Текст книги "Маджара"

Мы с девчонкой каждый вечер, как стемнеет, выходим ловить светлячков. Очень ей это нравится. Да и мне, признаться, тоже. На улице – благодать: пахнет безответственным летом, где-то на верхушках деревьев цикады стрекочут, на небе, после того как дневную голубизну стерли, проявились звезды. Звездное небо, с двух сторон подпертое отрогами гор, кажется близким и почти родным. И на земле, среди ночной темноты, пульсируют огоньки звездной жизни. По светлячку слегка стукнешь ладонью, он упадет в траву или на дорогу, достанешь его, посадишь в спичечный коробок, и светлячок там теперь живет-светится. В комнате он перестает светиться – и кажется обычным невзрачным насекомым, просто смотреть не на что, а вынесешь его в ночь – опять засияет. До чего, хитрец, хорош! Мама рассказывала, они с подружками, когда маленькие были, разрисовывали себе лица светлячками, просто давили их на себе, и след мертвых светляков продолжал светиться, а потом пугали прохожих. Садистки! Мы с пацанами в такие игры не играли. Из-за соседнего хребта взошла полная луна, Виринея поглядела на луну, нахмурилась и говорит мне: «Светлячки, Сележа, из луны сделаны, они с луны к нам плилетели, там их дом, они днем на луне живут, а ночью у нас, не надо их в колобке делжать, им домой лететь пола». Не надо так не надо. Выпускаем светлячков – и летят они себе за милую душу, правда, до луны пока не долетели, до кустов смородины только, но лиха беда начало. Луна – дама большеголовая, я тоже большеголовый, а девчонка наша нет, у ней голова небольшая, но очень даже ладная – вся в каштановых кудрях. Мама с завистью говорит: цвет ореха фундук, никакой краской такого эффекта не добьешься. Помню, как врачи придурочные утверждали, когда наша еще в животе была, что родится микроцефал. Это такой страшный диагноз, мы с Валентином в энциклопедии прочитали, это еще хуже, чем даун. Маму на УЗИ послали в очередной раз, и УЗИ, врач говорит, показало, что у ребенка слишком маленькая голова для ее возраста, маме тут же это, прямо в живот, и сообщили, а ребенку было уже семь месяцев жизни. Мама, пока до дома, где Валентин ее ждал, добралась, чтоб в него уткнуться, чуть, говорит, не рехнулась. Мама с Валентином ночь не спали, а наутро она к другому врачу пошла, к другому аппарату УЗИ, помню, как мы ждали целый день, ее все нету и нету, вечером нажарили яичницы, едим прямо из сковороды, а на душе погано, весь день промолчали, каждый сам по себе, – тут она заходит, скрывая улыбку. Там была, оказывается, громадная очередь, и мама все сидела и ждала, сидела и ждала, и другой врач, когда она добралась наконец до него, сказал, что все нормально, а тогда ребенок, видимо, боком повернулся, поэтому сантиметра для нормы и не хватило, и пусть она на свою голову посмотрит, которая тоже величиной не отличается, и вообще такой диагноз ставят, когда ребенок уже родился и прожил три месяца. О-о-о, как мы были рады! И – о-о-о! – как мы были злы! Особенно Валентин, он сказал, чтоб больше мама к врачам ни ногой, если хочет нормально родить, что мама и сделала. Но когда девчонка родилась, мама до трех месяцев измеряла младенцу голову, и они постоянно из-за этого ссорились с Валентином, даже я слышал, Валентин говорит, да нормально все, успокойся ты, а она говорит, нет, не хватает сантиметра или вроде того, и ревмя ревет. Валентин даже сантиметровую ленту, помню, выкинул, чтоб она успокоилась. А все почему? Потому что врач дурак попался. Посмотрел бы он сейчас на нашу-то, какая вышла ладная девчонка! Встреться он мне, ух, я бы ему показал! Сам он микроцефал драный, и больше ничего!

