальнобойные пукалки. И вот наступает момент, когда вся более или менее заметная военная техника спящего агрессора обречена на съедение крылатым ракетам, самонаводящимся бомбам и прочим приправам к угощению. Одновременно Вы перчите противнику голову дезинформацией. Ваши корабли появляются то там, то здесь. Они делают вид, что на них десант, и постреливают по берегу, как бы готовя высадку. Ваши танки темной ночью меняют участки прорыва и к утру появляются там, где противник спокойно отдыхает. А в это время в другой сковородке пассируются мировые мозги. Их заправляют пропагандой под острым соусом и закрывают крышкой, чтобы парились внутри горячей атмосферы и случайно не остудились. Наконец, мозги под крышкой закипают и оттуда вырывается пар. Это сигнал к тому, что мировые мозги созрели. Они будут аплодировать задуманному Вами угощению. Ну, а как там главный виновник торжества, супостат Хусейн? Супостат пребывает в полном спокойствии духа. Его генералы-кулинары доложили ему, что американцы своего супа в Ираке не сварят. Мол, броня крепка и танки наши быстры.

И вот наступил миг начала торжественной порки. Ночью 17 января 1991 года, когда в Ираке мирно спали старики, дети, генералы и часовые, четыре вертолета «Апач», снабженные приборами ночного видения, буквально ползком пересекли границу и устремились по направлению к двум главным локаторам иракцев, призванным обнаруживать самолеты, но не способным замечать вертолеты, ползущие по-пластунски. «Апачи» благополучно добрались до целей и расстреляли их ракетами, после чего в образовавшуюся брешь ринулась ударная авиация союзников, которая начала стегать иракцев ракетно-бомбовыми розгами.

Потом на ошалевших от неожиданности защитников Хусейна пошли танковые клинья, и защитники побежали, потому что их противотанковая артиллерия лежала раздолбанной на куски. Но бежать было некуда, ведь в тылу уже высадился десант врага, и защитники оказались в кольце. Они, конечно, хотели сдаться в плен, но союзники только вошли во вкус, каждое появление иракского солдата в прицеле воспринималось как посягательство на жизнь освободителя, и по нему открывался ураганный огонь. Торжественная порка прошла по плану и завершилась за десять дней ко всеобщему удовольствию кулинаров.

В Ираке еще не успели отгреметь последние выстрелы тридцатитрехголовой коалиции, когда Жабиньский позвонил президенту Бушу:

– Поздравляю, Джорж, на мой взгляд, все проделано превосходно, так ведь?

– Знаешь, Збигнев, меня ужасно раздражает, что Хусейн остался жив-здоров. Мои воздушные охотники так и не смогли его достать. Этот сукин сын продолжит мутить воду вокруг Израиля. Как он давал палестинцам деньги, так и будет давать. И войска наши там тоже надолго не задержатся. А ведь мы с тобой не об этом говорили.

– Это точно, Джорж, но ты уж очень многого хочешь. Планы планами, а жизнь жизнью. Я считаю, что все прошло как нельзя лучше. Во-первых, мы сумеем на пяток лет заткнуть глотку генералам и жирным котам из всяких корпораций. Сегодня они сыты, и в следующий раз голова будет болеть уже не у тебя, а у того парня, который тебя сменит. Во-вторых, мусульмане хорошо усвоили, что Америка в любой момент может схватить их промеж ног железной клешней. Это дорогого стоит. В-третьих, я просто уверен, что теперь против нас начнет сбиваться в кучу их бандитское подполье. Это нам очень пригодится на будущее. Ну, а самое главное, всему миру и маленькому Смиту в том числе показано, что без сильной Америки справедливость на Земле невозможна. Это ведь самое главное, Джорж, правда?

– Ты прав, мудрый филин. Красная махина разваливается, а мы крепки, как никогда. Теперь поболтать с Советами о том, как дальше жить будем – одно удовольствие.

