Текст книги "Маджара"

Теперь, вечером, в тепле и сумраке, при свете свечи, белые нити из морозного мира за окном вплетаются в Виринеину сказку. Потом девчонка загадывает нам загадки. На букву «С»: живой и ходит по двору… «Собака», – говорю я. «Неправильно, самец», – говорит девчонка, сдохнешь с ней, это точно. На букву «В»: выходит из моря и пенится.

«Венера», – говорит Валентин. «Опять неправильно, волна», – говорит радостно девчонка. На букву «У»: то исчезнет, то появится. «Наша утка, то войдет в курятник, то выйдет», – говорит мама. «Нет, – смеется девчонка, – это у человека, не знаете?» «Учебник? – спрашивает Валентин. – Сережа то положит его в рюкзак, то достанет». «А вот и неправильно, – говорит девчонка грустно, – это улыбка, ну что вы никак не отгадаете». Подумав, она продолжает: «Если бы не было буквы «А», ангелов бы не существовало». «Сказала «А», говори и «Б», – смеется Валентин, – если бы не было буквы «Б», то не было бы Бога, так, что ли?» А мама бормочет: «В начале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог».

Валентин и мама начинают вспоминать времена своей учебы в Москве – они сто лет знают друг друга, только поженились недавно, они там, в институте, друг друга в упор не замечали, Валентин говорит, я только помню, как ты, Люська, на первом курсе, в колхозе, на картошке, одна из всех в платочке ходила. Да не ходила я в платочке, говорит мама, ты меня с кем-то путаешь. Нет, ходила, спорит Валентин, ты сама себя забыла, а я тебя помню. Да я же тогда хипповала, смеется мама, в платочке, скажешь тоже! Я пока тебя нашла, говорит она Валентину, пятеро железных джинсов износила, все бродил где-то, воевал, женился на чужих женщинах… Это я тебя нашел, отвечает Валентин, и это твои последние джинсы, все – переходишь на взрослые юбки, как серьезная мать семейства.

Он никогда про Афган не говорит, а тут вдруг принимается рассказывать. Однажды они попали в засаду, и всех ребят перестреляли, а он один случайно остался, забился под загоревшийся БТР, за колеса – больше некуда было, а духи уже подходят, и вдруг он видит, что тут же, под машиной, лежит варан – здоровенная ящерица, за каким чертом его сюда занесло, не знаю, говорит Валентин, но явно он тут прятался от боя, вот они лежат там вдвоем с вараном, дышат дымом и думают – сгорят или не сгорят, а кругом ноги духов, варан на него смотрит, и взгляд у него был, Валентин говорит, как у человека, нет, как у Бога, а он уже решил, если что, тут и останется, лучше сгореть, чем жизнь самоваром доживать, и тут варан этот из-под машины выползает и ползет себе куда-то по своим вараньим делам, духи ржать стали, вякают что-то по-своему, пальцами показывают, а варан улепетывает, так быстро полз, Валентин говорит, просто какой-то гепард попался, а не ящерица, а пока суд да дело, духи на «газики» свои навешались, как гроздья, – Валентин говорит, они всегда так ездили, у них техники мало было, – и ходу Он выполз из-под машины, да в сторону, в сторону, обгорел только маленько, повезло еще, Валентин говорит, что на наших вскоре наткнулся. После Валентин идет за гитарой, играет, и мы поем: тут и Цой, и Окуджава, и Высоцкий, и – по моей просьбе – «Как ныне сбирается вещий Олег», и – по просьбе девчонки – песня бременских музыкантов; дальше мы поем песни, которые пела наша бабушка, песни, которые поют уголовники, и песни, которые пели политические, песни, которые поют у костров, песни, которые пели в Афгане, песни дворовые и студенческие, народные песни и те, что поют на проводах в армию, песни новогодние, песни ямщиков, казачьи песни, песни комсомольские и белогвардейские, коммунистические и эмигрантские, песни из кинофильмов, песни военных лет, песни тридцатых и пятидесятых. А потом мы, загасив свечу, часов в девять, как до эпохи электричества, ложимся спать.

