Текст книги "История России. Алексей Михайлович и его ближайшие преемники. Вторая половина XVII века"

Недели через две патриарх Макарий со своей свитой был наконец отпущен из Москвы.

На этом обратном пути через Киев и Украйну Макарий заезжал в Чигирин, местопребывание Хмельницкого, который выслал ему навстречу писаря Выговского, а потом сына своего Юрия с местным духовенством. Антиохийцев поразили глубокие пески и болота, среди которых расположен этот сильно укрепленный город, так что они невольно спрашивали, почему гетман выбрал его резиденцией. Им ответили: потому что он лежит на границе с татарами. Из Чигирина патриарх направил свой путь через селение Суботово, где прежде жил старший сын гетмана Тимофей и где теперь находилась его гробница, поставленная в храме Св. Михаила, куда покойный отдал сокровища армянских церквей, захваченные им в молдавском городе Сучаве. Над гробницей его висела большая хоругвь с портретом героя верхом на коне с мечом в правой руке и с булавой в левой и с изображением Молдавии на переднем плане. В Суботове проживала его вдова, дочь молдавского господаря Василия; она несколько раз посетила владыку-патриарха, который, конечно, по ее просьбе совершил поминовение ее супруга при его гробнице. Она была окружена казацкими и молдавскими девицами и подобно им была одета, как невольница, в суконном колпаке, опушенном мехом. Павел прибавляет, что владевшая четырьмя языками (валашским, греческим, турецким и русским) бедная Роксанда, на которую отец истратил многие сокровища, чтобы вызволить ее из Царьграда, жила теперь вдали от родных и родины, среди чужих людей, во дворце среди укрепления, окруженного окопами. К сожалению, Павел Алеппский оказался скуп на более подробные известия о вдове Тимофея, а о самом Хмеле на сей раз почти ничего не сообщает. Далее, по пути в Молдавию патриарх останавливался в Умани в доме полковника. На третий день полковник поехал с ним в казацкий табор, собранный по вестям о выступлении в поход татарского хана. Когда патриарх преподал свое благословение, казаки с ликованием стреляли из ружей и поднимали на дыбы своих коней, а затем дали ему отряд, проводивший его по дорогам, опасным от разбойничьих шаек¹⁵.

Алексей Михайлович направил свой поход на шведов через Смоленск, Витебск и Полоцк. Когда он прибыл в последний город, то игумен Богоявленского монастыря Игнатий Иевлич приветствовал его торжественным словом. Здесь царь виделся с цесарским посольством Аллегрети, которое ехало в Псков. А отсюда оно отправилось в Вильну, чтобы служить посредниками при переговорах русских с поляками. Отсюда же царь послал своих уполномоченных на Виленский съезд.

Шведские войска были рассеяны в Польше и Северной Литве, а потому вторжение царской рати в шведскую Ливонию в июле 1656 года началось рядом успехов. 30-го числа взят приступом Динабург, который был переименован царем в Борисоглебск потому, что в нем он построил церковь во имя Бориса и Глеба. А спустя две недели также штурмом взят сильно укрепленный Кокенгузен; здесь государь поставил церковь во имя Св. царевича Дмитрия, а потому переименовал город в Дмитриев; воеводой в нем назначил А.Л. Ордина-Нащокина, который немедля разослал соседней литовской шляхте грамоты, призывая ее ополчиться против шведов. Взяв еще несколько замков, царь свои главные силы сухопутьем и рекой Двиной направил к Риге. Часть рати заранее была отправлена из Новгорода с князем А.Н. Трубецким, Ю.А. Долгоруковым и Семеном Романовичем Пожарским на Юрьев, или Дерпт. В то же время отдельные отряды наши напали на шведские владения по реке Неве и берегам Финского залива и Ладожского озера, то есть пытались отвоевать обратно те русские земли, которые остались за шведами по Столбовскому договору. Русские взяли крепость Ниеншанц и осадили Корелу и Орешек.