Мама и Виринея собирают малину в саду. После того, как бабушка от нас уехала, мама с помощью Валентина весь сад перекроила: грядки с помидорами, огурцами, баклажанами и болгарским перцем вывела, а вместо них посадила малину, которая плодоносит два раза в году Кусты фундука, лет тридцать росшие вдоль забора и превратившиеся в развесистые деревья, мы с Валентином вырубили, вместо них насадили в два ряда киви, с тем чтобы в будущем получилась тенистая аллейка. Растение это вьется, как виноград, и так и просится, чтоб его лозы заплетали беседку Старые сливовые деревья с вечно червивыми плодами мы превратили в дрова и утащили с Васькой в свою хижину на горе. На их месте Валентин посадил гранатовые деревья, пару олив и какие-то вовсе уж замысловатые растения: финик унаби, азимину, авокадо, кинкан, гуайяву и пепино. Мама все это вместе зовет папин канкан. Валентин говорит, субтропикам – субтропиково. Зачем тут разводить помидоры, он говорит, с которыми одна мука: после каждого дождя их надо опрыскивать, чтоб не чернели, ставить тычки, потом подвязывать, потому что от избытка солнца и дождя кусты помидоров так прут в рост, что бывают порой по шейку взрослому человеку, ребенку же в этих помидорных зарослях просто можно утонуть, а красная цена им летом, когда урожай, – пять рублей за килограмм, куда проще купить, чем мучиться. То ли дело авокадо с гуайявой да киви! Валентин у мужика одного брал саженцы, так тот несколько тонн плодов киви оптом сдает, а сад у него меньше нашего, киви-то, одна штука, 8 рублей стоит, оптом, конечно, дешевле, и все равно можно сдать тонну и жить припеваючи. Киви – они как люди: у них есть женские растения и мужские, и если мужского растения не будет – никаких тебе плодов не видать, ну и, разумеется, если разведешь одних мужиков-киви, то тоже фиг что получишь. У нас есть и те, и другие: все как положено. Вот Валентин весной смотрит: что-то мужик уже вовсю цветет, а дамочки – спят себе, думает, это что ж будет, он отцветет, а они только начнут, несовпадение получится, а мужик-киви, оказывается, цветет-старается чуть не до осени, на дамах его давно плоды завязались, а он все цветет – на всякий случай. Валентин смеется, слушай, да это не киви, это просто какой-то Гиви, понимаешь ли! Валентин возлагает на свой садовый канкан большие надежды. Он мечтает на работу не ездить, а навсегда остаться в саду с растениями, животными и детьми. Мама с девчонкой весной теперь одну зелень сажают: мама посадит укроп там, петрушку, кинзу, реган, цицматы, салат разных видов, сельдерей, чаман, шалфей, уцма-сунели и еще прорву всяких семян – у ней так, кое-где, кое-что выскочит из земли, Виринея посадит – у ней все растет так, что только знай рви зелень да складывай в супы, салаты и куда попало. Мама говорит, у девчонки легкая рука, и обещает, что в сад ни ногой, вот пусть только девчонка немного подрастет. У нас еще в сторонке растет многолетнее растение артишок, ужасный какой-то деликатес, хотя на вид репейник репейником, только очень здоровый. Мама где только не искала, но никак не могла найти внятных объяснений, как же их, эти артишоки, готовить, решила делать, как поняла, срезала одеревеневшие коробочки, оставшиеся от цветов, перевязала их, как было сказано, нитками крест-накрест и положила варить, варит она их, варит, варит, варит – наконец достала. Стали мы есть эти самые артишоки – и чуть не подавились, гадость невероятная, горькие и весь рот до конца дня связало. Мама потом уже узнала, оказывается, коробочки надо было срезать не полностью, а только у основания соцветий. Теперь мама ждет следующего урожая, она, во что бы то ни стало, хочет накормить нас этим несравненным деликатесом. После того, как сад перекроили, в живых оставили одни только розы Виринеи, хоть и росли они совсем не на месте, как раз посредине – и путали Валентину все карты: он хотел, чтоб деревья росли ровными рядами, точно друг против друга. Но девчонкины розы Валентин не тронул, эти розы он сам и посадил. Когда забирали маму с девчонкой из роддома, Валентин приволок огромный букет бордовых роз, с удлиненными, породистыми бутонами. А потом, когда голландские гостьи завяли, черенки у них обрезал и сунул в землю, все розы, как одна, принялись и разрослись. Девчонка каждый день поливает свои розы, а они и рады стараться: то и дело выбрасывают в воздух свои породистые бордовые бутоны. Валентин говорит маме: вот, Люсь, я жмот! Один-единственный раз подарил тебе цветы – и то не просто так, не удержался, вывел от них потомство. А мама отвечает: правильно, Валя, так и надо, от всего должна быть польза, в таковское время живем.