– Вот-вот, Джорж, пора нам заняться ими вплотную. Малыш Горби совсем запутался со своей перестройкой. Нужно вести дело к ее финалу.

10. Жизнь с чистого листа

Что же это за змеистые линии афганского неба обвили капитана Звонаря, увлекли в высоту, раскрутили, а затем, ломая ему тело, стремительно бросили в одинокую лесную жизнь? Что за непостижимые силы выбили его из привычного мира, из того самого, где все было знакомо, понятно, предсказуемо? Здесь, в лесу, в одинокой избушке, в бессонных ночах оторвался капитан Звонарь от оптического прицела своего зрения, в котором пальцами резкость наводил, оторвался он от этого прицела, потряс головой, осмотрелся и простонал: Господи, уж не за вину ли мою перед тем афганским мальчиком, пацаном этим, которого я штыком к земле приколол, оказался я здесь? Уж не подхватила ли меня возвратная сила от пущенных мною в разные стороны снарядов?

С первой своей одинокой ночи почувствовал Иван, что в голове его начинает раскручиваться прошедшая жизнь, будто только и ждал кто-то неизвестный того момента, когда он окажется сам с собой, чтобы сдвинуть с места карусель пережитого и погрузить в нее душу инвалида. И синело над этой каруселью афганское небо, и лилась из него знойная мелодия, душившая его жаркой, беспощадной петлей воспоминаний.

Да, он стал в Афгане ненормальным, стал, конечно. Афган выжег страх в душе, а человек без страха сам страшен. Он ни своей, ни чужой смерти не боится. Сначала от крови тошнило, но привык, куда от нее на войне? Страшней всего смотреть, как раненый в грудь умирает. Он сипит, пытается воздух вдохнуть, вздымается дугой, в глазах отчаяние, а из дыр розовая пена пузырится. Первый его убитый так умирал. Бой шел в таджикском кишлаке, у самой нашей границы, Иван еще тогда взводом командовал, сам впереди шел. «Духи» в горы побежали, а этот почему-то в хижину метнулся, дверь за собой захлопнул, а Звонарь вслед очередь послал. Потом ногой дверь распахнул – таджик на полу лежит с двумя сквозными ранами в груди. Живой еще, сипит, воздух хватает, а в глазах сумасшедшая мольба: СПАСИ! Иван от страха и боли всхрипнул, будто сам на полу лежал, фляжку трясущимися руками отцепил, таджику в рот, а тот умер…

Потом его назначили начальником охраны генерала Махмуда Гариева, главного военного советника Наджибуллы. Этот бесстрашный татарин постоянно был в движении. Сидеть в штабе не входило в его привычки, и он как ртуть перекатывался по местам боевых действий. У моджахедов была своя агентура в Кабуле, и за советским генералом устроили настоящую охоту. Но по таинственному закону живучести генерал оставался невредим, хотя группа его несла потери.

Однажды под Джелалабадом группа генерала попала в окружение и вела бой более двух часов, прежде чем подошло подкрепление. В живых оставалось только четыре человека из взвода охраны, Иван и сам Гариев. Остальные солдаты и офицеры лежали изрешеченные пулями и осколками. Вертолеты не могли пробиться к ним. В ту пору «духам» поступила от американцев большая партия «стингеров», и эти ракеты сделали воздушную поддержку весьма затруднительной. Вот и в этот раз «вертушки» с подкреплением, шедшие вдоль долины, были отогнаны с земли и искали другой путь подхода к группе.

Духи явно знали, кого окружили, и имели приказ взять Гариева живым. Они волнами накатывали на прижатую к скалам и окопавшуюся в колючем кустарнике группу, и только пулемет Ивана заставлял их залечь. Наконец, патроны у оборонявшихся закончились. В установившейся не надолго тишине Гариев осмотрел своих бойцов и сказал:

– Молодцы, парни. Хорошо деретесь. Сейчас будет рукопашная. Живыми не сдадимся.

