Текст книги "История России. Московско-литовский период, или Собиратели Руси. Начало XIV – конец XV века"

Но их попытки к сопротивлению окончились полной неудачей и дали Витовту возможность сделать важный шаг к уничтожению удельной системы и объединению Литовско-Русского государства. Он присоединил к своим владениям Северский и Витебский уделы. Также неудачно окончилось новое нашествие прусско-тевтонских рыцарей, которые хотели отомстить Витовту за его измену и воспользовались его борьбой с удельными князьями, из которых Свидригелло или Свидригайло Витебский бежал в Пруссию и отдался под покровительство ордена. Но орденские войска и осадные орудия вновь оказались не в силах одолеть виленские твердыни и принуждены были отступить, заключив перемирие с Витовтом (1394). После того он с неослабной энергией продолжал объединение западнорусских земель под своей властью и уничтожение крупных уделов. Так смерть Скиргелла отдала в его руки Киевское княжество; около того же времени он завладел частью Волыни (отданной Владимиру Ольгердовичу взамен Киева) и Подольем, которое отнял у Федора Кориатовича, самого младшего из братьев, еще оставшегося в живых. Братья Кориатовичи успели привести в некоторый порядок и отчасти вновь заселили этот край, запустевший от татарских разорений³⁸.

Все это были русские земли, приобретенные для литовского княжеского рода уже предшественниками Витовта. Сам он умножил их новым и весьма важным приобретением: ему удалось отнять у потомков Владимира Великого одну из коренных русских областей, именно Смоленское княжение.

Смоленск уже находился в некоторой зависимости от Литвы. Мы видели, что на старшем смоленском столе Скиргелло посадил Юрия Святославича. Но Юрий должен был поделиться землей со своим братом Глебом и другими родственниками. Отсюда возникли споры и междоусобия. Конечно, не без связи с подобными распрями произошел отъезд Юрия, который отправился к своему тестю Олегу Рязанскому и, вероятно, хлопотал о его помощи против своих родичей. Этими обстоятельствами воспользовался Витовт. В то время было нашествие Тамерлана. Под предлогом похода на татар на помощь своему зятю великому князю Московскому Витовт как бы случайно явился около Смоленска. Глеб Святославич выехал ему навстречу. Витовт принял его ласково, одарил и отпустил; причем предложил быть третейским судьей для смоленских князей в их распрях и обещал оборонить их от Юрия и Олега Рязанского. Князья поверили его расположению и действительно приехали к нему в стан со своими боярами. Но тут Витовт сбросил маску: он велел схватить князей и их свиту, а город, оставшийся без предводителей и никем не обороняемый, был застигнут врасплох и взят. В Смоленске были посажены Витовтовы наместники и оставлен литовский гарнизон (1395).

Но еще оставался на свободе Юрий Святославич. Его тесть Олег Рязанский вступился за его права, и тем охотнее, что литовское господство переступило уже на правый берег Оки: надобно было подумать о защите собственных границ. В происшедшей затем войне обе стороны вторгались в пределы соседа и опустошали их; но перевес борьбы явно склонился в пользу Литвы. В этой борьбе сторону Витовта держал и сам великий князь Московский. В 1396 году он вместе с митрополитом Киприаном лично приезжал в Смоленск на свидание со своим тестем и праздновал с ним Пасху. Он даже посылал потом отговаривать Олега от похода на Литву и обещал помирить его с Витовтом. А осенью того же года Витовт с большими силами напал на Рязанскую землю и предал ее опустошению; причем «литовцы сажали людей улицами и секли их мечами». По выражению летописца, Витовт «пролил рязанскую кровь как воду». После этих подвигов прямо из Рязанской земли он заехал к своему московскому зятю в Коломну, где пировал с ним несколько дней.

Около того времени известный хан Тохтамыш, побитый Тамерланом, а потом изгнанный из Золотой Орды своим соперником Темир-Кутлуем, нашел убежище с женами, детьми и с большим количеством своих татар у Витовта. Последний водворил его в Лидском замке. Люди, пришедшие с Тохтамышем, умножили число поселившихся в Литве и Западной Руси татар; последние отчасти состояли из пленников, взятых в предыдущих войнах, а отчасти сами приходили сюда вследствие собственных междоусобий. С того времени татарские колонии встречаются в Вильне и во многих литовско-русских городах и селах. Эти поселенные в Литве и Руси татары сохраняли свободу религии и обычаев и были обязаны только военной службой³⁹.

