Текст книги "Маджара"

– Вкусное, – сказала она.

– Еще бы, мы с Валентином сами делали.

– Валентин – это кто?

– Отчим мой, хороший человек.

– А помнишь, как ты меня от мальчишек все время защищал, таскался за мной, как тень.

– Я не таскался.

– Нет, таскался.

– Не таскался.

– Таскался, таскался – до сих пор все вспоминают. Больше у меня такого не было, никто меня теперь не защищает, никому я не нужна… Вообще без тебя скучно у нас стало. Возвращайся в нашу школу, а?

– Еще чего.

– Правда, давай, а? Даже англичанка иногда тебя вспоминает.

– Английским матом?

– Да нет.

Вдруг в глазах у меня потемнело – или маджара в голову ударила, или она. Я до этого все время слонялся по хижине, а моя увеличенная тень слонялась за мной – свет керосиновой лампы старался сделать мою тень пострашнее, – а тут я вдруг упал с ней рядом. Она, вы не поверите, уронила голову мне на плечо, а потом как-то само собой ее лицо оказалось возле моего лица, ее губы – возле моих губ, и мы взяли и поцеловались. Просто сдохнуть можно! Дальше все шло как во сне – только не в кошмарном, ну, не совсем кошмарном, а таком, который потом стараешься разгадать. А может, это и в самом деле был сон. Но я не хочу про это рассказывать, потому что это только мой сон. Когда я очнулся, ее со мной не было: хижина была пуста. В домике на соседнем хребте горел огонек – там не спали, или полуночничали, или уже проснулись, над домиком сияла огромная, в сто раз больше огонька, луна, откуда прилетают светлячки. У соседей было темно и тихо: свадьба кончилась, все разъехались. Я сидел на пороге хижины и думал о том, что со мной произошло. Я нашел на одеяле длинный седой волос и намотал его на палец так крепко, что кончик пальца покраснел. Это такой сон, что стоит яви. Луна скрылась за горой. Огонек в домике на вершине погас. Звезды стали бледнеть. Я замерз и пошел домой. Наступал новый, совсем неизвестный день незнакомого века.

Жизнь по колено

Глава I
Котофей

Далеко еще было до дома, она шла вдоль огорода старухи Урсовой, а Котофей был уже тут как тут. Орал благим матом, завидев ее: цепляясь когтями за ствол, слезал с чужого дерева, вперед хвостом, глянул с высоты вниз, мяргнув при этом, и соскочил – шмякнулся на крышу кроличьих клетушек, оттуда на землю, протиснулся между штакетинами забора – и вот он, перед ней.

На воле, где до неба далекуще, а стен вовсе нет, таким он казался маленьким, смешным, звереныш о четырех лапах. К Ларисе не подошел, бежал впереди по обочине дороги, но то и дело оглядывался: идет ли она – и орал не переставая. Рот широко разевает, пасть у него, что у акулы, а голос противный, скрипучий – по всей округе кота слыхать.

– Оратель! – сказала Лариса нарочито строго: вдруг услышат, и так уж говорят: «Делать вам, что ли, нечего, носитесь с котом как с писаной торбой». – Кото-фейк!

До калитки добежал раньше нее, подождал: вместе вошли во двор. Тетка белье развешивает.

– Встреча-ает, Котофейко, встречает хозяйку, ой, матушка ты мой! – проговорила, расхлопывая простыню.

Котофей уж на крылечке, под дверью орет.

Лариса кинула сумку на стол, забралась в огромный, на трех Ларис рассчитанный халат, телевизор включила: там опять предлагали пожениться. Когда уж все они переженятся?!

Пошла по огороду бродить: где персик сорвет, где яблочко, набрала пригоршню малины – и в рот, смородины отщипнула, морковку выдернула – под уличным краном помыла: хорошо в огороде.

Огород вниз опрокинут, точно стиральная доска в корыте: домишко на верхнем краю горы, а внизу, у покосившегося, затянутого плющом да повителью забора, растет гигантский грецкий орех, говорят, еще от убыхских садов остался. Ствол ореха на этой стороне, у них, а все ветви к соседям протянулись: там солнечная сторона. Лариса не умеет по деревьям лазать, тетка тем более не полезет, куда ей – вот соседи и собирают орехи. Правда, Котофей по весне сторожит на верхотуре, на развилке меж двух стволов, соседскую кошку Буку – так, бывает, разорется, хоть уши затыкай и беги в лес.