И вот теперь, когда на безоружную группу вновь двинулась цепь моджахедов, Ивану стало страшно. Он не раз видел расчлененные останки захваченных в плен советских солдат, но никогда не допускал мысли, о том, что и его тело однажды разрубят кривым афганским тесаком на куски. Ощущение того, что впервые за всю войну он бессилен перед надвигающейся смертью, парализовало его. Живое тело Звонаря не хотело умирать. Потом он увидел, что седой генерал, плотный и крепкий как дубовый кряж, не торопясь прилаживает к «калашникову» штык-нож. Забыв про свой страх, Иван наблюдал за Гариевым, а тот встал в полный рост, взял автомат на перевес и, ковыляя на кривых ногах, пошел навстречу «духам». Генерал сошелся с первым моджахедом, неожиданно припал влево на колено, ловко выбросил оружие вперед и распорол «духу» живот. Потом резво вскочил и, схватив автомат за ствол, пустил его вкруговую, разбив прикладом голову еще одному нападавшему. Забыв про все, Звонарь схватил оружие и бросился к Гариеву. Кажется, он что-то кричал. Неведомая пружина развернулась в его теле, он превратился в машину, умело и беспощадно крушившую все на пути, а когда «духи» побежали от свежей группы, высадившейся из подлетевшей, наконец, «вертушки», Иван не мог остановиться. Плохо контролируя себя, он догнал молоденького афганца, который отстал от своих и подсек его сзади ногой. Мальчишка упал, перевернулся на спину, широко открыв полные ужаса глаза, и Звонарь ударил штыком в грудь, затем ударил еще и занес автомат в третий раз, но что-то остановило его. Он услышал сзади тяжелое дыхание и обернулся. За спиной его стоял Гариев и глаза его исторгали такую ярость, что Звонарь внутренне сжался.

– Ты что делаешь, сынок? – едва слышно спросил старый солдат, – ты что нас всех позоришь? Еще раз увижу – расстреляю на месте.

Гариев повернулся и, тяжело ковыляя, ушел прочь. Потом он отчислил Ивана из своей группы и пути их навсегда разошлись. Но Звонарь не забыл этого урока. Впервые в жизни он понял тогда, что внутри у него прячется кто-то тайный, способный выбраться наружу и наделать беды, стоит только потерять над собой контроль.

Теперь он жил в избе лесника и каждый день возвращался в прошлое. Тяжелый физический труд, на который он себя обрек, не мог вытравить в нем воспоминаний прежних дней. Его руки беспрерывно работали, а сознание утопало в прошлой жизни, в поступках и делах, тянувшихся в его памяти бесконечной чередой.

Вальгон навешал по всей избе и во дворе веревочных концов с узлами, настелил на крыльцо доски для коляски, и Звонарь стал учиться жить самостоятельно. Там, где не хватало каталки, он передвигался с помощью рук по веревкам. Концы были длинными, почти достигали пола и если он срывался, то легко мог снова подтянуться до нужного положения. Особую гордость его составляло то, что он самостоятельно, с помощью горизонтально подвешенной веревки мог переместить себя из каталки на стульчак. В нем жила надежда на обретение способности ходить. К тому же Звонарь прочитал брошюру бывшего «спинальника» Валентина Дикуля, которая стала ему большим подспорьем.

«Движение, движение и движение», – думал он, перехватывая веревки и заставляя напрягаться всю мускулатуру, которая только могла хоть как-то функционировать.

Через две недели такой жизни, измотав себе руки и набив немало синяков, он научился достаточно бойко передвигаться по домику и двору. Звонарь заезжал на каталке в сарай за картошкой и к колодцу за водой, а там, где каталка не проходила, пользовался веревками. Он сам готовил себе пищу, сам умывался и с помощью веревочных концов укладывался спать. Вальгон два-три раза в неделю объявлялся с покупками, помогал сделать неотложные домашние дела, каждый раз честно отделяя себе от пенсии Ивана договорную сумму на полбутылки самогона.

