Текст книги "Маджара"

Глава IV
Сказка для маленькой гостьи

Около восьми часов пришла Надежда – дочка Кати с бугра, привела свою мелкую, Оксанку.

– Мы с Валеркой в кино собрались, в город, такой фильм хороший: про людей X, последний, а мама, как назло, тоже в город укатила, к Алешке. Ты бы не посидела с ней, Лариса?

Лариса книгу в сторонку отложила, кивнула. Тетка с вязанием подошла:

– Садись, Надя, посиди с нами.

– Да нет, теть Кать, опоздаем, – покачала головой. – Ой, ну до чего у вас Лариска домоседка, до чего скромница!

– Да я и то говорю ей: сходила бы куда-нито. Сидит и сидит: чего высидит?

– Обычно-то нынче «Вконтакте» сидят, а она так просто?

– Не, наша ни с кем не контактирует.

– Надо ее с нашим Алешкой познакомить. Тоже домосед такой.

Лариса фыркнула.

– Теть Кать, Оксанка, если спать захочет – вы уложите ее, Валерка унесет потом.

– Ладно, ладно, иди уж, женщина X.

Тетка передачу пошла смотреть по телеку, Лариса с Оксанкой осталась.

– Сколько тебе, Оксана, лет?

– Пять.

– Ты в садик ходишь?

– Хожу.

О чем еще с ней говорить?

Сидит на диванчике, ноги свесила, платье на коленях расправила. Серьезная такая, челка аккуратно набочок зачесана: тоже, наверное, домоседка будет.

– Рисовать хочешь?

Хочет. Перебрались к столу, рисовать.

– А у моей мамы тоже платье такое есть, и еще лучше, – обратила внимание на Ларисино платье, на соседнем стуле валявшееся.

– Да, да, да, – согласилась Лариса.

Тетка пришла, принесла конфет на тарелке:

– Угощайся, Оксаночка.

Оксана взяла конфету, спасибо сказала и прибавила:

– А у нас тоже такие есть, и еще лучше.

– Да, да, да, – согласилась Лариса.

Конфетами увлеклись, отложили рисование. Вдруг Котофей на крыльце заорал, Лариса вышла на веранду, пустила его. Кусок хлеба черного навернул (черный хлеб – любимая котова пища, никакого «вискаса» не надо, был бы черный хлеб!), к ним прибежал. Посреди комнаты развалился, пузо кверху, лапы развесил, а правую переднюю кверху тянет, одним глазком наблюдает: смотрят ли на него, заметил, что смотрят, мявкнул умиротворенно и закрыл оба глаза.

– Какой смешной! – подскочила к нему Оксанка, на руки схватила, чтоб покачать, – и вскрикнула, выпустила.

– Укусил?!

– Да-а, – но смеется.

С Котофеем дело пошло веселее: кот по комнате носится, шарик пластмассовый гоняет, в зубы его возьмет, на стол с ним заскочит, выпустит. Шарик по столу катится, на пол упадет – Котофей скок за ним, подденет лапой – шарик летит. Кот его догоняет, Оксанка следом бегает, визжит. Набегались, уселись на диване. Кот лапы вытянул – заснул, Оксанка рисунки взяла, смотрит: на листке – бугор желтый, на бугре домик стоит, под бугром – еще один.

– А кто тут живет? – спрашивает.

– Здесь – Оксаночка.

– А тут?

– А ту-ут? Тут Котофей наш, по прозванию Великолепный, и знаешь ведь нашего петушка?

– Зна-аю, клювачий такой…

– Ага. И петух Петрович-кровь-с-молоком.

– Почему: кровь-с-молоком?

– А ты видела гребешок у него какой? Красный, как кровь. А оперение молочной белизны. Конечно, пока в пыли не вываляется. Ну, слушай: жили они, значит, жили и очень между собой дружили. Водой не разольешь. Петрович в основном дома сидел, на фрилансе потому что, а Котофей на охоту ходил.