В моей школе те же учителя и ребята, учителя остались такими же, как были, а ребята изменились так, что многих я, если бы встретил на улице, ни за что бы не узнал. Особенно переменились девчонки, из пигалиц они превратились в настоящих девушек. У всех накрашены глаза, все – в мини-юбках или расклешенных брюках, Людка Омельчук, несмотря на холодрыгу, ходит с голым, загорелым пузом с бусинкой на пупе. Она, если не успеет дома накраситься, заставит весь стол учебниками, пристроит пудреницу и давай губы помадой красной наяривать, ресницы намазюкает, глаза подведет – и довольнехонька, теперь ей сам черт не страшен, а на все эти двойки она плевала. Пацаны тоже выросли, впрочем, все говорят, что и я неузнаваем. С моим возвращением в классе стало двенадцать человек, девчонок и мальчишек поровну. Я еще застал Петю-историка – он с пятого класса нас учил, – а через пару недель историк ушел из школы. Наша школа сельская, и парни после окончания институтов, чтоб откосить от армии, идут работать к нам, не ленятся ездить из города, хоть дорога – полтора часа в один конец. Поэтому в нашей школе, в отличие от городских школ, работает полно молодых мужчин, но надолго они тут не задерживаются, как только призывной возраст проходит – только учителя и видели, понятно, кому охота за копейки горбатиться. Следующим в строю на увольнение Коля – преподаватель английского. Но пока Николай Ильич работает и ставит мне четверки да пятерки… Англичанка из школы имени Дмитриевой просто со стула бы упала! Я понимаю, что требования у Коли совсем не те, что положено, но все же приятно на халяву проскочить в отличники. Остальным-то он ставит тройки да четверки – оказывается, вредная англичанка за два с половиной года натаскала меня так, что в итоге по сравнению с ребятами, учившимися здесь, я все-таки кое-что знаю. В нашей школе новый молодой директор, который раздобыл где-то шесть стареньких компьютеров, теперь мы изучаем информатику как надо – на деле, а не по книжкам, как изучали ребята еще в прошлом году. Прогресс ворвался в село! Школа стоит на горе, и зимой, когда навалит снегу – снег тут бывает гораздо чаще, чем внизу, в городе, или даже у нас в долине, – автобус сюда не поднимается, и приходится шагать пешком, от самой Измайловки. Здесь, в горах, шла прошлая Кавказская война, и село названо в честь Измайловского полка, видимо, стоявшего здесь. От Измайловки дорога петляет и поднимается все выше и выше. Я уже отвык от этой дороги, и, когда в окошко ЛАЗа вижу пропасть, которая начинается прямо от колес едущего автобуса, мне становится не по себе; но погляжу на старушек, которые, развалившись на изодранных сиденьях, мирно беседуют друг с другом про свои пенсионные дела, про скачущие цены, а пропасть за стеклом для них сущий пустяк, не стоящий внимания, – и мне стыдно становится. На площади центральной усадьбы стоит контора бывшего чайного совхоза, сейчас совхоз расформировали, чай никто не собирает, и все чайные плантации так затянула ожина, что чая вообще не видать. Моя мама, когда маленькая была, здесь жила, конечно, вместе с родителями, пока они дом не построили, а бабушка почти всю жизнь в этой сельской школе проработала. От площади идет развилка: дорога направо идет в село Калиновка и к школе, а налево, километров через пять горного пути, – село Семеновка, названо так в честь Семеновского полка. За Семеновкой – совсем уже дикие края, там прекрасные каштановые леса, из каштана итальянцы делают свою дорогую мебель, и деревья сейчас вовсю валят, вывозят и задешево продают в Турцию, а турки уже, накрутив цену, отправляют лес итальяшкам, а те везут мебель из каштана обратно к нам и продают по такой цене, что не всякому торгашу по карману, – круговорот каштана в природе. Только скоро каштановых деревьев совсем не останется, и этот дурной круговорот закончится. Мама рассказывала, что, когда дедушка был жив – я был тогда совсем маленький и ничего не помню, – мы часто ездили на Семеновку за каштанами. Но семеновские пацаны и сейчас еще приносят в школу каштаны, угощали меня как-то – вареными, хотя я жареные больше люблю.