Жизнь показала крохотный просвет. Иван не стал полным инвалидом, мог обслуживать себя, хотя это выглядело очень убого и страшно. Но главное заключалось в том, что над ним перестал довлеть груз неполноценности, он начинал чувствовать себя человеком.

Однажды Звонарь чистил картошку, сидя в каталке и перебирая в мыслях прошлое. Вернувшись к Ивану однажды во сне, афганский мальчик уже не уходил из его памяти. Мальчик лежит уже два года в земле, а его убийца-инвалид еще коптит воздух. Когда-то он думал, что прошлое уходит и не возвращается. А теперь мальчик – вот он, стоит перед тобой с двумя штыковыми ранами в груди от твоего автомата, и существует между ним и тобой совершенно осязаемая связь. Неизвестно, он ли причина тому, что ты стал инвалидом. Но то, что он вернулся к тебе навечно, это правда.

Потом он вспомнил Зафиру, дочь партийного начальника в Кабуле, с которой сошелся перед откомандированием в распоряжение Гариева. Полгода любви с этой афганкой оставили жгучий след в его душе. Зафира когда-то жила с родителями в Москве, говорила по-русски, хорошо знала русские обычаи, но не перестала быть афганкой. Они познакомились на мероприятии в советском культурном центре, куда собралось много местного начальства с семьями. В вестибюле работал буфет, звучала музыка, и подвыпивший Звонарь лихо подкатил к маленькой, очень славной девушке с предложением познакомиться. Та рассмеялась и ответила согласием на хорошем русском языке. Затем они сидели за столиком у окна, Иван пил чешское пиво, а она – чай. Болтали о Москве, которую Звонарь знал очень плохо. После концерта он отвез ее до дому в своем УАЗике, а через неделю они сошлись в ее богатом по афганским понятиям доме в центре Кабула. Родители Зафиры знали о происходящем, но молчали. В Афганистане надвигалась трагедия, которую без советского участия решить было невозможно, и отношение к советским офицерам у руководящих халькистов было особенным.

Иван не понимал тогда, в какую жизнь он вторгся. В его разуме действовали формулы, принесенные из быта воюющего гарнизона. Он приходил к Зафире и, едва поздоровавшись с родителями, уединялся с ней в ее комнате. Там он открывал бутылку водки, выпивал ее, почти не разговаривая с девушкой, а затем брал Зафиру в охапку и нес в постель. Ему было хорошо с этой чудной, нежной афганкой, но он не знал, что в мире есть совсем другое понимание любви, чем его собственное простое понимание. Конечно, Звонарь не мог не заметить больного блеска глаз Зафиры, когда без предисловий снимал с нее одежду. Но ему было в общем-то наплевать, как она относится к его поведению. Он находился на войне и каждый день играл в прятки со смертью. Поэтому брал свое, лишь чуть-чуть приоткрыв свою душу для этой молоденькой девочки. Между тем она по-настоящему влюбилась в него. Иван был росл, строен и русоволос. Его мускулистый живот и сильные ноги выдавали мощное мужское начало, свинцовые глаза излучали магнетическую славянскую силу. Он отличался от афганцев тем, что не любил проявлять своих чувств. Наверное, именно за это маленькая девушка полюбила его. Женщинам нравится, когда мужчины не проявляют своих чувств, особенно чувств, похожих на женские.