– На работу…

– Ну да, на работу. Вот, только Котофей уйдет, проведает про это Лиса… ее Лариса звали– и прибежит. Станет под окошко и давай петушка выманивать, в гости зазывать.

– Это она его съесть хочет…

– Ну да. Кот петуху говорит: «Петрович, я, если уйду на работу или там поразвлечься, ты, гляди, не высовывайся в окошко-то, не верь Лисе». Но Петрович очень уж доверчивый был, простодырый, как моя тетя говорит: обманывают его, обманывают, а он опять верит. Высунется в окошко: Лиса Лариса его сцапает и уволочет, а петух давай тогда свою припевку кричать…

– «Котик, мой братик, несет меня лиса в дремучие леса, за высокую гору, в темную нору», – залпом выпалила Оксанка (небось в садике научили, а может, бабушка постаралась).

– Во-от, ты знаешь: молодец! Кричит он так, кричит, весь голос сорвет, пока Котофей прибежит да спасет его. И так бессчетное число раз. Но ведь вечно так продолжаться не может! Котофей Великолепный и говорит Петровичу-кровь-с-молоком: «Петрович! Нельзя же всем верить! А вдруг в следующий раз я не поспею вовремя: что тогда?» – Но Петровичу все как об стенку горох: только вздыхает. Вот ушел однажды кот на охоту, явилась опять Лиса, вызывает Петровича, выманивает: «Петя-Петя, петушок, золотой гребешок…

– Шелкова бородушка, маслена головушка…

– Да. И снова давай в гости зазывать, разные разности обещать. А Петрович ей: не верю, мол, тебе, знаю, чем все это кончится. А Лиса-то разобиделась, головой качает: не веришь, значит, говорит, Петрович-кровь-с-молоком? Обижаешь, говорит, не ожидала, говорит, от тебя! В то самое время, когда совесть во мне проснулась и человечьим языком заговорила, когда бы и поддержать меня морально, поверить мне, чтоб не терзалась я прошлой виной, а загладила бы ее, – ты… Ну, и так далее. Петушку стыдно стало, он и высунулся в окошко. А Лиса его под крылышко берет и…

– И?!

– И вправду в гости ведет. Петрович-то вернулся из гостей, Котофею рассказывает-заливается, как его в гостях встречали, как пиццей потчевали, кока-колой поили, крыльями себя по бокам нахлопывает, восторгается: и чего только у этой Лисы нет: и ноутбук, и телефон «Apple» последней модели, и смартфоны с айфонами такие и сякие. А Котофей только вздыхает у себя на печи: «Ох, не кончится это добром, ох, не кончится!» – да шипит, когда Петрович иностранные предметы вслух употребляет.

– Ох, но ведь это только второй раз еще… Опять Лиса придет?

– Ох, второй… Вот опять ушел Котофей по работе в лес, на этот раз на очень дальнюю сторонушку, Лиса про то прознала – и тут как тут, под окошком. И глупый, доверчивый Петрович без долгих приглашений в окошко высунулся. Лиса его сцапала и уволокла. Сколько ни кричал петушок, сколько ни выкликал котика, сколько ни стыдил Лису – все понапрасну. Котофей на дальней стороне ничего не услышал, а Лиса только молчала да все крепче, крепче глотку Петровичу сжимала. Принесла домой и слопала. Котофей, как узнал про то, хоть сильно опечален был, но все-таки сказал: «Я же говорил…» И я на поминках была, мед-пиво пила, по усам текло, да в рот не попало. Тут и сказке конец, а кто слушал – молодец!

– Это потому, что у Петровича мобильника не было, надо было хоть самый дешевенький купить ему, кнопочный, как у моей бабушки! – сказала осуждающе Оксанка.

– А в том лесу связи нет, мобильник бы не помог! – оставила за собой последнее слово Лариса.

