Текст книги "История России. Алексей Михайлович и его ближайшие преемники. Вторая половина XVII века"

В начале декабря прибыло в Москву шведское посольство. Вслед за тем 10 декабря воротился в столицу и царь Алексей Михайлович.

К приезду его под личным наблюдением патриарха Никона отлит был в Кремле огромный колокол, весивший от 10 до 12 тысяч пудов; его подняли на небольшую высоту и повесили на громадном бревне, и накануне царского прибытия далеко в окрестностях раздался его звон. Вступление в столицу царя – победителя и завоевателя – обставлено было всевозможной торжественностью, то есть пушечной пальбой, колокольным звоном, крестным ходом, расставленными вдоль всего пути войсками и густыми народными толпами. Несмотря на холод и мороз, не только народ стоял с непокрытыми головами, но и сам царь, у Земляного вала вышедший из саней навстречу крестному ходу и патриархам (Никону и Макарию Антиохийскому), все время оставался также с открытой головой. Никон после молебна сказал царю длинную витиеватую речь, причем напомнил библейские и византийские примеры: Моисея, Гедеона, Константина, Максимиана и прочих. Царь отвечал патриарху, что победами своими обязан его святым молитвам. Потом продолжалось шествие. Уже стемнело, когда царь прибыл в Успенский собор, где приложился к иконам и мощам и снова принял благословение от патриархов. Павел Алеппский пишет, что лицо царя «сияло и блистало и даже пополнело от избытка радости по случаю победы, покорения городов и поражения врагов». Молодой, доверчивый государь в это время, конечно, не подозревал, какое разочарование в совершенных победах и какую потерю завоеваний готовит ему ожидавшее его в столице дружественное императорское посольство со своими сладкими речами и соблазнительными предложениями!

А эти предложения или, точнее, обещания заключались ни более ни менее как в том, чтобы избрать Алексея Михайловича польским королем, то есть преемником Яна Казимира, и еще при жизни сего последнего! И на такую нехитрую удочку пойман был мечтавший о славе и завоеваниях московский царь со своими главными советниками или, собственно, с патриархом Никоном. Аллегрети, конечно, подал только надежду на избрание; а между тем убедил царя остановить военные действия против поляков, как против своих будущих подданных и направить русское оружие против якобы их общих врагов, то есть шведов. Завоевание Ливонии и Эстонии, которых так безуспешно добивался Иван Грозный, теперь представлялось весьма возможным и даже нетрудным. Для переговоров с цесарскими послами назначены были бояре-князья Алексей Никитич Трубецкой и Григорий Семенович Куракин, окольничий Богдан Матвеевич Хитрово и посольский думный дьяк Алмаз Иванов. Но потребовались еще посылки гонцов к самому императору Фердинанду III и обратно, причем гонцы эти осторожно пробирались через Курляндию и Пруссию. Одним словом, цесарское посольство так искусно затянуло свои предварительные переговоры, что только в мае 1656 года выехало из Москвы, осыпанное царскими милостями и подарками; оно условилось о съезде московских и польских уполномоченных в Вильне для окончательных мирных переговоров, в которых обещало принять на себя роль посредников. Аллегрети был славянского происхождения и понимал русский язык, что много облегчало ему переговоры с русскими боярами. Притом уже самые грамоты Фердинанда III, в которых прописывался полный царский титул, и даже с прибавлением новых земель, производили на царя и бояр очень выгодное впечатление; что, однако, не мешало им держать цесарское посольство под строгим присмотром и никаких посторонних лиц к нему не допускать.