Он не мог и помыслить о том, что в тяжелую солдатскую его поступь вплетется едва слышная, нежная песня афганской девушки, что жаркий воздух за воротник его камуфляжа будет затекать прикосновением ее тонких ладоней, что все его мужское желание, еще недавно готовое принять любую женщину мира, вдруг обовьется вокруг ее маленького, хрупкого тела и не захочет знать больше ничего, ничего из всех существующих на свете соблазнов. Однажды ночью будто неведомый толчок пробудил Ивана и он, очнувшись, увидел Зафиру в полумраке комнаты. Она тихим голосом читала при светильнике молитву у раскрытого корана. Временами девушка поворачивалась к Ивану, поднимала руки над головой и что-то говорила с закрытыми глазами. Он понял, что она молится о нем и просит у своего Аллаха здоровья и благополучия для него. Затем она взяла висевшую на спинке стула тельняшку Звонаря и стала ее целовать, шепча свои молитвы. Закончив, Зафира подошла к Ивану, сняла с него простыню. Он не выдал своего пробуждения. Тихо приговаривая по-афгански, она стала целовать его немытое тело. Звонарь чувствовал, что она плачет. Слезы капали ему на живот, она слизывала их и что-то шептала, иногда содрогаясь и нежно гладя его тело пальцами. Иван понял, что присутствует при акте женской любви, близком к святости. Потом Зафира сбросила с себя платье, легла рядом, прижалась к его телу, затихла на минуту, и вдруг ее тело сотрясла мощная конвульсия. Зафира застонала и сказала по-русски: «любимый, любимый». Иван сделал вид, что проснулся, нежно обнял ее и стал целовать. В нем образовалось озеро нежности, которое он не мог растратить до утра и точно также, как Зафира, он навис над ней и стал целовать ей груди, торс, бедра, получая от этого огромное наслаждение. Звонарь впервые почувствовал, что такое нежность к женщине, идущая изнутри существа, необъяснимая и неудержимая в своей силе. В эту ночь у них начался совсем другой, очень глубокий и тонкий период отношений.

Попав к Гариеву, Иван стал лучше видеть складывающуюся ситуацию и понял, что конец советской операции в Афганистане не за горами. После ухода наших войск халькисты не смогут долго продержаться. В этой жестокой стране тех, кто не сумеет бежать, настигнет жестокий конец. Любовь к Зафире поставила перед ним вопрос: что делать с девушкой? Можно попытаться переправить ее в Союз, к родственникам, а потом, когда закончится операция, соединиться с ней. Но тут Иван вспомнил об особом отделе, который закрывал глаза на ночные шашни офицеров с афганками, но совсем не был расположен позволять им доводить дело до серьезного. Помимо этого, над моралью военнослужащих неустанно бдели и воинские парторганизации. Вкупе эти две силы были немалым препятствием таким планам. Звонарь со смущением думал о том, какие испытания ему придется вынести, если он начнет осуществлять задуманное. Родители могли бы оформить девушке выезд в Москву по линии посольства, но потом, при подаче на регистрацию брака, началась бы настоящая Голгофа. Тем более, что в Москве у него никого не было, и он даже не знал, как подойти к решению этой проблемы. В то же время тихий голосок в его сознании шептал ему, что все эти препятствия – всего лишь испытание для любви. Если он захочет, они будут преодолены. Если не захочет, то он воспользуется ими как отговорками. Перед его глазами стоял пример старшего лейтенанта Задорова из соседнего батальона, который, вернувшись из Афгана в Союз, бросил жену с маленьким ребенком, организовал приезд в Ташкент своей любовницы-таджички из Кабула, уволился со службы и переехал к ней туда. Андрюха Задоров пожег за собой все мосты, и решиться на это его могла заставить только любовь. Своим поступком он вызывал уважение.

Звонарь знал, что Зафире не страшна будет их офицерская бедная жизнь. Она стала бы восточной женой, безропотно несущей все тяготы вместе с мужем. Представляя себе это верное и преданное поведение, Иван вспоминал гарнизонных жен своих товарищей и думал, что уж здесь-то точно обретет счастье. Неустроенный гарнизонный быт вызывал много проблем в офицерских семьях, и случалось, что молодые жены откалывали отчаянные номера. На память пришел случай из жизни в Гороховецком гарнизоне, который по старой памяти назывался «лагерями». Тогда его, зеленого лейтенанта, совратила жена командира батальона, майора Суслова.