Глава V
Злой мужик

Лариса в сопровождении кота шла домой, входя в калитку, увидела на крыльце чьи-то чужие калоши: большущие. Дверь отворила: на веранде за столом тетка с Урсихой сидят, чай пьют с инжировым вареньем. Тетка торжественная, нарядная: не в обычном байковом халате, вытертом на животе до белизны, а в темном платье с белым воротничком, поверх платок накинут, с блестящей прошивкой, волосы в пучок заколоты, только носки на ней всегдашние – шерстяные самовязки с подшитой, чтоб не протиралась, подошвой: можно на тапочки наплевать. Сидящая спиной к двери Урсова обернулась:

– Вот и Ларочка пускай скажет…

– А что такое? – Лариса, совсем сбитая с толку, сумку на пол опустила, кот тоже пасть разинул: мяргнул вопросительно.

Тетка же ни гугу, сидит важная, губы поджала, скатерку теребит и смотрит в сторону.

– Вот скажи, Ларочка, долго ли тетя твоя одна жить будет?

– Как одна? Разве она одна живет?

– Ну, ты не в счет. Ты – отрезанный ломоть. Тебе уж двадцать лет…

– Девятнадцать. – Тетка голос подала.

– Ну, пускай девятнадцать, – Урсиха живо к ней повернулась, – дак ведь сейчас замуж-то ранешенько выскакивают. Небось уж половина Ларочких ровесниц замужем? Если не больше, да, Лар? А уйдет она, и останешься ты куковать. Одной-то ой-е-ей ведь как тяжело!

– Дак ведь мне уж шестьдеся-ат! Куда мне замуж-то соваться! Ведь уж старуха я, старуха! – проникновенным басом восклицала тетка, готовясь зачем-то реветь.

– Шестьдесят? Да вон на Измайловке в семьдесят восемь замуж выскочила. И ничего – живут. Это ведь только, чтоб скучно не было, да и хозяин нужен в доме, ой, как нужен!

– Вон у нас хозяин-то! – усмехнулась тетка, передумавшая рыдать, и кивнула на Котофея, развалившегося на подоконнике. Урсова повернулась поглядеть на кота, головой покачала:

– Это ведь не шуточки, Катя, серьезное дело! А котика вы не у Раи Зозули случайно брали? Говорят, у нее помет был от дикого кота: она ведь в лесу, почитай, живет, вот дикий кот к ее кошке и повадился: потому все котята вышли шелапутные.

Тетка вскочила с места, похлопала себя по бокам и еще головой покачала, кивая значительно Ларисе: мол, а я что говорила?! Хотя ничего подобного она не говорила.

– С хозяйством не тяжело ли одной? – вернулась к прежней теме Урсова.

– Ой, как тяжело! – согласилась, опускаясь на место, тетка.

– То-то же.

– Да что хоть за человек-то? – Тетка понемногу сдавалась.

– Хороший человек, – заторопилась Урсиха, – самостоятельный. Работящий. Он тебе тут все-все отделает, не узнаешь халупу свою. – И, наклонясь к тетке, заговорила вполголоса: – Свой-то дом он продал, к детям подался, но не ужился, видать, со снохами, а денежки-то тю-тю: прибрали уже к рукам детки-то. – И, распрямившись, уже обычным голосом: – Вот и мается! Жалко мужика. Прими: посмотришь, как оно. Не понравится, долго ли указать: вот Бог, а вот порог. И все дела! Ты его сразу-то не прописывай… а то знаю я тебя, добрячку.

Так появился в доме мужик по имени Дядь-Вить.

Небольшой такой, крепенький оказался мужичонка, с бесцветным лицом и короткими ногами. Штаны носил широченные, на два размера больше, чем нужно, и спадали они с него, свешивались на заду, чуть не до колен. С теткой жить они стали дружно: жить-поживать, да добра наживать. Хозяйственный оказался мужичонка, живо-два туалет трухлявый разломал – новый поставил, из кирпича; тетка денег дала – на веранде пол прогнивший сменил, в комнатах обои новые наклеил, в огороде теплицу построил с отоплением, цветов там насажал: тюльпанов да гиацинтов, цветы расцвели – два чемодана откуда-то приволок, наложил туда цветов, корни влажной тряпкой обернул и к празднику укатил куда-то в Россию, распродал там цветы по невиданной цене, деньги в доллары перевел и на книжку положил. Вокруг грецкого ореха стал ходить, вверх голову задирать – как лиса на виноград, ходил так, ходил, непорядок, решил: ствол на их стороне, а весь доход кому-то достается; позвал мальчишку соседского, Кольку, тот залез на дерево – давай орехи собирать, несколько дней собирал. Дять-Вить ему за это в кулек из-под сахара-песка орехов с верхом насыпал: «Ешь на здоровье…» «Да на фига они мне», – Колька сказал. Видать, не так рядились расплачиваться.

