Текст книги "Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929"

Литератор Морис Бэринг (1874–1945), также учившийся в Сент-Джордже, вспоминал, что «об Уинстоне Черчилле рассказывались ужасные легенды. Его непослушание и непокорность выходили за все мыслимые рамки. Его пребывание в школе было одной долгой враждой с администрацией»²⁰⁸. Впоследствии Черчилль считал, что добился так много благодаря тому, что «не перегружал мозг в молодости». Хотя ближе всего к истине является его кредо: «Я никогда не делал то, что мне не нравилось»²⁰⁹. Не меньшую роль сыграли и личные качества, среди которых выделялось четкое понимание, чего он хочет достичь и как этого добиться. По свидетельству современников, подобное понимание было характерным для Черчилля уже в десятилетнем возрасте²¹⁰.

Проблема Уинстона состояла в том, что однокашники не разделяли его бунтарских и независимых устремлений. На это указывает и Морис Бэринг²¹¹, и другие ученики. Граф Гарри Клемент Ульрих Кесслер (1868–1937), впоследствии ставший дипломатом, писателем и покровителем искусства, в момент поступления Черчилля в Сент-Джордж учился в старших классах и был отличником. Школа ему нравилась, чего нельзя было сказать о его отношении к новому ученику. По словам Кесслера, Уинстон был «драчлив», «действовал всем на нервы», а также «употреблял слова и освоил манеры, которые не подходили для молодого джентльмена»²¹².

Вторая, более серьезная проблема сводилась к тому, что Уинстон начал свой жизненный путь не в том учебном заведении, где приветствуется демонстрация упрямства. «Директора школ обладают властью, превышающей власть любого премьер-министра» – один из популярных афоризмов Черчилля²¹³. Если следовать его логике, то так же, как власть способна развратить государственного деятеля, она способна развратить и директора школы, причем в гораздо большей степени. Конечно, далеко не для всех учебных заведений и их руководителей подобный вывод точен, но Уинстону не повезло. Снейд-Киннерсли как раз оказался тем директором, на которого власть над учениками оказала пагубное влияние. В его распоряжении имелось «достаточно средств», чтобы склонить непокорных детей стать покладистыми. И в основном эти средства были связаны с поркой.

Сохранились записи искусствоведа Роджера Фрая (1866–1934), учившегося в Сент-Джордже незадолго до поступления туда будущего политика. Каждый понедельник, вспоминает Фрай, после общей линейки провинившихся вели в кабинет директора, где стоял большой ящик, покрытый черной материей. Ребят ставили на колени перед ящиком, приказывая снять штаны. Затем Снейд-Киннерсли производил экзекуцию березовыми розгами.

Трех, а иногда и двух ударов было достаточно, чтобы на теле появилась кровь. Однако директор продолжал бить, нанося по пятнадцать – двадцать ударов, превращая попки несчастных в «кровавое месиво». Те, кому в тот день повезло, в воспитательных целях сидели около открытой двери, «дрожа от страха и слушая вопли» своих одноклассников. Будучи старостой, Фрай во время телесных наказаний часто держал провинившихся и наблюдал издевательства в непосредственной близости. По его словам, директор испытывал в эти моменты «сильнейшее садистическое наслаждение»²¹⁴. «Уверен, никакой мальчик из Итона, и тем более Хэрроу, не отведал столько березовой каши, сколько ее скормил малышам, доверенным его властному попечению, наш директор», – скажет Черчилль потом²¹⁵.

Согласно сохранившимся свидетельствам, рыжеволосый Снейд-Киннерсли питал особую слабость к рыжим мальчикам²¹⁶. Учитывая рыжий цвет волос Уинстона, а также его свободолюбивый характер, не трудно догадаться, кто был самым частым участником жестоких аутодафе.