Вагончик беженцев опустел. Валентин говорит про случившееся, что это просто какая-то понтийская трагедия. Жена налогового инспектора косо посматривала на соседей в вагончике, поскольку, если бы вагончика не было, на его месте можно было бы посадить помидоры, или фасоль, или кукурузу… Вачик говорил, что у них уже почти есть российское гражданство, и как только они купят землю, то сразу же уберутся отсюда и вагончик поставят на своей земле. Хотя клочок земли, где стоял вагончик, по-настоящему никому не принадлежал, и налоговому инспектору с женой – тоже. Деньги, говорил Вачик, почти скопили, и только ищут подходящий участок, чтоб не очень высоко в горах, так как кофейным клиентам бабушки Аревик далеко ходить не захочется. И вдруг Вачик покупает вместо земли белую «Волгу», такая была у его отца. Целую неделю Вачик, не ведая, что тучи над вагончиком сгущаются и Зевс-громовержец вот-вот запустит в него молнией, раскатывает на своей «Волге» туда-сюда: отвозит жену на работу, ездит к своей сапожной будке, катает вдоль города и поперек счастливых и гордых близнецов. А через неделю после покупки «Волги» жена налогового инспектора, сам инспектор и их подвыпившие гости идут в вагончик разбираться, почему его обитатели вместо земли покупают, как путные, машину, и долго ли они собираются мозолить инспекторской семье и всему окружающему населению глаза; инспекторша в пылу разбирательства ударила жену Вачика в живот, близнецы заорали, бабушка Аревик схватилась за сердце, Вачик оттолкнул инспекторшу и получил в морду от инспектора. Наутро инспектор пишет заявление в милицию, что по соседству, в вагоне нигде не прописанных беженцев – притон, что к ним ходят и ездят подозрительные граждане и гражданки, конечно, за наркотиками, что Вачик ворует электричество у государства, а может, и не только, и что накануне был инцидент, в результате которого сильно пострадала жена инспектора. Милиция стала все проверять и вдруг обнаружила, что Вачик во время грузино-абхазской войны совершил противоправные действия и что его давным-давно разыскивает прокуратура Грузии. Хотя на войне, Валентин говорит, совсем другие права и законы, вернее, их совсем там нет. Вачика тут же арестовали, но отправили почему-то в Ростов. Инспектор ходил именинником: он нашел и обезвредил опасного преступника. Бабушка Аревик попала с сердечным приступом в больницу. Лева, а может, то был Грант, рассказывал девчонке, что бабушке отрезали большой палец на ноге, потому что у нее началась гангренка. Вначале похоронили палец, а следом и саму бабушку. Шушаник, жена Вачика, внезапно лишившись мужа и свекрови, почти помешалась. Близнецов ей некуда было девать – и она перестала ходить на работу, денег не было – и она пошла к многолюдным пятиэтажным домам, чтоб продать то, чем расплачивались с бабушкой Аревик за гадания, а именно: растворимый кофе, тушенку, сгущенку, зеленый горошек, какао «Золотой ярлык» – и купить вместо этого хлеба и молока. Лева с Грантом, притихшие, сидели рядом с матерью, а за их спинами стояла заколоченная сапожная будка их отца. В конце концов, Шушаник решила уехать обратно в Абхазию, к матери, она продала вагончик Лене-Панаме, который, смеясь и подмаргивая, рассказывал всем и каждому, как наколол лохушку. Я слышал, как он говорил ей, что за эту рухлядь и ста рублей никто не даст, это он, Панама, такой щедрый, платит ей тысячу, да ты с этими деньгами в своей вшивой Абхазии миллионершей будешь, подмигнул ей Панама – и все лицо его от хохота покрылось жуткими морщинами. Она надумала продать все-все, чтоб ничего не осталось. Печку-буржуйку, кровати, стол и стулья она распродала соседям, оставшийся скарб нагрузила на тачку с двумя огромными колесами. Она катила свое имущество по дороге, предлагая всем встречным-поперечным купить у нее машинку для закатки банок, пилу с крупными зубьями, сломанные велосипеды близнецов, белую пластмассовую тарелку с фотографией свекра на дне, простыни и пододеяльники, дерматиновую сумку, полную лекарств, горшки