Уже видавшая виды, эта женщина без всякой предварительной подготовки предложила ему «соединиться», когда муж нес воскресное дежурство. Она сама пришла к Ивану в его комнату, расположенную в конце офицерского барака, распахнула кофточку, под которой прозрачный югославский лифчик игриво поддерживал красивую грудь и сказала:

– Иванушка, что нам притворяться. Ты красавчик, а я по тебе умираю. Хочу тебя впустить, вот и все. Иди ко мне.

Потом Звонарь со стыдом вспоминал дурманящий провал сознания, конвульсивное освобождение своего молодого, заждавшегося женщину тела, внимательные глаза Суслова и его дрожащий голос:

– Что, Ванюша, эта курва и тебя оседлала?

Суслов не трогал Ивана, видимо, потому, что тот был отнюдь не первым участником подобных историй. Он бил свою жену в их маленьком двухкомнатном отсеке. Бил молча, чем-то тяжелым. А она только глухо стонала и не сопротивлялась. Двое их малолетних детей испуганно молчали, за стеной деловито бубнили соседи и все говорило о том, что к этим сценам здесь привыкли. Потом майор ушел в недельный запой, который начальством воспринимался как естественное дело, а после запоя как ни в чем не бывало появился на службе. Он был ровен в отношениях со Звонарем, а тому не было понятно это поведение. Он думал, что на месте Суслова наломал бы дров. Ему было совестно глядеть в глаза своего командира.

Конечно, Звонарь и представить себе не мог, чтобы афганка вела себя как жена Суслова.

Впервые в своей жизни Звонарь заметался. Он любил девушку и чувствовал, что расставаться с нею неправильно, противоестественно, преступно. Но еще обманывали его ложные песни мужской свободы, будто бы дарящей волю, открывающей безоблачные и бездумные перспективы будущего. И одновременно наплывали тучи проблем, которые он так не хотел взваливать на себя! Зафира никогда не заводила разговора о будущем, но во взгляде ее он читал надежду. Она очень хотела стать его женщиной и спастись с ним от этой беспощадной жизни. Все, что было в ее сердечке – это любовь к нему. Иван, рожденный с чуткой душой, понимал это, и его ломало от навалившихся противоречий. Дело кончилось тем, что Звонарь с облегчением воспринял перевод к Гариеву и связанный с назначением подвижный образ службы. В Кабуле он стал появляться редко и однажды пришел в последний раз, хотя сам того еще не знал. Но, видно, знала Зафира. Когда под утро девушка вышла к двери проводить Ивана, она никак не могла оторваться от него и, уткнув лицо ему в грудь, молчала. А он чувствовал, как на гимнастерке его расплывается горячее пятно от слез. Наконец, Зафира оторвалась и он увидел ее взгляд – взгляд гибнущей от ножа серны. Его ожгло тоскливой болью, но решение уже вызрело. Звонарь повернулся и ушел, не оглядываясь. Потом ему много сил стоило не вернуться к ней. Как магнитом тянуло заглянуть в знакомый дом. Иногда тяга становилась нетерпимой. Но он собирал в кулак свою волю и в последний момент останавливался. Слишком много трудностей накатывало из будущего вместе с Зафирой, и он не хотел столкновения с ними. Любовь Ивана оказалась маловата ростом и отступила перед ними. Внутренний голос шептал, что он предает свою женщину и, наверное, обрекает ее на гибель. Талибы вырезают халькистов под корень и если семья Зафиры не сумеет бежать, то ее ждет страшная судьба. «Кто же ее знает, эту судьбу, что она подарит – гибель или не гибель», – успокаивал он себя тогда, но душа тоскливо ныла. Миновало время, и Звонарю стало казаться, что история с Зафирой ушла в прошлое, забылась.