Совсем иначе было принято шведское посольство, приехавшее затем, чтобы подтвердить Столбовский договор. Для переговоров с ним назначены были князь Никита Иванович Одоевский, Василий Борисович Шереметев, Григорий Гаврилович Пушкин и тот же дьяк Алмаз Иванов. Уже самый вопрос о царском титуле возбудил споры; так как послы не хотели признавать новых прибавлений, то есть Великого княжества Литовского, Белой России, Подолии и Волыни. Затем бояре укоряли шведского короля за то, что он «не обославшись с царским величеством пошел на польские города войною и у царских ратных людей от Полоцка дорогу велел перенять». Затем высчитывали споры о границах и разные другие неправды со стороны шведов. Эти переговоры так же затянулись на всю зиму и сопровождались посылкой гонцов к шведскому королю и обратно. А весной они окончились разрывом и объявлением войны. Цесарское посольство, таким образом, добилось всего, о чем хлопотало, и в этом случае, по свидетельству некоторых иностранцев, ему более всех помог всесильный в то время патриарх Никон: как бывший митрополит Новгородской области, он, очевидно, сохранял неприязнь к ее соседям. В числе влиятельных чиновников, державших сторону Польши против Швеции, находился знаменитый впоследствии московский дипломат Афанасий Ордин-Нащокин, в это время стольник и воевода города Друи, лежавшего на Западной Двине, в северном углу новозавоеванного княжества Литовского. Через этот город в Курляндию проезжали тогда гонцы из Москвы в Вену к Фердинанду и обратно. Ордин-Нащокин снабжал их провожатыми и вел дружеские сношения с Яковом, герцогом Курляндским. В своих отписках государю он явно склоняется в сторону поляков, выставляет шляхту соседних поветов преданной царю и не пропускает случая извещать о грабительствах и обидах населению (т. е. уже царским подданным), причиняемых шведскими войсками, занимавшими часть северных литовских областей. Он передает всякие доходившие до него слухи о политических событиях и планах, между прочим, польские толки об избрании преемника Яну Казимиру, о намерении шведского короля соединиться с поляками против московского царя и тому подобное. Нащокин, как псковский дворянин, подобно Никону, питал явное нерасположение к соседям своего края, то есть к шведам.

Воспользуемся драгоценными записками Павла Алеппского, чтобы бросить взгляд на то, что происходило в эту зиму в Москве при царском дворе, кроме торжественных приемов австрийского и шведского посольств и переговоров с ними.

Государь с боярами, по обычаю, усердно посещал храмы и присутствовал при богослужении, которое совершалось Никоном с особой торжественностью, благодаря возвышенному настроению после победоносного похода, а также пребыванию в Москве антиохийского патриарха Макария, которому царь оказывал большое уважение и ласку. Никон настоял на том, чтобы и царица с боярынями присутствовала за обедней в Успенском соборе; здесь для нее было устроено особое место в виде трона и занавес, который закрывал ее и боярынь от глаз народа.

Любя строить новые здания и переделывать старые, Никон задумал воздвигнуть в Кремле патриаршие палаты на месте прежних митрополичьих, которые находил тесными и низкими. Он выпросил у царя соседнее с собором дворцовое место и с помощью немецких мастеров в течение трех лет построил просторное каменное двухэтажное здание; в нижней части его устроены были кухня и разные приказы патриаршего ведомства, а в верхней – приемные палаты с небольшой церковью во имя Свв. митрополитов Петра, Алексея, Ионы и Филиппа. Стены ее были расписаны портретами московских патриархов, с Никоном включительно. Самая обширная и наиболее украшенная палата названа Крестовой (ныне Мироваренная). К ней примыкало деревянное строение с патриаршими зимними кельями; ибо в Москве тогда зимой не любили жить в каменных домах, по причине сырости и угара. Свое новоселье или водворение в новых палатах Никон обставил большой торжественностью и приурочил его к празднику в память св. Петра митрополита, 21 декабря. В этот день он обыкновенно после обедни угощал у себя царя, бояр и духовенство. Так как на тот год праздник случился в пятницу, когда рыба не разрешалась, то Никон перенес празднование на следующий день, то есть на субботу. Он совершил в Успенском соборе продолжительную литургию, в сослужении антиохийского патриарха, сербского митрополита, нескольких архиереев и прочих; причем воспользовался сим праздником, чтобы переменить свой низкий клобук московского покроя на высокий греческий с изображением спереди херувима, вышитого золотом и жемчугом. (Вообще он оказывал пристрастие ко всему греческому.) По условленному с ним заранее плану, антиохийский патриарх после обедни подошел к царю с новым клобуком и камилавкой в руке и просил позволения возложить его на Никона, чтобы он в этом уборе не отличался от других четырех вселенских патриархов. Алексей Михайлович охотно согласился, велел Никону снять старый клобук и камилавку и сам надел на него новые. Лицо Никона засияло, и тем более, что новый убор шел к нему лучше старого; но, как он и опасался, русские архиереи, игумны и даже миряне сильно возроптали на него за эту перемену старого, освященного обычаем, убора. Однако потом архиереи и даже монахи стали приходить к патриарху Макарию с просьбой дать им греческие клобук и камилавку; так как у него их не было, то стали заказывать, и, таким образом, монашеский головной убор у нас с того времени был введен греческого покроя.