близнецов, разномастную посуду, картину «В дозоре» и многое-многое другое, с чем они сжились в этом никуда не едущем старом русском вагоне на одном из перекрестков кавказских дорог. Тачка была перегружена, и то и дело что-нибудь с нее падало, Шушаник не обращала на упавшее внимания – упало, туда ему и дорога, близнецы с нашей девчонкой, бежавшие следом за ней, возвращались, чтоб поднять все эти скалки, вилки, веники, фотографии счастливых времен, растрепанные детские книжки, – догоняли и совали ей в руки, но она кричала: бросьте, бросьте, не надо, упало – пускай лежит, не хочу, ничего не хочу, – и даже взмахивала руками, стряхивая с них следы никуда теперь не годных вещей. На повороте тачка перевернулась – под безжалостным светом летнего дня лежал жалкий скарб бедных людей, и невозможно красивая молодая женщина сидела возле и плакала, не могла остановиться. Наша, не выносившая вида слез, тут же начала вторить ей, подвывая басом и приговаривая: пойдемте, тетя Шушаник, к нам, вы у нас будете жить, и мальчики тоже, и дядя Вачик, когда из тюльмы плиедет, пусть у нас живет. Грант, а может, то был Лева, сказал: «Нет, Виринеечка, это не наш дом, у нас будет свой дом, и мы к тебе приедем на нашей «Волге» – и ты поедешь к нам, потому что я, когда вырасту, обязательно на тебе женюсь». «Нет, я», – сказал Лева, а может, это был Грант.

Все лето мы с пацанами торчали на море. Старая узкоколейка, по которой, говорят, когда-то ходили два вагона и в них все ездили в центр, а автобусов и маршрутных такси тогда вообще не было, – ведет теперь только к морю. Сто метров узкоколейки осталось от многокилометрового пути. Мы прыгаем со шпалы на шпалу, между которыми здоровое расстояние, а внизу еще и яма, – вымыло землю последним страшным ливнем. Переходим через действующие железнодорожные пути и мимо развалин огромной круглой ротонды с колоннами, похожей на постройку времен микенской цивилизации, – хотя построена она не раньше тридцатых годов XX века, – спускаемся к морю. Мы идем на дикие пляжи, наша любимая буна – шестая, там почти никого не бывает, берег здесь весь в крупных булыжниках, дно у берега отвратительное – тоже булыжники, да еще покрытые скользким морским мхом, но нас это не смущает. Раздевшись на буне и придавив одежду теми же булыжниками, чтоб не снесло ветром, мы, нырнув с конца буны в море, надолго покидаем скучную землю с ее заботами. В море мы – дельфины, мы ныряем рыбкой, бомбочкой, делаем сальто, кувырок, нырнув, плывем под водой, кто дальше, играем в догонялки, подолгу качаемся на волнах, как пять загорелых крестов, и на сушу выходим только тогда, когда совсем посинеем и кожа на пальцах сморщится и побелеет. На цивилизованный пляж ближайшего санатория мы идем только для того, чтоб понырять с аэрария, хотя на рейках передней стенки аэрария висит объявление, где громадными буквами написано: «Не нырять. Опасно для жизни». Для жизни отдыхающих, может, и опасно, но не для нас, выросших на море. Мы берем с собой яблоки, алычу, орехи, лаваш, зелень и, проголодавшись, уплетаем все с большим аппетитом. С семьей за все лето я ходил на море только раз пять, из-за девчонки мы двигаем на санаторный пляж – там песок и хорошее дно. Чтоб добраться до этого культурного пляжа, надо преодолеть спуск в триста ступенек, а потом, разумеется, такой же подъем, но девчонке все нипочем – идет себе хоть бы хны, на руки ни за что не попросится. Воды Виринея совершенно не боится – заходит по шейку, только держи, чтоб дальше не убежала. Никаких кругов, или надувных нарукавников, или спасательных жилетов она не признает. Любо-дорого посмотреть, как она плещется в волнах: лежит у кромки прибоя, а волны ее, как щепку, крутят то туда, то сюда, то с головкой накроют, то через голову переметнут, только смуглые ноги в воде мелькают. Она для моря – игрушка, но и море для нее – самое любимое из всего, что есть на свете, ну, может, одни книжки стоят впереди, потому что из воды ее можно вытащить, только пообещав что-нибудь почитать. Да и то