Тетка сердилась: «И чего ты, Лариса, дуешься, не умеешь ты людей ценить, ведь тебе же платье новое купили, а ты ходишь как обдергайка, вроде надеть нечего. Вот куда то платье девала? Чтоб носила. А то от людей стыдно – все в одном ходишь. Как скажут, бедно ты держишь ее, Катя, вот что значит не дочь-то! А зачем это мне. Тебе купили платье – носи. И джинсы еще купим». Путано как-то стала изъясняться тетка.

Котофей с Петровичем невзлюбили Дядь-Витю. Привыкли, что они тоже члены семьи. А Дядь-Вить сказал, что разбаловали животных, места своего не знают. Он их живо-два порядку научит. Кота с петухом он не то что за равных себе, а и за меньших братьев не считал. Бегают возле его ног какие-то: ну ладно, бегайте, только под ноги не попадайтесь – чтоб от греха подальше.

Котофей, тот и прежде был мужененавистником: мужчин-то в доме отродясь не водилось, и он к шуму, ими производимому, был очень неравнодушен. Как заслышит зычные мужские голоса да топот мужских ног, сейчас под кровать забьется или под стол и выглядывает оттуда. Но мужчины в доме появлялись редко, и потому кошачья реакция была только поводом для смеха. Очень уж не похож становился кот на себя обычного. А дело вот в чем оказалось: на мужчин у него было что-то вроде аллергии.

Услышит: Дядь-Вить на крыльце сапоги обколачивает друг об дружку, грязь оббивает – скорей под стол лезть, и облизывается там, вроде натыкали его мордой в какой-нибудь его грех. Потом понемногу привык. Но старался обходить Дядь-Витю стороной, особенно когда тот учить его взялся: своровал сосиску – отведал дядиного сапога, на диван залез – то же самое, на стол заскочил – за ушко и на солнышко. Если Ларисы нет – хоть вовсе домой не заходи. Мстительный и памятливый на обиды кот не мстил Дяде, видно, рассудил, что силенок его малых на это не хватит, а себе же выйдет дороже, еще и на улицу выкинут, а Кошкин дом сгорел, куда подашься? – махнул на все лапой.

Зато Петрович дрался как лев. Оставил кто-то калитку открытой – петух нырк во двор, важно к крыльцу подошел – идет, лапы высоко вскидывает, как солдат на параде: кококая, по ступенькам взобрался, скок-поскок – и наверх, за ним его куриное семейство следует, кудахчет-переговаривается на ходу: «Никто не видит? Нет, никто не видит. Вот и хорошо, ко-ко-ко». Дядь-Вить в это время на веранде чай пил. Только петух в дверь сунулся, поднялся он: «Эт-та куда еще?» – и получил Петрович такого пинка, какого в жизни не получал, переметнулся через собственную голову с царской, о семи зубцах, короной – и на бок надутый у крыльца упал, лапы протянул. Курочки переполошились, закудахтали на всю округу. Петрович на ноги встал: скорей в калитку. От стыда подальше, но заметку в памяти сделал. С тех пор перекрестился честной люд, избавившись от напасти: никого теперь Петрович не трогал, ни на кого внимания не обращал – идите куда хотите, целый день Дядь-Витю караулил. Увидит с бугра: выходит ворог из калитки, крылья раскинет – бегом вниз, налетит, как ястреб, и давай клевать. Дядь-Витя вооружился: хворостину выломал из молодой фундучной поросли. Гибкая получилась хворостина, длинная. Петрович его клевать – Дядь-Витя хворостиной бить. Петух, кококая, подпрыгивает высокуще, лапы растопырит – налетит, и лапами когтистыми орудует, и клювом, и крыльями – Дядь-Вить, матерясь, хворостиной его, хворостиной! Петрович громко вскрикивает от боли, но не сдается. Потом Дядь-Вить лопату взял… Петровича, всего в крови, Лариса спасла.

