Текст книги "Маджара"

Глава VII
Продажа петуха

Осенью нашелся Котофеев труп. Лариса у окна сидела, читала. Зачем-то оторвалась от книги, взглянула рассеянно в окно, сквозь сетчатый тюль видно: Дядь-Вить по огороду поднимается, в руке что-то несет. Корягу какую-то черную, сырую (только что дождь прошел), с четырьмя сучками, за один сучок и держит корягу… И вдруг на глазах ее черная коряга превратилась в черный кошачий труп, закоченевший в корягу.

Тетка к Дяде подбежала, на окна стала указывать, руками на него замахала: уноси, уноси скорей, не дай бог, Лариса увидит, расстроится опять… Унесли.

Лариса все в окно смотрит. Все видит Дядю, как он за лапу раскоряченный трупик несет. Мокрый труп-корягу…

Видно, рвало его – стоял, лапы расставив, так и умер.

Уполз умирать… А Лариса не нашла. Решил, что выкинули его, на смерть послали, чтоб на воле умирал, не пачкал дома. И уполз. А она не нашла…

Осенью же продали петуха.

Накопил Петрович сил и в очередной раз накинулся на Дядь-Витю. Тот без вички шел и лопаты под рукой не оказалось, стал, грозно матерясь, отшвыривать петуха, тетка увидала бой петуха с Дядь-Витей, прибежала Дядь-Вите на помощь. Петрович сгоряча и ее клюнул – да попал в венку на кисти руки, тетка запричитала, домой побежала йодом руку смазывать.

Вечером вся семья за чаем собралась, судьбу петуха стали решать.

– Зарубить, зарубить его надо. Я давно говорю, – первым высказался Дядь-Вить.

– Да хоть уж продать, – тетка, прихлебывая чай, смягчила приговор, – народ вон тоже жалуется, проходу от него нет.

Лариса просила оставить петуха. Тетка сердиться стала:

– Тебе петух тетки родной дороже! Чуть калекой не сделал.

И Лариса махнула на все рукой – делайте что хотите.

В воскресенье у корыта с зерном поймали петушка, посадили в хозяйственную сумку. Сумка мала для Петровича – голова на длинной шее наружу торчит, «молнию» на сумке до самой шеи застегнули, перья прищемив. Петрович притих – это его-то, хозяина всей округи, в какую-то сумку, как бутылку молока, засунули. Притих и испугался. Присмирел. Гребень-корона кровью налился. Сидит в сумке, пошевелиться не может – замок «молния» перышки тянет – не кококает, только мигает затравленно.

Сумка на крыльце стоит, курочки вдоль забора фланируют, на хозяина своего покоренного смотрят – Петрович, увидев их, голову в шею втянул, глаза закрыл. Долго тетка собиралась на базар – сумка все на крыльце стояла. Лариса вышла на крыльцо, присела перед сумкой – петушок открыл глаза, посмотрел на нее, погладила его по головке, по шейке. «Ко-ко-ко, – сказала ласково. – Ко-ко-ко?»

Не отвечает петух, опять закрыл глаза, бороду, жаром горящую, повесил.

Собралась тетка, приоделась, подхватила сумку, ушла.

«Ведь все равно его зарубят, если клеваться будет… Хоть бы уж не клевался», – тосковала Лариса.

Вечером тетка вернулась, рассказывает:

– Смирный такой стал, я его на веревочку за лапку привязала, ходит, кококает. Ребятишки маленькие подбегали, гладили его. Купили его абхазы из Абхазии. На машине, как барина, увезли. Черная машина, импортная, новая. Там и молодые были, а покупала старуха. Хорошая вроде старуха – вся в черном. Сказала: «Нет, не зарубим, держать будем, петух нужен».

Лариса вздохнула с облегчением.