Котофей, легок на помине, попался ей на пути: развалился посреди грядки с синенькими, недавно посаженными. Лежит в пыли – пузо кверху, все четыре лапы по сторонам развесил: греется.

– Морда! Все изомнешь, а ну вон! – грозно скомандовала Лариса: и ухом не повел. Потом глаз один приоткрыл, покосился на нее и снова закрыл. Щекотать стала: на бок переметнулся и давай с рукой сражаться, грызет ее, царапает, задними лапами отбрыкивает. Грыз вначале не в полную силу, потом вдруг рассвирепел – она уж уходить собралась, руку выдернула – пошла, он следом побежал, злобно, протяжно замяукал: и за ногу ее хвать, изо всей силы! «Кото-фейк, уйди!» – закричала Лариса, нет, не отстает, набрасывается снова и снова. Целую Трафальгарскую битву устроил, стервец!

– Вот… канделябр проклятый, – обозвала, вырвавшись.

– Совсем одурел! – восклицала, хлопая себя по бокам, тетка, наблюдавшая сверху, с крыльца.

– Да он только на улице такой, – стала защищать кота Лариса.

– И дома, и дома накидывается, как собака! Что за кот такой дикошарый!

– У-у, злодей! – шутейно погрозила Лариса коту, сидящему на крыше сколоченного из досок хлипкого туалета. Он только сощурился и мяукнул тихохонько, нежно, коротко: вроде извинялся.

– Хитре-ец! – протянула тетка, скрипнув дверцей нужника.

…Вообще имен у кота было множество, как его только не называли: и Кото-фейк, и просто Фейк, и Мордоворот, и Пузо, и Друг-Портянка, и Кошачий Фраер, и Дуримур, и Блоходур, и Канделябр, и просто Котик, а то вдруг: Анархист. И на все клички Котофей откликался. Породы он был, казалось, самой обыкновенной: не ангорской, не персидской, не сиамской, не мейн-кун – обычный дворняга, но по уму и характеру даст 100 очков вперед всем породистым. Ну, и внешне тоже недурен: не слишком велик, но и не мал, серый, в прерывистую полоску, не пушистый, но и не гладкошерстный, и на таких длинных лапах, что в жарынь, когда не жрал ничего, становился похож на лошадь – до того, как ее приручили, и она была величиной с кошку. Хвост, видимо, по наследству от какой-нибудь прабабушки-сибирячки: пушистой метелкой, морда широкая, нос курносый, но с горбинкой, глазищи – с мельничное колесо, и всегда один глаз слезится, а то и гноится: в драке когтем зацепят, а тетка лечит, промывает чайной заваркой. Котофей же, ежели заболевал, никаких лекарств принимать не хотел, лечился собственными средствами, а именно: травами – и грыз руку, совавшую ему таблетки, без всякой милости.

До самой темноты сидели с теткой на крыльце: цемент за день нагрелся – и Котофей с ними, на нижней ступеньке пристроился.

– Вот ведь, – качала головой тетка, – где люди, там и он. Там и ему надо. Что за кот такой?

Котофей, заслышав, что говорят о нем, поднимал усатую морду и мяргал в ответ самодовольно: вот такой вот, мол!

Из соседних домов (слева и справа, ниже и выше – по всему склону были раскиданы домишки) доносились голоса телевизоров: каналы перебивали один другой и будто вечно спорили, кто главнее.

Гора Змейка, возвышавшаяся наискосок от домов, похожая на могилу великана, потемнела, затаив светлую краску зелени, как дыхание, до завтрашнего утра, чтобы с первыми лучами солнца с облегчением выдохнуть ее. Небо над темной горой, с черным мохнатым ободком леса по краю – розовато-желтоватое, как персик ближе к косточке. Над самой горой – такое, а дальше и всюду – голубовато-серое, густое, непрозрачное.

Тетка с племянницей сидели, обратив лица к черной могильной горе, к персиковому небу, и Котофей, устроившийся подле четырех хозяйских ног, смотрел туда же: лежал, повернув морду к горе.