Теперь жизнь перевернулась и он сам очутился в новом для себя положении: бессильный и беззащитный, не имеющий надежды на помощь и всеми брошенный. Среди бессонной ночной тоски с самого дна души стала подниматься память о Зафире, как молчаливое указание на то, что он получает по грехам своим. Теперь, когда с Ивана спала сытая самоуверенность сильного мужчины, когда он понял, что такое быть преданным, ему стал раскаленным железом жечь сердце прощальный взгляд девушки. «Да ты же предатель, Иван, ты презренный трус, ты – Иуда, – шептал он сам себе. – Мать моя, мамочка, нет на меня суда за мое паскудство, за мое скотство. Не знаем, где наша погибель, говорил? – Все ты знал, знал, что идет ее погибель и сиганул в кусты, предал, предал». Черная боль позора заполняла его, хватала спазмом горло, и слезы текли по исхудавшему лицу. «Боже мой, Боже, – приходили в его голову слова, – как же мне быть, чтобы искупить все это? На все готов, на любую жертву, жизнь отдам, Господи, только пошли мне возможность очистить свою совесть перед ней».

* * *

Иван сидел в коляске и смотрел на вечернюю зарю, постепенно покрывавшую летний лес розовым маревом. В воздухе еще перекликались птичьи голоса, но над притихшими купавами деревьев уже опускался покой. Алый горизонт оделся золотым окладом, и светило погрузилось в него, как в купель. Последний солнечный луч спрятался вслед за светилом, осветив на прощанье подбрюшье облаков. Со всех сторон придвинулись сумерки, в лесу закричала выпь.

«Неужели эта красота появилась сама собой? – думал Звонарь, провожая глазами уходящие отблески заката, – такого просто не может быть. Если в мире есть красота, то это кому-то нужно. Ведь ничего не бывает просто так».

Раньше офицер советской армии Звонарь никогда не задавал себе подобных вопросов. Он любил свой очаровательный край за его лесные пейзажи, любил свою страну за ее города и села и за многое другое, что она ему дала, но никогда не задумывался о происходящем, полагая, что сам он существует в естественном ходе вещей. Теперь же, выбитый из этого естественного хода и оказавшийся наедине с собой, Иван переместился в другое бытие – в общение с окружающим его миром природы. И это общение стало ежедневно открывать ему свои простые и сокровенные тайны.

Глядя летними ночами на звездное небо, Звонарь стал думать, что, наверное, оно является окошком из его собственной жизни в бесконечность. Именно там, в черном пространстве, кроется загадка его появления на свет и, наверное, написана его судьба. Иван надолго замирал, глядя на звезды, и ему казалось, что он растворяется в этом космосе и летает в нем, как свободный дух. Потом, встречая рассвет, он думал, что звездное небо не смывается зарей, а прячется за светом и незримо присутствует в каждой секунде земного дня. Это простое открытие вдруг подвинуло его к пониманию огромности и вечности сущего. Оно необъятно в своих размерах и движется по каким-то неведомым законам, а он – всего лишь микроскопическая пылинка, даже меньше, чем пылинка в этом бесконечном мире. Но как же так? Ведь я – пылинка, наделенная разумом, а разум мой объемлет огромные пространства! Что это за чудо? Я – невидимый в своей малости, обладаю осознанием окружающей меня великости. Это взаимосвязь? Если это взаимосвязь, то для чего? Ведь в мире ничего не бывает беспричинно. Для чего мне, бесконечно исчезающей малости, дана сознательная связь с неизмеримой великостью? Каким образом в эту непостижимую великость улетает из моей души тоска по Зафире, и долетает ли она до нее? И почему я стал осознавать это только сейчас, оказавшись инвалидом? Или я именно для того стал инвалидом, чтобы осознать это? Какая сила руководила таким назначением?