Осень. За окном дождь, за окном бугор – желтый, скользкий. Лариса у окна сидит. Видит: на бугре петушок стоит беленький, с алой короной на голове, смотрит пристально в окошки, лапу вопросительно поднимет – то одним глазком посмотрит, то другим: как вы там живете?.. На подоконнике красавец котик лежит, глядит загадочно в окошко. Петушок громко – на всю гору слыхать – кококает, кот мявкает в ответ. Мигнула Лариса – и все исчезло. На подоконнике, кроме цветка в горшке (цветы, как кошачьи глаза, с продолговатыми зрачками посредине), нет ничего. Пустой бугор затянут прозрачным полотном в прозрачных рябинках дождя. Тоска… А как ее убить?! Прекратилась нижняя жизнь. Не с кем душу отвести…

Смотрит Лариса в окошко и песенку поет:

 
Котик, мой братик,
Несет меня лиса
В дремучие леса,
За высокую гору,
В темную нору.
Как заклинание:
Котик… мой братик…
Несет меня лиса
В дремучие леса,
За высокую гору,
В темную нору…
 

Рассказы

Найти ветерана

Накануне 9 Мая в школе организовали акцию «Найди ветерана!». А то все и всюду всякие акции придумывают, а наша сельская школа чем хуже?! Живого ветерана найти теперь очень сложно, ведь после Великой Отечественной войны сколько уж лет миновало, малехонько фронтовиков осталось. Днем с огнем не сыщешь. Все наперечет. Мои прадедушки погибли на войне, поэтому пришлось смотреть по сторонам, чтоб найти не охваченного другими школьниками живого ветерана. Вернее, ветераншу. Неподалеку от нас, на отшибе, живет старуха Нина Портнягина, ей уже больше девяноста лет, но она бодрая такая, сама всюду ходит: и в магазин, и так, погулять. Вот мы с Серым ее и «нашли». Серый – это мой двоюродный брат и сосед: мы в одном доме живем, только на разных половинах (и Серый – почти что я, мы с ним с пеленок вместе). Я Серому и говорю про бабу Нину Портнягину, мол, давай ее найдем, пока другие не перехватили. А он ржет, мол, какая же она ветеранша?! А я ему: самая настоящая, она ж контуженая, а где ее контузило, если не на войне? Серый еще посопротивлялся немного, мол, ее ж показывать никому нельзя, на сцену не выведешь, в город на «Бессмертный полк» не повезешь, да она и не пойдет, испугается. Но я его уломал, говорю: «Это все дело десятое, это пускай они думают, что с ней делать, как ее показывать, куда вести, а наше дело маленькое, сказали: «Найди ветерана!» – вот мы и нашли. Все, короткий разговор». А то у нас опять неуд по поведению за год выходит: с найденным ветераном точно будет «хор.», а то и «отл.».

Серый долго вздыхал, что засмеют нас, и Лена заругается (он мать просто Леной зовет, ну и я вслед за ним).

– Про Лену я не подумал: в самом деле, неизвестно еще, что она скажет?!

Ладно. С Леной кое-как уладили, она, конечно, поморщилась, но ничего не сказала.

Вот мы с Серым надели чистые рубахи и отправились к бабе Нине Портнягиной, чтоб дать ей знать, что она теперь наша персональная ветеранша, что мы ее нашли и застолбили, и чтоб других школьников гнала со двора (а она это умеет). Правда, Серый опасался, что она и нас погонит, но я купил чипсов, чтоб угостить ее, авось что и выйдет, продавщица в лавке говорила, что она чипсы тоннами покупает.

Летом мы мимо ее домика по сто раз пробегали: он стоит на спуске к водопаду (до моря еще доехать надо, а водопад – вот он, под носом). Домик-то примечательный, похож на вигвам, оттого, что со всех сторон под крышу обставлен кольями: не видать ни окон, ни дверей. Не дом, а избушка Бабы Яги, разве только без курьих ножек. И там, в вигвамной темноте, сидит она, баба Нина. Даже телевизора у нее нет, чтоб смотреть «Давай поженимся!», как все старухи делают. Потому что свет она проводить отказалась, чтоб не платить электросетям, и водопровода у нее нет: по воду ходит на ручей, и печка, говорят, плохонькая у ней совсем, вот-вот развалится. Топила бабушка чем попало: стружки на пилораме собирала, опилки, обрезки от досок тащила потихоньку Один раз я видел, как дядя Петя Бронзов застукал ее с большим обрезком от стропила. Положи, говорит, где взяла. Она, ни слова не говоря, положила и сразу ушла. И, только поднявшись на дорогу, повернулась к нам и, с высоты дороги глядя на пилораму, на дядю Петю, смачно плюнула в нашу сторону.