Затрещали кузнечики, стали подмигивать одним глазом светляки (кот бил по ним лапой, но промахивался), совсем стемнело – и все отправились домой. Лариса взялась за книгу, а тетка смотрела программу «Время» и ворчала:

– Опять до полуночи будешь сидеть? Книжка тебе людей дороже, разве можно так жить? Никто уж так не живет, ты одна.

– А что, лучше за компом прозябать, как другие? Да и не буду я сидеть до полуночи, скоро спать пойду. А ты, тетечка, ложись.

Спали каждая в своей комнатушке, в окна Ларисиной горницы рвался далекий простор, горы в них заглядывали, окружавшие поселок: которая – ближе, которая – дальше, Змейка – с именем, другие – безымянные; а теткины окна выходили на пыльную дорогу, бегущую мимо дома, на глиняный бугор – продолжение горы, на склоне которой они поселились. Там, на бугре, стоит дом теткиной подруги – тоже Кати, и мимо того дома бежит верхняя дорога; сходились пути далеко: на площади, там маршрутки ждут сельчан, чтоб отвезти в город.

Кота забыли на веранде, и он все там перевернул. Тетка хвалила Котофея:

– Ночью все гремело и стучало, табуретки так и летели: это кот на двор просился, а отпустить котейко некому. Утром, только дверь открыла – как пуля вылетел. Но вот ведь какой: ни за что дома не напакостит, лучше лопнет.

Лариса умывалась, когда отношение тетки к коту резко переменилось, – она обнаружила пропажу:

– Мясо было замочено в кастрюльке, хотела на завтрак пожарить, куска три пропало, а крышка на месте, даже не сдвинута. Как вроде леший унес! Ну, пускай, пускай только заявится, воровское отродье! Вот ведь воровская душа: дашь – не ест, а украсть – обязательно украдет!

Котофей уже орал под дверью, просился домой: просовывал в щель лапу, пытаясь открыть. Тетка отворила дверь, пряча за спиной палку Сцапала ворюгу за шкирку, поволокла к столу, натыкала носом: как ни извивался кот, пытаясь вывернуться из собственной шкуры, – ничего у него не вышло, пришлось носу худо.

– Вот тебе: видел! – Тетка показала коту палку. – В другой раз с ней будешь дело иметь. Понял?

Палка перед кошачьим носом маятником ходит: туда-сюда, туда-сюда, Котофей зализываться перестал: хвать ее лапой.

– Ну-ко! Я вот тебе! – прикрикнула тетка.

Кот изготовился – и набросился на палку: грызет ее, когтями дерет, тетка стукнула его, он мяргнул злобно – того пуще давай бросаться, тетка его палкой – он на палку, после до руки теткиной стал добираться.

– Да оставь ты его, больно же ему! – вступилась Лариса.

– Га-ад такой, ворюга.

Но – отходчива тетка, вот уже добродушно смотрит на присмиревшего вроде кота.

– Вор Ворович, – сказала примирительно и поставила на этом точку.

А Котофей, облизав шерсть, снова заорал: есть запросил.

– Ой, уйди-ко! – снова рассердилась тетка. – Обжора. Одни убытки от тебя! Тогда телефон Ларисин на пол уронил – весь экран трещинами пошел. А телефон-то денег стоит, не то что ты! Того гляди, телевизор перевернет, – обращаясь к Ларисе.

– Самурай! – поддакнула Лариса. – Робокоп!

– А времени-то, времени! – испугалась тетка. – Пора ведь тебе! С этим гадом на работу опоздаешь… Опять ругаться будут!

Лариса взглянула на время в мобиле: и впрямь пора. Ничего не поделаешь, надо уходить. И кто только придумал эту работу. Надо на фриланс переводиться.