Витовт был теперь одним из могущественных государей Европы. Но его стремления к славе и к новым приобретениям, по-видимому, не имели пределов.

К этой эпохе (к 1397 г.) относятся любопытные записки, известные под названием «Дневник графа Конрада Кибурга». Граф Кибург, начальник госпиталей Тевтонского ордена, отправленный в Литву с каким-то поручением к великому князю, будто бы оставил дневник своего путешествия и пребывания в Вильне.

Приводим сущность этого загадочного дневника, хотя некоторые его части, очевидно, дошли до нас не в первоначальном своем виде, а с разными прибавками и украшениями.

Немецкое посольство на судах по Неману приплыло в Ковну, было радушно принято начальником замка, русским боярином по имени Иван Федорович, и несколько дней дожидалось здесь, пока отправленный боярином гонец известил великого князя и пока получились от него приказания. Укрепления Ковенского замка, построенного из камня, в то время носили следы разрушения от немецких осад и были снабжены пушками. Гарнизон его составляли несколько тысяч литовцев и жмудинов. Но посольству не дозволили близко осмотреть замок и поселили его в предместье. Из своих окон посол мог наблюдать разбитый на другом берегу лагерь конницы, которая состояла из нескольких отрядов, весьма разнообразно одетых и вооруженных: тяжелая кавалерия была закована в железо по образцу польской, а легкая вооружена только «палками» (конечно, копьями) и сидела на своих тощих конях. Был еще отряд из пожилых людей с длинными бородами, в темносерых верхних плащах, с остроконечными капюшонами, которые издали делали их похожими на братьев миноритов, и только разноцветные нижние кафтаны отличали их от францисканцев. Какой-то князь Юрий (вероятно, Пинский или Бельзский) в тот день производил учение этой коннице.

22 июня посольство, сопровождаемое приставленным к нему литовским чиновником, по имени Оттокар Остыкович, бегло говорившим по-немецки, верхом на конях достигло стольного города Вильны. У городских ворот встретили его военные и городские чиновники, с наместником Монивидом во главе. Францисканские монахи прежде всего пригласили немцев заехать в их монастырь и помолиться в церкви Девы Марии на Песках. У ворот Виленского нижнего замка их приветствовали великокняжеские дворяне с хлебом-солью и кубком пива на золотом блюде; затем послы вошли помолиться в кафедральный собор, где духовенство встретило их с кадилами и святой водой. Их поместили на берегу Вилии в деревянном, но хорошо укрепленном посольском доме, где они нашли разные удобства, приятное отдохновение после дороги и вообще остались весьма довольны радушием и гостеприимством литовцев. Великого князя пока не было в столице, и послы имели достаточно времени наблюдать главные лица и разнообразное население Вильны. В особенности граф Кибург распространяется в похвалах первому католическому епископу Литвы, Андрею Басило, который принял послов в своем доме и угостил их обедом. Это был бодрый, высокого роста, благообразный старец с приятными манерами, бойко говоривший по-латыни и по-немецки. Он уверял послов, будто новообращенная Литва отличается особым усердием к христианству и покорностью папским велениям и находится на пути к принятию западноевропейской культуры.

В сей же день вечером послы, по приглашению епископа, осматривали кафедральный собор в сопровождении старого священника, члена капитулы, родом немца. Здание, как известно, было воздвигнуто на месте языческого капища, которого стены остались нетронутыми, за исключением передней или алтарной части. По причине чрезвычайной ширины этого здания (во время язычества бывшего открытым сверху), внутренность его при переделках в храме была разделена тремя рядами массивных столбов, на которых утверждена двускатная кровля. По углам его возвышались четыре башенки, да еще три на ребре кровли. По бокам храма устроены отделенные решетками места или каплицы и разные приделы с особыми алтарями; а главный алтарь стоял там, где прежде горел неугасаемый огонь Перкуна. Украшения храма не отличались изяществом; но повсюду блестели отлитые из дорогих металлов канделябры и разные стоячие или висячие светильники. Полумрак, господствовавший в храме, и однообразный напев псалмов навевали меланхолическое настроение. Вдруг в приделе Иоанна Крестителя показалось яркое освещение от зажженных на алтаре свечей, и около него столпился народ, дотоле почти незаметный в огромном здании. Здесь священник начал служить вечерню; голос его вскоре сменил певческий хор, а последнего потом заглушила музыка, загремевшая на верхней галерее. Трубы, гобои, бубны, огромные котлы издавали могучие звуки; они стихли постепенно и нежно, когда послышалось мужественное пение «Gloria Patri et Filio» («Слава Отцу и Сыну»). Очевидно, такое богослужение было рассчитано на то, чтобы производить сильное впечатление на недавних язычников, и действительно, при первых звуках этого пения народ падал на землю. А когда запели «Magnificat» (славословие Деве Марии), раздался звон колоколов, висящих в передних окнах собора.