хватает ее ненадолго: плеск и шорох волн, вид этого самого моря, его запах, могучий его зов легко отрывают ее от книжек. Если шторм слишком силен и волны в несколько раз больше взрослого человека, девчонка бегает по волнам вдоль пляжной полосы: она вся такая ладненькая, вытянутая в струнку, загорелая, и бежит, и подпрыгивает так самозабвенно, волосы ее развеваются на ветру, раскосые скифские глаза сияют, так она похожа на маленького глупого олененка, что невольно залюбуешься ею. Она играет с морем, как с огромным прирученным зверем. Иногда ее, посиневшую, удается вытащить из воды, искусив постройкой замка из песка или пообещав, что сейчас она меня или Валентина закопает, или поиском сокровищ – чудесных морских камешков, которые они собирают с мамой вдоль полосы прибоя. Но все это может оторвать девчонку от моря лишь ненадолго. Выпучив глаза, смотрит она на странных детей, которые боятся заходить в воду, и орут, и лезут из волн вверх по своим мамам, как будто это не мамы, а деревья. Море – ее детская страсть, и бороться с этой страстью просто невозможно.

Как-то сосед Антон, отец Саколика, дружка нашей девчонки, предложил нам с пацанами наловить крабов и продать, к ним на рынок приходил какой-то мэн и предлагал рубль за штуку. Говорит, пацаны из пятиэтажки выручили за крабов тыщу рублей – за раз. Разумеется, мы, как все местные мальчишки, умеем ловить крабов, у нас даже припрятаны на нашем диком пляже, под громадными камнями, железные штыри, сделанные из арматуры, которыми можно выгнать краба из расщелины буны или из-под камней, где они прячутся, – но ловим мы крабов только для развлечения – поглядим, как они бочком-бочком, как великие скромники, удирают от нас на своих шести лапах, да и отпустим. Антон загрузил нас около полуночи в свой старенький «жигуленок» – оказывается, ночью крабы ловятся гораздо лучше, чем днем, – и мы отправились на охоту С собой у нас были фонарики, маски для подводного плавания, трубки. Антон, Славка и Паша пытались достать крабов, лежа на буне: ослепишь краба фонариком – и бери его, пока он не очухался. А мы с Васькой и Костей, нырнув в воду, искали крабов в расщелинах, но со стороны моря.

Ночью море совсем не такое, как днем. Оно похоже на ночное небо. Море светится, будто плывешь в звездной тьме, – это мириады микроорганизмов подсвечивают его звездной пылью. Поднимешь руку – а она сияет, будто ты привидение или эльф, – и с руки стекает прозрачная ткань митрил. И ночью море по-настоящему Черное, хоть и подсвечено живущими в нем созданиями, оно заманивает тебя – в даль, в глубину. Воздух черный, море Черное, и на берегу – ни огонечка, и, когда плывешь, теряешь ориентацию, а может, теряешь себя. Растворившись в этой тьме, можно невзначай повернуть и очень долго плыть в сторону, противоположную берегу, думая, что вот-вот достигнешь его. В конце концов светящаяся морская тьма просто проглотит тебя, всего, без остатка.

Мы надели маски, взяли в рот дыхательные трубки и опустились на дно, держась руками за шершавую стенку буны и светя в расщелину фонариками. Круги от света фонарей казались в воде какими-то странными морскими животными, может быть, не известным науке видом медуз. Крабы замирали от этого света, и мы арматуринами выковыривали их и брали еще тепленькими, – хотя, на самом-то деле, они, конечно, холодные, потому что живут в воде. Но, вопреки нашим ожиданиям, крабов было немного, и это были небольшие, обыкновенные крабы, а не здоровенные крабы-глубинники, за которых, Антон говорит, платят по червонцу, а то и больше. Все вместе мы поймали штук тридцать мелких крабов – черт, это совсем не то, о чем мы думали! Почти не солоно хлебавши, мы возвратились домой. Оказалось, что существуют ловушки для крабов, но что они из себя представляют и как их сделать, орки, враз заработавшие тыщу (это же тысяча крабов мелких или сто больших!), нам, конечно, не скажут. Не вышло из нас ловцов крабов, не получилось у нас с коммерцией – ну и ладно! Ну не купцы мы, не купцы, и проехали!..

