Текст книги "Маджара"

Я сдал экзамены за 9-й класс на удивление хорошо – и до сентября распрощался со школой. Был выпускной вечер в маленькой пиццерии в городе, неподалеку от мор-порта, и далее все, что полагается: ночное катание на катере по морю, с последующей встречей рассвета, шампанское, возвращение домой пешком ранним-ранним утром, когда все, кроме нас, еще спали. Только вот непонятно, как будет дальше: почти все наши ребята, в том числе Саня Семиколенов, в 10-й идти не собирались, разумеется, я – не как все – должен был учиться дальше, вполне могло получиться так, что я останусь единственным учеником 10-го класса Калиновской средней школы, вот будет финиш! А пока наступили каникулы, и я, как всегда, забыл о школе.

Мы с пацанами репетировали в нашей хижине до самой темноты – пока видны были струны, да и в темноте тоже – на ощупь. Струны рвались, мы покупали новые и натягивали их на гитарный гриф. Написали еще несколько песен: иногда мы все вместе сочиняли тексты, кто рифму скажет, кто следующую строку, иногда я из дома приносил в хижину свои, написанные за ночь, стихи, потом подбирали мелодию, дело шло помаленьку. Вот, например, одна из наших песен, мелодию, конечно, без нот не передашь – да мы и не знаем нотной грамоты, одно скажу: петь ее надо утробно-низким голосом, с шаманскими модуляциями, неплохо бы подыгрывать на бубне:

 
Я простой охотник в мохнатом малахае,
Ты – моя кудесница-жена,
И в далеком городе Шанхае
Плачет по тебе двурогая луна.
 
 
Белого оленя загоню тебе я,
Вырежу ветвистые рога.
Встретишь ты меня, вся холодея,
Как янтарь, прозрачна и нага.
 
 
Будем пировать мы, мяса хватит
До звенящей птицами весны,
На тебя надену я оленье платье,
Бусы из орехов кедра и сосны.
 
 
Спляшем у огня мы танец злой охоты,
Браги зачерпну я – и тайга заснет.
И приснится кедру: не проснулся кто-то.
И реки теченье оленицу белую несет.
 

Соседи успели привыкнуть к нашему ору, замечаний никто не делал, наоборот, дядя Богос говорил, пускай лучше поют, чем колются, даже Мишка со Славкой помаленьку стали включаться. Но опять вышла закавыка: теперь Костян, который после девятого сдал экзамены в колледж – по-старому это просто техникум, – куда-то стал пропадать. Кстати, он говорит, с ним вместе поступил один из сыновей тетеньки Марины, который только, не знаю. Будут автослесарями, очень выгодная по нынешним временам профессия.

Нам во двор подбросили котенка, вернее, это была совсем почти готовая кошка, мама, разумеется, гоняла ее – своих хватает, вон Пушка опять собирается разродиться, Милька тоже пузатая ходит; тогда мы с пацанами взяли ее в свою хижину, назвали Скрипкой, и появилась в нашей рок-группе солистка, она же инструмент. Мыр-кала Скрипка невероятно громко – почти так же, как мы пели. Мы замолкнем – слышим, а она продолжает песню, мырчит, аж заливается, нравилось ей с нами петь, толк в роке Скрипка, даром, что кошка, понимала. Она, конечно, норовила спуститься с горы, хотя мы и запирали ее в хижине, от греха подальше. Наша хижина стала теперь настоящим домом, говорят же, что дом без кошки – не дом. Валентин, правда, предрекал, что это первая наша Скрипка, а за ней в скором времени появятся вторая, третья и так далее, стоит первой Скрипке достичь настоящего кошачьего возраста. Но про будущее мы пока не думали.