Кибург описывает потом ночное пиршество, устроенное в честь послов наместником Монивидом в его летнем местопребывании, в предместье Лукишках. Пир сопровождался музыкой и пением и происходил в просторной комнате, освещенной восковыми свечами, за большим овальным столом. Кибург обратил внимание на то, что тут не было определенных мест по чинам, а каждый сел где хотел, и отсюда вывел заключение, будто бы у литовцев все равны.

По словам Кибурга, как в самом городе, так и в предместьях его были прежде рассеяны языческие капища, иногда каменные, посвященные различным божествам; а теперь на их местах большей частью воздвигнуты христианские храмы. Между прочим, в предместье Антокольском находились заповедная роща, посвященная всем богам, и деревянное капище. За этим предместьем начинался большой лес, в котором разбросаны были зверинцы виленских бояр и их охотничьи дома, окруженные тыном.

Так как День Иоанна Крестителя совпадал с народным праздником Купала, общим у русских и литвинов, то послы вечером, в сопровождении своего пристава Оттокара, ездили за город в соседние рощи и долины, где происходило это народное празднество. Тут они увидели множество шалашей, наметов и разведенных огней; стон стоял от говора и песен толпившегося простонародья; молодежь предавалась пляскам, пожилые люди бражничали. В особой и весьма живописной долине горел огромный костер, вокруг которого ходили или сидели на траве, покрытой коврами, люди высших сословий, мужчины отдельно от женщин. Некоторые закусывали подле низких столов; другие слушали пение старцев; слуги светили восковыми факелами. На двух дальних пригорках поочередно играла музыка, а кругом на холмах пылали смоляные бочки и смолистые деревья.

Кибург весьма хвалил положение города; он очень хорошо укреплен, и соседние возвышенности, ущелья, овраги и леса представляли все удобства для обороны от неприятеля; в лесах легко укрывались жители предместий в случае нападения. Немец подтверждает, что не сон о железном волке подал Гедимину мысль основать здесь свою столицу, а выгоды местоположения и существовавшие здесь поселения со святилищем Перкуна. Эти поселения он превратил в город; причем русинам назначил известную его часть, немцев и поляков также поместил отдельно от литовцев. Все население города простиралось теперь до 25 тысяч человек, а гарнизон его до 6 тысяч. В своих замечаниях о двух народностях края, то есть литвинах и русских, Кибург благосклоннее относится к первым, а ко вторым показывает нерасположение; тут отразились, конечно, его собственные антипатии к православию и рассказы епископа Андрея Басило, от которого он, по-видимому, главным образом заимствовал свои этнографические сведения. Так, литовцев он описывает народом высокого роста, темноволосым, честным и весьма способным к военному делу; а русины, по его словам, менее ростом, рыжеволосы и вообще несимпатичны. Русские женщины некрасивы и притом еще портят себя безобразными головными уборами; а литвинки и сами красивы, и головы убирают со вкусом; деревенские же девушки ходят простоволосые, имея искусно причесанные, хорошие волосы. Но зато литвинки отличаются более свободными нравами, а русинки содержатся в строгости; литвины ленивы и очень привержены к крепким напиткам, потому менее зажиточны, чем русины. При дворах литовских князей и в их дипломатии употреблялся язык русский, и письменность в их канцеляриях была исключительно русская. Чтению и письму молодые люди обыкновенно учились в русских монастырских школах. Многие ученые русины во времена татарского ига с восточной стороны Днепра ушли в Литву и принесли сюда свои познания. Об этом господстве русской письменности и русской образованности в Литве епископ Андрей сообщил Кибургу с великим сожалением. Вслед за епископом и Кибург выражает сожаление о том, что, обращая литовцев в католическую веру, оставляют в покое русинов, которых вера, по его словам, «есть не что иное, как ересь и манихейство». Из этих рассуждений ревностных католиков уже в конце XIV века можно было предвидеть будущие гонения на Русскую церковь в Польско-Литовском государстве.