Как на стену, наткнулся на Первое сентября. Хорошенькое дело! Лето кончилось, а у меня ни в одном глазу. Лови эту тень лета хоть до посинения. А на дворе, считай, осень, хоть жара такая же, как и вчера, тридцать первого августа. Все такое же – и не такое, проклятая школа, проклятые одноклассники, проклятое детство! Жду не дождусь, когда вырасту! Косырев – который так и не уехал в свой Лондон – и сотоварищи ведут себя как ни в чем не бывало, ну, и я буду вести себя так же. Мы со Славкой и не собирались кому-нибудь докладывать том, что с нами произошло в последний день прошлого учебного года. Конечно, вообще-то с ними надо было бы разделаться, можно выцедить их поодиночке и запугать как следует. В нашей школе есть, к примеру, замечательный подвал, дверца, которая туда ведет, всегда на замке, но я еще в прошлом году случайно подглядел, каким ключом техничка тетя Рая открывала висячий замок на этой двери. Очень заметный ключ – большой, с тремя зубцами, а вся связка ключей от разных школьных помещений висит на здоровом гвозде, рядом с электрическим звонком. Технички же нет-нет, да и покидают свой угол, отгороженный стойкой от остального фойе. Взять ключ ничего не стоит – там их столько, что пропажу одного ключа никто и не заметит. А заманить Косырева или кого-то другого к двери в подвал, а потом, затолкнув его, запереть дверь – это уже дело техники. Клянусь, Косырев не стал бы орать – во всяком случае, сразу. У всех, конечно, в памяти все эти жуткие истории про то, как пацаны играли в войнушку, одного парня заперли в подвале дома и забыли про него, наутро отпирают подвал – а того крысы сожрали, остались от него одни кроссовки фирмы «Адидас». Ну и всякие триллеры сразу же припомнятся, «Молчание ягнят», например, да мало ли что еще – темный подвал, дело такое… Так что веселенький вечер запертому в школьном подвале можно гарантировать. Но, прежде всего, мы со Славкой, разумеется, сами бы обследовали подвал – это ж интересно. Косырев на моем месте, я думаю, нимало не раздумывая, запер бы меня там и, скорей всего, так бы и не отомкнул дверь – выбирайся сам, как умеешь, да и я бы, еще три месяца назад, когда был зол на них всех, наверняка бы выполнил этот план мести. Но теперь, спустя лето, мне как-то скучно это стало, азарт куда-то пропал, а может, я просто вырос… Одним словом, друг Косырев, я прощаю тебя, гуляй, пока гуляется!