Что она там делает в темноте, думал я. И что вообще можно делать в темноте? Даже читать нельзя. Разве только вспоминать. А о чем она вспоминает? И как это происходит? Что она, так вот сидит посреди дома и целыми днями думает? Мне представлялось, что сидит баба Нина на толстом круглом чурбаке, сверху гладком, будто отполированном, потому что садятся на него (и встают тоже) уже много-много лет.

Вообще-то мы с Серым боялись бабу Нину, когда были маленькими. Еще в прошлом году боялись. Играешь в ножички, никому не мешаешь, или куришь потихоньку, сидишь уж в таком укромном уголке – ни один взрослый не отыщет, и тут на тебе: является, да так тихо подкрадется. Мы скорей ножичек в карман (или сигарету за спину) и сидим как ни в чем не бывало, да только ее наши ножички, сигареты или даже карты (мы в дурака с Серым дулись) ничуть не волновали. Стоит она над нами: седая, лохматая, в мужском пиджаке (рукава подвернуты до локтей, потому что лето, жарко же), глаза стылые, сердитые, зрачок точечный совсем, и носом швыркает, как будто у нее грипп и сильнейший насморк, только это не насморк, это у нее после контузии: носом дернет – и верхняя губа, и ямка под носом, и нос – все набок перекосится, так что, где был анфас, там теперь профиль, причем безо всякого поворота шеи.

– Ребяты, – говорит баба Нина, – на водопад нынче ни ногой: что там делается! Гляжу на небо – глазам своим не верю: парашюты, парашюты, да столько много! И люди на стропах висят. Десант там высадился, на водопаде. Автоматчики. Не ходите туда, ребяты, не надо.

Мы, конечно, ржем, не верим. А все ж таки страшно: кто его знает, вон что в мире-то делается, а вдруг и у нас началось?! Мало ли: из Турции али с Украины привет прислали. А то и НАТО забаловало.

А то подойдет к продавщице и рассказывает:

– Оля, там мимо моего дома танки едут. Целая колонна. Ты уж сообщи куда следует. А то у меня и мобильника нет. А ты позвони, позвони.

Продавщица делает вид, что звонит, – и баба Нина успокаивается, тихо-мирно отправляется домой. Мы как-то подслушали их разговор и побежали следом, темно уже было, совы ухают, светлячок нет-нет промелькнет, как трассирующая пуля, а танков нет. Мы, дураки, кричим:

– Баба Нина, а где ж танки-то?

– А проехали уже, наши их задержат, гранатами забросают. Ничего, ребяты, не боитесь.

А то еще моей маме сообщила, что на водопаде подводная лодка, – а там заводь такая мелкая, что дядя Вася Каландов (он двух метров росту) стоит, о дно опираясь руками: вот она его за подводную лодку и приняла. Долго бегала, сзывала народ поглядеть на подводную лодку. Его после так и прозвали: Вася-Подводная Лодка. Ну, удружила мне Портнягина, ругался.

Мы ее боялись еще в прошлом году, а в этом она стала нас бояться. Она ведь больших пацанов не больно жалует.

Лет пять, что ли, назад тинейджеры сельские то ли напились, то ли наширялись – Шура-Шницель заводилой – и стекла у ней в доме побили. Шура говорил потом, по дурости, мол, скучно было, возвращались с водопада, тут Портнягиной дом на пути, че-то ржака напала, вспомнили про танки да парашютистов, решили попугать бабку Ну, и попугали. На другой день весь поселок знал, что дом бабы Нины Портнягиной автоматчики обстреляли. Ее хотели живьем взять, да она не далась. Теперь сама не знает: то ли на этом она свете, то ли уже на том. А наглый Шницель возьми и ляпни бабке-то, что вовсе не немцы то были, а они, пацанва, и не из автоматов вовсе стреляли, а пару камней швырнули – и только: случайно попали. Баба Нина носом передернула, покривилась вся – и бегом домой. Вот тогда она эту баррикаду из кольев и возвела вокруг дома, а вместо стекол крашеную фанеру влепила и только в одном окошке амбразуру оставила, чтоб видеть, если кто калитку отопрет и войдет в сад.

А что подростки это были, а не фрицы, она, как ни странно, поверила. И тинейджеры с тех пор стали для нее пострашнее парашютистов. Часто маме моей жаловалась:

– Никакого покоя мне нет, соседушка: парашютисты летают, танки ездят, овчарки преследуют, подростки, завербованные вражеской разведкой, стекла бьют. Несчастная моя жизнь, когда уж только к своим попаду, не знаю. Тяжело жить в тылу врага.