Витовта орденский посол изображает весьма деятельным и умным государем. Он в короткое время своего единодержавия успел уже восстановить полный порядок, нарушенный предыдущими смутами и междоусобиями, и пополнить опустевшую великокняжескую казну. Он сам объезжает провинции, надзирает за хозяйством коренных имений, посещает вассальных князей и таким образом собирает большие доходы. Когда же не ездит по волостям, то живет или в Новых Троках, где имеет великолепный каменный замок на острове озера, или в Старых Троках в деревянном дворце. В Вильне Витовт бывает редким гостем и тогда поселяется в прекрасном, но небольшом деревянном доме на берегу Вилии. За недостатком помещения двор его располагается здесь военным лагерем. Он не любит ни охоты, ни шумных пиров; очень умерен в пище и питье, в обращении весьма сдержан и даже холоден, мало смеется, всякое известие хорошее или дурное выслушивает с лицом бесстрастным; но для своего народа очень доступен. Великая княгиня Анна часто сопровождает мужа в его поездках по краю и вообще имеет на него большое влияние.

Когда Витовт прибыл в Вильну, то он принял орденское посольство при весьма торжественной обстановке с обычными придворными церемониями. У входа во дворец оно нашло богато одетых слуг и толпу комнатных дворян. Двери аудиенц-залы охраняли восемь огромных стражников с большими усами и бритыми подбородками, с бердышами из серебра и полированной стали, в высоких черных меховых шапках, обвитых спирально золотыми цепями, которых кисти падали на плечи; на подбородке эти шапки застегивались золотистой чешуей. Великий князь сидел на троне, то есть на богато украшенных креслах; по сторонам его стояли по два пажа в белых одеждах; далее на стульях помещались его вельможи и секретари. Эта публичная аудиенция ограничилась взаимными поклонами и вручением письма от великого магистра и спросом о его здоровье. После того начались частные аудиенции, которые происходили в дипломатической канцелярии, помещавшейся в просторной комнате, обитой роскошными восточными коврами. Большой стол был также покрыт дорогим ковром; на нем находились вызолоченное распятие, великокняжеская митра, меч и род золотого скипетра. На передней стене утверждено было изображение Богородицы, отлитое из золота и серебра; перед ним горела хрустальная лампада, висящая на золотой цепочке. На голове великого князя была шляпа, походившая на «испанское сомбреро» (?); одет он был в желтый шелковый камзол, застегнутый до горла золотыми пуговицами на золотых петлицах, в розовые порты и красные кожаные сапоги с золотыми шпорами. Из-за шитого золотом пояса выглядывала рукоять кинжала, осыпанная дорогими каменьями; сверх камзола был накинут короткий кафтан гранатного цвета и литовского покроя. Витовт недурно говорил по-немецки и иногда примешивал латинские фразы, так как он был воспитан пленным орденским рыцарем. При своей полноте великий князь казался не совсем здоровым; впрочем, его лицо было моложаво, а в его взгляде заключалось что-то весьма привлекательное – черта, которую он наследовал от своей матери⁴⁰.

Хотя дневник не говорит о цели орденского посольства, но, вероятно, оно имело задачей поддержать доверие Витовта к Ягайлу и привлечь великого князя к союзу с орденом, то есть по возможности воспрепятствовать столь опасному для ордена соединению Литвы с Польшей. Обстоятельства вскоре помогли немцам в этом деле.

Новым поводом к раздору между Витовтом и польской королевской четой послужил вопрос о разделе Подолья. Хотя Витовт уступил часть этого края Ягелло и сей последний сделал там своим наместником краковского воеводу Спытка из Мелынтина, но Спытек скоро попал в зависимость от Витовта и был собственно ленником литовским, а не польским. Вельможи польские были недовольны. Они считали Подолье принадлежащим Галицко-Волынской Руси, следовательно, владением польской короны, так как со времени Казимира Великого Галиция и часть Волыни были присоединены к Польше. Магнаты сумели в этом духе настроить Ядвигу как наследницу Казимира Великого и Людовика Венгерского, и Ядвига вдруг потребовала от Витовта, чтобы он, владея Подольем как леном польской короны, в качестве ленника платил бы ей известную ежегодную дань.

