Текст книги "Альфа и Омега"

15. Музей

Наверное, читатель, прочитав в нашей книге первые строчки о загробных духах в окояновском музее, Вы не приняли их всерьез, полагая, что автор применяет какой-то художественный прием. Прием приемом, но давайте согласимся, что подобные вещи не так уж далеки от реальности. Кому из нас не приходилось сталкиваться с их проявлением в своей жизни. То являлся к Вам во сне недавно усопший родственник и вел с Вами разговоры, каких не мог вести на этом свете, то чувствовали Вы присутствие кого-то из умерших совсем рядом с собой, то еще что-то особенное происходило, что давало Вам уверенность в продолжении жизни души после смерти тела. А коли так, то надо признать и существование загробного мира, в котором должна быть и своя власть, возглавляемая Господом. Иначе не может быть, потому что все в природе организовано и соотнесено, а значит организована и невидимая нам ее духовная часть. Другое дело, что коли и там имеются силы, отпавшие от Господа и нападающие на него, то и там идет сложнейшая борьба, полная всяческих драматических событий. Мы не знаем, как она выглядит, но ощущаем бесспорное преимущество того мира: он воспринимает многое из нашей жизни и влияет на нее. А мы, за редким исключением святых провидцев, той жизни не видим. И это, наверное, так и надо. Не готовы мы воспринимать такие сложные и тяжелые вещи…

Жизнь Филофея решительно переменилась. Мало-помалу тайное бытие музея затянуло его и сделало своим участником. Он уже давно забыл, что когда-то не было у него знакомого домового или изменяющихся фотографий. И то, что другого человека повергло бы в столбняк, стало Филофею привычным занятием. Особенно он сдружился с домовым, который, несмотря на грубость нрава, был мужиком обстоятельным и, как это ни удивительно, честным. «Мое слово – олово», – говаривал Чавкунов, что-нибудь обещая Филофею. И всегда выполнял.

А началось их общение с идейного спора, который невзначай разгорелся между смотрителем и домовым в один из серых зимних деньков. До этого они молча терпели друг друга. Филофей знал, что где-то поблизости заныкался домовой и подсматривает за ним своими маленькими серыми глазками, а домовой в зрительной части мира больше не обнаруживался и предпочитал иногда заявлять о себе лишь кашлем или кряхтением.

В тот день Бричкин больше положенного нахлебался новостей из «Правды», и его начало крутить. Сначала он молча корчился на диванчике в своем углу, потом вскочил, стал бегать по помещению и дребезжать:

– Ну что же это делается, Господи боже мой! Сначала всю советскую власть с головы до ног обгадили, а теперь Николашку славословить принялись. Ну, ни в чем меры нету! Ну что за народ такой, право слово!

Из-за стеклянного шкафа с чучелом рыси раздалось сопение, а затем голос Чавкунова громко вопросил:

– Это кого ты Николашкой обзываешь, Его Императорское Величество что ли, ирод?

Бричкин был невысокого мнения о царствовавшей династии вообще, а о последнем царе в особенности. Что на министров и генералов сваливать, в главных бедах всегда царь виноват. А при последнем царе этих бед было многовато. Филофей, конечно, понимал, что купец будет стоять на стороне самодержавия, но, имея про запас крестное знамение, смело вступил в спор.

– А что мне больно перед ним гнуться, – ядовито отвечал он невидимому оппоненту, – чего он хорошего сделал? До революции страну довел, вот и все!

Шкаф затрясся, с него полетела пыль, и откуда-то из-за рыси стала вылезать борода Чавкунова. Вскоре домовой материализовался, превратившись в грузного мужчину неопределенных лет. Лицо его, шириной со среднее решето, обрамляли космы цвета старой пакли. Толстый ноздреватый нос и маленькие глазки делали купца похожим на лешего. Упитанное пузо дынькой обтягивал сюртук линялого черного сукна, на ногах болтались просторные хромовые сапоги.

– Царя не потому любят, что он плохой или хороший, – сопя промолвил домовой, – а за то, что без царя нельзя. Потому что царь – это в первую голову народный столп. Нация вокруг него обвивается. Кто поумней и побогаче – ближе. Кто послабей – подальше. Но все – вокруг.

