Текст книги "История России. Алексей Михайлович и его ближайшие преемники. Вторая половина XVII века"

В сентябре 1651 года видим в Москве гетманским посланцем одного из полковников, Семена Савича, а в марте следующего 1652 года Ивана Искру; последний, между прочим, просил позволения казакам от польского утеснения переселяться в царские порубежные города. На это ему отвечали в Посольском приказе, что для сего есть в Московском государстве «пространные, изобильные земли» по рекам Дону и Медведице; а если селить в порубежных городах, то будет оттого ссора с польскими и литовскими людьми. В конце того же 1652 года и в начале 1653-го посланники от Войска Запорожского, войсковой судья Самуил Богданович с товарищи, уже ведут в Москве переговоры о желании Малой Руси быть под высокой рукой царя. Для переговоров с ними государь назначил боярина и оружейничего Григория Гавриловича Пушкина и дьяков, думного Михаила Волошенинова и посольского Алмаза Иванова. Боярин и дьяки подробно расспрашивали посланников о положении дел; а в заключение спросили, как они разумеют слова: «быть под высокою рукою царскою». Таким образом, практичная Москва не хотела ограничиться этой неопределенной фразой, а прямо поставила вопрос об условиях. Гетманские посланники затруднились определенным ответом и отозвались, что «о том они не ведают, и от гетмана с ними о том ничего не сказано, а ведает то гетман». Посольство хотя также уехало ни с чем; однако обоюдные переговоры, очевидно, оживились и участились.

1653 год особенно отмечен частым обменом посланников между Москвой и Чигирином. В апреле видим в Москве гетманскими посланниками Бырляя и Мужиловского, которые, между прочим, тщетно просили о пропуске их в Швецию к королеве Христине. А в числе московских посланцев к гетману в этом году встречаем стрелецкого голову дворянина Артамона Матвеева и стольника Ладыжинского. Матвееву писарь Выговский, якобы тайно от гетмана, вручил писанные к Хмельницкому листы от турецкого султана, крымского хана, силистрийского паши и литовского гетмана Радзивилла, а Ладыжинскому – письмо гетмана Потоцкого. Листы эти списаны и переведены в Москве; в августе обратно отправлены с новым посланцем, подьячим Иваном Фоминым, и вручены Выговскому вместе с соболями, которые пожалованы ему царем за его радение. Тому же Фомину Выговский, опять якобы тайно, передал и новополученные подобные же листы. Сам гетман, как оказалось, на ту пору «гулял по пасекам»; воротясь с этих прогулок, он принял посланца с большим почетом в своей слободе Суботове 17 августа. К этому времени уже выработались следующие обычаи при приеме царских посланников гетманом. Поданную ему царскую грамоту, прежде чем распечатать, он поцеловал в печать; прочитав ее, опять поцеловал, «поклонился в землю средь светлицы на государской милости» и отдал грамоту писарю Выговскому. После того Фомин от имени государя спросил о здоровье гетмана, полковников и все Войско Запорожское. Гетман и находившаяся при нем старшина низко поклонились, благодарили и повторили, что рады служить великому государю и во всем ему добра хотеть. Тут подьячий вручил гетману сорок соболей в 80 рублей да две пары добрых по 10 рублей пара, а Выговскому пару соболей также в 10 рублей (кроме сорока соболей в 70 рублей и двух пар по 10 рублей, которые вручил ему тайно от гетмана). Затем гетман перешел в другую светлицу, где заперся вместе с Фоминым и Выговским, и втроем они совещались. Гетман указывал на свое трудное положение: вновь на него наступают. Он вновь просит великого государя принять под свою высокую руку «в вечное холопство» и помочь ратными людьми. Богдан напомнил, что стольник Ладыжинский, с которым они тоже совещались втроем, уже передавал им согласие на то великого государя. Фомин спросил, что известно им о великих и полномочных послах, князе Борисе Александровиче Репнине-Оболенском с товарищи, которых его царское величество отправил к королю по делам Украйны. Хмельницкий и Выговский отвечали, что великие послы находятся под Львовом и вступили в переговоры с королем и панами-радой; но те их задерживают в ожидании, чем решится война с казаками. Гетман, между прочим, рассказал подьячему о недавнем походе сына своего Тимофея под Сочаву на выручку его тещи. Окончив совещание, Богдан позвал Фомина к себе на обед; тут он торжественно провозгласил царскую здравицу. На следующий день гетман вручил Фомину грамоту, написанную Выговским и запечатанную войсковой печатью, все с той же просьбой к царю. А на третий день, то есть 19 августа, Фомин был отпущен. Сам гетман приехал к нему на двор со своей свитой. На сей раз он был порядком выпивши; говорил, что идет в поход на поляков; что у него своего казацкого войска будто бы со 100 000, опричь татар, и со слезами повторял свое челобитье государю о принятии в вечное холопство и скорой помощи, хвастливо обещая уговорить к поступлению в такое же холопство своих друзей, крымского хана и мурз. А незадолго перед тем он через пограничных воевод давал знать в Москву, что если царь не внемлет его просьбам, то ему и Войску Запорожскому ничего более не остается, как отдаться в подданство турецкому султану.