Весной девчонке исполнилось три года, мама пошла работать, а Виринею пришлось отдать в детский сад, который находился через две остановки от нашего дома, – для нее началась новая, совсем другая жизнь. Вначале девчонка буянила, устраивала концерты, как говорил Валентин, ходить в садик ни в какую не хотела, там маленькие все, кричала девчонка, а я люблю больших, как Сережа наш и Сережины мальчики, они вырастут, говорили ей, и тоже будут большие, ага, а когда это будет, я сейчас хочу, а еще они дерутся все, я одна хочу быть, я книжки хочу читать… У нее начиналась истерика, только они с мамой приближались к садику, – собирались даже вызвать с Кубани нашу бабушку вместе с ее новым дедушкой, чтоб было кому сидеть с девчонкой дома. Но в конце концов она смирилась. Бабушка Варсеник уехала на лето на Аибгинский перевал – там была целая деревня из балаганов, и у соседей был свой деревянный балаган, построенный из толстенных, поваленных бурей сосен. Там жили только летом, а зимой балаганы пустовали, по самые крыши заваленные снегом.

У кого были коровы, переезжали туда вместе с ними, коровы паслись на альпийских лугах и здоровели, у кого скота не было, покупали у счастливых обладателей коров целебное альпийское молоко, дышали чистым горным воздухом, собирали травы. Во всяком случае, бабушка Варсеник собирала, она всегда привозила в сентябре мешки сушеных трав – и обязательно один мешочек давала нам, чего там только не было, в этом пахучем мешке: и горная черника, и кипрей, и буквица, и василистник, и девясил, и солодка, и вероника, и горец, и купырь, и марь, и рододендрон, и переступень. Мы потом всю зиму пили травяной чай – и горя не знали, как говорила мама. Бабушка Варсеник уехала на перевал – и Саколика тоже пришлось отдать в детский сад, вместе с нашей. Кончилась у мелкоты лафа. Они там держались вместе: ели за одним столиком, в тихий час спали один под другим – там, в детском саду, стоят такие двухъярусные кровати, как в кубрике у матросов или как в тюрьме. Никогда таких не видел – я ведь в садик не ходил. Девчонка спала внизу, а Сако – над ней, болтали небось по обыкновению, когда воспитательница не видела. Девчонка набралась в садике всяких слов – мама была в шоке, она отлупила ее и поставила в угол. Кажется, подействовало. Просто повеситься охота, когда услышишь такое от маленького ребенка. Я иногда, в компании с кем-нибудь из пацанов, забирал девчонку из сада, ну и Саколика заодно. Иногда мы возвращались пешком: почти полтора километра ходу, но малышня не пищала. Шли вначале по обочине шоссе, потом сворачивали в ворота Зелентреста – раньше здесь ранние овощи выращивали в теплицах и цветы, а сейчас все земли почти распродали под строительство коттеджей. Дорога в Зелентресте была не асфальтированная, транспорт тут не ходил, и малышне было раздолье: бежали наперегонки, подбирали какие-то камешки и палки – им никаких игрушек не надо, найдут какой-нибудь сучок и носятся с ним. Наша еще очень любит играть карандашами и фломастерами или ложками – суповыми и чайными, чайные – это дети, а суповые – взрослые, или старыми зубными щетками, заворачивает их в носовые платки, баюкает – со смеху помрешь.

В маленьком вольере, за сеткой, жила пара страусов, которых собирались разводить заскучавшие работники зелентреста, мы кормили их пучками травы и припасенным заранее хлебом. Дети были в восторге, страусы, по-моему, тоже. Обок дороги, в бетонной яме с зеленой водицей на дне, ребята выглядывали лягушек. В стороне оставалось искусственное озерцо, где когда-то разводили форель, Панама, помню, тайком браконьерствовал здесь, сейчас озеро зацвело. Наш путь лежал мимо пустынных, заросших колючками и ядовитой амброзией полей – эти земли Зелентрест пока не продал, и там, на приволье, бродили полудикие рыжие лошади с дегенеративными мордами, все хвосты и гривы у них были в репьях, – но мелкоту устрашающий вид лошадиных выродков не пугал, они так и норовили подойти к ним поближе, чтоб погладить, мы с Васькой еле оттаскивали их от злобных мустангов. В одном месте – этот кусок земли арендовал кто-то из наших соседей – росла кукуруза, но сомнительно, чтоб что-то от нее осталось, – лошади уже подбирались к ней. Миновав газпромовские коттеджи, похожие на рыцарские замки, мы перелезали через трубы строящегося газопровода и выходили на лесную дорогу, по которой и попадали прямиком в наш переулок, со стороны леса, со стороны горы – как раз к дому дяди Богоса и Саколика, ну и, конечно, к нашему с девчонкой дому.