На плетеной стене хижины, возле картины «Жаркий полдень», висит гитара, Валентин с мамой года два назад подарили мне ее на день рождения, и я, под руководством Валентина, даже побренькивал на ней помаленьку, но не всерьез, а так. Теперь же гитара начинает много значить для меня, для нас… Мы с пацанами увлеклись роком, слушаем его часами: «Битлз», конечно, «Ди Пеппл», «Роллинг Стоунз», «Лед Зеппелин», «Пинк Флойд» – из старых, потом «Уайтснек», «Джудос Прист». А из наших уважаем «Арию». Я стал отпускать волосы, но оказалось, что тут не все так просто, прежде-то меня всегда коротко стригли, и я представления не имел, сколько проблем с этими длинными волосами: волосы у меня кудрявые и торчат в разные стороны, я стараюсь их пригладить, направить куда следует, но не тут-то было. Мама предлагала мне свой фен, но я, конечно, отказался. Вообще, я отвратительно красив: мало того, что волосы светлые и кудрявые, так еще голубые глаза, густые брови, длинные ресницы, большой рот и прямой нос. Сколько меня били, и ни одного шрама на лице не осталось – мрак. Впрочем, плевать, начну стареть, покроюсь морщинами, и все будет в порядке. Пацаны, конечно, тоже отращивают волосы, только Славке родители не разрешили обрастать, говорят, будешь как обезьяна. Вначале мы набрели на «Короля и шута», но быстро оторвались от этой группы, хотя Васька, как самый мелкий из нас, по-прежнему тащится от нее. Девчонка, конечно, живо включилась в мое новое увлечение. Помогала мне заклеивать стены в комнате плакатами с фотографиями битлов, королей и шутов, арийцев и прочих. Прилежно слушала со мной, дураком, «Короля и шута», хотя мама выгоняла ее из моей комнаты, под тем предлогом, что ребенок может оглохнуть от такого грохота. Валентин с мамой чуть со стульев не попадали, когда она им спела: «Среди ублюдков шел артист в кожаном плаще, мертвый анархист, крикнул он: Хой!» – это ей особенно нравилось кричать, как, впрочем, и Ваське сейчас, и нам с пацанами, в то время – «Челюсть долой! Трупов вел он за собой. Был на руке застывший фак, из кармана торчал пиратский флаг. Зомби всю ночь кричали: Хой! Мы, анархисты, народ не злой!» – и так далее. Девчонка, конечно, не понимала половины пугающих слов, но очень радовалась, что она совсем как я, что поет мою песню. Теперь я слушаю «Арию», и она, если я ее пускаю к себе, слушает и поет вместе со мной. Валентин говорит, старые, толстые мужики сбивают с толку пацанов, это вы должны делать рок, такие, как вы, – юные, а им на покой давно пора. Я и сам так думаю. Поэтому мы и организовали свою группу. Фактически группы пока нет, но обязательно будет. Я теперь целыми днями учусь играть на гитаре, Костян с Пашей тоже, только Васька со Славкой пытаются откосить. Васька должен быть ударником, а Славке предстоит освоить пастушью свирель, гармонь или ситар – на выбор. Славка ноет, что уроков полно учить, какая тут музыка, да и инструментов нет, но я сказал, что знать ничего не хочу, Васька пускай тренируется хоть на кастрюлях, а он пусть пока, как все, осваивает гитару, а там видно будет. У нас две гитары: моя и Валентинова, свою я отдал пацанам на откуп, пускай приходят в хижину и тренируются. Все, что мне Валентин покажет новенького, я тут же им передаю, дело идет помаленьку, хотелось бы побыстрее, но музыку так, с наскоку, не осилишь. Зато с репертуаром у нас все в порядке: мы сочинили уже шесть песен. Первая песня была «Золотая рысь», старое мое стихотворение мы положили на музыку – по-моему, прикольно получилось, во всяком случае, не хуже, чем у «Короля и шута». Слова почти всех песен любой группы, какую ни возьми, – просто кошмар, поэтому о текстах беспокоиться нечего, такие стихи, как у них, мы можем лепить по десятку на день, но ведь хочется, чтоб было лучше, гораздо лучше. Мелодии потихоньку тоже стали возникать, кстати, у Пашки – вот не ожидал! Пацаны сначала не верили, что у нас что-то получится, а потом, когда мы сочинили первую песню и вместе спели ее – я один тогда лупил по струнам, – просто в раж вошли, мы так орали, что перебаламутили всех соседей. Мы спели ее, наверное, раз сто и только тогда успокоились. Только вот Славка с Васькой – дезертиры, никак не включатся, а трое – разве это группа, хотя бы одного из них надо впрячь в нашу колесницу, и тогда мы так понесемся – только держись!