Выше мы сказали, что гетман и войсковой писарь обращались с просьбами о ходатайстве за Украйну к разным лицам, приближенным к царю. Но такие просьбы как-то мало имели действия, или эти лица не оказывали усердия в своем ходатайстве. Когда же среди приближенных самое высокое и влиятельное положение занял патриарх Никон, Хмельницкий и Выговский не замедлили устремить свои домогательства именно на патриарха. Так, мы знаем, что они писали ему с Бырляем и Мужиловским, умоляя его стать за них ходатаем перед его царским величеством за Войско Запорожское и за православную Русскую церковь, угнетенную латынами. Никон, очевидно, был взят за чувствительные струны. С Артамоном Матвеевым он отвечал, что не перестает ходатайствовать. И гетман, и Выговский, искусившиеся в сочинении умильных посланий, продолжали «низко и смиренно до лица земли бить челом Божиею милостию великому святителю, святейшему Никону, патриарху царствующего града Москвы и всея великия России, господину и пастырю, его великому святительству», умоляя его быть «неусыпным ходатаем» у «пресветлого царского величества», «да подаст руку помощи на врагов» «прескорейшею ратию своею великою государскою» и «да пребудет (Войско Запорожское) под крепкою его великого государства рукою и покровом», и тому подобное. Именно с такого рода мольбами явился в Москву гетманский посланник Герасим Яцкович с товарищами в августе того же года, то есть в то самое время, когда в Чигирине пребывал Иван Фомин. Царь принял их милостиво. Никон на сей раз ограничился приемом у себя и благословением посланцев гетмана и, хотя никакой собственной грамоты им не вручал, по всем признакам не без его влияния царь наконец решился покончить с полько-казацким вопросом и принять Малую Русь под свою высокую руку.

Согласно со своими традициями все делать не торопясь и осторожно, долго Москва не решалась удовлетворить просьбам гетмана и войсковой старшины; она все наблюдала и присматривалась к событиям и ждала, как выяснятся обстоятельства. Наконец наступил момент, пропустить который и терять время на дальнейшее ожидание было бы большой и непоправимой ошибкой. Если Хмельницкий и Войско Запорожское оказались почти в безвыходном положении, то и Москве грозила явная опасность не только упустить благоприятное время для воссоединения Малой России с Великой и затем с помощью первой воротить Смоленск и другие русские города, оторванные Сигизмундом III и Владиславом IV, но и быть готовой на новые потери. Ибо, подчинив себе вновь казаков, поляки не стали бы удерживать крымцев от нашествия на Московское государство, но, по всей вероятности, обрушились бы на него вместе с ними и с казаками; к чему уже давно подговаривал их Ислам-Гирей. Все это было, конечно, обсуждено и взвешено в совете молодого государя вместе с ближними людьми и патриархом.

В начале сентября на отпуске гетманским посланцам было объявлено, что государь отправляет в Чигирин ближнего стольника Матвея Стрешнева и дьяка Мартемьяна Бредихина со своим «государским жалованьем» (с соболями для гетмана и старшины на 2352 рублей). В грамоте, которую эти послы должны были вручить Богдану, было написано: «И о чем они тебе говорить учнут, и тебе бы в том им верить и к нам великому государю отпустить их не задержав». Они везли с собой согласие на просьбу Хмельницкого о принятии его под высокую государеву руку (если посольство князя Репнина в Польшу окажется безуспешно). Но им пришлось довольно долго ожидать в Чигирине гетмана, который находился тогда в походе против поляков. Тщетно посланники требовали, чтобы их проводили к нему в войско. Гетман все еще сохранял тайну своих переговоров с Москвой и особенно не хотел их обнаружить перед своим союзником Ислам-Гиреем. Только по заключении Жванецкого договора и по возвращении гетмана в Чигирин, уже в конце декабря, Стрешнев и Мартемьянов вручили ему царскую грамоту и подарки; после чего были отпущены⁸.