– Выходит, без царя прямо-таки нельзя? – съехидничал Бричкин. – А мы вот живем и ничего себе!

– Это вы без царя живете? А Сталин ваш кем был, не царем что ли? А Брежнев? Ты, паря, думай, чего врешь. Цари у вас были, только не православные, а от Сатаны. Поэтому в вашем царстве такое зверство развелось. Это вы только теперь собираетесь совсем без царя зажить. Давайте, давайте. Тут вас инородцы к своим рукам и приберут!

– Что, никак черносотенство из тебя не выйдет, Михаил Захарович, везде заговорщики мерещатся?

Филофей уже успел заглянуть в архивы и разузнать биографию своего оппонента.

– Вот когда тебя Господь к нам определит, то есть, лишит тебя плоти, тогда ты увидишь, что здесь все без обману. Никто никому не врет. Союз Михаила Архангела верно государю императору служил, а его сейчас со всех сторон обгадили. Думаешь, кто? Ненавистники русские, нехристи. Они не народу служили, а деньгам. Плевать они на православных хотели, отсюда и беда у нас произошла. А самодержец не деньгам служит, но племени своему, понял, Бричкин?

– Откуда Вы мое имя знаете?

– Вот к нам попадешь – поймешь. Буду я еще тебе наши тайны рассказывать. Хотя одну расскажу. Ты, Бричкин, в мыслях много грешишь. Понятное дело, человек ты не верующий, гордыня тебя как жабу распирает. Но все же поумерься. Не представляй себя Генералиссимусом. Тут у нас народ ехидный – задразнят.

– Что-то я не очень понимаю, кто дразнить будет? А как же ад, как – рай?

– А ты ад по поповским картинкам представляешь: черти с пилой, костер для грешников и прочая чушь. Нет Филофей, ад – это когда причиненные тобою страдания твою совесть жгут. Написал ты, к примеру, донос на человека, сослали его в Сибирь. Он там замерзал, из последних сил на лесоповале работал, а потом помер от цынги. В страшных мучениях помер, чуешь? При жизни ты об этом и не вспомнишь ни разу. А как поступишь к нам сюда, так совесть твоя и оголится. Каждую ночь при его муках присутствовать будешь и таким криком душа твоя будет кричать, что лучше бы сам от цынги помер. В особо тяжелых случаях такие наказания определяются навечно.

Купец хитро посмотрел на Филофея, и тому стало жутко. Был в его жизни период, когда он пописывал донесения оперуполомоченному НКВД на своих сограждан. Время было бесхитростное: кто не с нами, тот против нас, попробуй, откажись. Ох, как не хотелось Филофею, чтобы это дело всплыло на поверхность.

– Ну а Вы-то что в домовых задержались, или какой особый грех совершили, что Вас в предбаннике Царствия Небесного уже семьдесят лет морят?

Чавкунов нахмурился и вздохнул:

– В моем положении предписано отвечать правду. Хотя ты и не судья мне, а коли я с тобой говорю, то все равно… У меня грехов тьма, нашему сословию без этого никак нельзя. В моей лавке каждого покупателя обязательно обсчитывали. Хоть на алтын, хоть на грош, но обязательно. А как же богачество соберешь? Каюсь, каюсь… Бывало, гнилого товару подсовывал, маслице подмешивал, медок разжижал, да и других фокусов понаделывал. Но это все глупые малости. Главный мой грех, за который меня на Суд не допустили, был куда хуже. Когда я церковным старостой стал, меня бес по-настоящему попутал. Начал я деньги из церковной кассы воровать, прости меня Господи, грешного. Да какие это деньги! Я уж тогда тысячами ворочал, два выезда имел, дом вот этот отгрохал, а из кассы червонцы воровал, эх, беда! Потом до утвари дело дошло. Дароносицу мельхиоровую умыкнул, ворюга проклятый, оклады золоченые, подсвечники серебряные. И знаешь, какая радость меня от этого брала! Не описать. Принесу, бывало, украденный подсвечник домой, затеплю свечку и от радости перед ним коленца выкаблучиваю, голосом завываю и даже срам ему показываю. А ведь верующий человек! Должен был понимать, что бесы мной овладели, а не понимал! Корысть ослепила. Ну, воровал, воровал и доворовался. Настоятель это заметил и меня к стенке припер: жулик, говорит, пес ненасытный, на весь мир опозорю! А я еще молодой, в страшной мужеской силе. Не поверишь, бывало, по загульному делу пятерых девок за ночь мог оприходовать. Прости меня Господи, грешного! Ну и дернул меня нечистый ему ляпнуть: попробуй, говорю, только скажи. Я тогда на весь мир растрезвоню, что Наську твою обрюхатил. Что правда, то правда, моя вина. Настя у него на выданье была, уже восемнадцатый годок, совсем перезрела. Как увидит меня – в краску кидается, а уж ежели ущипну, то трясется вся. Я к ним в гости захаживал, ну и однажды умудрился, пока родители зазевались, с ней в чулане провансаль отчебучить. Да и ничего бы особенного, но понесла она. Настоятель как услышал мои слова, посинел, дыхание у него сперло, ну думаю, достукался. И дал оттуда деру. Бросил его, можно сказать, при издыхании. Он так там и помер, жаба грудная у него была. Попадья вскоре за ним отправилась с горя. Детишки остатние в нищету впали, а Настя вскоре девочку родила. Но я как бы не при чем, не знался с ней. Она все время болела и померли они обе. Сначала ребенок, а потом она. А я как прежде – мое дело сторона. Чего особенного? Такое сплошь и рядом. Жил себе, в ус не дул. Но, оказалось, что после смерти за такие грехи православным ох как воздается! Бездушие нам за высший грех почитается. Господь ведь нашу душу золотом своей благодати выстилает, а если мы его заботу отвергаем, то уж, как говорится, по плодам вашим… Мне-то с моей гордыней в домовые попасть – горше горького. Самая бесправная тварь…Я, конечно, надеюсь, что меня когда-нибудь на Суд призовут, а сам страхом безутешным маюсь: как встречусь после Суда с Настей и девчоночкой загубленной? Ой, как страшно, Филя, ты бы только знал!

– Ты же дочку не губил, Михаил Захарович!

Домовой отмахнулся рукой:

– Отговорки перед Богом не годятся. Я и загубил, каменным своим сердцем. И дочку и Настю…..

Лицо его исказилось мукой.

«Вон оно как, – подумал Филофей Никитич, – все там у них по-другому происходит, не так, как мы думаем».

– А эти, сотоварщи Ваши, что на фотографиях красуются, у них какая судьба?

– Тамбовские волки им товарищи, – хмуро ответил купец. – Тут одни большевики висят, не моего поля ягоды. На них грехов, поди, побольше, чем на мне, окаянном. С ними по-разному. Но все за свои дела отвечают. А фотографии только для связи с ними служат. Вроде как агенты их. Вот, видишь, Волчаков на нас смотрит. Я его только мальчишкой помню. А когда он подрос, меня уже революционные матросики на тот свет отправили. Делов его в своей земной жизни я не видел, только хорошо их знаю. Он тут в уезде крестьян раскулачивал. Слез от его делов было много. Хотя самолично никого не убивал. Теперь где-то в кромешной тьме мужицкие слезы отплакивает, а ты по фотографии можешь ему привет послать. Он услышит. Обрадуется, наверное, что ты, Филофей, язычником стал. Он ведь тоже за Третий Интернационал ратовал.

– Отчего же это я язычником стал, – обиделся Бричкин, – мне и в русских православных хорошо.

– Ну, ты не серчай. Язычники тоже люди. Только они землю без Бога топчут. Пьют, едят, да размножаются. Им везде родина. Теперь у нас таких все больше произрастает. Зато душою русских почти не осталось. Ты сам подумай: откуда Русь взялась? От объединения князей и холопов в русский народ. В московскую Русь. А объединились они под венец православной церкви, по наущению православных отцов. Поди, про Сергия Радонежского слышал?