Семиколенов, мой сосед по парте, вернул мне «Две твердыни», я ему давал почитать книгу, когда еще не перешел в городскую школу, а теперь он мне ее вернул, понравилось, говорит. Так странно, сколько воды с тех пор утекло, так все переменилось! Тогда я был толкиенистом – теперь рокер. А до этого – белогвардеец, воевавший один против всех. Конечно, это – так же, как игра в хоббитов, эльфов и гномов, – была детская игра в войну, но на самом деле все это было страшно серьезно, серьезно, как сама жизнь, потому что эта игра и была моей жизнью. Я не думаю, что проиграл, – если бы мама с Валентином не забрали мои документы, я бы не ушел сам, я бы никогда не ушел. Я постарался не думать про тот случай, ну, про пропажу этих долларов, – просто очень тяжко, я знаю, что никто из моих близких не поверил в то, что я украл, пацаны мои просто посмеялись, когда Славка стал говорить про это при них, зря он, конечно, это сделал, но они просто рассмеялись – и я был счастлив. Но там, в школе имени писательницы Дмитриевой, две тысячи человек учащихся и человек тридцать учителей до сих пор считают меня вором. Пусть я их никогда не увижу, а может, и увижу – город-то маленький, но сознание того, что такая прорва людей, не один человек, а тысячи, считают тебя способным на такое, кого угодно может сделать тормозом. Поэтому я просто выбросил всю эту историю из головы, как кошмарный сон, про который нельзя рассказывать после обеда, чтоб не сбылся. А вместе с этой историей – и память о Ней, потому что, стоило мне вспомнить о Ней, как я вспоминал ту историю, это было невыносимо, она оказалась частью кошмара, она сама стала для меня кошмаром. Я не мечтал встретиться с ней – а боялся, что встречу. Я не хотел ее видеть – никогда. Она ведь жила там, на Калиновке, куда я ездил в школу. К счастью, мы с ней не пересекались: я возвращался из своей школы часа в два, а она уезжала в город, в свою, к половине первого, то есть мы с ней ехали в разное время, хоть и в одну сторону. Я выходил на половине ее пути, на своей остановке – и шел домой. Не знаю, подала ли ее мама заявление в милицию, шло ли какое-то разбирательство, во всяком случае, нас не трогали, никаких повесток не посылали, все было тихо. Мама боялась, что от них по поселку поползут слухи обо мне, но и тут все как-то обошлось. Вообще, по правде говоря, я вздохнул свободно, когда вернулся к своим. Я сбросил невыносимый для одного крест идеи, давно канувшей в Лету. Я перестал быть изгоем, я стал как все.

Нам не с кем было оставить девчонку: мы с мамой собрались в город мне за кедами на физкультуру физкультура была уже завтра, а кеды так продырявились, что идти в них было невозможно; надо ехать, сказала мама, она боялась, что один я куплю какую-нибудь дрянь, а девчонку брать с собой не хотела, та укачивалась так, что проехать без рвоты могла только несколько остановок до своего любимого моря, кеды же продавались в центре, на оптовой ярмарке.