В Москве царское решение о принятии Малороссии в подданство прежде всего постарались закрепить соборным приговором.

Еще в начале 1651 года был созываем Земский собор, на обсуждение которого предлагался малороссийский вопрос вместе с польскими неправдами, каковы: несоблюдение царского титула, издание книг, заключавших бесчестия и укоризны московским чинам и самому государю, подговоры крымского хана сообща воевать Московское государство и тому подобное. Но тогда Великая Земская дума высказалась за принятие Малой России и за войну с поляками условно: если они не исправятся, то есть не дадут удовлетворения. Очевидно, малороссийский вопрос еще недостаточно назрел в глазах московского правительства; оно выжидало, что покажут дальнейшие обстоятельства, продолжая сохранять мирный договор с Польшей, и в своих дипломатических сношениях с ней пока ограничивалось жалобами на рушение статей «вечного докончания», главным образом на несоблюдение полного царского титула, а также на бесчестие, наносимое изданием книг, исполненных хулы на царя и на все Московское государство. Наше правительство уже требовало не более не менее как смертной казни виновных в том лиц, согласно с сеймовой конституцией (постановлением) 1638 года. Такое требование предъявили в 1650 году московские послы боярин и оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин с товарищи, а в 1651 году посланники Афанасий Прончищев и дьяк Алмаз Иванов. Король и паны-рада на подобное требование отвечали разными отговорками, называли его «малым делом» и присылали посольства с пустыми оправданиями, причем сваливали вину на лиц незначительных и неизвестно где пребывавших. С подобным ответом являлись, например, в Москву в июле 1652 года польские посланники королевский дворянин Пенцеславский и королевский секретарь Унеховский. В следующем, 1653 году, когда происходила последняя отчаянная борьба казаков с поляками и когда со стороны Хмельницкого сделались особенно настойчивы просьбы царю о принятии Малой России в его подданство, в Москве сочли возможным вмешаться в эту борьбу, но начали с вмешательства дипломатического.

В апреле государь отправил в Польшу великих и полномочных послов бояр-князей Бориса Александровича Репнина-Оболенского и Федора Федоровича Волконского с посольским дьяком Алмазом Ивановым и большой свитой. Это посольство предъявило те же требования о наказании виновных в «прописках» царского титула или в умалении «государской чести»; кроме того, жаловались на грабежи польских и литовских людей в порубежных городах и на вывоз крестьян из боярских и дворянских вотчин и поместий, на коварные ссылки с крымским ханом и пропуск его посла в Швецию все с тем же умыслом, то есть сообща воевать Московское государство. Но все сии польские неисправления московские послы именем государя предлагали предать забвению, если Речь Посполитая прекратит гонение на православную веру, возвратит церкви, отобранные на унию, покончит междоусобную войну с казаками и утвердит с ними мир по Зборовскому договору. На эти представления паны-рада не дали никакого удовлетворительного ответа, а над требованием смертной казни для лиц, виновных в прописках титула, прямо смеялись; против же казаков польские войска выступили в поход еще во время пребывания у них нашего посольства. Последнее уехало ни с чем, хотя и заявило, что его царское величество польские неисправления больше терпеть не будет, а «за православную веру и свою государскую честь стояти будет, сколько милосердный Бог помочи подаст». Только в конце сентября князь Репнин-Оболенский с товарищи воротился в Москву. Здесь своевременно получали известия о неудачном ходе переговоров и, конечно, заранее рассчитывали на эту неудачу, а потому уже приняли соответственные решения и готовились к вооруженной борьбе. Решения эти, как мы сказали, молодой царь и Боярская дума сочли нужным подкрепить торжественным всенародным согласием. С сей целью заранее был созван в Москве обычный Земский собор из духовенства, бояр, дворян, торговых и всяких чинов людей.