Глава II
Петрович

Петух Петрович тремя годами младше кота. В хозяйстве – восемь беленьких, гребешки свешиваются на глаз, курочек, девятый петушок. Петрович говорун: то и дело бормочет что-то под клюв себе, а завидит опасность, обычно мнимую, вскококнет, на всю гору слыхать. Петух, такой же, как кот, длиннолапый, на земле стоит прочно: растопырит лапы, вопьется в землю когтями – попробуй сковырни. Поводит головой из стороны в сторону: ищет опасность. Один бок у Петровича толстый, надутый, а другой втянутый, как у проколотого мяча, – вовсе кособокий петушок. И ходит-то он боком, но это уж все они так, петухи, у них обычай такой: боком бежать, когда напасть собираются, до смерти заклевать. Петрович клевал всех подряд, будь то человек, корова или пес; размеры, рога или клыки его не останавливали: никого не пропустит, исключение делал только для хозяек. Мимо дома пройти было нельзя, а уж во двор завернуть – упаси боже, с бугра своего увидит, где обычно куры травку пощипывали, прибежит как угорелый, галопом скачет, точно конь, потом крылья растопырит, подлетит – и обязательно «хватит», как тетка говорила, клюнет куда-нибудь. А клюв-то у него точно красный ножик.

Правда, дурной характер Петровича не так давно оказался на виду, прежде он его тщательно скрывал под ангельскими перьями. Было их тринадцать петушков – и этот самый смирный. Двенадцать его обижали, били, клевали, он в драки не ввязывался, предпочитал отступить. Кормила его Лариса отдельно – с руки, а то бы с голоду помер: двенадцать его оттирали от кормушки. Только так он и питался: с ладошки. Все зерна склюет, за ногти примется. «Петрович, ты – дурак!» – Лариса ему, кококнет недовольно, отойдет. На руки брала петушка: сидит смирно, гладит его, как кошку, приговаривает: «Петя хороший, Петрович – молодец!», сидит, глаза закатит, только горлом побулькивает. Двенадцати петушкам скоро конец пришел, в суп попали, а этого, ручного, хоть и кособокий, Лариса спасла. И вот как только он один среди курочек остался, тут и обнаружилась его вторая, скрытая до поры, натура. Осмелел Петрович, почувствовав себя хозяином во дворе, за калитку вышел – и там давай командовать. Сперва соседских петухов разогнал – петухи матерые, в два раза больше Петровича, цветные-расписные, а этот грязно-белый (вечно вываляется где-то), невидный, но зато шустрый, злобный: подпрыгнет на полтора метра и наскочит сверху, только перья цветные-расписные летят во все стороны. Не стали соседские кочеты связываться с ним, бугор отвоевал Петрович и стал единолично там царствовать. На петухах силу испробовал, давай покрупнее добычу искать, на людей перекинулся: кто мимо его владений идет, берегись: подпрыгнет в рост человеческий и всадит клюв куда ни попадя. Ребятишки его оббегали десятой дорогой. Даже соседский Шарик обходил сторонкой: после того как Петрович оседлал его как-то раз и затылок продолбил, – Шарик бежал со своей ношей до самого дома и визжал, только у соседской калитки птичий жокей соизволил покинуть собачью спину – И что за животные такие непутевые, – сокрушалась тетка, – у людей животина как животина, а у нас? Что тот, что другой. Не иначе как сглаз. Ведь до чего смирный был петушок – и на-ко! Сглазил кто-то, Урсиха, поди, у ней глаз черный, нехороший.

Но на руки к Ларисе шел петух по-прежнему, как прежде, любил, чтоб его гладили, закатывал при этом глаза и горлом булькал, с руки ел по-прежнему и напоследок ногти клевал. Еще вели они между собой долгие беседы: выйдет Лариса за калитку, позовет: «Петрович, а Петрович, поди-ка сюда!» – петух, крылья раскинув, бегом летит с бугра. Лариса на корточки присядет, накормит его с руки, давай разговоры разговаривать: «Петрович хороший, умница», – нахваливает, петух в ответ: «Ко-ко-ко, ко-ко-ко», – соглашается, она ему тогда на его языке: «Ко-ко-ко?» – он отвечает. Поговорят так-то и разойдутся, довольные собой и друг другом.