Кроме меня, в 10-й класс пришел еще один наш пацан, семеновский – Витя Руденко, вот мы с ним вдвоем и учимся, смех, да и только, все остальные наши ребята разбрелись по колледжам да по училищам, некоторые работать пошли. Девчонки в основном стали, как матери, реализаторами в киосках турецкого ширпотреба. Людку Омельчук с ее вечно голым пузом даже видел как-то на галерее: торгует всяческими заколками и резинками, поздоровались, торговля, говорит, плохо идет, хозяин платит пять процентов от выручки, а какая с таким товаром выручка? Купил у нее для девчонки пару розовых заколок в виде стрекоз, вместо глаз такие маленькие камушки в серебристой оправе, – и разошлись. Саня Семиколенов пошел в кулинарное училище – сачкую, говорит, только так: училище-то в самом центре города, искушений масса, не до кулинарии тут. А в школе появилась новая русичка вместо Андрея Романыча, успешно откосившего от армии, возраста самого запенсионного, и где ее только откопали. Придирается страшно, недавно взяла и поставила мне трояк по сочинению: я Базарова, как он лягушку, распотрошил, а ей не понравилось, за что, спрашиваю, трояк, ошибок нет, исписал полтетради, а она говорит, за неправильное прочтение романа, Морозов, – Базаров совсем не такой, как ты тут его представил. Ну, не такой так не такой. Больше не буду подставляться, возьму вон сборник лучших сочинений – книжонка такая продается – и скатаю одно из них.

У нас поспел виноград «изабелла», виноградник разбит за дорогой, возле дровяника, и мы с пацанами, проходя под ним, конечно, лакомимся. Сидим в хижине, возле картины «Жаркий полдень», где беженка любуется виноградной кистью, – и тоже лопаем виноград; Скрипка трется о наши ноги, ей мы принесли кое-что получше: котлету от Васьки, молоко от Паши, от Славки – хлебца, от меня – сосиску, а Костя, змей, опять где-то валандается.

В один из солнечных выходных мы с Валентином срезали виноград, сложили в старую детскую ванночку – мою еще, чугунную, – и потом запустили туда голую девчонку – давить виноград. Она что только не делала в ванне: и скакала, и плясала, и руками била-колотила; кудри растрепались, вся вывозилась, как чучмек, на ногах – сине-бордовые виноградные гольфы, на руках – перчатки, вся мордаха в винограде, и по всему телу – виноградная кисея. Мама, как увидела, рассердилась и потащила ее в летний душ – отмывать. Менада, сказал Валентин, не надо, кричала девчонка. Потом мы с Валентином, какие виноградины девчонкиной пляской не удалось раздавить, давили уже просто, руками. Потом полную ванну виноградного сусла отнесли в предбанник и оставили бродить. В течение нескольких дней сюда слетались виноградные мушки со всего света, кружили над виноградным месивом, пили виноградный нектар, купались в нем, а потом тонули. Дальше мы освободили ванну, разлив все, что в ней было, по трехлитровым банкам, а сверху натянув акушерские резиновые перчатки. Перчатки некоторое время лежат дохлые, а потом начинают оживать – в них вселяется могучий виноградный дух, они надуваются в пятерню – теперь с виноградным вином уже можно поздороваться. У дяди Богоса я видел пятерню величиной с нашу девчонку – он натянул перчатку на громадную флягу с узким горлом, и виноградным духом перчатку так разнесло, что страшно смотреть. Девчонка пожимает по очереди каждую поднятую кверху резиновую руку: здрасьте, как вы поживаете, дорогая Изабелла? Здрасьте, а вы как поживаете в своей баночке, маленькая Изабелла, вам там не тесно, хорошо вам? Выходите к нам скорей, поиграем, попляшем, песни будем петь. Она даже загадку придумала на букву «И»: без ног, а бродит, одной рукой здоровается, живет в банке, что это? Потом перчатки опять повисают дохлятинами – значит, вино родилось, можно попробовать. Валентин цедит нам с мамой и себе по рюмочке, девчонке дает лизнуть, сняв пробу, он цокает языком – вкусное, я в вине не очень понимаю, но тоже киваю, да, хорошее вино, не кислое. Мама вообще счастлива – это первое удачное вино, прежде у Валентина получался один виноградный уксус. Это все де́вичка, говорит он – иногда он так ее называет, ударение на первом слоге, – поплясала в винограде, вот вино и получилось, не могло не получиться! Валентин разливает вино по пустым водочным бутылкам с крышками, а в гущу, оставшуюся на дне банок, доливает воды и кладет сахару, – это будет второе вино, оно, конечно, хуже первого, но, даст бог, тоже будет ничего.