Долго так продолжаться не могло. Заметив на теле Уинни следы удовлетворения садистских наклонностей главы школы, миссис Эверест поставит перед леди Рандольф вопрос о смене учебного заведения²¹⁷. И Дженни согласится. К руководству Сент-Джорджа у нее уже давно накопился ряд вопросов. Во-первых, она высказывала сомнения в эффективности принятой там системы обучения²¹⁸. Во-вторых, даже несмотря на свое редкое общение с сыном, она заметила изменения в его поведении, и эти изменения ей не понравились. «У меня такое ощущение, что Уинстон побаивается меня», – жаловалась она супругу²¹⁹.

Измученный жестоким обращением, Уинстон оказался на грани нервного срыва. «Если бы моя мать не послушалась миссис Эверест и не забрала бы меня из Сент-Джорджа, я был бы полностью сломан, – признается он много лет спустя дочери своего кузена Аните Лесли. – Представляешь, что значит для ребенка быть „полностью сломанным“? Я никогда не забуду эту школу. Она была отвратительна!»²²⁰. В 1893 году Уинстон Черчилль вернется в Аскот, чтобы отомстить директору-садисту, но тот, скончавшись в ноябре 1886 года от сердечного приступа в возрасте тридцати восьми лет²²¹, такого удовольствия ему не доставит.

Новый учебный 1884/85 год Уинстон начнет в частной приготовительной школе, которую держали две незамужние сестры, Шарлотта (1843–1901) и Катерина Томсон (1845–1906). Школа располагалась в южной части Брайтона, на фешенебельной Брансвик-сквер, в домах номер 29 и 30. Эти два здания пережили десятилетия, и впоследствии на одном из них будет размещена стандартная мемориальная синяя табличка овальной формы, указывающая (не без ошибок[13]13
  Ошибка допущена в датах: не с 1883 по 1885-й, а с 1884 по 1888 год, и не миссис Томсон, а мисс Томсон.


[Закрыть]), что «в период с 1883 по 1885 год» в «приготовительной школе миссис Томсон» учился будущий премьер-министр²²².

Это учебное заведение было рассчитано на двадцать два ученика. В штате имелись собственный повар и четыре человека обслуживающего персонала²²³. Учеба у сестер Томсон отличалась «добротой и симпатией» и оставила у Черчилля «приятные впечатления, контрастирующие с воспоминаниями о первом школьном опыте»²²⁴.

В одном из первых писем леди Рандольф Уинстон сообщает, что в Брайтоне у него появилось новое хобби – коллекционирование марок²²⁵. Увлечение филателией окажется кратковременным, по крайне мере, в зрелые годы погоня за марками не будет значиться в длинном перечне пристрастий британского политика. Вполне возможно, что и в школе заполнение кляссеров служило более прозаичной цели, оправдывая значительные траты ученика. Неслучайно именно в этот период в его письмах домой все больше места начинает занимать новая тема – нехватка средств.

«Не будешь ли ты так любезна прислать мне еще немного денег»²²⁶, «не забудь о моей просьбе насчет дополнительной наличности»²²⁷ – эти и подобные им фразы отныне становятся постоянной составляющей его писем²²⁸. Стремление жить не по средствам и связанная с этим стесненность в финансовом вопросе была свойственна обоим родителям Уинстона, и он унаследовал эту черту в полной мере. Лучше всего отношение к болезненному вопросу выразила Дженни, признавшись своей матери: «Деньги для меня ненавистная тема, давай о ней лучше не говорить»²²⁹.

В остальном Черчилль все так же скучал по дому, испытывая нехватку родительского тепла, внимания и заботы. «Я считаю дни до выходных, когда смогу поведать тебе обо всех своих проблемах, – писал десятилетний Уинстон леди Рандольф. – Я буду с тобой целых десять дней»²³⁰. Читая переписку этого периода, невольно обращаешь внимание на живой и озорной стиль общения, несвойственный строгим нормам Викторианства. В этом отношении очень показателен следующий фрагмент письма, написанный Уинстоном в сентябре 1886 года: «Джек шлет тебе свою любовь и 6,666,666,666,666,666,666,666 поцелуев, а я в два раза больше!»²³¹.

Но все равно это была лишь переписка. Личные встречи между матерью и сыном случались нечасто. Даже на каникулах, наступление которых Уинстон всегда ждал, считая дни, леди Рандольф не всегда могла найти время для собственного сына. Наибольшее разочарование постигло воспитанника Брайтона на Рождество 1887 года. Ничего не сказав о своих планах, его родители отправились в долгое – семинедельное – путешествие на восток.

Это путешествие не имеет прямого отношения к теме нашего повествования, однако, учитывая, что основная цель путешествия была связана с посещением Санкт-Петербурга и Москвы, читателю будет небезынтересно узнать, какое впечатление на мать будущего британского премьера произвела Россия времен Александра III.

Описанию визита в Россию, где был проведен «самый интересный и восхитительный месяц»²³², леди Ранфдольф посвятила больше двадцати страниц мемуаров. Этот фрагмент изобилует русскими словами в латинской транскрипции: mujiks, troikas, isvoschik, tziganes, kakoshnik. Дженни была удивлена «обаянием и гостеприимством» русских людей. Менее приятные впечатления оставили запорошенные снегом пейзажи, которые вызвали у нее «глубокую тоску и печаль». Именно в этом «холодном однообразном безмолвии» леди Рандольф видела главную причину «грусти, основной черты русского характера, так наглядно выраженную в русской музыке и живописи»²³³.

Однако лютая зима навевает не только тоску, но и предоставляет возможности, которые не встретишь в теплых городах Европы. Укутавшись в шубу и спрятавшись под огромной меховой шапкой, мать Уинстона с огромным удовольствием каталась в санях, запряженных тройкой лошадей. Каталась она на санях и с ледяных горок²³⁴.

Разумеется, не последнее место во время пребывания четы в России занимала светская жизнь. «Русские обожают полуночные посиделки, – отмечает леди Рандольф. – Возникает такое ощущение, что они никогда не идут спать и вечер у них часто начинается в полночь». А еще «русские имеют хороший аппетит и обожают сверх меры поесть, не говоря уже о том, чтобы выпить»²³⁵. Была в поездке и культурная составляющая. Большая любительница классической музыки, Дженни сходила на оперу М. И. Глинки (1804–1857) «Жизнь за царя». И хотя оркестровка ей – поклоннице Вагнера и Бетховена – показалась «слабой», музыку она нашла «прелестной», а в самом произведении увидела «воплощение основных национальных черт: печали и дикого, неистового веселья»²³⁶.

В Сергиевском дворце, известном также как дворец Белосельских-Белозерских, расположенном на пересечении Невского проспекта и реки Фонтанки, леди Рандольф ужинала в обществе высшей аристократии и представителей государственной власти. Она имела долгую беседу с «грозным» обер-прокурором Святейшего синода Константином Петровичем Победоносцевым (1827–1907). О чем была беседа, Дженни не запомнила, зато на нее огромное впечатление произвели желтые зубы тайного советника²³⁷.

В Гатчине Черчилли получили аудиенцию у российского императора и его супруги. Александр III принял потомка герцога Мальборо в своем кабинете, сидя за большим письменным столом. Своему гостю он предложил сесть на желтую банкету напротив. Государь заговорил по-французски, чем вызвал «огромное разочарование» у своего собеседника. Кроме того, Александр иногда говорил тихим голосом в бороду, и лорд Рандольф с трудом разбирал отдельные фразы²³⁸.

Друг лорда Рандольфа Артур Бальфур (1848–1930), возглавивший в начале XX века британское правительство, называл Александра III «необычно огромным парнем с добродушным лицом, при этом не слишком умным». Черчилль с ним не согласился. По его мнению, русский царь был не так уж и простодушен. «Что касается Черного моря и Дарданелл, то, если вы хотите мира и дружбы с Россией, не надо вмешиваться в тамошние дела против нас, – тихим, но уверенным голосом сказал ему самодержец. – По возвращению домой вас ждет великая задача: улучшить отношения между Россией и Англией»²³⁹.

Лорд Рандольф с этой задачей не справится. Да и возвращаться в Англию он пока не спешил. После Петербурга Черчилли посетили первопрестольную. В Москве Дженни насладилась шедеврами коллекции Павла и Сергея Третьяковых, прошлась по Воробьевым горам, побывав на месте, где «стоял Наполеон, взирая на город, который предпочел разрушение порабощению»²⁴⁰.

Когда Черчилли покидали Москву, провожать их приехал генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгорукий (1810–1891), «обаятельный восьмидесятилетний старик». Он подарил Дженни букет орхидей. «Я уезжала из Москвы с чувством глубоко сожаления», – признается она²⁴¹.

Уинстон также испытывал сожаление. Правда, не по поводу отъезда своей матери из далекой России. Наоборот. «Я очень расстроен, услышав, что проведу каникулы без тебя», – писал он ей в середине декабря²⁴². Вместо любимой мамы Черчиллю пришлось встречать Рождество в обществе ее сестры. А своими переживаниями он снова делится посредством эпистолярного жанра:

«Любимая мама, должен рассказать тебе, как я провел Рождество. Тетя Клара плохо себя чувствовала, поэтому нашими единственными гостями были тетя Леони и дядя Джек. Мы выпили за здоровье королевы, твое и папино здоровье. Затем мы выпили за здоровье миссис Эверест, тети Леони и дяди Мортона. Вечер я провел на Стаффорд-плейс[14]14
  В доме номер 11 на Стаффорд-плейс проживала младшая сестра Дженни Леони (1859–1943) со своим супругом сэром Джоном Лесли (1857–1944).


[Закрыть], где играл до половины седьмого утра. Бабушка написала мне из Бленхейма. Она хочет, чтобы я приехал к ней. Тетя Леони должна все устроить. Но я совершенно не хочу к ней ехать. Моя дорогая мамочка, как бы я хотел, чтобы ты была дома, это было бы так прекрасно. Ты должна приехать и повидать меня, когда вернешься. Лучше, если ты заберешь меня из школы на день-два»²⁴³.

К герцогине Мальборо он все-таки поедет. «Уинстон считает, что я слишком строга по отношению к нему, но он и в самом деле, по-моему, очень многое себе позволяет, – напишет она леди Рандольф. – Я категорически возражаю, чтобы он засиживался допоздна. Он легко возбудим. В то же время он нежен и не капризничает»²⁴⁴. Еще герцогиня жаловалась на то, что Уинстон часто использует выражения, которые неподобающи его происхождению. «Это плохо влияет на Джека», – неодобрительно заметила хозяйка Бленхейма²⁴⁵.

Взаимоотношения Уинстона с отцом внушали еще меньше оптимизма, чем общение с матерью. Лорд Рандольф принимал весьма посредственное участие в выборе мест обучения сыновей. Его отстраненность можно было бы объяснить большой занятостью. К тому времени он уже стал заметной политической фигурой и действительно имел мало возможностей для занятий с детьми. Но если это и так, подобного объяснения недостаточно. Ведь не менее погруженный в политическую деятельность Джозеф Чемберлен (1836–1914) не только находил время для того, чтобы следить за обучением сыновей, но и давал преподавателям недвусмысленные намеки, что обращение с Остином и Невиллом должно быть достойно высокого статуса их отца.

Не изменилась ситуация и после того, как Уинстон поступил в школу. Его переписка с отцом была суха, а личные встречи сведены к минимуму. Даже когда лорд Рандольф приезжал в Брайтон по делам, он крайне редко навещал своего сына. «Я очень расстроен, что вы не увиделись со мной, – жаловался ребенок. – Предполагаю, что вы были слишком заняты, чтобы заехать ко мне»²⁴⁶.

Занятость занятостью, но нежелание Черчилля-старшего общаться с сыном более чем красноречиво демонстрировало, что он не испытывал к Уинстону большой любви²⁴⁷. А некоторые биографы полагают, что он даже питал «неприязнь» к своему старшему отпрыску²⁴⁸. Не соглашаясь со столь резкой оценкой, приведем более справедливое замечание Роя Дженкинса: «В этом определенно состоит величайшая ирония, что спустя век после своей кончины лорд Рандольф вошел в историю как отец»²⁴⁹.