По утрам она выпускала кур из тесного курятника на волю, задвижку отодвинет, дверцу откроет, сама отойдет в сторонку: сперва оттуда хлопанье крыльев да кудахтанье раздаются, после куры вылетают по очереди, а то и по двое, по трое, Петрович – последним. К кормушке идет деловито, не торопясь, не бежит сломя голову, как дурочки его неразумные, достоинства своего не уронит, подойдет – клюнет, пробу снимет, точно пристрастный повар, голову поднимет, перешагнет через корыто, с другой стороны попробует, опять покококает, по сторонам поглядит – только тогда есть примется, а курочки его тем временем тук да тук клювиками – последние зернышки подбирают, а не глядят по сторонам – его Лариса-то все равно накормит с руки…

С Котофеем Петрович дружбы не водил, но и не ссорился: признавал за собрата. У каждого своя жизнь. Но была у петуха одна цель: очень хотелось ему в дом попасть, потому только и косился на кота, когда тот мимо него прошмыгивал да орал по обыкновению – кот-то входил в дом невозбранно. Очень интересовало Петровича, как там внутри дома да что: станет на бугре, вытянет шею и смотрит в теткино окошко, то одним глазком поглядит, то другим – нет, не видать ничего. А оставь калитку открытой – сейчас шмыгнет в нее и не в огород рванет – помидорчика клюнуть или ягодку сорвать, – на крыльцо скок-поскок, в щель дверную головку коронованную просунет – дверь приотворится, он туда, а за ним и весь его гарем тащится, разбредутся по веранде, в кастрюльки заглянут, тарелки опрокинут, подушку пощиплют – пока Лариса не выбежит да не выгонит всех вон, на улицу.

И снова Петрович на бугре дежурит, заглядывает оттуда в окошки: то одним глазком, то другим. А Котофей с этой стороны сидит, на подоконнике, смотрит пристально на петуха. Молча так глядят они друг на друга: кот только щурится иногда, а петух вопросительно лапу поднимает. Потом Лариса кота есть позовет: «На, Котофей, на!» – заорет тогда котяра, предвкушая вкусный обед, и Петровичу хвост покажет.

Глава III
Кошачья Бабушка

Выше бугра, за дорогой и поляной, где пацаны в футбол играют (мяч у них вечно в пропасть улетает, потому что поле на краю обрыва), на пригорке, в зарослях, стоял домок, недавно скроенный. В стороне ото всех хозяйств стоял, считай, что в лесу Жили там сестры Белобрововы. Близнецы. У одной никого не было, у другой был сын – Пашка-сантехник. Жили они там жили и вдруг домок свой продали. Это было событие: продавали здесь редко, к соседям привыкали, как к членам семьи, каждый про каждого знал всю подноготную – и к новому соседу долго приглядывались, примеривались, оценивали. К Белобрововым вроде уже и привыкать стали, признали за своих, хоть те жили обособленно, из зарослей редко показывались; Пашку уже стали приглашать, чтоб трубу починил, или прокладку на кране поменял, или унитаз новый поставил. И вдруг Белобрововы спешно продают свой домок, из зарослей спускаются на открытое место – парой остановок ниже центральной усадьбы, поближе к городу, а в домишке селится старуха со сдвигом. Вернее, жила-то старуха в городе, а сюда наезжала по субботам-воскресеньям: дачу, вишь, завела. Участок, который раскорчевали Белобрововы под огород, хоть и был с гулькин нос, весь зарос ожиной: ничего там старуха не сажала.

– Непонятно, зачем люди такие деньги тратят, дома покупают, если им огород обрабатывать лень, – рассуждала тетка, завидев на дороге старуху, обращалась она вроде бы к соседке и тезке Кате, с которой остановилась поговорить у калитки, или, с теми же примерно словами и стоя у той же калитки, – к Ларисе, сидящей на крылечке, или, на худой конец, – к Котофею, который охотился на птичек. Но старалась говорить громко и четко, чтоб слова ее достигли старухиных глухих ушей. Но старуха не реагировала: бойко поднималась на свой бугор. Энергичная такая старуха: в матерчатой розовой шляпе с неровно обвисшими полями, в косо сидящих очках (наверное, одно ухо выше другого: у Ларисы тоже так), туфли, несмотря на жару, черные, осенние, на шнуровке, каблуки назад отходят, а какие на ней платья: яркие, цветастые, с обязательной молнией в боку!

– И кто так одевается… В ее-то годы! – говорила, осуждающе качая головой, тетка.