Подобное требование весьма раздражило Витовта, который очень ревниво относился к своему достоинству такого же независимого литовско-русского государя, каким были его славные предшественники Гедимин и Ольгерд. Он созвал в Вильну русских и литовских бояр и спросил их, считают ли они себя подданными польской короны, обязанными платить ей дань. Разумеется, ответ был отрицательным. В то же время великий князь Литовский предложил Великому магистру Тевтонскому Конраду Юнгингену съехаться с ним на обычном месте, то есть на острове реки Дубиссы. Осенью 1398 года этот отъезд состоялся с великим торжеством и в присутствии блестящей свиты с той и другой стороны. Тут был заключен отдельный от Польши литовско-прусский союзный договор, по которому Витовт сделал важные уступки ордену со стороны Жмуди и, между прочим, согласился на подчинение ему Пскова; а орден обещал со своей стороны помочь Витовту в завоевании Новгорода Великого. На пирах, которыми сопровождался съезд, литовские и русские бояре, зная горячее желание Витовта, провозглашали тосты за его здоровье, как «короля» Литвы и Руси.

Известие об этом союзном договоре Литвы с Пруссией было тяжелым ударом для Ядвиги. Принесенная в жертву политическим расчетам и не нашедшая семейного счастья в браке с Ягайлом, она искала утешения в благочестии. При ее надломленном организме над ней тяготил еще упрек в бесплодии; чтобы упрочить новую династию на польском престоле, нужен был наследник, а королевская чета после двенадцатилетнего брака еще не имела детей. Наконец мелькнул луч утешения. Обрадованный Владислав Ягайло пригласил самого папу назваться крестным отцом будущего ребенка и делал приготовления к большим празднествам. Но в июне 1399 года Ядвига разрешилась от бремени дочерью, которая прожила только недели три; а вслед за ней скончалась и сама Ядвига. Имея в виду, что с ее смертью ослабляются права ее супруга на польскую корону, она на смертном одре завещала ему вступить в брак с Анной, дочерью графа Цилли и внучкой Казимира Великого, чем вновь укреплялись его права на польский престол. Ягайло потом исполнил ее завещание⁴¹.

V
Василий Московский и Витовт Литовский

Брак Василия с Софьей Витовтовной. – Присоединение Нижнего Новгорода и войны с его князьями. – Борьба Тохтамыша с Тамерланом. – Нашествие последнего на Русь и внезапное возвращение. – Поражение Витовта на Ворскле. – Юрий Смоленский и борьба Василия с Витовтом. – Нашествие Эдигея на Москву. – Борьба Литвы и Польши с Тевтонским орденом. – Грюнвальдская битва. – Городельская уния. – Крещение Жмуди. – Отделение Киевской митрополии от Московской. – Новое разорение Киева татарами и бегство Свидригайла. – Хлопоты Витовта о королевской короне и Збигнев Олесницкий. – Съезд государей в Луцке. – Неудача и смерть Витовта

В самом начале княжения юного Василия Димитриевича у него вышла какая-то размолвка с дядей Владимиром Андреевичем Храбрым. Сей последний покинул Москву и со своими старшими боярами уехал к себе в Серпухов, а оттуда в Торжок. Но спустя немного времени внутренний мир был восстановлен и скреплен новым договором, по которому дядя вновь признал себя подручником великого князя, то есть своего племянника, а Василий придал к уделу Владимира два города (Волок и Ржеву, которые потом переменил на Городец, Углич и др.). Затем великий князь вступил в брак с Софией, дочерью Витовта Кейстутьевича. Помолвка с ней совершена была уже несколько лет тому назад, во время пребывания Василия в Западной России. Была ли эта помолвка неприятна Димитрию Ивановичу, или по какой другой причине, только брак состоялся уже после его смерти. Бояре великокняжеские, ездившие за невестой в столицу Прусского ордена Мариенбург, проводили ее Балтийским морем и через Новгород в Москву.

Здесь (в 1390 г.) венчание новобрачной четы было совершено митрополитом Киприаном, который после кончины Димитрия и своего соперника Пимена, умершего в Царьграде, снова воротился на северную митрополию. Родственные связи московских князей с домом Гедимина Литовского начались еще прежде и доселе не влекли за собой каких-либо важных последствий. Новый брак сначала тоже не предвещал ничего особого. Отец Софии находился тогда в удалении от отечества, будучи обижен от своего двоюродного брата Ягайла, короля Польско-Литовского. Можно было только надеяться, что Витовт явится союзником против враждебного Москве Ягайла, и едва ли кто предполагал, что не этот государь, а именно Витовт окажется самым опасным соседом для Москвы, что он широко воспользуется родственными к ней отношениями в свою пользу и во вред Восточной Руси.