– Что-то шибко грамотное у нас уездное купечество было. А Вы не притворяетесь по случаю коммерсантом, Михаил Захарович?

– Это ты музейным работником притворяешься, Филей. А сам ни уха ни рыла в этом деле не смыслишь. Я же, как участник «Союза Михаила Архангела», много чего полезного познал. Так вот, Русь состояла из двух частей: из самодержавной народолюбивой власти и царелюбивого народа. А спаяны эти части были православием. Обе они без христианской веры себя не представляли. Это и был русский дух. Они друг в друге надежу и опору видели. Скажешь, нет? Было, Филя, было. А победила русский дух безбожная сила под ликом коммунизма и на тебя свой венец напялила. Ты не русский, Филя, потому что ни православного народа ни народолюбивой власти у нас нет, а уж русского духа тем более. Большевистский венец на тебе, опять же, завял, и что под ним обнажилось? А все та же слепая тяга сладко жить, забыв про Бога и про совесть. Ты же тесто для бесовской выпечки! Скоро тебя испекут и ты будешь молиться зеленым бумажкам. Вот так, раб Божий Филофей!

16. Источники в Москве

Булай закончил чтение ориентировки СИС о положении в СССР и взглянул на Рочестера.

– Джон, документ имеет общий характер. Он явно разбавлен открытой информацией, и я не могу оценить его высоко. Водичка, Джон…

Рочестер засмеялся:

– Я не для торга его принес, мистер Булай. Понятно, что вас на мякине не проведешь. Но обратите внимание на последний абзац: нам рекомендуется усилить сбор информации по обстановке в Кремле.

– Что-то я с трудом представляю, как вы будете усиливать сбор в Берлине. У вас есть хорошие источники в нашей столице?

– Не без этого, дорогой мистер Булай, есть. И хотя сидят они в Москве, встречаемся мы с ними в Берлине, потому что ваша контрразведка совсем озверела. В служебной церкви СИС идет круглосуточный молебен, чтобы Вашего Крючкова черти проткнули шампуром и делали из него шашлык в режиме нон-стоп.

– Что-то я не слышал, что у СИС имеется служебное чистилище.

– Ах, да, простите, я ошибся. Это не церковь, а капище, в котором наши Джеймсы Бонды пьют виски и устраивают шабаши. А если серьезно, то в уютном гнездышке нашей службы действительно имеется кафе. Мы в нем отдыхаем от подрывной работы и уж тут не даем спуску вашему Председателю.

– Хорошо, вернемся к Вашей агентуре. Что, это крупные источники?

– Неплохие, совсем неплохие парни, но я их не знаю. Здесь с ними встречаются те же, кто ведет их в Москве. Но кое-что из их информации мне все равно становится известно, и я могу продать эти сведения вам.

– Послушайте, Джон. Ведь вы неплохо получаете, зачем вам столько денег, для ощущения счастья?

– Видите ли, Данила… Я сейчас нахожусь в процессе развода с моей прелестной женой. Согласно брачного контракта, эта генетическая шлюха имеет шанс отсудить у меня пожизненное содержание. Кстати, несмотря на грязную измену. А так как наше родовое состояние пустил псу под хвост еще мой дедушка, я буду вынужден платить эти немалые деньги из своей зарплаты.

– Что, Британский Королевский Суд может защитить даже изменницу? Что-то непохоже на ваши обычаи.

– Ее адвокаты пытаются доказать, что я неправильно исполнял супружеские обязанности, что призвано как-то объяснить ее, извините, блудливость. Сейчас они рыщут по всему Лондону и Берлину, собирают свидетельские показания, будто я каждый вечер допоздна засиживался в пивных и надирался до положения риз. Вот такие дела, друг мой.

– Знаете, Джон, я не очень верю в то, что вы пришли к нам ради денег или из-за ваших конфликтов с Ее Величеством. Мне мерещится еще что-то, хотя не никак не могу уловить этот мотив. Вы чего-то недоговариваете…

– Возможно, Дан. Психология – дело тонкое. Если вам не повезло и вы родились на свет со второй сигнальной системой, то возможны варианты. Вот вы не задумывались, почему самые крупные британские разведчики, такие как Ким Филби, приходили к необходимости сотрудничать с вами? Уж не потому ли, что они были коммунистами?