Костю забрали в милицию. Нас к нему не пускают. Стороной мы узнали, что Костя с пацанами из колледжа обирали пьяных, которые выходили из ресторана «Парадиз», – сейчас таких парадизов, или паразитов, как Валентин говорит, на каждом углу, этот «Парадиз» стоял на какой-то особенно темной улице, в стороне от центра. А совсем недавно Костян водил нас с пацанами на концерт «Арии», билеты стоили по триста рублей, родители денег не дали, Костян говорит, у меня есть, Паша спрашивает, откель? Оттель, отвечает Костя, не спрашивай. А все-таки, говорю я, заработал? Он отвечает, это вы в школе штаны просиживаете да на родительской шее сидите, а мы в нашем колледже уже деньгу зарабатываем, вот так! Я еще подумал, ничего себе, везет же людям – только ведь начали учиться и уже подрабатывать могут. Впрочем, Костян по части машин давно был дока, у него отец водила и с детства его под машину совал, чтоб знал, что там внутри у нее и как. С большим кайфом сходили мы на «Арию», он еще и угощал нас там: кормил и поил – и вот на тебе! Как там Костя в тюрьме этой, не представляю. Их бы не поймали ни за что: они одиноких, само собой, выбирали, оглушат, в кусты затащат и орудуют там. Но в тот раз мужик, который оказался эфэсбэшником, отдал концы. Хотя все они говорили, что он сам упал и треснулся головой – и вроде медэкспертиза это подтвердила, – но им шьют, конечно, мокрое дело. До этого они обобрали человек восемь, и ничего – никто и не почесался. А тут менты всех на уши поставили, чтоб найти виновников, вызвали главного местного авторитета, который, конечно, ни сном ни духом про то, кто это мог сделать, потому что ведь молокососы орудовали. Менты сказали, если не найдут, кто, – этим, которые в законе, придется очень плохо. И они, конечно, нашли. Там их четверо оказалось, и Костян наш, который первый раз с этими пошел, он даже и не знал, куда идут, его пригласили, он и пошел, пошел, чтоб в компанию влиться, в коллективе новом друзей найти. Но потом он взял все-таки свою долю, вернее, ему сунули ее, на эти деньги и повел нас на концерт. Меня теперь от этой «Арии» просто воротит. Суд еще не скоро, все собирают материалы. Мы, конечно, пойдем с пацанами, да толку-то там от нас. Ужасно, когда такое происходит с твоим другом, а ты ничего сделать не можешь, просто совсем ничего. Валентин говорит, это рок. Колесо машины, которое зажевало сначала конец одежды, а потом всего человека. Мать его встретил – пьяная-распьяная идет. Остановилась, посмотрела на меня, головой покачала и ушла в свой подъезд. В нашей хижине тоскливо стало, вместе почти и не собираемся. Как-то зашел к Ваське, смотрю, а он Толкиена прячет; ты чего, говорю; чего-чего, нельзя, что ли, отвечает, детство вспоминаю (а самому тринадцать лет только), где-то теперь, говорит, наш Костя-Леголас, и, ей-богу, реветь собрался, только этого, думаю, не хватало, я ведь так, чего доброго, и сам с ним завою. «Ты мне это прекрати, – говорю, – выйдет Костя, никуда он не денется, эльфы, они знаешь какие живучие!..»