Когда царь и бояре вышли из собора, весь народ удалили, двери затворили и никого не впускали, пока царица, предшествуемая патриархом, по обычаю, прикладывалась к иконам и мощам. После того Никон с духовенством поднялся наверх в свои новые палаты. Тут архиереи, игумны, потом священники и миряне стали подносить ему в дар позлащенные иконы, золоченые кубки, куски парчи, бархата, сороки соболей и прочее. Но патриарх принимал преимущественно иконы и хлеб-соль. Пришел царь с боярами и поднес патриарху хлеб-соль и сороки лучших соболей от себя, царицы, сына, сестер и дочерей; всего 12 хлебов и 12 сороков. Что особенно удивило антиохийцев, он брал от бояр эти дары по порядку и собственноручно с поклонами подносил их патриарху. Сей последний посадил царя за особый стол, уставленный золотой посудой; близ него помещались особые столы для обоих патриархов и четырех царевичей (грузинского, двух сибирских и новокрещеного касимовского); а за большим столом сидели бояре и духовенство. Во время трапезы анагност (псаломщик) нежным, мягким голосом читал на аналое посередине палаты житие св. Петра митрополита. Время от времени чтение это прерывалось пением патриарших певчих. Особое удовольствие царю и патриарху доставил хор, составленный из малороссийских мальчиков-казаков, которых царь привез в Москву и отдал патриарху, а тот образовал из них особый певческий хор. Пение их было приятнее басистого и грубого пения московских певчих. После трапезы патриарх одарил царя куском древа Честного креста, частицей мощей одного святого, двенадцатью позолоченными кубками, двенадцатью кусками парчи и прочим. Из каменной палаты перешли в новое деревянное помещение, где пирующим предложены были превосходные напитки. Поздно вечером царь поднялся и собственноручно роздал всем присутствующим кубки за здравие патриарха; после чего Никон, в свою очередь, раздавал напитки за здравие царя, потом царицы и их сына. Выпив кубок, обыкновенно опрокидывали его себе на голову, в знак того, что осушили здравицу до капли. Гости разошлись, а царь все еще оставался у патриарха; когда же ударили к заутрене по случаю памяти св. Филиппа, они оба отправились в собор, откуда вышли только на рассвете. Такое усердие к церкви и такая выносливость царя приводили в удивление антиохийцев, едва державшихся на ногах от продолжительного московского богослужения и от сильной стужи на холодном церковном полу.

Наступившие вскоре рождественские праздники сопровождались обычными церковными торжествами и царскими пирами. В первый день праздника Никон служил в новом саккосе, который оценивали в 7000 золотых, а царь был в новой чудесной короне и в верхнем кафтане из тяжелой парчи с каймой из драгоценных камней, жемчуга и золота. На плечах у него была перелина также из золота, драгоценных камней и жемчуга, обрамленная образками господских праздников, вырезанных на изумруде или отчеканенных на золоте. На шее у него висел на золотой цепи большой крест из белой (слоновой?) кости с вырезанными на обеих сторонах господскими праздниками. Это полное облачение, очевидно, имело значительную тяжесть, и потому двое вельмож поддерживали царя под руки; третий держал его жезл, выточенный из белой кости и присланный в подарок шахом персидским.

Во время рождественских праздников пришло известие о военных действиях в Червонной Руси и обратном походе гетмана Хмельницкого и боярина В.В. Бутурлина, которым царь, как сказано выше, остался недоволен. Вскоре привезли в Москву Каменецкого кастеляна Павла Потоцкого, под Каменцом взятого в плен вместе с сыном. Его убедили принять православие; шесть недель продержали в Чудове монастыре в качестве оглашенного; а затем сам патриарх окрестил его; причем царский тесть Илья Данилович Милославский был его восприемником. Царь наградил его именьями и большим жалованьем, и он ежедневно являлся во дворец вместе с боярами, причем держал себя со свойственным ляхам высокомерием. Тогда многие западнорусские паны дали присягу на верность царю и были награждены; многие шляхтичи поступили на службу в московскую конницу и были пожалованы поместьями. По замечанию Павла Алеппского, Москва в это время наполнилась разнообразной добычей, которую ратные люди привезли из своих походов в польские и литовские владения. Поэтому торговые ряды столицы изобиловали дорогими вещами и редкостями, которые можно было купить почти за бесценок; а многочисленные пленники продавались на рынке. Тогда же будто бы впервые появились в Москве привезенные из завоеванных областей буйволы и ослы или ишаки (мулы).