Оставьте Виринею у нас, предложила зашедшая позвонить Акимовна, посидит у нас, с Муркой поиграет, почитаем с ней, позанимаемся. Мама сказала, что, может быть, так и сделает, если Валентин не приедет в ближайший час, – а то все закроется. Акимовна нет-нет, да и оставалась с девчонкой, когда наступал крайняк. Валентин позвонил, что уже едет, четырехчасовым автобусом, – чтоб сэкономить, мы все ездим на автобусах, а не на маршрутных такси, – мы с мамой собрались, взяли девчонку и пошли к остановке. Автобус развернулся, Валентин вышел, мы с рук на руки сдали ему девчонку и поехали. В городе на маму что-то находит, она просит у какой-то тетки мобильник, обещая заплатить, сколько надо, и звонит домой, трубку берет девчонка и говорит, мама, приезжай скорей, у Акимовны крыша горит, папа убежал, я тут одна и боюсь, – и в трубке такой стоит треск, что даже мне слышно. Мы садимся в маршрутку и мчимся домой; подъезжая к пятиэтажным домам, видим столб дыма в нашей стороне. Я побежал первым, мама бежала где-то сзади. Одна тетка из пятиэтажки, выносившая ведро к мусорным бакам, поинтересовалась: это ваш дом горит? Напротив соседского дома на дороге стояла пожарная машина, от которой тянулся бесконечный рукав, толпились любопытные. Я заскочил домой, все было в порядке: девчонка, одетая, с натовцем в руках стояла во дворе. «А Акимовна не сгорит?» – спросила она испуганно. «Нет, не сгорит, – говорю, – вон она стоит, подойди к калитке и увидишь». «А Гриша?» «И Гриша не сгорит, он там, ходит по дороге». Гриша, пьяный, подходил к людям, стоящим кучками, и всем показывал на горящий дом: вот, горит, сейчас, наверно, сгорит, совсем сгорит. Мама прибежала, успокоилась насчет Виринеи и подошла к толпе женщин: тут были и Акимовна, и тетенька Марина, наследница Панамы. Их общий дом был в пламени, никогда не видел такого гигантского костра, пищей которому вместо поленьев, палок и прошлогодних листьев служило человеческое жилье: стены, пол, потолок, балки, крыша, мебель, одежда, белье, книги, картины, посуда, письма; быт и жизненный уклад, покой и здоровье – все горело и столбом жертвенного дыма уходило к небу. Шифер трещал так, будто рвутся снаряды, этот треск мы и услышали в городе, в трубке чужого мобильного телефона, когда мама, каким-то образом учуявшая пожар, говорила с девчонкой. Пожарная машина куда-то уехала, сказали, закачивать воду. Валентин, дядя Богос, Антон, другие соседи и мы с пацанами – некоторые орки из пятиэтажек, справедливости ради надо отметить, тоже были – вытаскивали из дома вещи. Мужики здесь были с самого начала, Валентин, несмотря на протесты Гриши, боявшегося, что их за что-то накажут, вызвал пожарных, девчонке он сказал, чтоб ничего не боялась и ждала его, а он должен помогать; многое – документы, какую-то мебель, бытовую технику – удалось вынести еще до приезда пожарных. Но в суматохе хватали первое попавшееся. Я сам, заскочив внутрь, в это дымное пекло, цапнул зачем-то горшок с цветком, хотя он стоял, я потом сообразил, на тумбочке, которая, конечно, была нужней; Костян выскочил из огня с кастрюлей в руках, как оказалось, кастрюля была с супом, мы потом ржали, Костян суп спас. Валентин, я видел, вынес швейную машинку, и только он выскочил, как рухнул прогоревший потолок. Больше ничего сделать было нельзя. Вернувшаяся пожарная машина заливала потоками воды и огненный дом, и вынесенные, сваленные горой вещи. Гриша, большой любитель детективов, которые он читал по ночам, когда не пил, бросился разгребать залитую водой кучу, пытаясь оттащить в сторону книги, – библиотечные, библиотечные, кричал он, вчера только в библиотеке взял. По-моему, у него ехала крыша. Второй сын Акимовны, живший в городе и случайно проезжавший мимо, увидел столб дыма и завернул сюда, но надолго не задержался, у внука его новой жены был день рождения, он спешил туда и на пожаре не остался. Бабушка Варсеник долго качала головой ему вслед. Потом оказалось, что все старались помочь Акимовне и Грише, вытаскивали все с этой стороны дома, а новые соседи – тетенька Марина с мужем и детьми – управлялись сами, но как-то так управлялись, что ничего, по словам тетеньки Марины, не спасли, только, говорит, перевезла сюда всю технику: новый музыкальный центр, телевизор тоже совсем новый, видик – и все сгорело, все. Я вернулся домой, Акимовна сидела у нас во дворе, в беседке, прижимая к груди сумку с документами. Напротив нее сидели двое пожарных, составляли по горячим следам какие-то акты, спрашивали, что у них было ценного, – да чего ценного, ничего ценного не было, отвечала Акимовна, – а швейная машинка, подтолкнула ее локтем моя мама, – а телевизор? «Дак их же вытащили», – сказала Акимовна. Девчонка гладила ее по плечу и пыталась угощать пряниками, пожарные что-то строчили. «А Валет не сгорит?» – спросила девчонка тихонько. «Нет, Виринея, не сгорит, – отвечала Акимовна, – он убежал, его отвязали – и он убежал, бегает, не знаю, где теперь». «А Мурка не сгорит? – не отвязывалась девчонка. «А вот Мурка не знаю где, да спряталась, наверно, где-то, найдется наша Мурка». «А вы у нас теперь будете жить?» «Вот балда, пристала, пошли, я тебе мультики включу», – позвал я ее, но девчонка не желала уходить. Акимовна, плача, сказала – не знаю, девонька, где я теперь буду жить, ничего не знаю.