Наша белая утка, которая была старше девчонки и прожила у нас почти четыре года, погибла. У нас жил еще селезень с перламутровыми сине-зелеными перышками, которого купили ей в пару, он был веселый гуляка и все норовил отбиться от дома, убежать к соседским птицам, подраться с их петухом, поклевать чужого зерна. Утке то и дело приходилось заворачивать его: она клювом нагибала его змеиную шею к земле и в таком виде тащила по дороге к нашей калитке. В тот воскресный день утка вышла рано утром на дорогу и была сбита какой-то шальной машиной, с чего-то решившей заскочить в наш тихий переулок и мчавшейся на всей скорости. Мы завтракали, когда бабушка Варсеник сказала нам о случившемся. Выбегаем на дорогу: селезень сидит рядом с белым утиным трупом. Мама отдала мне погибшую утку, и мы с Васькой похоронили ее неподалеку от нашей хижины и на могиле посадили отросток белолистки, а селезень все сидел рядом с кровавым пятном на дороге, едет машина – он отойдет, пропустит чудовище и опять садится к пятну. Наверное, он справлял свою утиную тризну по подруге. После этого он перестал бродить где попало, а все сидел возле своей калитки, наверное, теперь, когда некому стало загонять его домой, ему и гулянки стали не в радость. Однажды, спустя уже месяц после смерти утки, я видел, как он нашел где-то белое перышко и долго таскал в клюве, не знаю, может быть, это было ее перышко, носило его где-то и занесло к нам каким-то неведомым ветром… Девчонке Валентин сказал про утку, что она улетела в теплые края. Он в своей угловой комнате писал по выходным диссертацию об эндемиках. Кроме живых насекомых и гадов ползучих, живших в его комнате, в ящиках его рабочего стола лежали насекомые засушенные: бабочки и жуки субтропиков, которых девчонка ужасно любила разглядывать и уже многих знала «в лицо». Я, впрочем, тоже был не прочь посмотреть коллекцию, но Валентин нас баловал не часто, боялся, что мы нашими грубыми руками что-нибудь попортим. Девчонке, как и отцу, тоже нравились все эти жучки-паучки, она любила наблюдать за ними, и никаких мышей и змей, в отличие от мамы, чуть что, норовившей завизжать, не боялась. У нас во дворе жила колхидская жаба – здоровая, как слон, с золотистой пупырчатой кожей, только, где ее дом, мы не знали, днем она пряталась и выходила только в темноте, Валентин с девчонкой каждый вечер ставили ей у крыльца блюдечко с молоком, кошек запирали дома – и жаба, не обращая на наблюдателей внимания, как котенок, лопала молоко. Девчонка просто верещала от восторга и, не сходя с места, объяснялась жабе в любви. Это не простая жаба, папа, говорила она, посмотри, какая у нее парчовая кожа, это жаба заколдованная, это жаба-царица – и она значительно смотрела на меня, – у папы уже есть мама-жена, ему царица ни к чему, а тебе, Сережа, жениться пора, это твоя жаба, – я как раз жевал яблоко и чуть не подавился, – да, да, видишь, как она на тебя жалобно смотрит, как будто просит, возьми меня, Сереженька, к себе в постельку. «Ну уж нет, – сказал я, – по-моему, эта жаба – мужик, король, и это она на тебя так жалобно смотрит, как будто просит, возьми-и меня, Виринея, к себе в постельку…» Эта идея девчонке пришлась по душе, и не успели мы глазом моргнуть, как она схватила жабу на руки, нам с Валентином стоило больших трудов уломать ее оставить животное на улице, в естественной среде обитания, как сказал Валентин.