Если Димитрий Донской успел укрепить за Москвой волости, непосредственно принадлежавшие великому княжению Владимирскому, то сын его Василий сделал еще важный шаг на пути земельного приобретения и собирания Северо-Восточной Руси. В следующем, 1391 году он поехал в Орду на поклон к хану Тохтамышу и не только был утвержден им в достоинстве великого князя, но и начал хлопотать о ярлыке на княжение Нижегородское и некоторые другие уделы. В Нижнем Новгороде сидел Борис Константинович, только что утвержденный здесь самим Тохтамышем. Последний, очевидно, колебался и не вдруг согласился на ходатайство Василия. Но московский князь приехал в Орду с большим запасом золота и серебра. Он поднес великие дары хану, и, по выражению летописи, умздил царских советников, чтобы те просили за него хана. Тохтамыш уступил и выдал Василию ярлык на Нижний Новгород и Городец, а также на Муром, Мещеру и Тарусу. При возвращении в Русь великого князя сопровождал царский посол с татарским отрядом: он должен был, так сказать, ввести Василия во владения тем, что ему было пожаловано в ярлыке. Но ханское пожалование в этом случае имело значение только формального согласия на перемену владетеля и некоторой помощи сильнейшему против слабейшего. Русские князья в то время уже не настолько зависели от ханов, чтобы по приказу последних покорно уступать свои наследственные уделы соперникам. Привести в исполнение помянутый ханский ярлык предоставлялось самому Василию. Но он заранее принял возможные меры для обеспечения успеха: московский князь уже приготовил в Нижнем Новгороде сильную боярскую партию в свою пользу как деньгами, так и обещаниями великих милостей. Будучи по матери внуком Димитрия Константиновича, Василий в глазах нижегородцев мог иметь значение родственного, близкого им князя. Да и самое обособление этой области от великого княжения Владимирского еще не успело пустить глубоких корней в народе и в местном служилом сословии; еще свежа была память об Александре Невском, родоначальнике князей Московских и Нижегородских. При таком условии значительная часть дружинно-боярского сословия естественно предпочитала служить более богатому и сильному московскому князю; а население надеялось под его защитой получить более спокойствия со стороны соседних татар, мордвы и со стороны собственных князей, ибо нижегородский стол служил тогда предметом распри между Борисом Константиновичем и его двумя племянниками.

Из Коломны Василий поехал прямо в Москву, а в Нижний отправил ханского посла с некоторыми своими боярами. Услыхав о том, Борис Константинович собрал своих бояр и дружину и со слезами напоминал об их недавней ему присяге. Старший боярин Василий Румянец успокаивал князя и уверял, что все они готовы положить за него головы. А между тем этот Румянец уже изменил ему, передался на сторону Василия и только старался как бы искуснее обмануть Бориса. Когда ханский посол с московскими боярами подъехал к Нижнему, Борис не хотел их впускать в город; но Румянец выставил их послами, пришедшими подкрепить мир и любовь, убедил князя положиться на верность своей дружины и принять посольство. Едва татары и москвитяне вступили в город, как начали звонить в колокола. Граждане стеклись на вече, и тут послы объявили им, что город переходит во власть великого князя Московского. Напрасно Борис звал к себе своих бояр и дружину и умолял не выдавать его врагам. «Господине княже, не надейся на нас; мы уже не твои!» – сказал ему Румянец. Борис и его немногие доброхоты из бояр были взяты под стражу и разосланы по московским городам. Василий приехал в Нижний и посадил здесь своих наместников. Таким образом, присоединение целого большого удела на первое время не стоило Москве ни капли крови; столь искусно подготовлена была здесь почва. Вместе с Нижним перешел к Москве и прежний удел Бориса – Городец на Волге. Во владении Нижегородской княжьей ветви еще оставался Суздаль, куда и был отпущен Борис. Спустя два года он скончался и погребен, как выражается летопись, «в своей вотчине» в Суздале. Но племянники его, сыновья Димитрия Константиновича Василий Кирдяпа и Семен, с оружием в руках упорно отстаивали свои наследственные права на Нижний Новгород. Естественно, они не могли удовлетвориться одним Суздальским уделом, который должны были делить еще со своими двоюродными братьями, сыновьями Бориса Константиновича.