Она и раньше редко кого пускала к себе, а после обстрела и вовсе затворилась. Как-то попытались к ней пробиться тетки из социальной службы (у социалок, мама говорит, чем больше старушенций числится, тем выше зарплата), но Портнягина нагнала их так, что тетки социальные до самой остановки бегом бежали, а бабка – следом, орала, что овчаркам немецким к ней не проникнуть, изображала губами выстрелы, прямо как мы: тж-тж, тж-тж, ты-ды-дых, ты-дых – и камнями в них швыряла, и попала не раз: очень меткая бабулька оказалась.

Взрослых она не боялась, маленьких тоже, а вот таких, как я… Очень уж я стал походить на подростка: длинный вымахал, в папаньку. Серый одних со мной лет, а с виду пацан пацаном, мне как раз по плечо. К Серому баба Нина еще подходила, рассказывала про парашютистов, а меня уже сторонилась, делала вид, что я пустое место. Поэтому я подумал-подумал и решил Серого с чипсами заслать к ней, а сам, мол, возле калитки постою.

Вот стоим мы с ним, глядим на укрытый кольями дом, а войти не решаемся. Во дворе никаких построек, ни сараев, ни курятника, ни дровяника, ни собачьей конуры – голо. И в огороде ничего не посажено, бурьян по колено – и даже по грудь Серому-то будет, забор заплела ожина и дикая роза, только подле обрыва, среди акаций – несколько полезных деревьев: тутовник да груша с яблоней, старые, полузасохшие. И как-то очень уж тихо тут. Кукушка замолкла, птицы по делам разлетелись. Серый тронул меня за рукав:

– А может, ну ее? Все равно она нас прогонит. Другого ветерана найдем, который в своем уме, а?

Но я был непреклонен: какого еще другого, где мы его найдем? Открыл калитку и по тропинке, среди травы, пошел к дому. Серый потащился следом: он всегда так – куда я, туда и он.

– Давай покричим, что ли? – предложил братан и первый вскричал: – Тетя Ни-на-а-а-а…

Дом молчал.

Тогда я крикнул.

Потом мы крикнули вместе.

Ни привета, ни ответа. Только в амбразуре фанерного окна, за кольями, мне показалось, застыл круглый, как дуло, глаз и полщеки. Я поднял кулек с чипсами, точно флаг, и помахал им. Глаз мигнул – да и только! Мне стало не по себе. А Серый, который не заметил, что там, в амбразуре, глаз, сказал сердито: «Там нет никого», – и мы ушли.

Но назавтра пришли снова. На этот раз амбразура и впрямь чернела пустотой, но мы опять покричали – для очистки совести – и отправились на водопад, вода хоть и ледяная еще, но зато в лесу, поблизости от воды, можно чинариков набрать, или вешенок, как в России говорят.

А в третий раз – только вошли мы в калитку, как услыхали шаги, обернулись: баба Нина, наверное, из магазина шла, с пакетом потому что. Стоит и качает головой, и носом так дергает, что анфас в профиль превращается, и говорит, обращаясь, конечно, к Серому (я-то – пустое место):

– Это что ж такое? И ходят, и ходят! И ходят, и ходят. И чего вынюхивают? Взрывчатки у меня нет. Прокламаций тоже. Идите отседова! Ишь, повадились! А дрова я купила, только расколоть некому.

И вдруг Серый-то ей:

– А давайте мы расколем!

Я так и подпрыгнул: 9 Мая на носу, а он дрова колоть собрался, это ж сколько мы провозимся?

Баба Нина Портнягина с интересом поглядела на Серого и даже меня заметила:

– Тимуровцы, что ли?

– Какие тимуровцы! – заорал я: еще бы гайдаровцами назвала. – Никакие мы не тимуровцы. Мы ветеранов ищем Великой Отечественной войны, вот мы вас и нашли, Нина Григорьевна (мама отчество-то подсказала). Вас же на войне контузило, так?

– А я была тимуровкой, – баба Нина-то: но не ко мне обращаясь, а к Серому. – Конечно, я ветеран. Еще какой ветеран: заслуженный. Подпольщица вечная. И медаль имею. Где-то спрятана, сразу-то не найдешь. Контузия, да, после взрыва. А чего вы хотите: когда танки ездиют, парашютисты летают, автоматчики с овчарками бегают, дети завербованные ходят…

– Вам бы собаку завести, – ляпнул тут Серый.