В начале августа к Риге подступил князь Яков Куденотович Черкасский и стал на Задвинской стороне; а затем с остальными полками подошел сам царь, сопровождаемый престарелым генералом Лесли, и расположился по другую сторону. Иностранные известия определяют число осадного войска в 100 000 с лишком. Во всяком случае, оно было огромно по сравнению с малочисленным гарнизоном, хотя к последнему присоединились вооруженные граждане. Русские опустошили и сожгли подгородние дворы и строения; насыпали шанцы, поставили батареи и начали громить город снарядами из больших орудий и мортир. Осадные работы велись иностранными инженерами под общим руководством генерала Лесли. Русские еще в начале осады успели овладеть внешними земляными валами и городскими предместьями с их садами и рощами, которые послужили прикрытием для траншейных работ. Но губернатор рижский граф Габриель Де ла Гарди оборонялся искусно и мужественно; благодаря свободному сообщению по Двине с ее устьем, он успел получить подкрепления, делать удачные вылазки и особенно нанес большой урон русским, истребив часть их судов, нагруженных боевыми и съестными припасами. Вообще осада пошла неудачно и затянулась; что объясняется отчасти недостатком у нас военного и собственно осадного искусства, а отчасти изменой некоторых иностранных офицеров, которые служили в наших солдатских полках и перебежали к неприятелю. Несмотря на советы Лесли и других об отступлении, царь все еще упорствовал и продолжал осаду. Меж тем наступили осеннее ненастье и недостаток съестных припасов в разоренной стране; голодные солдаты и стрельцы начали убегать из лагеря целыми партиями. Царь уже стал готовиться к снятию осады и хотел только еще раз попытать счастья решительным штурмом; но, извещенные изменниками, шведы предупредили его. 2 октября они рано поутру вышли с большими силами и энергично ударили на русские шанцы. Им удалось разбить солдатские полки Циклера, Ренарта, Англера, Юнгмана и приказ стрельцов. Мы потеряли до 2000 человек и 17 знамен (а вся осада стоила нам до 15 000). Тогда Алексей Михайлович дал приказ к отступлению, которое произведено было и сухопутьем, и рекой Двиной. Некоторым утешением для него послужила последовавшая вскоре (12 октября) сдача Дерпта, или Юрьева ливонского, князю А.Н. Трубецкому с товарищи, которые жителей его привели к присяге на верность государю. Таким образом, в наших руках осталась восточная полоса Лифляндии, опиравшаяся, с одной стороны, на крепости Борисоглебск и Царевиче-Дмитриев, с другой – на Юрьев, Нейгаузен и Мариенбург, которые царь усилил и снабдил достаточным гарнизоном и всякими запасами.

В то время в Вильне происходили переговоры московских и польских уполномоченных. Во главе первых стояли ближний боярин князь Никита Иванович Одоевский и окольничие Иван Иванович Лобанов-Ростовский и Василий Александрович Чоглоков; а во главе вторых полоцкий воевода Ян Казимир Красинский, маршалок Великого княжества Литовского Кристоф Завиша и Виленский номинат-бискуп, тоже Завиша. Посредничали в этих переговорах те же австрийские послы Аллегрети и Лорбах. Они явно держали польскую сторону, когда шли споры о пределах: русские потребовали уступки всего Великого княжества Литовского и уплаты военных издержек; а поляки хотели возвращения всех завоеваний и возмещения убытков. Когда же от этих споров, по почину Одоевского, вопрос перешел на избрание царя польским королем, то, как истый иезуит, Аллегрети не замедлил проявить свое коварство: в Москве он подавал надежду на избрание царя польским королем, а теперь на Виленском съезде, как скоро наши уполномоченные заговорили о том, он объявил, что прислан императором только хлопотать о мире; что же касается польской короны, то для нее есть у цесаря братья, дети и племянники. Зато польские комиссары на словах показывали большое расположение к избранию царя и делали вид, что это избрание не подлежит сомнению; но, разумеется, прибавляли, что избрание принадлежит будущему Варшавскому сейму, на который должно быть отправлено из Москвы особое полномочное посольство. В этом смысле была составлена и 27 октября обеими сторонами подписана договорная запись. Первая статья этого предварительного договора постановила на будущем сейме произвести избрание Алексея Михайловича преемником Яну Казимиру, причем царь заранее обязывался охранять в Речи Посполитой права и привилегии равно как католической, так и греческой веры. Но это были статьи показные, а главная суть заключалась в тех статьях, которые постановляли не только прекратить всякие враждебные действия русских войск в Польше и Литве, но и соединиться с поляками против общего неприятеля, шведского короля. В действительности русские уже прекратили дальнейшее наступление на Польшу и, как мы видели, уже вступили в войну со шведами. Русские уполномоченные, разыгравшие на Виленском съезде, в сущности, жалкую роль людей недальновидных, поддавшихся наглому обману, послали к государю дворянина (Астафьева) с донесением о заключении перемирия и «обрании его королем Польским и в. князем Литовским».

Государь только что прибыл в Полоцк на обратном пути из-под Риги, когда он 31 октября получил донесение от князя Одоевского с товарищи. После того, во время его присутствия на торжественном служении в Спасо-Преображенском монастыре, игумен Богоявленского монастыря Игнатий Иевлич в обращенной к нему речи приветствовал государя как новоизбранного на престол Польши и Литвы. Алексей Михайлович был так доволен означенным донесением и так поверил в свое избрание, что тотчас по получении о том известия послал ведавшему в его отсутствие столицей боярину князю Григорию Семеновичу Куракину указ об отправлении в соборе и других храмах благодарственного молебствия за победы над шведами и за избрание его преемником польского короля. События, конечно, показали потом, что и то и другое торжества были преждевременны. Но поляки, конечно, имели нужду пока поддерживать свой обман. Особенную преданность царю показывал польный литовский гетман Винцентий Гонсевский, и Алексей Михайлович, еще пребывая в Полоцке, послал ему со стольником Артамоном Матвеевым богатые подарки, именно семь сороков соболей, ценой в 700 рублей. Когда царь, направляясь к Москве, прибыл в Смоленск, тут явился к нему посланный из Вильны польскими комиссарами шляхтич Ян Корсак и в торжественной аудиенции 21 ноября от их имени сказал ему пышную польскую речь, в которой именовал его «обранным королем Польским и великим князем Литовским». При сем он просил царя в знак его милости к своим будущим подданным отодвинуть свои войска назад за реку Березину, под предлогом, чтобы обыватели Великого княжества Литовского могли свободно выбрать и снабдить полномочиями своих послов на предстоящий сейм, на котором должно произойти окончательное избрание его самого. Подобная слишком дерзкая просьба, конечно, не была исполнена. В марте следующего 1657 года в Москву прибыли еще польские послы с известиями все о том же избрании Алексея Михайловича, на сей раз в Калише сенаторской радой; причем она отклонила искательство польской короны со стороны венгерского князя Ракочи. Однако формального сеймового избрания пришлось долго ждать. Под предлогом вновь появившегося морового поветрия сейм был отложен, и назначенное для него московское посольство не состоялось.

Той же весной возобновились военные действия против шведов в Ливонии; но очевидно неудачная осада Риги послужила поворотным пунктом в этой московско-шведской войне; хотя она продолжалась с переменным счастьем и хотя датский король, понуждаемый московским царем, также начал войну со шведами, однако перевес явно стал склоняться на сторону последних, владевших вполне европейским военным искусством и лучше предводимых (Де ла Гарди, Левен, Горн, Крузе и другими). Де ла Гарди и воевода Царевиче-Дмитриева Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин некоторое время пытались завязать переговоры о перемирии; но, когда польный гетман Литовский Винцентий Гонсевский, стоявший с войском в Курляндии, покинул ее, взяв большую контрибуцию, и ушел на Жмудь, шведский полководец, переменив тон, перешел в энергичное наступление, и тем успешнее, что на помощь ему прибыл из Карелии генерал Крузе. Наиболее важными событиями компании сего года были взятие приступом и разграбление Псково-Печерского монастыря и поражение русских под Валком в июне месяце, причем был смертельно ранен их храбрый воевода Матвей Васильевич Шереметев. А весной следующего, 1658 года русские потерпели неудачи под Нарвой и вновь отбитыми у них Ямбургом и Ниеншанцем. Обе стороны желали прекращения войны, а потому в ноябре сего года в Валиесаре, недалеко от Нарвы, состоялся съезд. Мирные переговоры начал бывший под этим городом воевода князь Иван Андреевич Хованский. Продолжали их со стороны шведов Бельке и Горн, а со стороны русских князь Прозоровский и воевода Царевиче-Дмитриева городка Ордин-Нащокин. Последний, собственно, и вел переговоры. Русские потребовали не только уступки занятых ими в Ливонии городов, но также Риги, Ревеля и Нарвы и, кроме того, возвращения отошедших по Столбовскому договору Карелии и Ингрии. А шведы мирились только на границах, определенных Столбовским договором. Вследствие столь несогласных обоюдных требований, заключение прочного мира оказалось пока невозможным, и согласились только на трехлетнее перемирие (20 декабря 1658 г.), на основаниях uti possidetis; таким образом, Россия удержала за собой занятую ею полосу Ливонии. Царь был рад этому перемирию и велел праздновать его колокольным звоном и пушечной пальбой. Дело в том, что в это время уже вполне обнаружился польский обман и возобновилась война с Польшей за Малороссию. Но и шведы также были довольны, ибо ни война их с поляками, ни враждебные отношения с Данией не прекращались.

Главным воеводой в занятой русскими части Ливонии по-прежнему остался Ордин-Нащокин. Это был псковский дворянин, отличившийся своей преданностью московскому правительству в эпоху псковского мятежа. Во время польской войны мы его видели воеводой в Друе на Западной Двине, где он проявил свои дипломатические способности сношениями с центральным курляндским герцогом Яковом и сообщением в Москву (в приказ Тайных дел) разных известий и слухов о делах соседних стран. Мы видели также, что в его донесениях с самого начала проглядывает наклонность к примирению с Польшей и явная неприязнь к шведам, и он немало постарался к возбуждению против них Алексея Михайловича. Затем он отличился во время шведской войны и получил воеводство опять на Западной Двине, именно в Царевиче-Дмитри-евом городе (Кукейносе), занимавшем важное стратегическое положение: с одной стороны, сей город был близок к Риге, а с другой – по той Двине из Витебска и Полоцка сюда шли съестные и боевые припасы и подкрепления для войск, занимавших соседнюю Ливонию. Отсюда Нащокин продолжает следить за политикой и военными событиями разных стран и доносить обо всем царю. Но его донесения иногда неверны, так как нередко основывались на пустых слухах и ложных сообщениях, и большей частью односторонних, то есть направлены более или менее в пользу поляков. Особенно живую переписку он поддерживал с польным литовским гетманом Винцентием Гонсевским, который коварно льстил ему и царю, явно стараясь возбудить их против шведов; причем гетман не забывал о своих личных интересах, то есть о своих маетностях в области, занятой русскими, а также о получении от царя возможно более всяких милостей. Донесения Нащокина тем более оказывали влияние в Москве, что вновь разразившееся в 1658 году моровое поветрие в Литве и Ливонии сильно затруднило получение оттуда известий; сам царь жаловался на недостаток сих известий в грамотах к своим воеводам. Из тех же донесений видим, что возвышение незнатного Нащокина и возрастающее доверие к нему царя вызывали зависть и недоброжелательство со стороны других воевод. Нащокин, выставляя на вид свою усердную службу, не раз жалуется Алексею Михайловичу на интриги завистников, особенно на псковского воеводу Ивана Андреевича Хованского. Он называет псковичей «искони шатким народом» и, между прочим, сетует на распространяемые из Пскова слухи о враждебных намерениях польского короля, каковые слухи удержали псковских воевод от похода на шведов; последних допустили разорить печерские и гдовские посады; а после, когда пришел Гонсевский в Лифляндию и потеснил шведов до самой Перновы, тогда эти слухи оказались ложными.

Гонсевский (и в. литовский гетман Сапега), продолжая льстить, тем не менее отказывался принести присягу на подданство царю как великому князю Литовскому, и это обстоятельство Нащокин со слов самого Гонсевского оправдывает тем, что польный гетман хотел послужить государю на предстоявшем Варшавском сейме (по делу об избрании на польский престол), в котором он не мог бы участвовать, если бы уже дал присягу на московское подданство. (На этот Варшавский сейм Нащокин послал с Гонсевским собственного сына Воина в качестве московского агента.) Мало того, несмотря на прошлую неудачу, он, конечно, под влиянием того же Гонсевского, пытается побудить царя к новому походу на Ригу в соединении с поляками и сообщает, будто мещане рижские ждут только прихода большого царского войска, чтобы сдать ему город. Разумеется, в сущности, поляки надеялись с помощью Москвы отвоевать назад Ригу со всей Ливонией. А между тем, по донесениям псковских воевод, которым подчинен был полузавоеванный Юрьевский уезд, раздраженная своим разорением и грабительствами московских ратных людей, местная чухна изменяла русским и подводила на них неприятельские партии, так что эти партии прекращали сообщение Пскова с Юрьевом. Мещане юрьевские тоже колебались в верности, тайно давали вести шведам, и многие юрьевцы убегали в шведские отряды. Жалобы Нащокина на таких знатных людей, как псковский воевода князь Хованский, по-видимому, не имели успеха; но другие, менее значительные люди, не желавшие подчиняться неродовитому Нащокину, подвергались суровым взысканиям. Например, тот же Гонсевский написал Нащокину, что воевода борисоглебский (динабургский) Федор Баскаков приказывает насильно, именем царским, выводить в свой город мещан из соседних литовских мест; слух о чем может-де отвратить и дальних жителей от подданства царю. На убеждения и отписки Нащокина Баскаков отвечал дерзко и ставил их ни во что. Афанасий Лаврентьевич в феврале 1658 года послал в приказ Тайных дел жалобу на ослушание Баскакова государеву указу; а в марте капитан Захаров из Царевиче-Дмитриева ездил в Борисоглебск и, по государеву повелению, чинил Баскакову наказание: «за ослушанье бил батоги в съезжей избе при многих начальных людях солдатского строю». В апреле свое расположение и доверие к Ордин-Нащокину царь выразил пожалованием его в думные дворяне, каковое пожалование сопровождалось милостивой царской грамотой (рескриптом), которая хвалит его за многие службы, радение великому государю, за «исполнение заповедей Божьих и смелое стояние против городов Свейского короля»¹⁶.

В то время как молодой московский царь увлекался обманчивым призраком ненужной ему польской короны и несвоевременной войной со шведами, отношения с малороссийским казачеством и его гетманом начали заметно портиться и усложняться. После радужных надежд, возбужденных подданством Украйны под высокую царскую руку, при более близком взаимном знакомстве с обеих сторон началось постепенное разочарование, возникли разные столкновения и недоразумения. Казацкая старшина, по воспитанию и привычкам примыкавшая к западнорусской шляхте и вместе с ней проникнутая влиянием польской культуры, находила москвитян и даже их высший или боярский и дворянский слой слишком грубым и невежественным; а московские люди со своей стороны скоро стали замечать непостоянство, шатость украинского населения и своекорыстные побуждения казацкой старшины. Неудовольствия возникали по преимуществу на почве материальных, имущественных столкновений. Как из Украйны казаки и посполитые люди от притеснений властей и землевладельцев уходили толпами в московские пределы и населяли там целые слободы, так, наоборот, из ближних московских уездов многие крестьяне и холопы (хотя сравнительно с украинцами все-таки в гораздо меньшем числе), избегая крепостного состояния, убегали на Украйну и селились там, а некоторые приписывались к казацкому сословию. Помещики, конечно, подают царю умильные челобитные, жалуясь на свои от того разорения и невозможность исправно отбывать царскую службу; а царь приказывает беглых разыскивать по черкасским городам и селам и возвращать помещикам; но местные власти их нередко скрывали или просто не выдавали; отсюда пошли жалобы и неудовольствия. Но что наиболее возбуждало неприязнь, это взаимные драки и грабежи военных людей той и другой стороны. Особенно часты были они в Белоруссии, которую наряду с московскими войсками занимали и казацкие отряды; и те и другие не только грабили и разоряли местных обывателей или шляхтичей-землевладельцев и их крестьян, но и грабили друг друга. После ее завоевания Алексеем Михайловичем здесь стали даже формироваться и селиться новые казацкие полки.

Видим нередкие жалобы и казаков, и местных жителей на московских ратных людей, которые, будучи посланы воеводами в уезды для собирания съестных припасов (стацей), предавались грабежу скота, платья, хлеба и всякого имущества у обывателей. Но и казаки, в свою очередь, проявляли еще более хищные инстинкты: они иногда целыми шайками рыскали по уездам для грабежа местных жителей и даже москвитян там, где встречали их в меньшем числе. Многие белорусские крестьяне записывались в казаки и потом грабили своих же земляков. Особенно свирепствовали казаки чаусского полку Ивана Нечая, который сменил в Белоруссии наказного гетмана Золотаренка и стал именовать себя полковником Белорусским. По жалобе московских воевод царь велел произвести строгое расследование, и гетман Хмельницкий послал для того в Белоруссию киевского полковника Антона Ждановича. Последний нашел жалобы отчасти справедливыми и некоторых казаков присудил или к повешению, или к наказанию киями, но самого Нечая оправдал на том основании, будто бы грабежи, поджоги и убийства делались казаками без его ведома и вопреки его запрещениям (1656 г.). Затем из Москвы отправлен был в Белоруссию стольник Леонтьев для разбора жалобы казацких сотен на грабежи, убийства и насилия, которые они терпели от воевод Могилевского и Мстиславского (князей И.Б. Репнина и Дашкова). Но розыск этот, по-видимому, не привел ни к каким существенным последствиям или мерам, так что московско-украинские отношения не улучшались и готовы были обостриться еще более.

Важнее всего было то обстоятельство, что сам казацкий батько, старый гетман, показывал явное неудовольствие против перемены в московско-польских отношениях и стал вести собственную политику.

С огорчением узнал он о начале войны москвитян со шведами, о прекращении первыми военных действий против поляков и о виленском съезде уполномоченных. Он отправил было также своих комиссаров для участия в этом съезде; но они не были к тому допущены и, воротясь к гетману, припадая к его ногам, со слезами на глазах рассказывали ему о своей неудаче; передавали ему и речи ляхов, которые под видом тайны сообщили им, будто московские комиссары уговорились с польскими возобновить Поляновский договор и, следовательно, вновь отдать полякам Малую Русь. Хмельницкий сильно вспылил и стал говорить, что он отступит от христианского царя и поддастся басурманскому. Созванные им на совет полковники едва могли его успокоить, выражая свое недоверие к речам коварных ляхов. Алексей Михайлович уведомил гетмана о перемирии с поляками и постановлениях виленской комиссии. На это уведомление гетман в декабре 1656 года отправил ответ почтительный, но исполненный сомнений. Он ссылался на известные неправды ляхов, предсказывал, что они договора своего относительно выбора в короли не исполнят и, конечно, как всегда, будут отлагать это дело от одного сейма до другого. В доказательство их коварства сообщал, что они во время самих виленских переговоров послали к цесарю с предложением короны его родному брату, а прежде того предлагали ту же корону Ракочи. Хмельницкий лучше знал польские политические приемы и обстоятельства и был прав в своих опасениях и предсказаниях. Напрасно Алексей Михайлович пытался ввести его в свои виды и помирить с поляками; ошибка была сделана непоправимая: Виленским договором и перемирием московское правительство поляков к себе не привлекло, а казаков в значительной мере оттолкнуло и охладило.

В Москве стали получаться из Украйны известия о том, что гетман, вопреки статьям о подданстве, принимает послов от соседних владетелей, заключает с ними трактаты и вообще ведет самостоятельную политику, хотя по наружности остается как бы верен царю и пишет ему почтительнейшие грамоты. Меж тем Хмельницкий продолжал дружить со шведским королем и заключал оборонительные союзы с Ракочи Седмиградским, господарями Молдавским и Валахским, а также вел переговоры с ханом Крымским. С Карлом X и Ракочи он даже переговаривался о разделе Польши, выговаривая себе владетельное вассальное положение в Малой России вроде курфюрста Браденбургского или герцога Курляндского. Великую Польшу и Западную Пруссию они назначали шведскому королю, а Малую Польшу, Мазовию, Литву и Галицию – Ракочи. На основании такого договора Хмельницкий в начале 1657 года отправил последнему на помощь против поляков отряд войска под начальством помянутого полковника Антона Ждановича. Таким образом, выходило вопиющее противоречие: московский царь воевал со шведами и мирился с поляками, а его подданный, казацкий гетман, наоборот, продолжал воевать с поляками и находился в союзе со шведами. Но в Москве понимали, что, имея на шее внешнюю войну, нельзя круто обойтись с таким непослушным подданным, у которого в распоряжении находилось 60 000 испытанной боевой силы, и потому относились к нему осторожно. Царь посылает гетману жалованье и мягко спрашивает его о причинах его поведения. Гетман по-прежнему ссылается на польское коварство и в доказательство извещает, что от Яна Казимира приезжал к нему волынский каштелян Веневский и уговаривал перейти на сторону короля, причем уверял, что Виленский договор о выборе царя никогда не будет исполнен; с этим предложением приезжал к нему и посланник от цесаря. Умалчивая о том, что отвечал польскому королю очень любезным письмом, Хмельницкий в апреле через своего посланца Коробку уведомляет государя о новом коварстве ляхов: по известию, полученному от молдавского господаря, они готовятся ударить на Украйну в союзе с цесарем, турецким султаном и крымским ханом. Султану ляхи обещали за то отдать соседнюю с Молдавией часть Украйны до Каменца-Подольского включительно. Вместе с сим уведомлением гетман просил милости царской для своего шестнадцатилетнего сына Юрия, которого, с согласия полковников, назначил своим преемником на гетманстве.

Богдан Хмельницкий еще не достиг полной старости: ему было лет 60 с небольшим. Но чрезвычайное напряжение физических и умственных сил за последние десять лет, а также неумеренное употребление горелки расстроили его крепкое здоровье; во время данных переговоров он уже очень хворал, не являлся более во главе казацких полков и не выезжал из своего Чигирина. Очевидно, его озабочивала мысль о будущем страстно любимой Украйны и о судьбе собственной семьи. Безвременная смерть старшего сына Тимоша, по всем признакам, немало удручала старика, лишив его возможности оставить булаву надежному продолжателю своего рода и своего дела. Младший сын Юрий не был похож на старшего и не обещал казацких доблестей. Тем не менее отец, очевидно лелеявший мысль быть родоначальником собственной казацкой династии, сосредоточил теперь на нем свои надежды, старался дать ему приличное образование и еще при жизни своей хотел обеспечить за ним гетманскую булаву. Ему, конечно, не трудно было склонить казацкую старшину на предварительное избрание сына; но вслед за тем открылось, что его доверенный помощник и самый близкий советник, войсковой писарь Иван Выговский, уже интриговал в свою пользу и имел своих сторонников, между прочим, миргородского полковника Лесницкого, которые и не хотели дать своего согласия на избрание Юрия. Узнав о том, старый гетман сильно рассердился и едва не казнил Лесницкого, а Выговского велел приковать ничком к земле. Однако мольбы и слезы любимого писаря тронули старика, и он простил его.

В апреле 1657 года царь отправил в Чигирин окольничего Федора Васильевича Бутурлина и дьяка В. Михайлова для разведывания о положении дел и для объяснений с гетманом. На Украйне царских посланников встречали полковники и сотники и провожали их от города до города, от села до села. 23 мая они приехали в Гоголево; здесь их встретил Остафий Выговский, отец войскового писаря, со священниками, с крестами, иконами и хоругвями и со своими двумя сыновьями, Даниилом и Константином. Проводив иконы и кресты в церковь, Остафий позвал окольничего и дьяка к себе на обед. Тут они начали расспрашивать о сношениях гетмана и Ракочия и посылке последнему на помощь Ждановича с войском. Словоохотливый хозяин рассказал историю с возвращением казацких посланцев с виленского съезда и слезным донесением гетману об отдаче Украйны назад ляхам. При сем Остафий особенно распространялся о том, что негодованию Хмельницкого и его намерению отступить от Москвы особенно воспротивились сыновья Выговского, писарь Иван и Данило, женатый на дочери гетмана Катерине. Рассказал и о договоре его с Ракочи, чему опять-таки будто всеми силами противился Иван Выговский. Гетман же ошалел и в болезни своей на всякого сердится, так что впору бежать от него; на его неправду и злодейство никакими мерами не угодишь. «Если бы не ты да не матка, – будто бы говорил отцу писарь Иван Выговский, – то я бы давно с горя убежал от него к его царскому величеству или в иное государство». Тот же сын Иван, чтобы услужить царскому величеству, женился на православной шляхтянке, дочери Богдана Статкевича, имевшего маетности в Оршанском повете; а младший сын Константин женился на дочери Ивана Мещерского, и оба они хотят бить челом царю о маетностях. Итак, семья Выговских, предвидя близкий конец гетмана, явно пролагала пути к своему дальнейшему возвышению и обогащению и усиленно льстила московскому правительству.

3 июня окольничий и дьяк приехали в Чигирин. За 10 верст их встретил миргородский полковник Григорий Лесницкий среди казацкого табора и сообщил, что он назначен наказным гетманом и собирается в поход против крымского хана, который стоит недалеко со своей ордой; сообщил также, что казаки очень опечалены слухом о гневе на них царского величества, который «не весть за какие вины» хочет послать на них свою рать. Окольничий и дьяк отвечали, что подобные слухи распускаются недобрыми людьми для ссоры, и советовали таким воровским, смутным речам не верить. За пять верст от Чигирина встречали их сын Богдана Юрий, писарь войсковой Выговский и есаул Ковалевский с отрядом конницы. Юрий, писарь и есаул сошли с коней и приветствовали окольничего с дьяком, вышедших из рыдванов, после чего все сели на коней и отправились в город. На другой день гетман прислал двух богато оседланных коней за царскими посланцами; но сам он не вышел к ним навстречу, а принял у себя в избе, по-видимому лежа на постели, так как был очень слаб. После обычных приветствий от царского имени посланцы вручили гетману государеву грамоту и раздали подарки ему, писарю, есаулам и наличным полковникам; а затем просили гетмана выслушать о государских делах, о которых им наказано говорить. Богдан сослался на свою «велику скорбь» (болезнь) и сказал, что он велит выслушать их войсковому писарю. Но москвичи настаивали на точном исполнении своего наказа. Гетман отложил разговор о делах на то время, когда ему будет полегче; а между тем попросил гостей у него откушать. За обедом их потчевали жена гетмана Анна и дочь Катерина, бывшая за Данилом Выговским. Гетман тут же лежал на постели. Он велел налить себе серебряный кубок венгерского вина, встал, поддерживаемый другими, и выпил чашу за здоровье государя, проговорив многолетие ему, царице, всему царскому семейству, патриарху, боярам и христолюбивому воинству, после чего опять повалился на постель. После обеда Выговский и Ковалевский проводили московских гостей до господы, и тут еще от имени гетмана потчевали их винами венгерским и волошским.