До самой ночи две пожарные машины, сменяя одна другую, тушили пожар, боялись, что огонь может перекинуться на соседний, то есть наш, дом, к счастью, все обошлось. Но и наутро в соседнем дворе что-то дымилось, и днем опять приезжала пожарная, чтоб затушить остатки огня, который никак не хотел сдаваться.

В конце концов наступила весна. Весна на юге странная: вначале ее не отличишь от зимы, а после – от лета. Холодно и дождливо, дождливо и холодно, а потом, глядишь, зацвела в садах меленькими жемчужными цветочками алыча, крупными белыми цветами – груша, нежнейшим, розовым цветом покрылись персики, и лес, постепенно, словно набирая воздуха для весенней работы, покрывается бледной зеленью: выдох – пегие сережки повисли на фундуке; вдох, выдох – и серебристая молодая зелень покрыла грабы; вдох, еще выдох – и зазеленели дуб, бук, липа, ясень… Весной хочется орать как ненормальному, куда-то бежать, немедленно что-то сделать; хочется попробовать на вкус первый прозрачно-зеленый листочек хурмы, еще не развернувшийся в настоящий взрослый лист; кажется, что вполне возможно броситься от порога хижины, стоящей на горе, вниз – и не покатиться кверху тормашками, а полететь, раскинув руки: над каменистой дорогой, над нашим домом и садом, над домом, повернутым к нам тылом, садом и бетонной дорогой, над белой буквой «г» пятиэтажных домов, над шоссе и рекой. Пересечешь долину и приземлишься на соседнем хребте, как раз у одинокого домика на его вершине: здрасьте, а это я, что, не ждали? А потом за какие-то две недели лесистые склоны гор становятся совсем зелеными, как летом. И хотя по календарю, де-юре, – весна, де-факто – наступает лето. Усидеть на уроках, решая все эти алгебраические уравнения и доказывая миллион раз до тебя доказанные теоремы, – просто невозможно. Южное солнце так палит в окна, что вот-вот стекла расплавятся, классная комната с мелкими формулами на черной доске кажется особенно темной и скучной сейчас – это какие-то задворки праздничного мира, откуда не сбежит только полный идиот. Мы с Саней Семиколеновым и сбегаем. Мы садимся в автобус и едем на поиски приключений в цветущий город, наполненный неожиданностями. Мы складываем вместе наши капиталы – и оказывается, что мы чудовищно богаты, без денег, которые надо заначить на дорогу, у нас целый тридцатник! Мы покупаем на оптовке у вокзала чипсы «Лейс» с паприкой, две бутылки пива и идем к морю. На набережной полно народу, такое впечатление, что правда лето и город забит отдыхающими. Девчонки, наверно, тоже сбежавшие с уроков, то и дело попадаются навстречу: все сплошь модницы-сковородницы и на первый взгляд красавицы. Мы, размахивая бутылками, зовем их пить пиво, Семиколенов зовет их пить пиво – но они воротят свои носики, наверно, им в лом пить пиво на улице, наверно, они любят пить пиво в кафешках. Ну и ладно, говорит Семиколенов, нам больше достанется. Надо было, конечно, сблатовать поехать в город своих девчонок, Людку Омельчук, например, но теперь уже поздно пить шампанское. Да, кричу я, мы будем пить пиво, пиво, пиво! Мы садимся на ярко покрашенную скамейку, лицом к морю, и пьем прямо из горлышка, поочередно доставая из пакета липкие красноватые чипсы. Нам хорошо и без девчонок. Солнце, такое еще ласковое не по-летнему, и море, тоже празднующее весну, – такое изумительно синее у берега и невероятно бирюзовое у линии горизонта, от него исходит такой манящий запах – флибустьерский запах детства, что больше, наверное, ничего и нельзя требовать от мира. Мы по ступенькам спускаемся с асфальтированной набережной на галечный пляж, ого, есть и загорающие, один даже купается. «А слабо тебе, брат Морозов, искупаться?» – говорит Семиколенов. «А вот и не слабо», – говорю я. Я раздеваюсь, и Саня тоже, мы идем на буну, ныряем с нее – просто ужас, до чего холодная вода в этом, таком летнем по виду, море, – вынырнув, мы изо всех сил гребем к берегу, как ошпаренные выскакиваем из воды и поскорее натягиваем рубахи. Трусы мы снимаем в оранжевых железных кабинках, торчащих в углу пляжа, а джинсы надеваем прямо так, на голое тело, да, незадача, куда теперь девать мокрое исподнее…