Отлежался петух, выздоровел – поумнее стал, изредка теперь нападал, в основном силы копил да кококал встревоженно, завидев Дядь-Витю, оповещал округу – ворог идет, злой ворог, берегись!

Глава VI
Гнев главного бухгалтера

И кто только придумал эту работу И что она за такая разнесчастная Лариса – вечно у ней все не так. Два года работает в бухгалтерии и никак не может привыкнуть. На работу идет точно в тюрьму. Отсидела свой срок: с восьми до пяти – и на свободе. Хотя комната их совсем на тюрьму не похожа: всюду цветы, на стенах плакаты, в окно – окно, конечно, без решеток, во всю стену – смотрит одним синим глазком море. Ларисин стол как раз напротив окна. За окном – солнце, жара. А у них в комнате – кондиционер. Мимо окна отдыхающие ходят, черные как арапы, а у них в бухгалтерии никто еще не загорел, на море кто по разу был, а кто и вовсе не был.

Сиди за столом, согнув спину перед компьютером, а лето проходит. И жизнь проходит. Компьютеры уже по ночам снятся, и во сне Лариса считает в программе 1C «Бухгалтерия»: количество отдыхающих, прошедших за день мимо окна, общее количество кошек, населяющих город, петухов – в масштабе края, количество компов в стране.

В бухгалтерии Лариса самая младшая, и, как младшей, ей приходится бегать в магазин – обедают тут же, да еще чай пьют раза по три в день. До обеда дожить – самое трудное, после обеда уже полегче будет, а как доберутся стрелки на часах до четырех, совсем хорошо, женщины разговоры заведут: у кого как дети устроились, у кого какой муж – пьющий, не пьющий, хозяйственный – все для дома, или наоборот; про двойки детей, про то, как не слушаются, да про то еще, кто как синенькие готовит, спорят – дольками их лучше жарить или икру делать. Глядишь – стрелки уже на пяти. Ура – домой!

На улицу выбежишь, до вокзала скорым шагом доберешься, дождешься автобуса, пятьдесят минут потрясся в нем – и дома. Теперь главное – забыть, что завтра опять на работу.

И что за дурочка была Лариса – школу не ценила. Побыстрей мечтала вырваться из школьных стен. Разве сравнишь школьную жизнь и нынешнюю? Весело было, друзья были, подруги. А сейчас ничего и никого. Друзья, подруги разбрелись, разъехались кто куда – вроде шапкой-невидимкой огромной накрылись. А Лариса так и осталась. Одна. Два года прошло после школы, а кажется – два месяца; ничего-то за эти два года не произошло. Просто удивительно. Когда в школе училась, каждый день что-нибудь случалось, один день не похож был на другой. А сейчас жизнь как пунктирная линия: черная черточка – ночь, промежуток – день. И ведет эта линия в никуда. Так поняла Лариса.

Может быть, во всем виноват разнесчастный Ларисин характер? С людьми тяжело сходится, к новому человеку подолгу привыкает, дичится новых людей. Пригласят ее на свидание… нет, вначале-то, наоборот– наизнанку себя выворачивала, настежь душу распахивала, смотри: все, что у меня есть, – твое; все о себе выкладывала, говорила-говорила, боялась остановиться. Сейчас, вспоминая, краснела Лариса, видела, как приукрашивала себя – хвасталась, лучше хотела казаться. Стыд-позор.

И ничего у нее почему-то не получалось. Раз сходит на свидание – больше не приглашают. Наглухо тогда захлопнула дверь к себе, с грохотом захлопнула, на ключ дверь замкнула и ключ выкинула – никто не заберется. Никто и не пытался.