Нас пригласили на свадьбу. Дядя Богос с тетей Леной выдают замуж свою старшую дочь, Карину, жениха зовут Карен, он чистейший армянин – и бабушка Варсеник просто счастлива, может, древняя кровь, разбавленная молодой русской кровью, и восстановится. Ей только одно не нравится: обе выданные ранее замуж внучки поселились вместе с мужьями тут, у них, не по правилам это, говорит она, с Кариной получалось то же самое: жених только начал строиться, своего дома у них пока нет. Два дня у соседей стучат молотками – делают навес на случай плохой погоды, а потом наступает суббота – день свадьбы. Я никогда еще не был на свадьбе – мама с Валентином расписались без лишнего шума, мы с бабушкой – тогда она еще жила с нами – были и свидетелями, и гостями, без девчонки, конечно, не обошлось, она присутствовала незримо: сидя у мамы в животе. Дорогу перегородили веревками, жених приехал с компанией друзей и родственников и стал требовать невесту, которую еще надо было выкупить. Дети, соседи, родственники, а особенно тамада, старались запросить как можно больше, – в конце концов жениху удалось откупиться от них энной суммой, состоящей из мелочи и купюр разного достоинства. Наша девчонка, торчавшая, конечно, в первых рядах продавцов, показала мне пригоршню монет, которую мама тут же забрала у нее, – это, мол, счастливые деньги, их надо припрятать. «На черный день», – пошутил Валентин. Наконец появилась невеста, она была невероятно красива в белом, до самого пола, платье, с прической, открывающей шею, в веночке, похожем на нимб, – девчонка просто онемела от восторга, когда Карина вышла из калитки, и не только она, по толпе прошел гул изумления. Теперь понятно, почему родные, а также все примазавшиеся ни в какую не хотели отдавать такую раскрасавицу какому-то охламону – я совершенно был с ними согласен: усатый, плотный жених рядом с такой графиней выглядел каким-то лакеем. Впрочем, в обычные дни Карина, носившая халат, графиней отнюдь не казалась, она, в отличие от сестер, частенько помогала бабушке Варсеник в саду и ходила замарашкой. Еще помню, однажды, когда девчонка заболела – участковый врач сказал, что у нее начинается воспаление легких, и прописал антибиотики, – мама позвала Карину: она прослушала девчонку, сказала, что никакого воспаления нет, колоть ее нечего, дала барсучьего сала из запасов отца, дяди Богоса, и велела поить травами; мама намазывала девчонку перед сном салом и заворачивала, как младенца, а днем отпаивала травами бабушки Варсеник, собранными на Аибгинском перевале, – и девчонка быстрехонько поправилась, а то уж в больницу хотели класть. Невеста с женихом и родственниками сели в десяток машин разных марок и, бешено сигналя, уехали регистрироваться, а остальные до вечера разошлись по домам. Вечером мы, все четверо, наряженные так, что только держись, отправились к соседям. Девчонка ужасно важничала в своем длинном кружевном платье, ей заплели одну косу и уложили по-взрослому коронкой, воткнув в волосы двух розовых стрекоз от Людки Омельчук, а в руки дали бордовые бутоны роз с ее собственного куста. Я, как мог, пригладил торчащие волосы. Когда мы пришли, за столами под навесом сидело уже полно народу. Во дворе и на деревьях по случаю праздника были развешаны гирлянды разноцветных электрических фонариков. Валентин с мамой подошли поздравить жениха с невестой, девчонка протягивала цветы, я оглядывался по сторонам. Вдруг вижу в толпе не рассевшихся гостей ее маму, ее отца, а потом – сердце мое оборвалось – Ее. Вот ужас, что они-то тут делают? Я вспомнил, мама как-то говорила, что ее отец – теперь директор того рынка, где торгуют соседи, вот они их и пригласили. Я уже развернулся, чтоб позорно уйти, даже про маму забыл – ей-то ведь тоже придется, хочешь не хочешь, встретиться с ними, – как вдруг вижу: ее мама, вырвавшись из толпы, идет ко мне, – сердце мое упало, неужели она здесь, на свадьбе, устроит скандал? Вдруг она меня обнимает, как будто я сын ей или там племянник, – здравствуй, Сережа, говорит, давно тебя не видела, как у тебя дела? Я прямо обомлел, ни фига себе, думаю, что это значит? Издевается она, что ли, а сам поскорее в сторону, в сторону – и ушел. Мама, слава Богу, уже сидела с Валентином и девчонкой – совсем в другом конце, не там, где размещались за столом ее отец и Она. Ее мать подошла к ним, а я пошел к своим. Они сидели по ту же сторону составленных вместе, бесконечных столов, что и мы, и я их не видел, мама, по-моему, вообще ничего не заметила. Появлялись все новые и новые гости, пошли какие-то бесконечные тосты, все пили домашнее виноградное вино и кричали «горько, горько», жених с невестой целовались, все опять пили и опять кричали, а потом вновь говорили тосты. Я тоже, несмотря на мамины косые взгляды, выпил две рюмки, вино было совсем не пьяное, но я был как в тумане. Под хурмой расположился оркестр – и зазвучали восточные песни, все стали танцевать, невеста плыла по-лебединому, а лакей увивался вокруг коршуном, девчонка – она-то ведь тоже была в белом – плясала с Саколиком, пытаясь делать руками так же, как Карина. Дядя Богос схватил за одну руку Саколика, за другую – девчонку и заплясал так отчаянно, что дети, не поспевавшие за ним, стукнулись лбами, собрались завыть, но сдержались. Солист, пожилой армянин с высоким голосом, запел попсу: и Валентин с мамой тоже вошли в круг танцующих, девчонка плясала не переставая – и раскраснелась, как маков цвет. Саколику быстро надоели эти танцы-манцы, и он катался на трехколесном велосипеде, пытаясь лавировать между танцующими, пока не был пойман папой Антоном, который, под рев сына, конфисковал у него велик.