– Они и на самом деле были коммунистами. Во всяком случае, принято считать, что убеждения подтолкнули их к решению работать на Союз.

– Это так и не так. Надо понимать, что такое британец-коммунист, Дан. Тут мы имеем дело с уникальным явлением. Вот что такое немец-коммунист, более понятно, правда? Это сторонник коллективистского образа жизни, и сам глубоко по натуре коллективист. Но можно ли такое сказать про британца? Ни в коем случае. Коллективизм в Альбионе появится только тогда, когда издохнет последний англичанин. Британский коммунист был явлением очень загадочным. Дело в том, Дан, что та крайняя форма индивидуализма, которую выращивают на моей родине, непреложно порождает случаи отчаянного протеста. Вот ты знаешь полицейскую акцию «Соседи следят»? Это когда каждый добровольно стучит на соседа по любому подозрению, отчего раскрываемость преступлений очень высокая. Акция рекламируется повсеместно. Везде висят плакаты, существует шкала вознаграждений за стукачество вплоть до медалей. Вобщем, дело почетное. Раскрываемость высокая, но каждый понимает, что любой его чих может попасть в полицейское досье. Вы ощущаете себя в свете прожекторов, независимо от того, в белье вы или без оного. И вас еще убеждают, что это здорово.

Я привел частный пример, но при желании их можно привести массу, из чего становится понятной ненормальность британского образа жизни. Протест против этой ненормальности выражался по-всякому. У нас полно сограждан, сбежавших в мусульманство или в свое время двинувших в хиппи. И коммунисты были одним из проявлений такого протеста. Просто они облекли свое сопротивление в свойственные тому времени формы. Сейчас они вымирают вместе с мировым коммунизмом.

Мой главный резон прихода к вам также кроется в протесте. Я ведь с самого начала об этом сказал. Другое дело, почему я пришел именно к вам, а например, не к китайцам, да мало ли к кому еще. Тут такое дело.

Помните, я рассказывал, что интересовался в юности вашей страной. С возрастом я пришел к выводу, что именно в России таится ответ на главный вопрос всех времен: зачем есть человек? Западная цивилизация дает на него простой ответ: для того, чтобы унавозить собой очередной слой чернозема. А вы собираетесь снова обрадовать мир национальным откровением.

– Ну-ка, поясните подробнее.

– Вот сейчас Горбачев и компания собираются вправить русским мозги, превратить их в рабов и при этом внушить, что они свободные люди. А чтобы они поверили, дать им вдоволь дешевой еды, копеечных развлечений и обязательно сделать секс их основным жизненным стимулом. И они станут счастливы. Я считаю, что с русскими этот номер не пройдет и они ответят на него по-своему.

– Каким же вы видите этот ответ?

– Сначала, конечно, под руководством ваших новоявленных кумиров вы броситесь в наши райские кущи и начнете стремительно учиться жить по-западному. Но очень скоро сообразите, что ничего, кроме скотской толкотни у кормушки, у нас нет. И тогда вы взбрыкнете и пойдете своим путем. Вспомните, наконец, зачем на свет появилась Россия.

– За чем же, по-вашему мнению?

– Во-первых, если бы это было только мое мнение, то на него можно было бы наплевать. Во-вторых, я уже высказывался по этому вопросу, правда, под другим углом зрения. Могу повторить, коль Вам будет угодно.

Так вот, если исходить из реальности существования Бога, а эта мысль едва ли вызывает сомнения у любого вменяемого человека, то на земле Господа должна обязательно представлять Его Божественная Религия. Нет сомнения в том, что Его Религия – это Православие, то есть незамутненное христианство. Вы ведь не будете настаивать на том, что папа Римский реально является наместником Бога на земле, правда?

– До такой степени я еще не поглупел.