Баба Нина замахала на него обеими руками и исказила лицо:

– Еще чего удумал! Собаку! Не надо мне никаких собак! И не приходите с собаками, на порог не пущу (как будто она нас пускала на порог). И так: танки, автоматчики, наркоманы. Дрова будете колоть, нет?

– Нет.

– Будем.

Вот так баба Нина Портнягина припахала нас с Серым: после школы мы сразу к ней. Ни в комп не залезть, ни уроки сделать. Вот тебе и «Найди ветерана!».

И оказалось, что у бабушки Нины Портнягиной была еще одна странность: мама рассказывала, что лет 20–25 назад она была убеждена, что в нее влюблены все мужчины. То в нее дядя Вася Каландов был влюблен, то дед Федор-«труд – это праздник», то Самвел Иванович. А однажды в бабу Нину «влюбился» тогдашней продавщицы муж – школьный завхоз. Портнягина ходила по поселку и всем встречным-поперечным рассказывала, что продавщицын муж вовсе свою продавщицу не любит, а любит ее, Нину, письма ей пишет, цветы дарит. Ну, и дура-продавщица полетела бить бабку (у нас с этим просто). Но баба Нина, говорят, одержала тогда внушительную победу. Правда, от мужа продавщицы отстала, нашла другой, высший объект: артиста Вячеслава Тихонова.

Теперь он бабу Нину любил, писал письма и осыпал розами. Но к нашему времени все это вроде как прекратилось.

Однажды встречаю ее на центральной площади, она там с женщинами перетирала, но на людях она меня не замечала, Серого – да, даже улыбалась ему. И вот, пользуясь тем, что меня как будто нет (Серый куда-то отлепился), я остановился шнурок перевязать и послушать, чего тетки базарят. И услышал: баба Нина внушает им, что Трамп – это ее сын. Меня аж набок повалило. Женщины ржали, за бока хватались, бабка сердилась:

– Трампушка – сынок мой, рыженький, весь в меня. Его от меня забрали, думали, немчик, курвы, а это командира был сынок, годочка не исполнилось, когда отняли – и увезли.

Тетки покатывались:

– Да он же в Америке! Как его в Америку занесло из России-то?

– Так и занесло. Я ему письмо написала, чтоб знал, кто его мать-отец, и на нас ракеты свои не наставлял. Вот увидите: получит мое письмо – и все будет хорошо, вся политика пойдет на лад.

– Ты бы лучше Путина усыновила, Нина Григорьевна, на кой ляд тебе американец сдался? – сказала Валька Липовецкая. – Может, хоть приехал бы, порядок у нас навел.

– Мне чужих детей не надо, – поджав губы, отвечала баба Нина. – У Путина своя мать имеется. А Трампушка – он мой! Я его Трофимом назвала – это они там у себя в америках имя переиначили.

Она думала, что Трамп – это имя, а не фамилия. И откуда она узнала про нового президента? Ведь даже телевизора у ней нет? Наверное, на почте журнал какой-нибудь на глаза попался.

И покатилось: пришли мы с Серым дрова колоть, она и нам про Трампа стала втирать:

– На переговоры меня вызвал. А вы и не знали? Да, говорила с ним: и про Украину, и про все. Скоро встретимся, обещал.

– И как Трамп вас вызвал на переговоры? – Серый осторожно так спрашивает.

– Как-как, по телефону, – и достает из пиджачного кармана мобилу дешевенькую. Наверное, съездила в город и купила. Офигеть просто!

В следующий раз бабка конверт достает из пиджака (какая-то родня изредка ей писала), показывает нам: имя свое и адрес.

– Вот, ребятки, дождалась: письмо мне сынок прислал! Скоро будет!

– Дайте-ка, – Серый взял конверт и засмеялся, – да вот же обратный адрес: Во-ро-неж! А никакая не Америка!

– Воронеж! – согласилась баба Нина. – Передал с кем-то, чтобы ЦРУ не догадалось.

Я заглянул в конверт: письма не было. Братан, осторожно переглянувшись со мной, спрашивает:

– А как же он: по-английски писал? Или по-русски? Если по-английски, мы можем перевести…

Баба Нина нахмурилась и ответила:

– По-русски, конечно. Еще чего: по-английски! Ему там переводчики написали, он диктует – они пишут. Вишь, не дали парню выучить родной язык, вот и мается с переводчиками.