Только дома никаких укреплений вокруг себя не возводила. Дома она была настоящая, без фокусов. Глупая так глупая – умную из себя не строит, не перед кем, здесь ее любят и такую; больно – слез сдержать не пытается; весело – хохочет до упаду, не пытаясь представить, как выглядит со стороны. И на дикие ее выходки дома никто внимания не обращал, да и дикими они никому не казались. Нежность накатит, возьмет и наскочит на двоюродную сестренку, что у них гостит, боком, как петух, пытаясь забодать ее головой; с котом соревнование устроит – кто лучше выводит мартовские рулады: Котофей или она; после углубленности в себя, перед возвращением в действительность, издает языком странный звук бл-лы-лым – и не нужно язык прикусывать, никто не оглянется на тебя, не смерит взглядом. Нет, не нужно было дома возводить вокруг себя укреплений.

За пределами дома была одна жизнь, дома – другая. Дома чуть не самыми важными людьми были кот да петух, а попробуй скажи об этом за пределами дома – засмеют. Но что же делать, если это в самом деле так. Так уж получилось. Нет у Ларисы любимого, нет ребенка, нет подруги. Одна тетка есть, да кот Котофей, да Петрович-пе-тух. Вот такая уж она, Лариса, смешная. Но это дома так. А за пределами дома не помнит Лариса о петухе и коте. Там свои, людские заботы. Есть два уровня жизни, Лариса решила: верхний – уровень людей, и нижний – животных. На корточки присядешь – и прикоснешься к нижнему уровню. Вот дома и живет Лариса, в основном на этом нижнем уровне, где жизнь по колено. Что поделаешь! А во весь рост поднимется – и не помнит, что нижняя жизнь существует. Опустится на корточки – заботы верхней жизни забудет. Чудно. Где-то Лариса прочитала, что, чем выше уровень цивилизации, тем человек дальше от равенства с животными. Да уж, какое тут равенство, когда живешь, как в детскую игру играешь: то присядешь, то встанешь, то встанешь, то присядешь. Еще Дядь-Вить этот появился, нарушил домашнюю гармонию, при нем срочно надо вскакивать с корточек, не дай бог, не успеешь.

А сегодня в верхней Ларисиной жизни неприятности: от главного бухгалтера нагоняй получила. До слез ее главная довела. Делали они квартальный отчет – как всегда, в страшной спешке, комп завис, главная продиктовала Ларисе цифры. Лариса эти цифры записала, а цифры не те оказались. Главная на Ларису давай кричать, откуда она цифры – с неба, что ли, – взяла?! Лариса сказала, откуда, главная давай отпираться, мол, не могла она такого сказать, мол, она главная и никогда не ошибается, сколько лет главбухом проработала, а Лариса без году неделю работает, едва программу освоила, а туда же – учить ее.

«Фу, змея», – бормочет Лариса по дороге домой. Добралась до дому – никак не успокоится. Все обиду свою теребит, рану себе растравляет да разнесчастную судьбу проклинает. Одно утешение, что завтра выходной.

Дядь-Вить в огороде сооружение какое-то возводит, никак, еще одна теплица будет? Загодя Дядя к зиме готовится.

– Ты чего не ешь совсем? – Тетка подошла к ней.

– Не хочется…

– Совсем есть перестали! И кот вон тоже второй день в рот ничего не берет. Отощал совсем. Не заболел ли?

– Выздоровеет…

– Выздороветь-то выздоровеет… Я вон анальгинчику ему в колбаске подала – так ведь не съел, гад, даже колбасу не жрет. Верно, отравился… Дерет его как не знай кого.

– А где он?

– Да на улице где-то.