Во время Крещенского водосвятия, совершаемого патриархом на Москве-реке в присутствии царя и вельмож, был такой мороз, что воду в проруби постоянно мешали, чтобы не дать ей замерзнуть. На следующий день в Успенском соборе после обедни служили благодарственный молебен о новой победе над ляхами, которые пытались обратно взять Вильну. В донесении о том воеводой помещена была такая легенда: когда воевода спросил пленных, почему ляхи обратились в бегство, те объяснили его внезапным видением на небе царя Алексея и впереди его св. Михаила, устремляющегося на них с мечом. Патриарх Никон прочел этот рассказ всему народу из письма воеводы. Царь при сем плакал от радости, а Никон сказал ему и вельможам приветственное слово с разными примерами, изречениями и молитвенными благопожеланиями. Царь отвечал ему в том же роде. Певчие пропели многолетие тому и другому, причем называли Алексея царем и самодержцем Великой, Малой и Белой России. Царь велел также именовать Никона «патриархом Великой, Малой и Белой России». 12 января Алексей Михайлович, по обычаю, устроил пир по случаю именин своей младшей сестры Татьяны Михайловны. А в день Симеона и Анны он праздновал большим пиром именины своей последней дочери Анны, которая родилась год тому назад. Потом 12 февраля, в память св. Алексея, именин царевича, была продолжительная служба в Чудове монастыре и опять большой пир у царя. 1 марта опять пир у царя, по случаю дня рождения его старшей дочери Евдокии. А 17 марта пир в день царского ангела; но антиохийский патриарх на этом пиру почему-то не был.

Вскоре после Крещения патриарх Никон уехал в свой новоустроенный Иверский монастырь; а спустя несколько дней царь с боярами 17 января отправился на богомолье в свой любимый звенигородский Саввы Сторожевского монастырь, расположенный в сорока верстах от столицы, на берегу Москвы-реки. Он заново отстроил этот монастырь, не щадил для него трудов и издержек и хотел по зданиям и укреплениям сделать из него подобие Троицкой лавры. 19-го числа праздновалась память обретения мощей св. Саввы Сторожевского; Алексей Михайлович приехал лично присутствовать на этом празднике и накануне его прислал в столицу гонца с приказанием привести туда же своего гостя, антиохийского патриарха Макария. Последний отправился в царских санях, запряженных вороными конями. Он ехал почти всю ночь, при большом холоде и метели, и все-таки не застал уже обедни. Алексей Михайлович сам встретил патриарха в монастырских воротах и велел поместить его со свитой в царицыных покоях. В этот день царь угощал трапезой монахов, причем сам прислуживал им. Затем он посадил с собой за один стол патриарха Макария; бояре же и прочая свита обедали за отдельным столом. Вблизи царя был поставлен стол для нищих, слепых и калек, и он сам раздавал им пищу и питье. В то же время он милостиво беседовал с патриархом, причем удивил его знанием разных обстоятельств, лично касавшихся гостя; очевидно, он очень интересовался Ближним Востоком и имел агентов, о многом ему доносивших. По окончании трапезы по обыкновению стольники подносили царю кубки с напитками, которые он сам раздавал присутствующим, заставляя их пить за здоровье патриарха Московского, а потом патриарха Антиохийского. Сей последний, в свою очередь, провозгласил здравицу за царя, царицу, царевича и весь царствующий дом. Во время этих здравиц певчие возглашали многие лета.

Вообще поведение царя, его замечательное знание церковной службы, необыкновенное смирение, а также чрезвычайная подвижность и впечатлительность постоянно возбуждали удивление восточных гостей. Архидиакон антиохийского патриарха приводит, например, следующие черты из пребывания в Саввине монастыре.