– Зато ее петух не клюет! – вступалась Лариса, и этот аргумент затыкал тетке рот.

В самом деле, Петрович, на удивление, к ало-розово-красным цветам старухиных платьев был совершенно равнодушен. Но главное – оттого все соседи и решили, что у старухи нелады с головой, – в домишке она держала кошек. Навезла из города брошенных, бродячих: и взрослых, и котят – и устроила приют для кошек. Приедет на выходные, привезет для них корм, опять уедет. Затем, видать, и купила домик.

– Разве нормальный человек до такого додумается, – кипятилась тетка. – А я-то гадаю, чего она в сумках таскает?.. Полнущие ведь сумки в гору прет, и не лень: а это еда для кошек! Кошачья Бабушка.

Но потихоньку-полегоньку привыкли и к Кошачьей Бабушке, посудачили с месяц, похлопали себя по бокам – и привыкли. Мешать она никому не мешает. Пускай живет как хочет.

…Прошло лето, наступила осень, потом дождливая зима. В феврале пропал Котофей. Два дня нету его, три дня нету его, четыре, пятые сутки пошли… Лариса вся избегалась. Весь двор обыскала, под дом в окошки вентиляционные, от кошек заставленные осколками стекла, заглядывала; стекло отодвинув, кричала во тьму: «Котофей! Блоходур! Анархист паршивый, выходи!» – нет, не откликается кот ни на одну из кличек. По огороду, вскопанному под картошку, бродила, под грецким орехом стояла, голову задрав, – нет, не видать кота. Всю улицу обошла, у соседей спрашивала – никто кота не видел. В туалетную дыру с замиранием сердца заглянула: а ну как провалился, утонул в дерьме – нет, не видно. Поплакала, послушала теткины утешения: «Верне-ется… Куда он денется! Его бей – не убьешь. В прошлую весну ведь тоже куда-то на три дня пропадал – пришел. Гуляет он сейчас».

За теткиным окном ливень. За теткиным окном – бугор, желтый, скользкий, травка едва пробивается, извилистая тропка посредине. По тропе Кошачья Бабушка ползет вниз, оскальзываясь и выставив руки вперед. Чуть не упала, руками взмахнула (в руках – сумка), но как-то удержала равновесие. Ступила на дорогу – и повернула почему-то не направо, к остановке, а влево, мимо окошек прошла, и вдруг стук в дверь.

Тетка на машинке новые шторы подрубает, голову подняла:

– Стучит не то кто… – послушала, заглушив машинку. – И впрямь стучат.

– Войдите, – крикнула Лариса.

Дверь отворилась, явилась Кошачья Бабушка, без сапог (сапоги грязные на веранде оставила), но с сумкой – а сумка… вроде несла тяжелое что-то, а сейчас пустая.

– Проходите, садитесь. В ногах правды нет. – Тетка ей, и от работы отрываясь. – Лариса, дай табуретку. – Лариса табуретку подала. – Садитесь!

– Ничего, ничего, не беспокойтесь. Я так… Тепло как у вас!

– Дак печку ведь топим, – тетка ей. – У нас ведь не как в городе, парового отопления нету. И газ все ведут: с самой Олимпиады, никак не доведут.

Кошачья Бабушка покивала, но и только, не подхватила нить разговора. Повисло молчание.

– Ой, – всколыхнулась Бабушка, – а я вам котика вашего принесла…

– Где-е-е?! – дурными голосами вскричали тетка и Лариса.

– Да тут. На веранде.

Выскочили на веранду: Котофей сидит как ни в чем не бывало, уже стащил что-то, потому и не орет, ест усердно, только усы ходуном ходят.

– У-у, противный, – проговорила Лариса: не станешь же при чужих чувства свои показывать.

– Приезжаю сегодня, открываю дверь, – рассказывает Кошачья Бабушка, – а он там с кошечками моими. У меня же там сплошь одни кошечки, котов-то редко выкидывают, если только больной какой. И как он туда попал, ума не приложу. Наверное, в прошлый раз уезжала когда, не заметила, а он проскочил как-то, вот и заперла его там вместе с моими. Вот и сидел до сегодня. Уж такой тарарам там устроил: все выбраться пытался – очень бойкий котик. Чуть окно не разбил. Я ведь всегда запираю, не дай бог, злой человек проникнет.