До 9 Мая оставались считанные дни. Мы, конечно, сообщили в школе, что нашли ветераншу, только учителя наши тоже очень хорошо знали бабушку Нину Портнягину, а вот классная, которая приезжала из города, не была с ней знакома. Мы с Серым решили в последний момент распечатать отчет о найденном ветеране и подсунуть классной. А то что-нибудь да сорвется. С этим Трампом!

Баба Нина ходила теперь по центральной усадьбе и всем встречным-поперечным показывала вырезанный из журнала портрет Трампа, сообщала, что это он ей фото прислал, а на обороте, прямо поперек шрифта журнальной статейки, шариковой ручкой было написано – причем по-русски: «На память маме Нине Портнягиной. С сыновней любовью, президент Трамп». Подпись и число – все как положено.

– Теперь все будет хорошо, – улыбалась, не швыркая носом, баба Нина, – войны не будет. Сын на мать не попрет.

Бабы только головами качали, а подвыпившие мужики смехом спрашивали:

– Эй, Трампова мать, скоро ли в Белый дом?

И кто-нибудь обязательно прибавит:

– В белых тапочках…

Мы с Серым даже драться на них кидались. Они нас пытались утихомирить, отбрасывая пинками, точно щенков:

– Да мы же шутим, ребята! Вы чего! Уж и пошутить нельзя! Что мы, не понимаем: больной человек. На всю голову больной.

Но перед 9 Мая еще одно случилось… прямо никто и не ждал.

Как-то идем мы к ней с топором: дров-то еще не меряно, смотрим: впереди нас дедок переваливается, незнакомый. Мы перегнали его, оглянулись: дедок знатный – вся грудь в медалях. Эх! Может, нам этого ветерана найти?! Пока его никто не перехватил по дороге. У нашей-то с медалями совсем плохо: ни одной она нам не предъявила. И тут дедок кричит нам:

– А скажите-ка, я правильно иду? Мне Нина Григорьевна Портнягина нужна.

– Правильно, правильно, – мы-то и довели его, конечно, до бабы Нины, мол, как раз туда идем. По дороге он стал выспрашивать: здорова ли она, есть ли у ней муж, жив ли, про детей-внуков; мы ему, конечно, про Трампа-сына ни гугу, а про остальное – пожалуйста: вполне здорова, и одна живет, без никого.

– А вы у нас будете жить? – Серый спрашивает.

А дедок вздыхает:

– Пока не знаю. Если примут – останусь. У меня жена в прошлом году померла. Один я теперь. Вот Нинин адрес кое-как нашел, захотелось разыскать старинную подругу.

Тут мы уперлись в калитку, открыли задвижку и входим. Дедок удивился, увидав бабкин дом: «Это здесь-то она живет?!» После стал на лысину волосья натопыривать и пиджак одергивать, даже медали рукавом протер, чтоб шибче блестели. «Не узнает ведь, не узнает», – бормочет под нос.

Мы покричали бабу Нину, а она тут как тут: выходит из-за дома, в подоле у ней черемша. Увидела дедка – и подол опустился: дорогу устлала дикая чесночная зелень. Она прошла по ней, как ни в чем не бывало, и все лицо у ней набекрень – до того удивилась: к ней же никто, кроме нас с Серым, не ходит. Мы молчим, она молчит, дед тоже ни гугу: уставился на нее и только рот раскрывает и закрывает, точно щука.

– Это кто ж такой? – подала наконец голос баба Нина.

– Это, – начал Серый.

– Валентин я, – перебил его дедок. – Валентин Петрович Курочкин. Связист, помните, ху-уденький такой…

– Курочка, что ли? – наша-то ему. – Ну, заходи тогда.

Про нас она совершенно забыла, мы постояли-постояли и ушли: может, этот дед ей теперь и дрова переколет, немного ведь осталось. И Серый тут брякнул:

– А давай скажем, что это мы организовали встречу фронтовых друзей?!

И получил затрещину.