Скоро Дядь-Вить из огорода пришел, с ним и Котофей. Оказывается, лежал под дверью – и не орал, не просился. «Он давно уж тут лежит», – Дядь-Вить сказал. Кот и вправду совсем отощал: да ведь летом он обычно такой тощий. Но Котофей почему-то и ходить не может: зад волочит, ползком ползает. Мяукает лишь изредка – и тоненько, жалобно. И рвет его… «Небось прибил кто-то», – глядя на кота, высказал предположение Дядь-Вить и отвел глаза. Стало кота рвать – Лариса на улицу его понесла, под мышки взяла, удивилась, до чего легкий стал, как котенок, она его просто взяла, а он заорал как ненормальный, будто ему на хвост наступили. Лариса кота на улице оставила, сама домой ушла: и чего орать?! Опять села думу думать. Нет, нужно из бухгалтерии этой уходить. А куда? Что она еще умеет? Только цифры в компе считать приучена. И куда ей деваться?..

Про то, что кот так на улице и остался, вспомнила только в постели: встала, принесла его. Когда брала на руки – опять заверещал. Она его держит под мышки – он вытянулся во весь рост, висит. Что такое с котом, неужто правда сволочи какие-то камнем запустили? Положила его на веранде на подстилку, завтра решила взяться за его лечение.

Назавтра кот был все такой же, собралась везти его к ветеринару. Анальгином-то его или антибиотиками не накормишь – тетка ведь пыталась уже, он же только травы признает. Между делом нашла в компе очередной сериал «Во все тяжкие», до того интересный – сил нет оторваться, про кота напрочь забыла. «Вот досмотрю серию и пойду к ветеринару», – подумала. На Котофея взглянула: где его оставили, там и лежит. Глаза закрыл, мяукать совсем перестал. Надо его на солнышко, решила, пускай погреется немножко.

Взяла под мышки – опять он кричал, висел подбитой уткой. Вынесла кота во двор, положила под окошко – чтобы выглядывать, смотреть, на месте ли он. Пошла, оглянулась: как положила, так и лежит, не шевельнулся даже, а взгляд ей вслед – тоскливый… Посреди глаз – черные штрихи. «Коти-ик», – позвала, он рот открыл, а не смог мяукнуть в ответ. Отвернулся, закрыл глаза. «Ничего, вот досмотрю серию – и пойдем к ветеринару…» – сказала, хотя неприятно ей было думать, что нужно идти куда-то, ветеринара этого искать, где он принимает-то, она даже не знает, да и, говорят, трудно его на месте застать: все по вызовам. Может, так выздоровеет… Всегда ведь выздоравливал. Но некогда было Ларисе особенно долго раздумывать про кота – очередная наркоманская серия пошла: не оторваться. Раза два к окошку подбегала: лежит. Потом засмотрелась – очень уж хороший сериал, вспомнила про кота – подбежала к окну: нету! На улицу выскочила, туда-сюда глянула: нету! Далеко ведь не мог уползти… Она же только что в окно смотрела – тут он был. Все кусты обшарила, грядки обошла – нету. Под сарай заглянула, в курятник заскочила, к Дядь-Вите подбежала: «Не видал Котофея? Он не мог, не мог далеко уйти, он – где положишь, там и лежит. Не мог…» – «Не-ви-дел!» – отвернулся. Проскочила остов теплицы насквозь: нету, нету, нету. Еще раз, не торопясь, весь огород обойти, только не торопясь, планомерно, под каждый куст заглянуть. Замяукал кто-то? Котик? «Котофей, обормот, ты где?» Нет, не Котофей это – чужой кот. Улицу надо осмотреть, дорогу. Бугор, дорогу, соседские огороды – все осмотрела. Нету. Пропал кот. Надо подождать, подождать до вечера, до завтра подождать, сколько раз так пропадал – приходил ведь, придет еще. Не может не прийти!

Но ни вечером, ни назавтра кот не пришел, не пришел он и послезавтра, и через неделю, и через месяц. Он совсем никогда не пришел.

Лариса долго плакала, опухла вся: если кто в дом заходил – пряталась, чтоб не пугались ее. Дядь-Вить смеялся. Потом она узнала, что кот был болен чумкой, что отнеси она его к ветеринару – пара уколов, и он был бы здоров. И Дядь-Вить, выходит, в гибели Котофея был совершенно не виновен. А она ведь его подозревала… А виновна была только она, Лариса.