– Сережа, – услышал я и обернулся: Она стояла возле меня и протягивала руку, – Сережа, пойдем танцевать. Армянин пел «Ес ту дей», я медленно, как во сне, поднимался со скамьи, как слепой, шел за ней в толпе танцующих. Она не выросла, было первое, что пришло мне в голову, ее макушка была где-то у моего подбородка. Ее седая прядь, зачесанная ото лба кверху, тоже была на месте, ее рука лежала на моем плече, я держал ее за талию – никогда в жизни я ее не касался, только давным-давно, когда мы учились вместе и сидели за одной партой, наши локти, бывало, соприкасались невзначай, но тогда мы были почти такие же дети, как сейчас моя сестра. А теперь я с ней танцую, просто с ума можно сойти!

– А ты вырос, – сказала она.

– А ты нет, – сказал я, – ты такая же, как была.

– Да, я мелкая, – засмеялась она, – не везет.

– Наоборот, это клево, ты себе не представляешь, как это клево! – Я не видел ее одиннадцать месяцев, и она не изменилась!

Вдруг девчонка, углядев нас, вырвалась от Антона, с которым плясала, и подбежала ко мне:

– Сережа, а это кто?

– Это? – пожал я плечами. – Это Катя.

– Это твоя сестра? – спросила Она, когда девчонка убежала плясать дальше. Я кивнул. – Смешная. – Я опять кивнул.

Наши руки разомкнулись – песня кончилась. Я вдруг вспомнил про три тысячи долларов, я как-то забыл про них от подступившего восторга, а теперь вспомнил.

– Эти деньги нашлись, – сказала она, – ты ведь знаешь?

– Как нашлись? Я ничего не знаю.

– Как, – удивилась она, – разве тебе не сказали?

Я помотал головой. Мы сели с краю, на чьи-то места, спиной к свадебному столу.

– Это был Лаврухин… – Лаврухин кометой пронесся в моем мозгу: он заглядывает в дверь класса, где сидят, разговаривая, ее мама и русичка, а на спинке стула висит красной приманкой для быка, пакет с долларами. – Многие думали на Олега Косырева, он ведь тоже заходил, оказывается, в класс, кто-то из младшеклассников это видел. А Лаврухина никто не видел. Он засунул деньги на антресоли, а бабушка – он жил, оказывается, с бабушкой, мама у него умерла, а отца вообще не было, – полезла туда зачем-то и нашла. Она у него спрашивает, что это, а он говорит, заработал, это мое, я на них учиться буду, положь на место. А она в школу пошла, к нашей классной выяснять, – все и выяснила. Две недели спустя это было – после твоего ухода. Разве тебе не сказали? Я не знала…

Вот так штука! Почти год я сходил с ума, всех шугался, вскакивал по ночам – потому что во сне меня хватали за руку, когда я снимал со спинки стула этот проклятый красный пакет с долларами, – а она, или ее родители, или хоть кто-нибудь не могли приехать и сказать, что я не виноват, что они знают, что я не вор, что вор нашелся, а я отмыт, это черное пятно больше не испортит мою жизнь. Неужели Славка не знал, что все выяснилось? Конечно, он не знал, а то бы обязательно, конечно, сказал, а она – почему она или ее мама не приехали и не сказали нам, что все в порядке, что мы можем жить спокойно?!