На следующий день баба Нина Портнягина гуляла по центральной усадьбе под ручку со Связистом. Была она в своем неизменном пиджаке с опущенными рукавами – погода вдруг испортилась, – в широкой юбке, калошах на босу ногу, а в волосах, как всегда непокрытых и нечесаных – маленькая красная розочка, из тех, что вьются. День был субботний, народу довольно много, а бабе Нине, конечно, с каждым хотелось поговорить. Она стояла, уцепившись за локоть Связиста, и рассказывала:

– Вот, приехал, ухажер мой старый. Из самой Караганды. Жену бросил. Так уж любит, так уж любит.

Ну, вот: опять взялась за старое. Даже про Трампа-сына забыла.

Приезжий дедок алел, как роза в ее седых волосах. Встречные посматривали на него с сожалением.

Баба Нина со Связистом шествовали дальше, через пару шагов вновь останавливались – и все повторялось:

– Вот, приехал. Из самой Караганды…

«Такой дедок представительный, – говорила за ужином Лена, – жалко как… ходит с ней, позорится».

Но Связист недолго продержался: правда, успел убрать колья от дома, скидал их к самому обрыву. А нам с Серым, видать, придется теперь на дрова их перерубать.

Вот накануне 9 мая зашла к нам баба Нина (очень редко в дом заходила, все больше у ограды с Леной перетирали), и лицо у нее торжественное и прямое.

– Знаешь, девка, – говорит моей маме, – а я ведь к тебе по делу. – Но тут не выдержала, дернула носом-то. – Не дашь ты мне платье… есть у тебя, я видела: на Новый год ты в нем ходила, синее такое, с блестками. Дала бы ты мне его на завтра. Я ведь тебе верну.

– Да зачем тебе платье, баба Нина? – Мама-то ей.

– Очень надо! – говорит, вздыхая, бабушка и, нагнувшись, шепчет доверительно: – Мой-то ведь приезжает завтра.

– Кто?! – опешила мама.

– Да сынок мой, Трапмушка. Встреча у нас завтра в городе назначена, возле правительственной трибуны, надо мне покрасивее быть, сама понимаешь. А то ведь международный конфликт может случиться, скажет американский президент: а чего вы так бедно держите мать мою, медаль всего одна, пиджачишко драный… Хоть наряжусь по-человечески.

– А как же Связист? – выскочил тут Серый. – Он с вами пойдет?

– Курочка-то? Да не-ет. Выгнала я его. Уезжай, говорю, откуда приехал: к детям, к детушкам, вон! Да и я сыновей на мужьев не меняю. Так что вот: уехал к себе, в Караганду.

И мама дала бабе Нине свое выходное платье: старушка была щупленькая, так что влезла в него за милую душу. Это уж мы с Серым 9 Мая увидели: правда, пиджак поверх платья бабулька все равно надела, но не будний – выходной, горчичного цвета, и медаль «За победу над Германией» на лацкан прицепила. Значит, была у нее медаль! Мы с утра пораньше зашли за нашей ветераншей, а то транспорт не будет ходить – как с ней пешкодралом до центра города добираться? А за два дня до праздника взяли у ней фотку, где она молодая, красивая, в рыжих кудрях, правда, тоже в платье, а не в гимнастерке, увеличили фотографию, заламинировали, пристроили палку (без заноз) с оборота, и вот – едем теперь в город. Сбор у Зимнего театра. Вся родня с нами отправилась, вся школа, все учителя, весь поселок, короче: у кого дети в школе, у кого внуки, и у всех, само собой, фронтовики имеются, у кого павшие, у кого после войны умершие, а живых-то – раз-два, и обчелся. Наша – раз, а два – какой-то дедок, из блокадных детей! Больше нету никого! Но все с цветами: кто с гвоздиками, а кто так – с чайными розами из вьющегося куста, бордовыми и желтыми с розовым отливом: эти цветы у нас за сорняк почитают. А нам с Серым они нравятся.