Означенный праздник происходил в субботу. Вечером отстояли с царем малое повечерие; а в третьем часу утра воскресения, по звону колоколов, собрались ко всенощному бдению. Царь стал подле раки святого, имея под ногами подстилку из соболей; а рядом на разостланном ковре поставил патриарха Макария. По окончании службы царь и патриарх сели на кресла; всем присутствующим тоже велено было сесть. Псаломщик приступил к чтению из жития святого, начав его обычным обращением к настоятелю «благослови, отче». Вдруг царь вскакивает и с гневом укоряет чтеца, называя его мужиком, то есть невежей, который не знает того, что в присутствии патриарха надобно говорить: «Благослови, владыко». Чтец упал в ноги со словами: «Государь, прости меня». – «Бог тебя простит», – отвечал царь. Затем во время утрени он постоянно учил монахов и, обходя их, говорил: «Читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь, таким-то голосом»; если же они ошибались, то он бранил их и сердился за то, что они обнаруживали свое незнание в присутствии иноземного патриарха. В то же время он сам зажигал или тушил церковные свечи и снимал с них нагар. За обедней, в которой участвовал Макарий, его архидиакон Павел во время чтения Апостола кадил крестообразно в царских вратах и обратил кадило сначала на царя; но тот пальцем показал ему на мощи святого, с которых следовало начать. Евангелие Павел прочел по-гречески и по-арабски; он уже выучился читать его по-славянски; но стеснялся сделать это в присутствии царя, а окончив свое чтение, взял местное славянское Евангелие, очень тяжелое по своему большому размеру и по обилию золота и крупных драгоценных камней, его украшавших, и с трудом понес его к царю; но тот знаком показал ему на патриарха и приложился после него. После обедни царь подвел Макария к раке святого и велел открыть для него мощи; причем рассказал ему, как вынимал мощи из земли и заметил, что недостает одного коренного зуба, который после тщательных поисков нашел, и как у него самого прошла зубная боль от трения этим зубом. В этот день царь угощал патриарха и его свиту трапезой в своих собственных покоях.

Вечером того же дня произошел такой любопытный случай. Один патриарший дьякон, которому Никон запретил служить и который был заточен в этот монастырь, явился к царю и, упав ему в ноги, просил разрешения служить на другой день обедню. Но царь не разрешил и ответил ему: «Боюсь, что патриарх Никон отдаст мне свой посох и скажет: возьми его и паси монахов и священников; а я не прекословлю твоей власти над вельможами и народом, зачем же ты ставишь мне препятствия по отношению к монахам и священникам?»

Царь велел показать гостям все здания и отделения своего монастыря, и они удивились его крепким, изящным и богато украшенным постройкам, на которые, как по секрету допытался Павел, было уже истрачено 378 000 динаров (рублей), а они еще не были окончены. В одном углу монастыря был устроен род отдельной обители, с особым настоятелем, собственно для увечных, слепых, расслабленных и заразно больных монахов. Эта обитель еще не была достроена, означенные монахи еще находились в своем прежнем деревянном помещении. Царь повел к ним патриарха, чтобы он благословил этих «братьев Христовых» и прочел над ними молитву. Антиохийцы были поражены отвратительным зловонием сего помещения и едва могли его выносить; а царь подходил к каждому больному после патриаршего благословения и целовал его в голову, уста и руки. В разговоре с Макарием Алексей Михайлович горько жаловался на бывшую моровую язву, после которой в Саввином монастыре из 300 с лишком монахов осталось только 170.

Вечером, по-видимому, того же воскресенья Алексей Михайлович уехал из Саввина монастыря, оделив священников, простых монахов и нищих деньгами, которые были для сего заранее приготовлены и завернуты в бумажки. Но он отправился не прямо в Москву, а заехал на один день еще в одну обитель.

1 февраля Никон возвратился из своей поездки в Иверский монастырь, и царь выехал к нему навстречу за 20 верст. Игумны монастырей, по обычаю, поздравили патриарха с приездом и поднесли ему иконы и хлеб-соль. Спустя три дня происходило новое церковное торжество по случаю прибытия в Москву креста из Честного древа, которым воевода В.В. Бутурлин овладел при взятии Люблина. Царь, патриарх, бояре и народ после молебствия с умилением прикладывались к нему в Успенском соборе; потом совершено было ночное бдение, а на следующий день торжественное патриаршее служение; установлено ежегодное празднование в этот день. Крест величиной в палец длины и ширины был помещен в коробочку, имеющую подобие книжки и устроенную из серебра и хрусталя. Благодаря сему приобретению царь дозволил тело опального воеводы (Бутурлина) привезти из Киева в Москву и похоронить в Чудове монастыре.

Около этого времени антиохийцам удалось видеть партию донских казаков, которые со своим атаманом приехали и доложили царю об их удачном походе в Черное море на 40 чайках. На каждой было по 90 человек, из которых обыкновенно одна половина гребет, а другая сражается, и так они чередуются. Казаки сначала взяли турецкую крепость Тамань и прислали гонцов к царю с вопросом, что с ней делать. По его приказу разрушили ее, пушки бросили в море, взяли большую добычу и поплыли отсюда к синопскому берегу, где произвели большие опустошения, после чего с добычей и пленными вернулись на Дон. Сюда явились родственники пленных и многих выкупили. А остальных казаки привезли в Москву и тут продали их вместе со своей добычей, состоявшей из разных вещей, золота, серебра и турецких монет (османие). Антиохийцы дивились, смотря на мужественную наружность и высокий рост донских казаков. Вскоре затем от кизильбаша, то есть персидского шаха, пришло письмо с московским гонцом, которого царь посылал к шаху по делу грузинского царя Теймураза. За прочтением этого письма Посольский приказ обратился к Павлу Алеппскому.

В воскресенье мясопуста после обедни Никон повел антиохийцев к трапезе в свою новую Крестовую палату, и тут они имели случай наблюдать его обращение с одним юродивым или «человеком Божиим», по имени Киприан, который ходил голым по улицам и которого москвичи очень почитали. Патриарх посадил его подле себя за стол, собственными руками подавал ему кушанья, поил из серебряных кубков и остававшиеся в них капли сам проглатывал. Любопытны далее у Павла Алеппского описания: Прощеного дня, когда вельможи явились к царю и патриарху просить прощения; службы в Новодевичьем монастыре, куда были приведены монахини из некоторых украинских монастырей; торжественного богослужения в неделю Православия, то есть в первое воскресенье Великого поста, когда с одной стороны возглашали анафему еретикам и грешникам, а с другой пели вечную память военачальникам, убитым на войне с ляхами. Мало того, за этой службой вынимали из ящика листы бумаги и читали имена всех простых ратников, убитых в последние два года, и пели им вечную память, как павшим за веру. Служба сия тянулась так долго, что, по словам Павла, антиохийцы чуть не падали от усталости, а ноги их совсем замерзли на холодном полу.

Патриарх Макарий и его свита, зажившиеся в Москве, начали скучать по родине и усердно просили царя об отпуске. Алексей Михайлович наконец согласился и отпустил патриарха, щедро одарив его. 23 марта на пятой неделе Великого поста антиохийцы выехали из Москвы; но едва они с большим трудом по причине распутицы добрались до Волхова и встретили там праздник Пасхи, как прискакал царский гонец и воротил патриарха назад. Гонец объявил, что царь имеет нужду в нем для важнейших тайных духовных дел. На этом обратном пути от греческих купцов, ехавших из Москвы, патриарх услыхал, что царь поссорился с Никоном вследствие высокомерия и грубости последнего. Неизвестно, из-за чего, собственно, вышла ссора; узнали только, что вспыльчивый Алексей Михайлович в пылу спора с Никоном назвал его мужиком, то есть невежей, и на замечание, что он ему духовный отец, отвечал, что предпочитает иметь отцом антиохийского патриарха, – и немедля послал вернуть сего последнего. Однако, когда Макарий приехал опять в Москву, он не мог добиться точного ответа на вопрос, зачем его вернули. Сам Никон ему объявил, что его присутствие нужно для участия в церковном соборе, который тогда был созван по вопросу о крещении ляхов. Макарий стал на сторону того мнения, которое считало новое крещение папистов несогласным с церковными правилами. Царь согласился с ним и в этом смысле издал указ. Потом оказались и еще некоторые поводы к возвращению антиохийского патриарха, а именно участие в осуждении новой арианской ереси (протопоп Неронов) и прибытие в Москву молдавского митрополита Гедеона. Этот митрополит приехал в сопровождении большой свиты послом от господаря или воеводы Стефана с предложением подданства от него лично и от всей Молдавской земли. Но царь гневался на воеводу за то, что он помогал ляхам против казаков; вообще Алексей Михайлович не верил в искренность сего предложения и считал его обманом, несмотря на предъявленные послом письменные уверения иерусалимского патриарха. Благодаря заступничеству Макария царь наконец смиловался и согласился на условия, о которых просил воевода, а именно: помогать ему своим войском против татар и турок, утвердить за ним пожизненное господарство, в течение десяти лет не требовать дани и прочее. Но дело ограничилось взаимными подарками и почестями; а действительное подданство, как и следовало ожидать, не состоялось. Алексей Михайлович, однако, это время так высоко думал о своем могуществе и своих обязанностях в отношении к православию, что обнаруживал желание ополчиться на мусульман и освободить от их ига православный Восток. Эту свою мечту он высказал проживавшим в Москве греческим купцам, когда в день Пасхи в соборе подозвал их к себе и роздал им красные яйца; о чем купцы рассказывали потом антиохийцам.

В одно из следующих воскресений патриарх Макарий со свитой присутствовал в соборе при хиротонии Иосифа, архиепископа Астраханского. Царь и оба патриарха сидели в креслах на высоком помосте, на уступах которого расположились архиереи; вокруг амвона стали шесть халдеев в красных кафтанах с широкими рукавами и жезлами в руках, в высоких красных колпаках. Когда новопосвященный произнес исповедание и начал читать Символ веры, все поднялись. За обедней совершено было его посвящение. А потом во время царского стола он, окруженный халдеями и сопровождаемый боярами, ездил окроплять кремлевские стены. На другой день он окропил вторую стену (Белгород), а на третий остальную. Затем подносил подарки царю, патриарху и всему духовенству, присутствовавшему при его освящении.

На глазах антиохийцев происходили и приготовления к задуманной царем шведской войне. По словам Павла Алеппского, в Новгород и Псков отправлялись обозы с боевыми и съестными припасами для войска. Между прочим, отправлена масса свиных туш, по обычаю разрубленных пополам для более удобного их вяления. Запасы эти привозились из разных областей, и даже из отдаленной Сибири. На реках Каспле и Белой строилась большая флотилия стругов для сплава ратных людей и запасов вниз по Западной Двине. В то же время отовсюду собирались ратные люди, которых снабжали огнестрельным оружием, отчасти получаемым из иностранных государств, отчасти изготовленным дома царскими оружейными мастерами. На военные расходы, кроме повсеместного денежного сбора по 25 копеек со двора, с архиерейских домов и монастырей взималась десятая часть из их казны и сельскохозяйственных имуществ; с торговых людей десятая часть их капиталов, а со служилых людей, почему-либо не явившихся лично или не выставивших положенное число ратников, взимались особые за то деньги. Таким образом, царь приготовил средства для войны, не трогая собственной казны; причем он будто бы архиереям и игумнам обещал по заключении мира взятое у них, возвратить вдвое.

Весной 1656 года с большой торжественностью выступила из Москвы рать, отправленная против шведов. Вслед за тем и царь начал готовиться в поход; причем, по своему обыкновению, он ездил на богомолье в городские и загородные монастыри. В день Вознесения (15 мая) состоялся его отъезд из столицы, при обычных церемониях, молебствиях и колокольном звоне. Царь явился в собор в богатом одеянии; на голове его вместо короны был колпак, осыпанный жемчугом и драгоценными камнями и украшенный султаном наподобие пера. Он сел на коня и поехал в сопровождении многочисленной боярской свиты; а за каждым боярином и вообще знатным человеком следовала толпа его собственной челяди, щеголявшей хорошим вооружением и господскими конями. За этой свитой двигались заводные кони в роскошных уборах, царские экипажи, стольники и другие придворные чины, а затем стрельцы и прочее войско. На другой день рано поутру Никон, пригласив с собой патриарха Макария, в экипаже поспешил в принадлежавшее ему селение за несколько верст от города, где у него был построен дворец. Здесь он встретил царя и угостил его и бояр роскошной трапезой, продолжавшейся до позднего вечера; после чего царь простился с обоими патриархами, принял от них неоднократное благословение, сел в карету и уехал.