После этого случая Кошачья Бабушка стала иногда заходить к ним, по пути к кошкам или когда обратно шла.

Оказалось, она вовсе не старая дева, как все почему-то решили: у нее есть дочь на Севере и внук-школьник. И это дочкины яркие до неприличия платья она донашивает. Тетка с Бабушкой даже подружились: очень тетке нравилось, что Кошачья Бабушка держит ее за старшую, прислушивается к советам, соглашается со всем, называет здравомыслящей женщиной. А как Бабушка за порог, тетка смеется над ней: «Вот ведь… непутевая. Бывают же люди!»

…Наступило мартовское тепло. Чашку Котофея Лариса выставила на волю. Дождь пошел, налил в чашку воды; Лариса края, от жира лоснящиеся, обтерла, воду выплеснула, положила туда еды, чашку у крылечка поставила, сама ушла книжку читать. Поглядела в окна верандные: Котофей только принялся за еду – прибежала чужая кошка, тоже к чашке подошла, кот покосился на нее – и отступил: ешь, мол, раз ты такая голодная. Сидит на ступеньке, лапкой морду трет – умывается, поглядывает, как кошка ест. Ну, джентльмен!

И Лариса вспомнила, зимой дело было: нагребала она уголь для печки, уголь крупный купили, антрацит, приходилось молотком куски расколачивать; дождь только-только перестал, но с кустов фундука капало (уголь под орешник, росший подле дороги, сгрузили), сидит Лариса на корточках – в дурацкой теткиной куртке, на голове шапка дутая, на ногах – три пары носков да калоши, колотит уголь, крошки угольные в лицо летят, с кустов капает: то за шиворот капнет, то на нос попадет, перчатки порвались – пальцы на волю торчат, черные, а угля еще полведра только, а рядом еще одно ведро, пустое, стоит. И дождь, судя по тучам, вот-вот опять зарядит. Такая тоска! Неподалеку Котофей устроился, мокрый весь, вонючий – гуляет. Сидел смирно, Лариса и внимания на него не обращала: сидишь – и сиди. Вдруг что-то сделалось с котом: заорал он дурным голосом и давай кругами ходить вокруг Ларисы. Пригнулся, вроде напасть хочет, и то с одного боку подберется, то с другого, кружит и орет. «Уйди, дурак!» – Лариса ему, и дальше продолжает колотить. А кот мяргнул вдруг дико, изловчился и цапнул ее по руке: аккурат попал в промежуток между рукавом и перчаткой. «Подле-ец!» – бросила ему, нет, не унимается, совсем озверел, вроде хочет прогнать ее отсюда. Да что такое?! А потом глядит Лариса: в сторонке, под соседним кустом фундука, кошечка примостилась: все четыре лапки вместе, и смотрит на нее искоса и… насмешливо. Лариса могла бы поклясться, что насмешливо смотрит и свысока. Эх, мол, ты – а еще Человек! Так рассердилась Лариса, до слез, – такой одинокой себя почувствовала, никому не нужной. И этот туда же!.. Да что ж такое! А она-то так его любит. И он ведь тоже: стоит ей домой его позвать, даже если только вышел на улицу, с любого дерева соскочит, прибежит; и встречает ее всегда и провожает. А тут… Какая-то кошка, выходит, дороже ему. Выхваляется перед ней, власть над людьми показывает, знает ведь, что не тронет его Лариса, сколько он ни бросайся. Предатель!

На другой день, в субботу, Лариса одна дома была, тетка в поликлинику уехала. Прибрала в комнатах – Котофея все нет. Так и не приходил со вчерашнего дня, гулена! Вдруг слышит: скребется кто-то. Открывает дверь: на крылечке кот сидит, в зубах мышь держит. Лариса опешила, Котофей важно вышагивает по веранде, взглянул на Ларису и мявкнул, мышь ей под ноги уронив. Лариса вскрикнула, отскочила. Мышь зашевелилась, пискнула сдавленно, побежала по половице – кот прыгнул, придавил ее к полу, снова поглядел на Ларису.