Только пришлось на площади долго толочься, потому что наша школа одна из последних шла: номер такой, дальняя деревня. А солнце-то печет: на юге всегда так – весны не бывает, зима-зима – ан и лето! Мы свою ветераншу то в тень магнолии посадим, то воды ей дадим попить из пластиковой бутылки, то машем на нее портретами-то: у нас ведь с Серым тоже в руках по прадеду. Пытались снять с нее пиджак, чтоб не сварилась, но она носом стала швыркать, превращать анфас в профиль, и мы отступились. Уж и цветы вянуть начали: мы их в ведерко сунули и под дерево поставили, а сигнала идти все нет. И среди толпы ожидающих кругаля дает малышня в защитных гимнастерках и пилотках. А родители ловят обмундированных детей. Все фоткаются, разноцветные шарики в небо пускают. Только бы баба Нина не приняла шары за парашютистов! Но вроде пока что обходится: глазами следит, но помалкивает. Наконец толпа перед нами зашевелилась, выстроилась шеренгами, вознесла к небу фотографии дедов-прадедов на палках, а вот и нам пора. Баба Нина Портнягина головой тут завертела во все стороны, интересуется: «А где ж Трамп?» Наша классная, которая ни ухом ни рылом, говорит, вот, мол, какая политически подкованная старушка: знает, как президента Америки зовут. Бабу Нину перекосило:

– Как же мне не знать, как его зовут, когда я его сама и назвала. Не Трампом, конечно, но почти.

Хорошо, что тут классную отвлекли драчуны в первой шеренге, которые, расшалившись, принялись бить друг друга дедушками и прадедушками по головам. А мы с Серым подхватили нашу ветераншу с двух сторон, но она вырвалась, и тронулись с места: раз-два. Бабушка маршировала будь здоров. Первое время. Но шагать-то – аж до парка Ривьера. Идем, а по сторонам дороги (мы же по проезжей части шагаем) народу тьма, и все то «Ура!» кричат, а мы отвечаем, то кто-то «Катюшу» начинает петь, а мы подхватываем, и тянем-тянем кверху портреты наших прадедушек, а баба Нина показывает небу себя молодую, ни разу не контуженную и очень красивую.

Осталось только Платановую аллею преодолеть, а там уж виден Ривьерский мост на взгорке, и дальше – Вечный огонь, перед которым мы цветы должны возложить. Но тут нас понесло мимо трибуны, где мэр сидел и избранные ветераны, а в основном почему-то ветеранши, но нашей не чета: эти от плеч до подолов медалями увешаны, сразу видно: заслуженные, и с головами у них, знать, все в порядке. Ну, и некоторые из шеренги стали выкарабкиваться, нарушая строй, и подносить цветы этим заслуженным; у них уж букеты некуда было класть, весь стол завален, они их под трибуну (довольно низкую, кстати, на сбитом из досок постаменте) потихоньку складировали, а им все суют и суют. Они уж улыбаться устали, обреченно принимают букеты и поздравления и кивают, кивают. И тут наша баба Нина Портнягина – как мы не уследили, как раз пели «Эх, дороги, пыль да туман!» – выскользнула из шеренги и пристроилась подле трибуны со своей медалькой на горчичном лацкане и вознесенным к небу портретом молодости. Мы решили, что ей тоже свою долю дорогих цветов захотелось отхватить: у ней-то в свободной руке – всего только чайные розы из нашего сада. Но Серый тут охнул и говорит:

– Это она Трампа ждет! Они же вроде у правительственной трибуны сговорились встретиться, помнишь?

Мы, проталкиваясь сквозь шеренги идущих – а наши уж далеко вперед ушагали, – преодолевая сопротивление, получая тычки, теряя лепестки роз и георгиевские ленточки, бросились к бабе Нине, но, пока мы героически протискивались, она учудила: обернулась к сидящему на трибуне мэру и крикнула:

– А-а-а, новый порядок, да? Рейхов сын! Капиталист завербованный! Каналья! Захватил город!

И вдруг достает из кармана горчичного пиджака… наган (мы-то думали, кошелек ей карман вздувал) и целится в мэра. Что тут началось: мэр, не медля ни секунды, под трибуну полез, заслуженные ветераны и ветеранши повели себя куда храбрее (а может, замедленнее), только приподнялись на своих стульях. Мы понадеялись, что сплошная завеса медалей сыграет роль бронежилетов. Я стал Серого звать, а он куда-то канул, наверное, в толпе затерялся, с ним это бывает, один я остался, самому надо… Тогда я, забыв про предателя Серого, бросился к бабе Нине и вижу, что пистолет-то у нее ненастоящий. А уж охрана мэра пушки свои на нашу ветераншу нацелила. Да побоялись, видать, в толпе стрелять: улицы-то людьми запружены по самую горловину, голова демонстрации на Ривьерском мосту, а хвоста и не видать. Я, пытаясь переорать шум и гам и всю эту бестолковщину, заверещал: