Текст книги "Маджара"

Больше в тот день я в школу не вернулся.

Мы с девчонкой идем на речку, вчера был ливень, и река сама на себя не похожа, вернее, не похожа на себя летнюю, теперь это настоящий горный поток, бурный и мутный. Злая лужа, говорит девчонка. По реке плывут вывороченные с корнем деревья, река их крутит и вертит, как фигурист фигуристку в парном катании, иногда дерево цепляется за огромный валун, торчащий из воды, но река стаскивает его с места и упорно тащит вниз по течению – к морю. Дрова плывут, кричит глазастая и показывает пальцем – дров полно, небось у кого-то течением подмыло поленницу, и дрова уплыли, поймать бы их – да где там, поленья уже скрылись из глаз, тоже подношение морю. Мы с девчонкой кидаем камни в реку, она норовит взять булыжник побольше и шмякает в воду так, что от камня столб брызг летит прямо в нас, ты побольше взять не могла, кричу я ей, могла, отвечает она и хватает совсем неподъемный камень. Потом мы бросаем небольшие камешки – кто дальше, я-то, конечно, перебрасываю камень аж на тот берег – и он ударяется в скалу с серым сыпучим склоном, от чего мелкая серая галька начинает сыпаться вниз, в воду, но и девчонка не плошает – ее камни долетают до середины реки. Затем мы ищем вдоль узкой полоски каменистого русла, пока не занятого рекой, палки, ветки и коряги и бросаем их в воду, река с жадностью набрасывается на наши «корабли», теперь морское плавание сучкам-суденышкам обеспечено. Девчонка показывает на противоположный берег – в этом месте в хребте ложбина, и берег кажется пологим, он весь порос дремучим лесом, деревья затянуты лианами и плющом – настоящие джунгли, и девчонка начинает уверять меня, что там живет Хока. «Кто-о?» – спрашиваю я. «Хока, Хока», – говорит она, хмурит брови и делает страшные глаза. И дался ей этот Хока. Иногда они гуляют вчетвером: мама с Виринеей и Саколик со своей мамой, и непослушному Саколику грозят, если что не так, что его Хока съест. Вот и наша поверила в этого Хоку и даже обнаружила его место жительства. Нет на том берегу никакого Хоки, говорю я, я там был сто раз и никого не видел. Но девчонка уверяет, что он прячется, живет в дупле и выходит оттуда, только если какая-нибудь девочка – или мальчик – плохо себя поведет. Тебе это не грозит, говорю я, ты же у нас послушная… Девчонка задумывается, она знает, что это не совсем правда, не такая уж она послушная… В онтологических спорах по поводу существования неведомого Хоки мы минуем пятиэтажные дома, стоящие буквой «г», мусорные баки на задах второй пятиэтажки и поворачиваем в наш переулок. Когда мы проходим мимо дома налогового инспектора, голова моя невольно поворачивается налево: там, где стоял вагончик мирных беженцев, – пустое место, нет, там, конечно, росла совсем недавно кукуруза, а сейчас торчат одни будылья, – инспекторша убрала урожай. А девчонка, наверное, уже думать забыла о близнецах Леве и Гранте, в ее возрасте время течет совсем по-другому, и то, что для нас было полгода назад, для нее, наверно, Средневековье. Инспектор некоторое время спустя после разорения гнезда беженцев, как на смех, купил себе точно такую же белую «Волгу», как у Вачика. Их вагончик Леня-Панама поставил у себя во дворе. Помню, как громадная машина с краном волокла его по нашей бугристой дороге, вагончик скрежетал бесколесым исподом по камням, один раз он стал поперек дороги от забора до забора, перегородив ее, потом кран сдернул его с места и поволок дальше. Теперь в вагончике живут куры, Панама завел каких-то декоративных карликовых кур, японских, нормальные куры от них шарахаются, как от чумы; в вагончике круглые сутки горит свет, чтоб самурайские куры неслись лучше. Мама говорит, интересно, какие у них яйца?.. Еще Панама прицепил на вагон раздобытый где-то барельеф Ленина, накрасил Ильичу губы красной краской и развлекается тем, что стреляет по нему из духового ружья. Как маленький, право слово! Сдав девчонку с рук на руки маме, я пошел в нашу с пацанами горную хижину. Отсюда открывается прекрасный вид на долину, занятую утопающими в садах домами, с асфальтированной дорогой, бегущей вдоль реки, где мы только что были; река течет у противоположного горного хребта, который будто караулит речку со своей стороны, и до него с моей вершины, от порога хижины, где я сижу, – метров триста; потом река, возле пятиэтажек, делает поворот и течет поперек долины, дорога, следуя за ней по пятам, круто поворачивает и перескакивает через реку – для этого люди соорудили мост, а река, изогнувшись еще раз, течет уже у нашего хребта, я говорю о ее движении к истокам; и дальше дорога идет себе и идет, вначале все прямо и прямо, между рядами домов, а потом, – этого я, конечно, не вижу, но знаю, – извиваясь змеей, все выше и выше, в горы, туда, где стоят поселок и моя старая школа; а потом дорога, став грунтовой, потянется все дальше и дальше, в леса, где уже никто, кроме кавказского медведя, не живет; и потом, где-то совсем высоко в горах, она превратится в тайную, не известную пограничникам тропу, ведущую через перевал в соседнюю республику. Кстати, в наследство от беженцев из вагончика нам с пацанами досталась печка-буржуйка, мы вывели трубу сквозь стену наружу; пока-то здесь тепло, а зимой буржуйка нам ого-го как пригодится. Все готовятся к зиме, и мы готовимся: с лета запаслись дровами, сухие кругляши лежат в углу хижины, да еще снаружи сложены слеги и всякий бурелом. В сундуке, кроме всего прочего, появилась подушка, старенькая и вся в пятнах, но очень мягкая, драное стеганое одеяло и дырявый плед. Но пока что до зимы далеко: хотя на дворе ноябрь, но осенью только-только начинает пахнуть, до вчерашнего ливня стояла почти летняя теплынь, а сегодня чуть похолодало. Деревья вокруг хижины начинают помаленьку менять окраску листьев с летней на осеннюю. Лесистый хребет на той стороне долины желтеет и буреет пятнами, но зеленых пятен еще достаточно. Закругленные вершины деревьев, только и видные отсюда, клубами буро-зеленого дыма покрывают ложбины и выпуклости горы. Волнистая линия горного отрога тянется перед глазами в обе стороны – до самого конца обзора. Почти напротив меня, только выше, у самой горной волны, среди отступивших деревьев, виднеется крошечный отсюда домик, вечером там горит огонек, такой одинокий среди совершенной тьмы, – здорово, наверно, жить там, в безлюдном лесу, но и здесь неплохо! Дышится легко, полной грудью, а небо, до которого, кажется, можно дотянуться, такое пронзительно синее – хоть плачь. И вон сюда по нашей дороге идет Васька, бывший Торин, хороший человек, орет издалека, Серега-а-а, ты там? Я тут, ору я в ответ, дуй сюда. И он дует.

Я понял, я все понял, я долго думал – и все наконец понял. Она просто хотела спасти меня от мордобоя, это так теперь ясно, удивительно, как это мне сразу в голову не пришло. Ее злые слова, ее поступок были ложью во спасение. Это была ложь для моего спасения. Ее действия – такое явное подтверждение этого афоризма, что просто поразительно. Почему Она раньше не делала такого? Наверное, подступило к самому краю, перелилось через край, она не выдержала – и вот… И что она могла сказать: не троньте, не троньте его, гады проклятые! – так это бы еще больше раззадорило их. Конечно, надо мной посмеялись, но зато не побили, может быть, она думала, что из двух зол выбрала меньшее. И неправда, что я преследую ее, так было, конечно, до недавнего времени, но теперь, по-моему, все по-другому. Если же мы случайно оказываемся рядом, то ничего в этом удивительного нет – мы же все-таки в одном классе, я, наоборот, стараюсь избегать ее теперь. Летом я позанимался английским – мама наняла преподавательницу, и, по крайней мере, на троечку я теперь этот ненавистный язык знаю. По алгебре и геометрии я купил решебник – сейчас совершенно официально выпускают такие книжки-шпаргалки с решениями всех задач и примеров, которые только есть в учебниках. Конечно, существуют еще контрольные, но, как говорится, будет день – будет и пища, когда контрольная наступит, тогда и подумаю, что делать. Я надеюсь больше не опозориться перед ней. Никчемный рыцарь, двоечник отпетый – это обо мне прошлогоднем. Но меня прошлогоднего отпели, теперь я стану троечником с мерцающими там и сям четверками. Я сижу за второй партой, в третьем ряду, у стены, к стене очень удобно прислоняться спиной, перед глазами тогда весь класс, она тоже сидит за второй партой, только у окна. Ее профиль четко вырисовывается на стекле, на фоне золотой буковой листвы. Косой луч заходящего солнца позолотил пушистую прядь над ее лбом… Морозов, говорит Алла Петровна, русинка, что там такого интересного ты увидел за окном, расскажи нам. Осень, говорю я, просто осень.

Леня-Панама умер. Он еще с прошлой зимы стал вроде как сдавать, хотя хорохорился вовсю. Мог послать всякого, а уж своих соседей по дому, Акимовну с Гришей, и подавно. К нему повадилась ездить ушлая тетенька, дочка его друга, бывшего зека. У тетеньки Марины было два мужа и три сына, погодки, про среднего рассказывали страшное: ему шестнадцать, а он уже сидел за изнасилование, год отсидел, а потом ушлая мама его откупила, теперь он опять ходит в школу, как всякий нормальный человек. Я его видел, вроде пацан как пацан, даже и не скажешь, что бывший зек. Панама отдал тетеньке свой «Запорожец», и она с одним из мужей наведывалась к нему через день. Тетенька Марина, оказывается, присматривала за Леней-Панамой, Мойрой и японскими курами, с тем чтобы после смерти Панамы получить все, что от него останется. Я слышал, как мама разговаривала с бабушкой Варсеник, они говорили, что у Лени был тромбофлебит, потом тромб образовался в легком. «Леня, – это уже рассказывала тетенька, – ничего не ел две последние недели, не мог и, скорей всего, от голода и помер, я прихожу, салатику ему принесла, а он в кресле сидит и не дышит, сидя спал в последнее время, сидя и помер, бедняга». Еще тетенька эта сказала, что он особо просил, чтоб мама моя пришла к нему на похороны. Мы с ней пошли.

Гроб с Панамой стоял на улице перед домом, на табуретках. Панама был желтый, как воск, жуткие его морщины разгладились, за месяц сидения в кресле он оброс какой-то сивой бородкой, и эта борода делала его мертвое лицо значительным. Мне показалось, что он и больше как-то стал, или ему был мал гроб, он выпирал из него, как будто хотел выскочить. Я никак не мог припомнить, когда видел его последний раз живым. Меня он, так же, как девчонку, в упор не замечал. Как ни странно, одно время он на уровне «здрасьте, как дела?» общался с Валентином. Но потом Панама стал приучать свою Мойру оправляться на дороге как раз напротив нашего дома, видно, весь сад его уже переполнился собачьим дерьмом, да и нашей маме хотел заодно сделать «приятное». Валентин, человек не брезгливый, спокойно убирал дерьмо, но оно появлялось снова и снова, мама стала возбухать на Валентина, мол, до каких пор это будет продолжаться, однажды Валентин сам увидел, как Панама дрессирует Мойру. Она добежала до нашей калитки, а он ей кричит от своей: давай, Мойра, давай, – Мойра садится и дает. Тут уж Валентин не выдержал, вышел и погнал ротвейлера, собака на него, но Валентин и не подумал отступить, хоть Панама истерично орал от калитки: она порвет тебя, порвет, уходи, дур-рак, спасайся! Я слышал, как он потом, отозвав уже собаку, которая, кстати, позорно отступила под спокойным взглядом человека, сказал: «Да ты храбрец, профессор, Мойра ведь порвала одного из пятиэтажки, полгода на больничном был». А Валентин сейчас весь такой из себя профессор, а раньше он в Афгане воевал, а это покруче будет, чем все Ленины тюрьмы, Панама, конечно, ничего этого не знал. После этого собачье дерьмо перестало появляться возле нашей калитки, а Леня-Панама перестал здороваться с Валентином. Да, вспомнил, когда я его видел последний раз: я возвращался из школы, Панама шел мне навстречу, он стал совсем стариком, подволакивал ногу, бормотал что-то себе под нос, наверное, ругался, это было около месяца назад. Больше он никуда не пойдет, никому не нагадит, не обдурит никого, не наколет и не обведет вокруг пальца. «Куда он попадет, в рай или ад?» – спросил я у мамы, она сказала, что это не нашего ума дела, понятно, не нашего, а все-таки?.. Панама завещал похоронить его на горном абадзинском кладбище. Лет пять назад, когда у Панамы не было тачки, он ездил на рыбалку на велике, взятом у одной из внучек бабушки Варсеник, и рыбачил он тогда не на море, а на горном озере. И вот тогда-то, проезжая мимо, заприметил это кладбище, раскинувшееся на солнечном склоне, откуда открывался чудесный вид на окрестные горы. На похороны Панамы приехали его друзья, уголовники, говорили речи, что он при жизни был легендой, что все к нему так и относились, что молодым у него учиться и учиться, такой был человек. Второго Панамы не будет, вздохнул один. Толстяк в кожане сказал: передавай, братан, привет пацанам, которые уже там. Панаму накрыли крышкой и стали заколачивать гвоздями. В раскрытую, розовую, как пасть ротвейлера, яму, опустили гроб и стали бросать туда комья земли. Я тоже бросил. Эти – сыновья тетеньки Марины – бросили в свою очередь и чинно отошли, они вообще казались пай-мальчиками в своих темных костюмчиках, с прилизанными волосами, гелем, что ли, они волосы мажут… На поминки поехало совсем мало людей, основная часть зеков села в свои черные «мерсы», и тачки, дико сигналя, помчались с крутизны вниз. Те, кто пошел, я слышал, остались недовольны. «Разве это стол? – говорил один старый зек-армянин другому, русскому зеку. – Бедный Панама, разве так его надо поминать? А где черная икра? А где балык? Где шашлык-машлык? Где все это, я спрашиваю». Они осуждающе поглядели на ушлую тетеньку Марину, но как-то обошлось без скандала. Три сына тетеньки Марины сидели за столом напротив меня, пили, как ни странно, лимонад, время от времени мы обменивались испытующими взглядами: мол, ты кто? како веришь, мальчик? а ты кто? а ты во что веришь? Мы, конечно, молчали, потому что говорили взрослые, серьезные люди. Стали вспоминать, какой Панама был гостеприимный: к нему в Москву можно было нагрянуть в любое время дня и ночи, и он всегда примет, никогда своих не забывал, только его жена, стерва, когда он в последний раз срок мотал, утонула в Москве-реке, катаясь с каким-то фраером, и хаза его пошла коту под хвост. Потом стали вспоминать, как, кого и когда Панама наколол, и вспоминали очень долго. Гриша рассказал, как однажды, когда Панама возвращался с рыбалки и ехал как раз мимо этого, своего теперь, кладбища, у велика отказали тормоза, а горища там видали, какая?! Панама летел, летел, летел, летел – думал, уже всё, костей не соберешь! Но ничего, обошлось: под горой перелетел через голову, как-то удачно приземлился, велику, конечно, амбец, а Панаме – ничего, встал и пошел. Все стали, конечно, говорить, что это был знак – надо же, точнехонько возле кладбища отказали тормоза, звало оно, звало Панаму! В сторонке сидела дочь Панамы от другой жены, не той, которая утонула, эта жила в нашем городе. Дочь он звал наркошей и терпеть не мог – Леня-Панама, человек донаркотической эры, наркоманов презирал. Наркоше было лет двадцать пять, а может, и больше, лицо круглое и довольно милое, хоть Панама в ее чертах тоже проглядывал, волосы, крашенные белыми полосками, завязаны хвостом, роста небольшого, одета в узкие кожаные штаны и клетчатую рубашку. Тетенька Марина громко рассказывала, посматривая на пригорюнившуюся наркошу, что Панама полгода назад предлагал жене и дочке присмотреть за ним, и все, мол, тогда им достанется, а они сказали, ничего нам от тебя, Панама, не надо, а теперь всё, граждане: поезд ушел. Наркоша и на кладбище стояла от всех в стороне – она никого здесь не знала. Тетенька Марина, прощаясь с мертвым Панамой, смачно поцеловала его в обросший бородой рот, а наркоша к гробу не подошла, может, она, как я, мертвых не видела и просто побоялась мертвеца целовать, но за это ее все осудили, мол, с отцом не попрощалась. Говоря речи и наливая, взрослые перепились: у зеков в углу пошел какой-то посторонний базар, в конце концов, я слышал, они отправились отсюда к кому-то на квартиру играть в карты, наркоша, куда-то пропадавшая, вернулась осмелевшей и, подсев к тетеньке Марине, стала требовать у нее своей доли Панаминого наследства. Тетенька налила ей и себе водки, они выпили, и тетенька стала объяснять наркоше, почему она ну никак не может с той поделиться: у нее трое детей, один, кстати, приемный – подруга погибла, родных никого, пришлось взять, всех пристроить надо, а мужья – их ведь тоже не выбросишь на помойку, один тут будет пока жить, со вторым они в городе обретаются, а на лето городскую квартиру будут сдавать отдыхающим, а сами все тут кантоваться, она продавать ничего не собирается – чем же делиться-то? А денег Панама не оставил, проел все. А ведь она-то, наркоша, одна: ни детей у нее, ни плетей, да и зачем ей деньги? Здоровье свое губить? Оно и так уж у нее погубленное, бросала бы ты, девочка, наркоту эту проклятую, пока не поздно, или уже поздно? Наркоша стала рыдать у тетеньки Марины на груди, а та ее утешать. Вдруг я услышал, что Костян меня зовет – дома-то рядом, встал и пошел, сыновья тетеньки Марины, как один, проводили меня взглядами шести глаз. Мама потом рассказывала, наркоша драться еще пыталась, но ее быстро успокоили, она потом заснула на Панаминой постели, а наутро убралась восвояси, поняв, что с тетенькой Мариной ей не сладить. Вот так у нас появились новые соседи.

На перемене в класс вошла ее мама, наша классная руководительница Алла Петровна сидела за столом и проверяла тетради, ее мама подставила стул, и они, склонившись головами, стали о чем-то шептаться. Ее мама в родительском комитете, не за горами Новый год, небось обсуждают, как его праздновать, кому из учителей дарить подарки и какие. В классе, кроме меня да зубрилки Горновой, никого не было. Я вчера не сделал упражнение по русскому – мы с Васькой опять взялись писать роман, на этот раз о боевых действиях в Чечне, Валентина просили быть военным консультантом, – и было не до уроков. И теперь я сидел и вовсю катал упражнение. А Горнова хоть и отличница, но трусиха страшная, ей все кажется, что она что-то недоучила, и она на всех переменах повторяет то, что ей придется отвечать на предстоящем уроке. В дверь заглянул Лаврухин. Я почти закончил упражнение, осталось дописать одно предложение да потом подчеркнуть члены предложений всякими линиями: одной, двумя, волнистыми, из азбуки Морзе – тире, точка-тире. Это все для меня пустяки. Подняв голову, я увидел, что ее мама готовится уходить, Алла Петровна встала проводить ее, они двинулись к двери… я опустил голову к тетради, хотя мельком успел отметить, что в классе что-то изменилось, как на детской картинке, где нужно найти десять отличий, девять с легкостью найдены, а вот десятое… никак не удается отыскать… Так и тут: что в классе переменилось после ухода ее мамы, я не осознал. Учительницы уже не было, Горнова с учебником под мышкой тоже вышла, какое-то время я был в классе совершенно один, я уже все сделал – и тоже пошел вон. В коридоре из окна я увидел, как Она стоит с матерью у «Тойоты», потом ее мама садится в машину и уезжает, а она идет к дверям школы, в то же время краем глаза я видел то, что делается сбоку: Олег Косырев заходит в класс, потом тут же выходит из него. Я повернулся к коридору лицом: мне показалось, что он идет в толпе как-то странно, как будто что-то прячет под свитером и очень-очень спешит. Опять затеял что-то, мелькнуло у меня в голове. Мне нужно было еще спуститься на второй этаж, сказать Славке, чтоб не ждал меня сегодня, ехал один, нас отпускают с последнего урока: их класс был пустой, и я нашел его в соседнем здании, в мастерских, у них были труды. Уже после звонка я вошел в класс. Садись, Морозов, говорит Алла Петровна, итак, тема нашего сегодняшнего урока – «Герой нашего времени»… В конце урока в дверь постучали, вошла ее мама: извините, я тут пакет забыла… – Ничего-ничего. – Ее мама берет пакет, висящий на спинке учительского стула, и уходит, и тут из-за закрытой двери раздается крик, ее мама вбегает в класс и просит русичку выйти с ней, Алла Петровна вылетает, слышны бурные переговоры, потом они вместе появляются в классе. И тут начинается ужас: русичка говорит, в пакете было три тысячи долларов, а теперь их нет, пакет пуст! Мама Кати Пиджаковой – это Ее позывные, Ее так зовут – собиралась вернуть долг, по пути заехала в школу, и вот что из этого вышло! Ее мама стояла у окна, спиной прислонясь к подоконнику, и мелко-мелко кивала на все учительские слова. Пластиковый пакет с рекламой сигарет «Мальборо», оставшийся в классе, на спинке стула, после ухода ее мамы, – вот оно, десятое отличие на детской картинке нашего класса. Коричневая сумка русички, всегда валявшаяся на столе, – и тут посторонний для интерьера класса, красный, как плащ матадора, пакет. И как я не обратил на это внимания, я поднял голову от тетради, когда они с русичкой уходили, я бы мог крикнуть: вы пакет забыли! «Ах да, правда, – сказала бы ее мама, возвращаясь за пакетом, – вот растяпа, спасибо тебе, Сережа…» Алла Петровна, высморкавшись, сказала: надеюсь, никто не думает, что это я взяла деньги? Мы опустили глаза. Она обвела класс влажным взглядом. А раз это не я, то, значит, кто-то из вас. В классе стояла такая тишина, что муха, если бы ей вздумалось проснуться в это время года, была бы услышана. Это ведь не шутки, ребята, продолжала она, это воровство, и дело пахнет милицией. Сейчас я вас отпускаю, но чтобы завтра утром деньги были, лежали вот тут, у меня на столе, обещаю принять их по-тихому, без разбирательства, в противном случае… Я боялся посмотреть на Нее, застывшую у окна, на ее трясущуюся маму, я почувствовал такую страшную тяжесть в груди, что подумал: наверное, легче умереть, чем жить с такой тяжестью. Назавтра денег на учительском столе не было. Выяснили, что в классе оставались мы с Горновой, но Горнова потом вышла, и я был один в классе, Славка, а также трудовик, подтвердили, что перед самым звонком я приходил в мастерские, но это не доказывало мою невиновность, напротив, у меня была возможность где-то припрятать деньги, чтоб потом взять их. Я не мог показать на Косырева, кроме меня, никто не видел, как он заходил в класс, дай я видел это только краем глаза, on просто очень быстро уходил по коридору, еще мне никак не улыбалось стать предателем, пойти и донести, в точности, как Павлик Морозов, – и пародийно оправдать свою фамилию. Я знал, что это ничего не даст, – но подошел к Олегу и попросил, как человека, вернуть деньги, я видел, что ты входил в класс, сказал я, но он посмотрел мне в глаза своими чистыми светлыми глазами и сказал, что мне не удастся свалить свою вину на него, что он был на спортплощадке и никуда оттуда не отлучался, все это видели, и все пацаны, если надо, подтвердят это. Мне уже самому стало казаться, что это я украл доллары, ведь можно взять, как во сне, – и забыть, такие вещи случаются, я стоял, наблюдая за Ней и ее мамой из окна, а три тысячи лежали у меня под заправленной майкой, скользнув до ремня джинсов, и жгли мне живот, потом я вышел из школы и возле глухой кирпичной стены, под камнем – там правда лежит камень, – как Раскольников, спрятал деньги и уже затем, как ни в чем не бывало, пошел к Славке в мастерские. Я знал, что это морок, но в кабинете директора школы, куда вызвали мою маму, меня, Ее маму, и где были еще завуч и русичка, я так не думал. Я чувствовал себя виноватым, я ощущал себя последним человеком во вселенной, я был вором и негодяем. После того, как моей маме позвонили домой и вызвали в школу, я вынужден был сказать ей, в чем меня обвиняют, но я не брал, не брал, не брал я этих денег, не брал, орал я. Дома я плакал, как маленький, девчонка плакала вместе со мной и грозилась побить всех, кто меня обидел, в конце концов я не выдержал и сквозь слезы рассмеялся. Тут я смотрел на всех зверем, как сказала директриса. Он еще на нас же зверем смотрит. Конечно, мама мне верила, но ей было страшно тяжело находиться в этом кабинете, где все нас обвиняли. Она сидела зеленая и вся дрожала. Я очень боялся, что она заплачет, тогда и я, как дурак, зареву, только еще этого позора мне не хватало. Ее мама сказала, что подаст заявление в милицию. Моя мама сказала, подавайте куда угодно, это нас не касается, мы тоже подадим, за нанесение морального ущерба, мой сын ни в чем не виноват. Директриса говорила, какой позор для их элитной школы, если бы она сама принимала мои документы, а не завуч – она покосилась на завуча, – то ни в жизнь бы не взяла в свою школу ученика по фамилии Морозов, это рок какой-то, мало им позорного имени маленького предателя, от которого они никак не отмоются, так теперь еще один Морозов на их голову, воришка. Тут моя мама вскочила и закричала, что она плевать хотела на их элитную школу, что это не школа, а настоящий концлагерь, что хватит измываться над ее ребенком, что терпение ее лопнуло, она забирает документы и знать больше не хочет школу имени писательницы Дмитриевой, а также всех учителей этой школы, учеников и родителей. И неизвестно еще, кричала моя мама, которую трудно было остановить, если на нее находило, кто тут вор, посмотрели бы повнимательнее в своих сумках, нет ли там лишних долларов, а потом бы детей обвиняли. Она схватила меня за руку, как маленького, и мы вылетели с ней из кабинета, оставив учителей и Ее маму ахать, охать, хвататься за сердце, за голову и говорить: ну и воспитание у этой Морозовой, что мама, что сын – одного поля ягоды, яблоко от яблоньки недалеко падает, и так далее и тому подобное. Назавтра Валентин забрал мои документы, и я опять учился в своей старой школе, в горах.