– Так вот, Православию принадлежат преимущественно русские, а значит, они и есть народ, несущий правду этого мира. Выходит, Дан, мое мнение здесь ни причем. Похоже, что на миссию России имеется мнение Господа: она представляет среди людей Иисуса Христа. Это видно и по тому, каким пыткам ее подвергли, и по тому, насколько непостижима ее духовность для Запада.

Вот у американцев есть демократическое миссионерство, от которого скоро взвоет весь мир. А у вас должно быть православное миссионерство, в котором мир остро нуждается. Могучая православная держава и будет таким миссионером. Потому что в православии таятся истинные ценности человечества: равенство перед Богом и возвышенность верующей души. Вот куда лежит ваш путь! И мне с вами по пути.

– Что ж, Джон, спасибо на добром слове. Не ожидал услышать от вас то, что у нас пишет, может быть, несколько самых глубоких авторов. Тем более не думал, что вы близки православию.

– Я хочу быть близок, Дан, хотя мне еще далеко до этого. Кажется, только в вашей вере можно обрести способность одухотворять свою грешную натуру. Мои попытки сделать это с англиканами плохо кончились. Вот так, друг мой. Хотя, все мои выводы сделаны лишь по зрелому размышлению, да от чтения всяких книжек. Я и в храме-то православном ни разу не был.

– Тем не менее, спасибо на таком обнадеживающем заключении о нашем будущем. Теперь вернемся к русским агентам. Вы собираетесь передавать мне препарированную информацию. А как я определю, что это не компиляции ваших аналитиков? Вот если бы информация была прямо от источника…

– Это опасно.

– Мы же не в крокет играем.

– Довод просто неотразимый, но мне нужна уверенность, что в Москве не протечет.

– Если я дам вам стопроцентную гарантию, вы перестанете воспринимать меня всерьез.

– Это мне нравится больше. Возможно, мы придем к соглашению. Только не торопите меня. Вы же знаете, мы, англичане, народ неторопливый.

– Хорошо. Давайте поговорим о деле. Когда встреча с первым источником?

– В середине следующего месяца.

– Вы сумеете поработать вокруг него?

– Точно не знаю. Вероятно. Если я что-то узнаю, то передам вам, не беспокойтесь.

– Что ж, можно договариваться о тайниковой операции. Оплата сведений, как условились, после их оценки в Москве.

* * *

Резидентуры британской СИС отличаются наибольшей эффективностью среди всех остальных резидентур НАТО за рубежом. Не потому, что в них работают неотразимые и непотопляемые Джеймсы Бонды, а совсем по другой причине. Все дело в той школе, которую получает будущий слуга Ее Величества по пути в британскую разведку. Школа эта великолепна, неподражаема, достойна всяческого восхваления. Она уходит корнями в глубокую старину, никогда не изменялась и не реформировалась. Нет, однажды были кое-какие небольшие изменения, но об этом позже. Так вот, если Вам однажды случится попасть в Итон, Оксфорд или Кембридж, не поленитесь прогуляться до университетских корпусов. Они стоят в самом центре этих маленьких городков, и Вам не придется долго бить ноги. Но по пути туда, если дело происходит в учебный период, не глазейте по верхам, а обращайте внимание на прохожих. Может быть, Вам удастся увидеть стайки совсем маленьких мальчиков в красивых курточках и галстучках, в кепи и гетрах. Это ученики тех частных и дорогих закрытых школ, в которых дети уже в свои семь лет знают, что когда-нибудь станут хозяевами страны. Потом, ближе к учебным корпусам, Вы увидите студентов, одетых совсем не так, как их сверстники в Сорбонне или Риме. К тому же, все они будут юношами. Хотя нет, прошу прощения. Иногда среди них может мелькнуть и существо в юбке. Это и есть то самое изменение, которое Ее Величество однажды, кажется, в шестидесятые годы, ввела в систему высшего образования Великобритании. Девушкам теперь можно учиться даже там, где куются государственные кадры Альбиона. Нет, нет, не надо заблуждаться, Великобритания – это самая древняя демократия в мире, кажется, она появилась сразу вслед за древнегреческой демократией, поэтому Вы можете встретить в ее университетах сколько угодно девушек. Но в Итоне их немного. Может быть, побольше в Кебридже и в Оксфорде. А если Вы хотите насладиться видом большого количества молоденьких студенток, то езжайте куда нибудь в захолустье Уэльса, где фасад университета не ремонтировался со времен Шекспира. Там студенток хоть пруд пруди. Там, кстати, и нравы совсем не похожи на Кембридж. Вот папаша одного студента приехал как-то в такое университетское захолустье повидать сыночка. Пока добрался, наступил поздний вечер. Стал он стучать в дверь общежития, еле достучался. Открывается наверху окно, и чья-то лохматая башка спрашивает, кто такой, чего надо? Ну, а папаша в ответ, мол, скажите, студент Джон Джонс здесь живет? – Здесь, здесь, – отвечают ему сверху, – заносите.