В конце концов мы запихиваем трусы в боковые отделения рюкзаков. «Вот сейчас бы пива-то выпить», – говорит Семиколенов. «Да», – соглашаюсь я. Меня тоже бьет озноб, но денег у нас осталось только на обратную дорогу Проходя мимо очередного киоска с клоунски яркой витриной, мы решаем все же купить бутылку – нам как раз хватает на одну Обратно – через весь город, километров пятнадцать, мы идем пешком, до самого моего дома. Там я потихоньку выношу Семиколенову мелочь на дорогу, ему-то, если пешком, еще километров девять пилять до Калиновки. Уже настоящая ночь на дворе, и холодно совсем по-зимнему. Дома мне влетает! Мне так влетает, уроки давным-давно кончились, а меня все нет, где меня носит, и почему я такой красный и взлохмаченный? «Я пешком шел от школы, – вру я, – деньги потерял потому что. Я устал, – говорю я правду, – и есть хочу, что ты ко мне привязалась…» Девчонка говорит: мама, перестань Сережу ругать, он больше не будет, ему уроки надо учить. «Вот именно», – соглашаюсь я, хотя какие уж тут уроки. Мне хочется упасть и заснуть и не просыпаться до настоящего лета.

Акимовна первое время после пожара жила у нас, вернее, ночевала, на день она уходила к себе – на пепелище. Как это часто бывает, оказалось, что в суматохе пожара у ней пропали какие-то деньги, заначенные от Гриши и лежавшие в самом неподходящем месте – в шифоньере, где-то под постельным бельем, и она очень переживала. Мне все казалось, что она смотрит на меня с подозрением, хотя с чего бы ей подозревать меня, она ведь никак не могла слышать о тех трех тысячах…

Гриша жил в сарае, который стоял далеко от дома и не сгорел, он там поставил газовую плитку и баллон, Акимовна приходила, готовила еду, они ели и потом вместе допоздна работали в саду: землю Гриша вскопал еще до пожара, а теперь надо было все сажать, делать грядки, рыхлить, полоть и так далее. Поздно вечером Акимовна приходила к нам и ложилась спать на маленьком диванчике, на нем прежде моя бабушка спала, а рано утром, когда никто еще не проснулся, опять уходила – она боялась нам помешать. Валентин говорил маме, пускай она у нас живет, куда ей теперь деваться, Гриша – он уж как-нибудь, он мужик, а старухе каково это? Мама отвечала, пускай, конечно, живет, но ведь, Валя, у ней дети есть, кроме Гриши, а нам она чужой все-таки человек… Валентин сердился на маму. Я не знал, что и думать, она нам, конечно, не мешала, пускай спит, сколько влезет, я, например, ее почти и не видел. Девчонка же вообще ужасно была рада, что Акимовна приходит к нам, она живо тащила свой букварь и другие «занимательные» книжки, залезала к ней под бок, и они начинали заниматься. От сгоревшего дома осталась одна нештукатуреная стена пристройки, которую Гриша сделал незаконно, и теперь к этой оставшейся стене он хотел добавить еще три, с тем чтобы получился свой крохотный домик, а тетенька Марина, на своей стороне, тоже хотела построить отдельный от соседей дом. Но не тут-то было! Оказалось, что, по правилам, они – если не хотят оформлять кучу бумаг и платить за новый проект, – должны поставить опять один общий дом, на два хода, точно в тех же пределах, где он стоял. Впрочем, у Гриши и не было денег на постройку – пока, ему бы только стройматериалы купить, а уж построить дом он построит – это ж его специальность, он же