Собор начал свои заседания в июне месяце и не спеша обсуждал важный малороссийский вопрос. Закончился он 1 октября, в праздник Покрова Пресвятыя Богородицы. Царь с боярами слушал обедню в храме сего праздника (более известном под именем Василия Блаженного); а затем с крестным ходом прибыл в Грановитую палату, где собрались духовные и выборные земские люди вместе с освященным собором, имевшим во главе патриарха Никона. В начале заседания прочтено было (думным дьяком) изложение помянутых выше польских неправд и казацких домогательств перед царем; причем сообщалось о прибытии нового гетманского посланца Лаврина Капуты с извещением о возобновившейся войне с поляками и с просьбой о помощи, хотя небольшим числом ратных людей.

На соборе малороссийский вопрос ставился на почву по преимуществу религиозную; на передний план выдвигалось спасение западнорусской православной церкви от польского гонения и от вводимой поляками унии. Указывалось на то, что король Ян Казимир при своем избрании присягал на свободе «разнствующих» христианских вероисповеданий и заранее разрешал подданных своих от верности и себе от послушания, если он не сдержит сей присяги и начнет теснить кого за веру; а так как он присяги своей не сдержал, то православные люди сделались вольными и могут теперь вступить в подданство иному государю. Чины Земского собора подавали свои голоса по обычному порядку. Ответы их, конечно, уже сложились заранее и теперь облекались только в торжественную форму. Мнение освященного собора было уже известно. Вслед за тем и бояре в своем ответе упирали главным образом на гонимое православие, а также на опасение, чтобы Запорожское Войско по нужде не поддалось «бусурманским» государям, турецкому султану или крымскому хану; поэтому, заключали они, следует «принять под высокую государскую руку гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское с городами и землями». За боярами повторили то же самое придворные чины, дворяне и дети боярские, стрелецкие головы, гости, торговые и черные сотни и тяглые люди дворцовых слобод. Служилые люди, по обычаю, выразили готовность за государскую честь биться с литовским королем, не щадя своих голов, а торговые люди обязались чинить для войны «вспоможенье» (денежное) и также «помирать головами» за государя. Вслед за приговором собора в тот же день объявлено, очевидно, заранее приготовленное, посольство боярина Василия Васильевича Бутурлина, стольника Алферьева и думного дьяка Лариона Лопухина, которое должно было ехать в Киев и на Украйну, чтобы привести к присяге на подданство гетмана все Войско Запорожское, мещан «и всяких жилецких людей».

Хотя переговоры о соединении Украйны с Великой Россией велись преимущественно на религиозной основе, а московское правительство в особенности выдвигало на передний план спасение православия в Малой Руси, однако любопытным является то обстоятельство, что высшее малороссийское духовенство совсем почти не участвовало в сих переговорах и – как мы уже указывали – не изъявляло никакого желания променять польское подданство на московское. Монахи же и священники, наоборот, явно стремились к такой перемене и даже в значительном числе уходили в Московское государство.

Дело в том, что митрополит, епископы и настоятели важнейших монастырей большей частью происходили из той русской шляхты, которая хотя и сохраняла еще православие, но уже подверглась значительному ополячению в своем языке, обычаях, убеждениях и чувствах, весьма несочувственно относилась к самодержавному московскому строю и свысока смотрела на московских людей, считая их значительно низшими себя по культуре и чуть ли не варварами. Наглядным примером тому, кроме известного Адама Киселя, служит православный малорусский шляхтич Иоахим Ерлич, который в своих записках враждебно относится к восстанию Хмельницкого и ко всякому неприятелю Речи Посполитой. Киевская иерархия именно в это время была шляхетского происхождения и вышла из школы Петра Могилы, который, как известно, состоял в родственных и дружеских отношениях с польской аристократией, и если обращался в Москву, то ради только вспоможения на школы и храмы. Преемник его на митрополии Сильвестр Коссов, родом белорусский шляхтич, точно так же охотно пользовался милостыней из Москвы и по ее требованию посылал киевских ученых; но он более дорожил связанными с его кафедрой маетностями и привилегиями, был доволен улучшившимся во времена Хмельницкого положением высшего православного духовенства и не выражал никакого желания воссоединить малороссийскую паству с великорусской. Ему нисколько не улыбалась мысль променять свою номинальную зависимость от константинопольского патриарха, то есть почти полную самостоятельность, на действительное подчинение суровому московскому патриарху. Кроме того, с отпадением Украйны от Польши православная паства делилась на две части; ибо Белоруссия и Волынь оставались за поляками; следовательно, киевский митрополит мог лишиться и власти, и доходов в этой другой части своей митрополии. Поэтому он не только не обиделся отказом сенаторов принять его в свою среду, вопреки Зборовскому договору, но и после того продолжал являться посредником между Хмельницким и польским правительством и хлопотал об их примирении. В том же духе действовали преемник Петра Могилы на Киево-Печерской архимандрии Иосиф Тризна и отчасти киевобратский архимандрит Иннокентий Гизель. Московское правительство, конечно, обратило внимание на их постоянное неучастие в челобитье гетмана о подданстве и выражало свое недоумение; но Хмельницкий уверял в их тайном с ним согласии, а молчание оправдывалось страхом перед мщением поляков в случае, если его челобитье не увенчается успехом. Когда же оно увенчалось, тогда и обнаружились истинные отношения малорусских иерархов к делу воссоединения.

9 октября 1653 года, после богослужения в Успенском соборе и целования царской руки, из Москвы выехали на Украйну названные выше великие и полномочные послы. При сем боярин Бутурлин наименован был наместником Тверским, а окольничий Алферьев наместником Муромским. Их сопровождала большая свита: кроме духовенства, она заключала до 50 человек стольников, стряпчих, жильцов, дворян, подьячих и переводчиков и 200 стрельцов приказа (полку) Артамона Матвеева. При стрельцах находился и сам их голова, то есть Матвеев.

Послы снабжены были соответственными грамотами и подробными наказами, а для раздачи гетману, всей старшине Запорожского Войска и высшему духовенству они везли с собой богатую соболиную казну. Дорогой их нагнал гонец с приказом: в Путивле подождать назначенные для гетмана булаву, знамя, ферязь и шапку горлатную. Прибыв в Путивль 1 ноября, послы, согласно наказу, послали в Чигирин подьячего проведать, где находится гетман. Последний, как известно, находился в Жванецком походе, и великим послам, подобно Стрешневу и Бредихину, довольно долго пришлось ожидать его возвращения. Послы, впрочем, не теряли времени даром, а всеми способами усердно собирали вести о положении дел на Украйне, о действиях гетмана, о поляках, крымцах и тому подобное; пересылались также со Стрешневым и обо всем отправляли донесения в Москву. Между прочим, донесли, что в Миргород пришло распоряжение от Хмельницкого строить большой дом для его жены, для чего до 500 подвод свозят из разных городов разобранные панские хоромы; а другой двор там же строят для писаря Выговского.

3 декабря в Путивль приехал из обоза под Жванцем кальницкий полковник Федоренко с казацкой свитой, привез листы от гетмана послам и предложил проводить их в Переяслав, туда приглашал гетман, а не в Чигирин, потому что этот город мал и скуден хлебом и кормом, по причине саранчи и засухи. Послы отпустили Федоренко назад, а сами оставались в Путивле, все еще ожидая из Москвы гетманских регалий и дальнейших распоряжений. Получив все это, только 20 ноября посольство двинулось из Путивля за рубеж. Тут с первого казацкого городка Корыбутова начались торжественные встречи, по гетманскому распоряжению. За десять верст от городка посольство встретил сын Федоренко с сотней казаков под знаменем и говорил приветствие. В Николаевском храме городка служили ехавшие с послами московские духовные лица; причем благовещенский дьякон Алексей «кликал многолетье» государю, государыне и благоверным царевнам; на правом клиросе «пели многолетие» священники и дьяконы монастырей Чудова и Саввы Сторожевского, а на левом местный священник с причетниками. Собравшееся в церковь население молилось и плакало от радости, «что Господь Бог велел им быть под государевою рукою». Затем подобные встречи и молебствия происходили и далее. В Красном навстречу, кроме казаков со знаменем, вышли также священники в ризах со крестами, иконами и святой водой при колокольном звоне и пушечной пальбе. Далее следовали городок Ивоница, полковой город Прилуки (где встречал полковник Воронченко), местечки Галица, Быково, Барышевка и прочие. Во время своего торжественного шествия послы постоянно обменивались гонцами и грамотами с Хмельницким и Выговским.

31 декабря посольство достигло Переяслава. За пять верст его встретил переяславский полковник Павел Тетеря с сотниками, атаманами и 600 казаками при звуках труб и литавр. Сошед с коня, полковник обратился к боярину Бутурлину и другим послам с приветствием, которое указывало на его знакомство с риторикой и начиналось словами: «Благоверный благовернаго и благочестивый благочестиваго государя царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Руси самодержца и многих государств государя и обладателя, его государскаго величия великий боярине и прочие господне! С радостию ваше благополучное приемлем пришествие» и так далее. У городовых ворот ожидало население с женами и детьми и городское духовенство со крестами и образами. Когда послы и их свита приложились к образам и окропились святой водой, протопоп Григорий также говорил им приветственное слово, которое закончил так: «Радующежеся внийдите в богоспасаемый град сей, советуйте мирная, благая и полезная всему христианству, яко да вашим благоустроением под его царского пресветлого величества тихо осеняющими крилы почиет и наше Малыя России православие». Отсюда посольство вместе с крестным ходом пешее двинулось в соборный Успенский храм, куда внесли и московский образ Спаса, отпущенный царем на Украйну с послами. В соборе совершено молебствие о здравии царя, царицы и царевен. Из собора послы при пушечной пальбе в сопровождении казачества отправились на отведенное им подворье.

Гетман в то время пребывал в Чигирине и пока не ехал в Переяслав по причине трудной переправы через Днепр, по которому шли ледяные икры, и река еще не стала. 6 января в день Крещенья от Переяслава был крестный ход на реку Трубеж, на Иордан; вместе с переяславским духовенством тут служили и московские, именно: архимандрит казанского Преображенского монастыря Прохор, рождественский протопоп Андреян, Саввы Старожевского поп Иона и дьяконы. Перед вечером в этот день прибыл гетман, а на следующий день и писарь Выговский. По призыву гетмана в Переяслав съехались многие полковники и сотники. Вечером 7-го числа Хмельницкий приехал на посольское подворье с Выговским и полковником Тетерей. Боярин Бутурлин с товарищи сообщил ему милостивое государево решение или указ на его челобитье (о подданстве) и условился с ним, чтобы на завтра гетман объявил указ о съезжем дворе и затем совершилась бы присяга на верность государю.

Так и было все исполнено.

Поутру 8 января сначала происходила у гетмана тайная рада из полковников и всей войсковой наличной старшины, которая тут подтвердила свое согласие на московское подданство. Затем долгое время на городской площади били в барабан, пока во множестве собрались казаки и прочие жители Переяслава на всенародную раду. Раздвинули толпу, устроили просторный круг для войска и старшины. Посреди круга стоял гетман под бунчуком, а около него судьи, есаулы, писарь и полковники. Войсковой есаул велел всем молчать. Когда водворилась тишина, гетман обратился к народу с речью.

«Панове полковники, ясаулы, сотники и все Войско Запорожское и вси православные христиане! – начал он. – Ведомо вам всем, как нас Бог освободил из рук врагов, гонящих церковь Божию и озлобляющих все христианство нашего православия восточнаго, что уже шесть лет живем без государя в нашей земле в беспрестанных бранях и кровопролитиях с гонители и враги нашими, хотящими искоренить церковь Божию, дабы имя русское не помянулось в земле нашей; что уже вельми нам всем докупило, и видим, что нельзя нам жити более без царя. Для того ныне собрали есми раду явную всему народу, чтоб есте себе с нами обрали государя из четырех которого вы хощете». Затем последовало указание на турецкого султана, крымского хана, польского короля и московского царя. Первые два басурмане и враги христиан; третий действует заодно с польскими панами, которые жестоко утесняют православный русский народ. Остается единоверный благочестивый царь восточный. «Кроме его высокие царские руки, – закончил гетман, – благотишайшего пристанища не обрящем, а будем кто с нами не согласует, теперь куды хочет вольная дорога».

На эту речь весь народ возопил: «Волим под царя восточнаго, православнаго!»

Полковник Тетеря, обходя круг, на все стороны спрашивал: «Все ли так соизволяете?»

«Веи», – единодушно отозвался народ.

«Буди тако, – молвил гетман. – Да Господь Бог нас укрепит под его царскою крепкою рукою».

«Боже, утверди, Боже, укрепи, чтоб есми вовеки вси едино были!» – повторял народ.

Хмельницкий со старшиной отправился на съезжий двор, где его ожидал боярин Бутурлин с товарищи. Боярин объявил о государевой грамоте к гетману и всему Войску Запорожскому и вручил ему эту грамоту. Гетман поцеловал ее, распечатал и, отдав писарю Выговскому, велел читать вслух. После прочтения гетман и полковники выразили свою радость и свою готовность служить, прямить и головы складывать за государя. Спросив их царским именем о здоровье, Бутурлин обратился к гетману с речью, в которой изложил вкратце о постоянно возобновлявшемся челобитье его царскому величеству принять Запорожское Войско под его высокую руку, о тщетных попытках царя помирить казаков с поляками и удержать сих последних от гонения на православную веру, о совершившемся согласии царя на челобитье. Закончил боярин призывом к верной службе государю и обещанием царской милости войску и обороны от врагов.

Со съезжего двора гетман и царские послы поехали в карете к соборному Успенскому храму. Здесь уже ожидали их московские духовные лица с архимандритом Прохором и местное духовенство с протопопом Григорием, которое встретило их на паперти со крестами и кадилами. В церкви духовенство, облачась в ризы, хотело начать чтение присяги по чиновной книге, присланной из Москвы. Но тут возникло некоторое затруднение или, точнее, произошло первое столкновение самодержавного московского строя с польскими понятиями и обычаями, которым не осталась чужда и Малорусская Украйна.

Хмельницкий вдруг изъявил желание, чтобы московские послы именем своего государя учинили присягу не нарушать вольностей Войска Запорожского, соблюдать все его состояния с их земельными имуществами и не выдавать его польскому королю. Боярин Бутурлин с товарищи ответили, что в Московском государстве подданные чинят присягу своему государю, а не наоборот, а затем обнадеживали, что царь пожалует гетмана и Войско Запорожское, вольностей у них не отнимет и какими маетностями кто владел, тем велит владеть по-прежнему.

Гетман сказал, что он поговорит о том с полковниками, и пошел на двор к Павлу Тетере. Там происходило совещание, а послы и духовенство стояли в церкви и ждали. Старшина прислала Тетерю и еще миргородского полковника Сахновича, которые повторили ту же просьбу; а Бутурлин повторил тот же свой ответ, говоря: «Николи того не повелось, чтобы подданным давать присягу за своего государя, а дают присягу подданные государю». Полковники указали на польских королей, которые присягают своим подданным. Послы возразили, что «того в образец ставить непристойно, потому что те короли неверные и не самодержцы», и убеждали полковников «таких непристойных речей не говорить». Полковники попробовали сослаться на казаков, которые будто бы требуют присяги. Бутурлин напомнил, что великий государь принял их под свою высокую руку по их же челобитью ради православной веры и советовал таких людей от непристойных слов унимать. Московский боярин-дипломат при сем искусно заметил, что государь, вероятно, пожалует Войско Запорожское еще большими милостями и льготами, чем сами польские короли. Полковники ушли; вскоре гетман и вся старшина воротились и объявили, что они во всем полагаются на милость государя и «веру (присягу), по евангельской заповеди, великому государю вседушно учинить готовы».

После того архимандрит Прохор привел к присяге гетмана и старшину по чиновной книге. По окончании ее благовещенский дьякон Алексей (вероятно, обладавший хорошим голосом) кликал государю многолетие. Многие из предстоявшего народа проливали слезы радости. Гетман с послами поехал в карете на съезжий двор, куда полковники и прочие люди пошли пешком. Там гетману вручили от царя знамя, булаву, ферязь, шапку и соболи; вручение каждой из этих вещей боярин Бутурлин, согласно своему наказу, сопровождал соответственным словом. Например, отдавая шапку, он говорил: «Главе твоей, от Бога высоким умом вразумленной и промысл благоугодный о православия защищении смышляющей, сию шапку пресветлое царское величество в покрытие дарует, да Бог, здраву главу твою соблюдая, всяцем разумом ко благу воинства преславного строению вразумляет» и так далее. За гетманом роздано было «государево жалованье» (соболи и другие подарки) Выговскому, полковникам, есаулам и обозничему. Хмельницкий со старшиной возвращался к себе на двор пеший в пожалованных ему ферязи и шапке с булавою в руке, а перед ним несли развернутое знамя.