Так вот, будьте уверены, что потом, после окончания захолустья в Уэльсе, Вы не обнаружите Джона Джонса ни в МИДе, ни в Министерстве обороны, ни в любом другом достойном заведении. А если бы Вы были волшебником и сумели заглянуть в личные досье чиновников этих уважаемых заведений, то увидели бы одни и те же скучные записи: «закончил Итон, закончил Кэмридж, закончил Оксфорд…». Вот и все. Так что в Кембридже лохматого Джона представить себе невозможно. Там все ходят в строгих костюмчиках, аккуратно причесанные и очень вежливые. А обедают, сидя рядами в столовой на виду у преподавателей, которые кушают на возвышении, вроде как на сцене, и внимательно следят за поведением своих воспитанников. Воспитанники же, предварительно получившие правила приличного поведения, ведут себя в высшей степени благопристойно и думают исключительно только о долге перед Ее Величеством, хорошей успеваемости и предстоящем матче в регби. Они знают, что будущий слуга Ее Величества должен быть предельно лоялен, послушен, исполнителен и непреклонен в выполнении поставленной задачи. Кроме того, он должен уметь не показывать своего идиотизма окружающим. Правда, процент людей, которые не справляются с этой задачей, среди студентов довольно высок, так как здесь немало отпрысков благороднейших фамилий Альбиона, пристрастившихся к пьянству и кровосмешению больше века назад.

Когда же выпускник Кембриджа наконец-то выходит в жизнь, он знает, что никакой диплом ему не поможет, если он будет нерадив на службе Ее Величества. Система жестокой дисциплины и отчетности пронизывает всю английскую бюрократическую машину. Пусть даже какой-нибудь твой предок знаменит тем, что передушил из-за наследства дюжину братиков и сестричек, тебе не поставят это в заслугу и вышибут из Форин офис после второго же появления на службе подшофе. Во всех английских офисах царит стресс. Из людей выжимают все их ресурсы, и это приводит к отличным результатам. Как себя при том чувствуют сами люди – совсем другой разговор.

Вот так и в резидентурах. Британский разведчик не знает уныния и усталости, он целиком отдается работе на порученном ему участке, а корона обеспечивает его всем необходимым для успеха, в первую очередь – деньгами.

И еще. Британский разведчик не знает комплексов неполноценности в любом обществе. Он спокойно войдет в лабораторию ученого с мировым именем, в кабинет министра огромной страны или на дачу командующего армией. Потому что его к этому приучили еще дома, на родине.

Резидент СИС в Москве Джон Салем каждую неделю устраивал приемы у себя на квартире. Такие небольшие приемы, персон на пятнадцать – двадцать. Приглашались постоянно разные люди, но если посмотреть их должности, то ни представителей трудовой интеллигенции, ни звезд эстрады там не обнаружилось бы. Ученые, правда, мелькали, военные – только изредка. Зато костяком этих веселых встреч являлись «перестройщики».