Я учу уроки, девчонка, забравшись на диван и обложившись книжками, «читает». Читает она все подряд, главное, чтоб в книжке были картинки. Читает она так: все книжки – это у нее одна бесконечная история, а картинки – подпорка для воображения. Жили-были три морских старичка, бурчит девчонка, один с бородой, другой с волосами, третий – в полотенце (я подбегаю поглядеть, в каком это бедный старец полотенце, – оказалось, в чалме), страница переворачивается, у морских старичков было три дочери, одна царевна Австралии, ее зовут Марина, в таком красном платье с белыми бусиками из ягод, она, когда проголодается, сразу раз бусинку – и в рот. Другая царевна юга, Луиза (наша у пятиэтажек познакомилась с девочкой Луизой, имя, видимо, поразило ее в самое сердце). Третья – царевна Америки, Даша. Новая картинка, черт хочет на них жениться, но одна только будет чертова жена (царевна Америки, подсказываю я, да, царевна Америки, машинально соглашается девчонка, она меня, по-моему, не слышит). А вторая, переворачивает страницу, этого дедушки жена, а первая – Ивана-царевича. Новая картинка, у старичков на дне моря растет яблоня с волшебными яблоками, одно яблоко падает с дерева, катится – и превращается в мужчину. Новая книжка, а мужчина – он охотник, у него ружье блестящее, сапоги такие коричневые и шляпа с перышком, как у нашей утки, больше в книжке картинок нет, и книжка с пренебрежением откладывается в сторону и берется следующая. Он охотится на динозавров и драконов. А дракон этот потому зеленый, что грызет одну траву, новая картинка, а динозавр потому красный, что ест красную малину сладкую, и красный перец болгарский, и красное солнышко, и красный сарафан съел вместе с молодой царевной – и стал красный, потому что ему стыдно. Страница переворачивается, дракон и динозавр сражаются, а драконова жена смотрит – у кого зубы острее, тот и победит. Победил дракон, он зубы чистил два раза, а динозавр только один раз. (Вот оно – приучение девчонки к чистоте как аукнулось бедному динозавру кто бы мог подумать!) Переворачивает страницу, а злая зубастая птица, мама орла, сокола и всяких хищных птиц, хочет охотника унести в свое гнездо – у нее дети голодные. После паузы: и внуки. А охотник хочет ее застрелить из своего блестящего ружья. Новая книжка, и он тут превратился в яйцо, большое-пребольшое, как у страуса вчера, в «Живой природе». Он лежит в гнезде, в яйце и стенает – в стенку яйца стучит, а птица злая ему говорит, не гонялся бы ты за мной, ничего бы не было, вот теперь лежи. Следующая картинка, и серые волки пришли и встали под деревом и воют. А он лежит. Страница переворачивается, и бурые медведи пришли и полезли на дерево. А он из яйца просит: медведь-медведь, разбей яйцо, выпусти меня, я тебе пригожусь… А медведь говорит: а кто моего медвежоночка маленького убил? (Девчонка вытирает слезы, жалея мифического медвежоночка.) Новая книжка, и тогда Иван-царевич, делать нечего, сел на самого большого волка, вместе со своей царевной в такой зеленой юбочке блестящей и золотых башмачках и с такими длинными косичками, немного растрепанными, – и поскакал. Переворачивает страницу, летит он над горами, над долами, над кипучими морями, и над Нью-Йорком тоже летит, где небоскребы бедные взорвались, волк хвостом следы заметает, Иванушка песни поет, а царевна боится лететь. Следующая картинка, прилетел Иван-царевич к дереву, достал яйцо и понес. А там была Кощеева смерть. «Охотник, что ли, его смерть?» – спрашиваю я. «Да, – смеется девчонка, – у него же ружье». Новая книжка, Иван-царевич с царевной состарились и стали дедушка и бабушка, злая птица превратилась в хорошую курицу, а яйцо стало золотое. И охотник внутри яйца золотой, и ружье, и шляпа тоже, и перышко на шляпе. А Кощей у них яйцо отнял. Страница переворачивается, плачет дед в таких полосатых штанишках и переплетенных босоножках, плачет баба в синей юбке, в платочке красненьком (надо наконец сказать, что наша девчонка – известная модница-сковородница, и, кто в чем одет, очень ее всегда занимает), а яичко у Кощея упало и разбилось. Золотой охотник выходит из яйца целый и невредимый, с золотым ружьем, здоровается с Кощеем и говорит: новая картинка, спасибо, брат Кощей, что спас меня, за это я тебя награжу. А Кощей говорит: я тебя сам награжу – и превратил его в колобка. Катится колобок… И так до бесконечности, пока книжки с картинками не закончатся или пока девчонка не проголодается. Попробуй тут алгебру выучить с геометрией, когда вокруг тебя такой сказочный лес вырастает.