– Фу, дурак, уходи давай с мышкой своей, я только полы помыла.

Кот ослабил хватку: мышь опять побежала, он дал ей фору – и одним прыжком настиг, обхватил передними лапами, сам прилег, хвостом молотит, следит; потом кверху подкинул – мышь чуть в кастрюлю с супом не угодила, подпрыгнул – на лету поймал, опять подкинул – в Ларису мышь летит. Она завизжала, бегом в комнату – а кот за ней, жертву в зубах держит. Опять подбросил кверху – и все в Ларису метит. В конце концов, погоняв Ларису полдня, кот отгрыз серой пленнице башку, тронул пару раз обезглавленный трупик – и, зевнув, отошел. Ску-учно!

Тетка пришла, замела все, что от мышки осталось, на совок, на улицу выкинула. «Это он гостинчик тебе приносил», – выслушав Ларису, сказала. Хорош гостинчик! Мириться, значит, приходил, задабривал… Ишь, интриган хвостатый!

…Совсем потеплело. И дождь, если и зарядит, – так на день, не на неделю. Конец сезону дождей.

Лариса собиралась на работу, когда услыхала далекие удары: гром, что ли, гремит? Тетка послушала и захлопала себя по бокам, вскрикивая: «Ой, ой! В рельс стучат! Пожар где-то. Ой!» Выбежали на улицу: соседка Катя с бугра машет и орет: «Кошачий дом горит, скорей, скорей!»

Взбежали на бугор, оттуда уж видно: из зарослей дым столбом. Народ на поляне собрался, смотрят все на горушку, переговариваются между собой вполголоса, как на похоронах:

– Пожарных-то вызвали?

– Да вы-ызвали! А толку? Мужики лазили: там уж догорает все. Ночью, видать, загорелось.

Левка, директорский сынок, продекламировал:

– Тили-бом, тили-бом, загорелся Кошкин дом, – и схлопотал от матери.

– А где ж хозяйка?

– Да нету ее.

– Жалко все ж таки кошек. Живые ведь твари!

– Как не жалко! Вот взаперти-то сидели… Так бы, может, спаслись, разбежались.

– Так, говорят, орали!

– Да, я слышала. – Катя с бугра подтвердила. – Всю душу вымотали. Вот бывают кошачьи концерты в марте, а это в сто раз сильней, так орали, так орали!

– И ведь многуще их там!

– Да. Недавно замолкли.

– И дом-то жалко: хороший, новый совсем. Махонький, правда.

Кошачья Бабушка приехала через день после пожара, шла веселая, соседка Катя рассказывала: видать, не знала еще ничего, не сказали, значит, ей. Катя в окно ее увидала, валерьянку схватила – и следом. Кошачья Бабушка по полю футбольному идет – Катя за ней: «Алевтина Михална, а Алевтина Михална… – Оглянулась Бабушка. – Не ходили бы вы туда». – «Да почему же?»

А соседка не говорит почему, только следом бежит. Кошачья Бабушка на горушку свою ползет, Катя следом поднимается, и все свое: «Алевтина Михална, а Алевтина Михална…» – а сказать толком ничего не говорит, не решается. Под конец припустила Бабушка: бегом бежит, так разволновалась. Так вдвоем и прибыли на пепелище. Сильно, говорит, плакала Бабушка. Ходила по пожарищу, косточки кошек своих искала. Соседке жалко стало ее, взялась помогать.

После слух по селу пошел, что это Белобрововы постарались. Решили вернуть земельку: вначале-то продали задарма, чтоб долг какой-то срочный отдать, чтоб не порешили Пашку. И Кошачья Бабушка дом у них как-то неофициально купила, земля была не оформлена еще, а Белобрововы потом по-тихому на себя землю оформили, а дома как вроде и не было тут никогда: тоже не числился ни в каком БТИ. И Пашку-сантехника, говорят, видели в ночь пожара, околачивался поблизости. Но когда его допрашивать стали, оказалось, что у него алиби: да, мол, приезжал в поселок, но всю ночь провел с Танькой Буравлевой, которая может мои слова подтвердить. И подтвердила!

Больше Кошачью Бабушку никто здесь не видел.