в этом деле дока, делов-то! Им должны были выплатить страховку, обещали не больше пятнадцати тысяч, но все тянули и тянули, Акимовна боялась, что им и этих денег не дадут: пожарные, ковырявшиеся на пепелище, чтоб определить причину пожара, нашли электросчетчик с «жучком» – их, а не тетеньки Марины, якобы электросчетчик и был причиной пожара. Гриша говорил, что, конечно, загорелось на той стороне, проводка-то там какая – дому шестьдесят лет, с тех пор небось ее и не меняли, сколько говорил Марине, поменяй, поменяй проводку – так нет, а мы только купили дом, так сразу всю электропроводку новую провели. Тетенька Марина, конечно, говорила прямо противоположное: что загорелось на Гришиной стороне. Ее жалели: даже в права наследства еще не успела вступить, как Панама с того света такую ей свинью подложил. Проклял по электричеству. Просто какой-то это адов огонь был – и все; и тут он всех надул, шиш, мол, вам с маслом, чем-нибудь моим попользоваться… Да уж, Панама был в своем репертуаре. Зарабатывать деньги на строительство Гриша и не пытался, наоборот, он говорил всем, что вынужден теперь сидеть дома и никуда не отлучаться: вещи-то все, считай, под открытым небом – уноси кому не лень, приходится охранять… Валет, дня два где-то бегавший, вернулся и был снова посажен на цепь возле своей обгоревшей немного, но вполне пригодной для собачьей жизни будки. Мурка, скрывавшаяся от пожара на верхушке хурмы, в конце концов слезла с дерева и пришла к Грише в сарай, греет меня, говорил он, лучше всякой жены, теплая – жуть. Черная Панамина Мойра, тоже лишившаяся дома, в котором жила, никак не могла привыкнуть к уличной жизни: она делала подкопы под соседские заборы, забегала в чужие дворы, пугая соседей и соседскую живность, начала охотиться на кур – и тетеньке Марине пришлось усыпить ее. Панама небось смотрел с того света на убийство своей собаки и грыз локти. Вагончик, в котором когда-то жили беженцы, после пожара уцелел, Панамины японские куры, то ли от страха, то ли от дыма, все передохли – и в вагончике стал жить один из мужей тетеньки Марины. Сама она с детьми и другим мужем уехала обратно в город, в свою квартиру, вынашивая планы строительства хорошего дома на освободившемся от старья месте. Когда стало по-настоящему тепло, Акимовна ушла от нас – Гриша поставил в сарае вторую кровать для матери. Она жаловалась, что вся спасенная от огня одежда в копоти и сырости, постельное белье из белого превратилось в черное, ничего не отстирывается. Ковер развернули – а он такой, что страшно смотреть, весь в черных разводах. Надо скорей, скорей, по теплому времени строиться, чтоб к зиме была крыша над головой, а Гриша и не чешется, только водку дует, и где только деньги, собака, берет?.. На работу не идет, а страховки, видно, не жди, или дадут ее осенью, а когда же они будут строиться? Как зиму будут зимовать? Месяца через два после пожара Гриша прибежал к нам рано утром вызвать «скорую помощь»: «Маму… паралич… разбил…» – не мог он выговорить. Акимовну увезли в больницу. Из больницы ее забрал сын, живший в городе, Акимовна звонила нам оттуда, мама, разговаривавшая с ней, передавала, что говорит она очень невнятно. А так вообще ничего, рассказывал Гриша, лицо только маленько перекосило, и рука левая не очень хорошо действует. Тут и без меня тесно, говорила она маме по телефону, меня дочка забирает, поеду жить в Краснодар, на девятый этаж, ничего не поделаешь, а тут я с ними только расстраиваться буду: Гришка пьет не просыхая, не работает, да и негде там жить, а у этого жена новая, не очень-то довольна, что я с ними, нет, поеду в Краснодар, от сынов этих никакого толку, к дочке поеду, к дочке, даст Бог, увидимся еще, Виринее большой привет.