У нас не было третьего урока: географичка заболела. Школьные коридоры странно тихие и пустые, за дверями классов слышны зычные голоса наших учителей, вернее, конечно, учительниц, потому что мужчин-преподавателей в школе раз-два, и обчелся: физкультурник да трудовик. Я вот думаю, может, мне учителем стать, когда вырасту, я ведь всю жизнь с младшими вожусь, а что? Может, у меня призвание? Физкультуру-то я по-любому смогу преподавать, или литературу, или историю. Иду это я так и размышляю о своем смутном будущем, вдруг слышу, за дверями кабинета английского языка наша англичанка распинается, по-русски, кстати. Ну-ка, ребята, говорит стервозина, давайте-ка устроим соревнование, будем называть известных людей с именем Генри, я вам на дом давала задание: у старших поспрашивать, в словарях поискать – кто не назовет, тот проиграл, соответственно «two». Я прямо обомлел, над кем это она так измывается, в дверь потихоньку заглядываю: мелочь пузатая, младшеклассники. И начала тут эта мелкота сыпать всякими Генри: и Генри Форд тут тебе, и Генри Киссинджер, и Генри Фонда, и даже О’Генри – просто как из рога изобилия. Это надо же, чем она детворе голову забивает! А небось, спроси их об именах наших великих поэтов или там царей, фиг ответят. Я вышел из школы, пошел на стадион, там Она ходит по бревну, с девчонками по очереди. На ней алая блестящая куртка, на ногах черные, блестящие же туфли, юбка короткая, ноги, конечно, в черных колготках. Пробежалась, балансируя руками, до конца бревна – и легко спрыгнула. Я вдруг вспомнил, как там, в нашей старой школе, в горах, она с тамошними девчонками скакала через лиану. Есть такая лиана – ломонос называется, очень длинная вырастает – до двадцати метров, а осенью или зимой высыхает и становится просто как веревка. Лиана эта змеей обвивается вокруг дерева, ее надо вытянуть, чтоб не оборвалась короткой, а чтоб была метров так четырех-пяти, для скакалки это в самый раз. Девчонки повадились через нее прыгать на переменах: двое крутят, каждая со своего конца, а человек пять одновременно залетают – длина-то у скакалки приличная, – и давай скакать, кто кого перескачет. Кто-нибудь загорланит: «Раз-два-опа, Америка, Европа, Индия, Китай, скорее вылетай!» – тут уж надо скорее выскакивать из-под крутящейся лианы, кто последний выскочил – тот проиграл. Очень любопытно было за ними наблюдать. Это было, конечно, еще в младших классах, и тогда Она не была такой разряженной раскрасавицей. Сейчас ее родители занимаются тем, что в Турцию ездят за всяким ширпотребом, у них и киоск есть на торговой галерее, вот она и ходит такая «красивая». Мне-то, по правде говоря, больше нравилось, когда она не была такой блестящей. Огонянц с компанией подходят и начинают за девчонками наблюдать, потом шут Лаврухин кричит, эй, пятнистая, снимай колготки, айда с нами в пятнашки играть, мы тебя быстро запятнаем… И смотрит на меня, как я буду реагировать, и на остальных мальчишек – угодил им или как. Она одна только в колготках, остальные девчонки все без колготок – на улице еще тепло, и это у ней пятнистая кожа на руках и ногах. Я подошел к Лавру хину и сказал, чтоб он взял свои слова обратно, а не то… Что «а не то?» – Огонянц смеется, затея Лавру хина им пришлась по вкусу, делать-то все равно нечего. Я толкнул Лавру хина в плечо, он – меня, гораздо сильней. Если говорить правду, я не умею по-настоящему драться и никогда не умел, наверное, это чувствуется. А ударить человека по лицу, глядя при этом ему в глаза, я вообще не в состоянии, пусть уж лучше меня бьют. Огонянц и компания обступают меня, численный перевес на их стороне, Огонянц – так тот вообще боксер, видно, сегодня мне достанется, только бы обошлось без синяков, маме ведь не объяснишь, откуда опять синяк, в прошлый раз дверью заехали, в позапрошлый мячом угодили, а теперь что? И вдруг Она подбегает к нам и кричит мне через их спины: перестань, перестань ты меня защищать, все из-за тебя, из-за тебя только все ко мне и цепляются, ну что тебе надо, что ты следишь за мной, что ты за мной ходишь как привязанный, делать, что ли, тебе нечего? Пацаны, оглядываясь на нее, расступаются, а потом начинают смеяться, просто за животики держатся – твоя дама, рыцарь Морозов, взбунтовалась, кричит кто-то, ты ей хуже горькой редьки надоел со своей любовью, вот ведь как, белая гвардия.