Василий и Семен по смерти дяди ушли в Орду, чтобы хлопотать о ярлыках и о помощи у Тохтамыша. Но он сам вскоре потерял свое царство: в Золотой Орде возобновились перемены и смуты. Тогда суздальские князья стали искать помощи против Москвы у соседних татарских владетелей в Камской Болгарии. Однажды Семен Дмитриевич напал на Нижний вместе с каким-то царевичем Ейтяком, у которого была тысяча татар. Сидевшие тут московские воеводы, по-видимому, имели мало войск; три дня отбивались они от осаждавших. Эти последние потом заключили мир и утвердили его присягой; но, воспользовавшись этим договором, вероломно ворвались в город и предали его разграблению. Семен Дмитриевич, точно так же своею ложною клятвою вместе с братом помогший прежде Тохтамышу захватить Москву, оправдывался тем, что не он нарушил присягу, а татары. Однако более двух недель он не мог держаться в Нижнем и бежал отсюда, как скоро услыхал о походе большой московской рати, которую великий князь послал под начальством брата своего Юрия Дмитриевича и старейших бояр. Эта рать последовала за союзниками Семена в их землю и разграбление Нижнего отомстила погромом их собственных городов, каковы: Великие Болгары, Жукотин, Казань, Керменчук и другие. Три месяца воевала она Камскую Болгарию и воротилась с большой добычей (1399). Года два спустя московские воеводы захватили жену и детей Семена Дмитриевича, укрывавшихся в Мордовской земле. Чтобы выручить свою семью, Семен перестал бегать по татарским местам, помирился с великим князем и после того удалился в Вятку, где вскоре и умер. «Сей князь, – замечает летопись, – много претерпел напастей и истомы в Орде и на Руси, добиваясь своей вотчины; восемь лет сряду он служил четырем ханам, поднимая рать на великого князя Московского; но ничего не успел и всуе трудился». Брат его Кирдяпа помирился с великим князем и временно получил от него Городец, где и умер.

Со смертью этих князей, однако, не окончилась борьба за Нижний Новгород: ее продолжали их двоюродные братья, сыновья Бориса Константиновича, и продолжали с помощью тех же союзников, то есть татарских владетелей Камской Болгарии. По временам им удавалось наносить немалый вред Московскому княжению. Так, однажды они вместе с князьями Болгарскими и Жукотинским разбили великокняжеского брата Петра Дмитриевича близ известного приволжского села Лыскова (1411). Около того же времени наиболее беспокойный из этих братьев, Даниил Борисович, послал изгоном на Владимир-Залесский боярина своего Семена Карамышева и какого-то татарского царевича Талыча; у них было полтораста татар и столько же руси. Владимир тогда был плохо укреплен, а великокняжий наместник Юрий Щока находился в отсутствии. И вот в полдень, когда граждане, по обычаю, предавались сну, татары, подкравшись лесом, внезапно появились из-за Клязьмы. Сначала они захватили городское стадо, пасущееся в поле; потом разграбили посад, а затем ворвались внутрь города и бросились на соборный Успенский храм Богородицы, чтобы захватить его драгоценности. Успенский ключарь, поп Патрикий, родом грек, запер двери; взял золотые и серебряные сосуды и прочую дорогую утварь, сколько успел собрать, и скрыл все это в верхних потайных каморах за церковными полатями; затем сошел вниз, отнял лестницы и начал со слезами молиться перед образом Богородицы. Враги выломали двери, ободрали ризы с икон и ограбили все, что было можно; а попа Патрикия начали мучить, допрашивая, где спрятаны остальные сокровища. Тот молчал. Его ставили на раскаленную сковороду, забивали щепы за ногти, сдирали кожу. Наконец прорезали ему ноги, продели в них веревку и привязали к хвосту коня; но мужественный Патрикий претерпел все муки и скончался, не открыв потайного хода. Ограбивши все церкви и весь город, враги предали его пламени и ушли с большим полоном и добычей. Бывшие у них пленниками потом рассказывали, будто татарские и русские грабители захватили во Владимире столько добычи, что многие одежды и вещи не могли увезти с собой, они складывали в копны и сжигали, а золота и серебра взяли так много, что деньги делили между собой мерками.