Советник Джон Салем, рыжий шотландский еврей, был выходцем из древнего рода ростовщиков, которых, по легенде, сам Кромвель ввел во дворянство. Может быть, про Кромвеля предки Салема и приврали, но вообще-то, при этом канцлере как раз и начался знаменитый английский капитализм, сделавший евреев в этой стране хозяевами всего, что приносит деньги. Так что все может быть. Однако Джон никакого отношения к ростовщичеству не имел и с молодых лет шпионил в пользу Королевы. Делал он это весело, с огоньком, потому что сам был человек общительный, шумный, говорливый, и жену подобрал как раз под себя. Сара Салем хотя и не отличалась стройной фигурой, а уж если говорить честно, то была похожа на кадку с огурцами, зато обладала прелестными вокальными данными, и ни один прием не обходился без переливов ее райского голоска. Она сама себе аккомпанировала на фортепьяно и великолепно исполняла романсы на стихи Бернса. Молодые чиновники из правительства, экономисты и политики новой формации с удовольствием аплодировали ей и с не меньшим удовольствием поглощали щедрое хозяйское угощение, которое готовил повар-индус. Эти индийские угощения, если их не залить спиртным, просто сжигали слизистую желудочно-кишечного тракта, поэтому молодежь старательно тушила пожар пивом и виски под извинения хозяина о том, что собственной кухни Англия так и не придумала. Все, что может предложить из национальных лакомств английский повар – это кусок трески в кляре с жареной картошкой. Фиш энд чипс, сэр! Вот и все.

Однажды одним из молодых гостей оказался Юджин Ежиков (так он представлялся хозяевам), а в миру Евгений Викторович Ежиков, или, для друзей – Женька-Ежик. Британскому разведчику было достаточно одного взгляда на Ежикова, чтобы понять, с кем он имеет дело. На языке профессиональных музыкантов Юджин был кустарной мандолиной, если на что и способной, так разве что подхватывать коллективные аккорды других инструментов. По всем своим конструктивным данным это изделие неизвестного мастера не годилось на сольные и сильные партии. Лицо Ежикова было неброским и бледноватым. Небольшие серые глаза под гривой хорошо постриженных рыжих волос делали его, впрочем, довольно приятным. Он был невысок, хрупок, физически слаб. Его манера держаться скованно подсказала бы разведчику, что струны его ослаблены и незвучны. Скорее всего, он не блещет остроумием, да и в целом не очень умен, женщины им не бредят, и на службе он не делает стремительной карьеры. Все это было правдой. А любой из приятелей Ежикова рассказал бы разведчику, что совсем недавно Юджин с грехом пополам и могучей помощью влиятельного родителя окончил экономический факультет МГУ. И вся его музыкальная партия с этого момента заключалась в том, что он, помирая от скуки, бил мух логарифмической линейкой во ВНИИ «Продтяжмаша». Ни в корпусе, ни в струнах этой мандолины никакого намерения подхватить мощную мелодию жизни не ощущалось, и можно было смело прогнозировать, что единственным ее достижением станет несметная куча набитых насекомых. Но это не подходило родителю Евгения, страстно желавшему вызвать в своем неказистом изделии хоть какой-то звук. В результате проведенной мастером несложной комбинации и ряда поднесенных подарков неучтенной ценности, молодой Ежиков волшебным образом переместился прямо в аппарат премьера Павлова, да не кем-нибудь, а заместителем заведующего его секретариатом. Можно сказать, младшим дирижером целого хора молоденьких дудочек, флейточек, а также видавших виды скрипочек. Ежик и не мечтал никогда стать таким советским бароном, от которого теперь зависел целый музыкальный коллектив, а главное – порядок очереди, выстраиваемой к самому Хрюкалу, как любовно называли Павлова за спиной его подчиненные. Какие подарки и почтение, оказывается, может принести такой пост! А еще веселее было то, что Ежику стали теперь известны многие кремлевские тайны, от которых аж голова ходила кругом. Вот что значит – иметь нормального папика. Папик же был, и вправду, ничего себе «шнурок», зав. сектором в отделе по связям с братскими партиями за рубежом. Что он там делал с этими партиями, Бог его знает, но в деньгах он никогда не нуждался и, бывало, привозил Ежику из загранкомандировок такие подарки, что дух захватывало. Одни часики «Радо», заблиставшие на запястье Юджина, вызывали неподдельное восхищение у понимающих людей.