– Лаврухин тоже перешел в другую школу, – сказала она.

Валентин позвал меня:

– Сережа, у них вино кончается, пойдем со мной, принесем наше.

Мы принесли с ним бутылок десять, поставив вино в клетчатую сумку, с которой ездили на оптовку делать закупки. На тесно заставленной кухне, где хозяйничали какие-то женщины под руководством бабушки Варсеник – готовились выносить торт, – мы передали вино дяде Богосу, он попробовал его, это маджара, говорит, молодое вино. «Плохое?» – забеспокоился Валентин. «Хорошее, очень хорошее, только молодое, пьяное, как брага». «Так это ж, наоборот, хорошо, – говорит Валентин, – а то твое вино, Богос, для русского мужика, как сок». Дядя Богос засмеялся: ладно, лучше будем маджару пить, чем водку.

Я был как в бреду, с моей души свалился камень, я стал легким необыкновенно, я просто мог невзначай взлететь – и она, она была тут, это никак не помещалось в моей голове.

Ее родители танцевали, мои тоже, девчонка отплясывала с женихом, Валентин крикнул Карине:

– Гляди, отобьет ведь, она у нас такая.

Я подошел к ней, сидевшей на скамейке в одиночестве:

– Хочешь послушать настоящую музыку а не это фуфло?

– Хочу

– Тогда пошли.

Мы поднялись ко мне в хижину я зажег керосиновую лампу – Васька приволок ее недавно. Она села в кресло-качалку.

– Ой, только не в кресло, оно может выстрелить.

– Как? – Она засмеялась.

– Да так, раскачаешься – и полетишь, как стрела из лука.

– Здорово тут у тебя.

– Ничего.

Она подошла к картине:

– Она тебе нравится?

– Еще чего, просто жалко ее, выбросили на помойку, пускай висит.

Скрипка, спавшая на сундуке, проснулась и замяукала, думала, я ей еды принес.

– Вот черт, надо было Скрипке со стола шашлыка уволочь.

– Как ты ее назвал?

– Скрипка, имя у ней такое.

– Смешное имя.

– Она у нас поет, вернее, пела.

– У кого это у вас?

– У нас рок-группа была, с пацанами, Скрипка была наша солистка, другой не было.

Она засмеялась:

– А что сейчас с вашей группой?

– Распалась.

– Почему?

– Да так.

– Куда бы мне сесть, топчан, надеюсь, не взрывается?

– Нет, гексогена не держим.

Я достал из сундука драное стеганое одеяло и, свернув дырами вовнутрь, положил на топчан:

– Чтоб помягче было, а то всю задницу отсидишь.

– Да ладно, я и на твердом могу. Ой, а гитара висит…

– Висит.

– Сыграешь?

– Даже спеть могу.

– Ну давай, я думала, мы магнитофон будем слушать, а это поинтересней магнитофона.

Я сам думал, что мы будем слушать диски, и хотел уже пойти за ними, а тут вспомнил, как хотел прочитать ей когда-то стихи про золотую рысь – и решился петь. Старался я ужасно, мама говорит, что у меня голос так себе, слух поганый, и я одной энергетикой беру да криком, но в этот раз я старался взять душой.

– Интересно, – говорит она. – Чьи стихи?

– Мои, – говорю, – а то чьи же.

– Заливаешь?

– Вот еще, для тебя, кстати, написал, давно еще, в восьмом классе.

– Можешь принести вина?

– Вина-а?

– Ну да, вина, можешь?

– Могу принести бутылку маджары.

– Мадеры?

– Нет, маджары.

– Ну, тащи.

Я принес из дома бутылку с вином и стаканы, налил себе и ей:

– Черт, закуски только нет.

– Да ладно, на свадьбе объелись.

Мы выпили почти по полному стакану, ни в одном глазу, вот дядя Богос заливает – брага, чистый виноградный сок.