Зима на юге – это проливные дожди, неделями дни и ночи дождь стучит по крыше, в стены и в окна домов; нахохлившись, стоят черные, насквозь промокшие деревья, над рекой нимбом висит туман, над ложбинами гор, покрытых прозрачным голым лесом, – тоже туман. Небо опустилось к самым горам, и туман легко восходит к облакам. Людям на юге без зонтов не обойтись, над головой каждого пешехода в городе – зонт, и в дождь люди, наверное, кажутся птицам шагающими разноцветными гнездами, в которые неплохо бы отложить яички. Но яички откладывают весной, а до весны еще дожить надо. Я теперь в город не ездок. А зонт есть и у меня. В нашей семье у каждого есть зонт. В конце января, когда у нас, как во всей России, наконец выпал снег, – в горах обрушились опоры высоковольтных электрических столбов, не менявшиеся с советских времен, и неделю не было света. А это значит: перестали работать телевизоры, радио, холодильники, в городских домах не стало тепла и воды. У нас-то в доме обычная печка, нам и горя мало, и у всех соседей – тоже печки, у дяди Богоса к тому же есть колодец, Валентин говорит, нам тоже надо будет пробурить скважину, так что мы сидим в тепле и с водой. Хлеб мама печет в духовке дровяной печки – потому что хлеба в магазинах тоже нет, – и домашний хлеб куда вкуснее магазинного. А на это телевидение с его вечными дурными новостями, мерзейшими ток-шоу, американским киноширпотребом и рекламой всех мастей нам плевать. Взрослые не ходят на работу, дети – в школу, и у всех праздничное ощущение жизненных перемен. Вечерами мы всей семьей сидим за столом, на котором горит свеча, и разговариваем. О-о, это такой кайф, просто неспешно говорить, глядя друг другу в глаза, без порывов того или иного члена семьи прервать разговор на самом интересном месте из-за того, что по телеку говорят про разбившийся самолет, затонувшую подводную лодку или взорванный террористами дом. За окном снежный буран, который перепутал стороны света, выглянешь в окошко – ничего не видать, даже пятиэтажные дома поглотила тьма, лишь отдельные слабенькие огонечки свечек и керосиновых ламп мерцают во тьме. В комнате тепло и темно, только стол в круге мирного света, наши четыре лица, за каждым из которых своя сторона света, уже за пределами этого золотого свечения. За маминым затылком – запад, позади Виринеи – восток, за Валентином тянется север, а я сижу спиной к югу. В печке, когда откроешь дверцу, чтоб подложить дров, горит первобытный огонь, отдавая нам свой красноватый дар-свет. Девчонка рассказывает сказку – и наконец-то ее слушают. Она уже говорит совсем как взрослая, как все мы, единственное ее детское словечко «ужо», Валентину оно страшно нравится – и он запрещает маме поправлять ее, ужо поздно, говорит она, или – ужо читать пора. (Кстати, буквы она уже знает и пытается складывать их в слова, сама берет мою старую азбуку и учится, просто уму непостижимо, никто ее не заставляет.) Еще девчонка, часто поминая, по примеру Акимовны, Бога, никак не определится с его родом, иногда она говорит, Боже ты моя, в другой раз – Боже ты мое, а то, как все, Боже мой. Перед ней лежит книжка с бесснежными картинками, но в новую сказку Виринеи вплетается мороз, холод и поразивший ее снег. Весь день мы провели с ней на улице. Все вокруг: близкие горы в заснеженных деревьях, соседние деревья, под гипнозом собственной бледной красы замершие в восторге, новая, белая земля – кажется изумительным райским пейзажем. А мы с девчонкой, оба краснощекие, одетые в сто грубых одежек – выходцы из старого падшего цветного мира.

Мы слепили нескольких снежных баб, а также снежных сестер, снежных братьев и снежных родителей, чтоб населить этот новый мир. Мы взяли куски полиэтиленовой пленки и, сев на них, скатывались с горной дороги. Мы бросались друг в друга состряпанными из снега комками. Мы пытались есть этот снег, как новую благодатную пищу, совмещенную с водой. Мы валялись и катались в снегу, как снегопоклонники. Мы, как могли, осваивали этот новый белый мир.

Во всех частных домах топятся печи – из труб идет дым, пацаны в нашей хижине тоже затопили буржуйку, дым идет вовсю, я сбегал к ним: буржуйка раскалилась докрасна, и они, окружив ее, греются. Мы-то с девчонкой вышли из тепла – нам что, а они намерзлись у себя в ледяных квартирах. Я зову их к нам, домой, но они не идут, их слишком много, боятся стеснить, да потом и тут щас будет тепло, говорит Костян. Я не могу с ними остаться – девчонка сегодня на мне, она уже зовет меня лепить новых снежных людей, вон лезет сюда, на гору, сейчас свалится, я, ругая ее, выскакиваю из хижины. Потом мама зовет всех: нас с девчонкой и пацанов пить горячий чай с шаньгами, она напекла их к обеду, и это такая вкуснотища: теплые шаньги с горячим чаем после мороза, который царствует на улице и даже проник почти во все дома, – что мы выдули целый чайник чаю, и выдули бы медный самовар, если бы бабушка, когда переезжала сюда из Сибири, не выкинула его сдуру.