Не менее справедливой является оценка отношений историком Норманом Роузом: «Все усилия сблизиться с отцом, завоевать его доверие, внести в общение с ним теплоту и сердечность, придать их встречам ту значимость, которой должны отличаться взаимоотношения сына и отца, натыкались на глухую стену равнодушия, непостижимого для впечатлительного ребенка»²⁵⁰. В конце 1930-х годов, во время одного из семейных ужинов, Уинстон Черчилль с грустью признается сыну: «Сегодня вечером у нас с тобой состоялся продолжительный и живой разговор, длившийся значительно дольше, чем мое общение с отцом на протяжении всей нашей совместной жизни»²⁵¹.

Не в пример своему родителю, Уинстон старался принимать участие в воспитании собственного чада. Во время обсуждения какого-либо вопроса с друзьями или коллегами он всегда будет давать сыну возможность высказаться, а заодно узнать и его точку зрения²⁵². Также он будет читать книги, которые читает его сын. Когда Черчилль узнает, что Рандольф штудирует работы Джона Стюарта Милля (1806–1873) о политэкономии, он вызовется разобрать с ним прочитанное. «Хотя я совершенно не образован в подобном предмете, спорам и обсуждениям этой темы посвящена вся моя жизнь», – порекомендует он себя скромно в качестве возможного наставника²⁵³.

Найдя время для воспитания сына, Уинстон стал более счастливым отцом, чем лорд Рандольф. Он смог испытать те редкие и чудесные эмоции, которые не способна дать ни одна деятельность, кроме отцовства и материнства. Блаженство, когда открываешь ребенку мир, знакомя его с дорогими тебе предметами и понятными тебе явлениями. «Показывать мир Рандольфу представляет для меня новый вид удовольствия», – признался однажды Черчилль свой супруге²⁵⁴. Не меньшее наслаждение будет доставлять ему наблюдение за тем, как его отпрыск растет и развивается. «Рандольф обладает свободным умом, который каждый день становится все мощнее и мощнее, – делится он своими наблюдениями с женой. – Поразительно – слышать, как он спорит. На меня сильное впечатление произвела логичность его рассуждений, смелость мысли, брутальный и порой отталкивающий характер его возражений. Он гораздо лучше развит, чем я в его годы»²⁵⁵.

На отношение Черчилля к сыну, по крайней мере в первой трети жизни Рандольфа, повлиял неудачный опыт общения с собственным отцом. Это понятно и вполне закономерно. Гораздо большее удивление вызывает то, какое мнение сложилось об отце у нашего героя. Отчужденность и равнодушие со стороны лорда Рандольфа могли пробудить аналогичные ответные чувства, однако этого не произошло. Напротив, Уинстон всегда – и в детстве, и в зрелые годы – любил своего отца, преклонялся перед ним. «Мне казалось, что у него были ключи от всего (или почти от всего), что стоит внимания», – описывает он свое детское восприятие²⁵⁶. «Редко бывает, чтобы, занимаясь своим сыном столь мало, мужчина породил столько верности к себе после своей кончины», – прокомментирует эту особенность Уильям Манчестер²⁵⁷.

На чем же основывалась и как подкреплялась эта любовь? Отсутствие прямого общения с лордом Рандольфом вынудило Черчилля сосредоточиться на косвенных источниках получения отеческого тепла. Да, лорд Рандольф редко писал ему и еще реже с ним беседовал. Но у нашего героя всегда была возможность, пусть и частично, компенсировать это, заполняя душевную брешь опосредованным общением. Он стал верным поклонником отца, следил за каждым его шагом, собирал и перечитывал газетные статьи, где встречалось его имя и печатались его выступления. Настоящим идефиксом Уинстона во время учебы в школе стало коллекционирование автографов лорда Рандольфа. Едва ли не каждое письмо к отцу содержало просьбу прислать автограф²⁵⁸. Он объяснял это тем, что раздает автографы одноклассникам. Однако так ли уж был велик спрос на них среди его сверстников? Скорее всего, в автографах нуждался сам Черчилль. Как и многочисленные газетные вырезки, которые он собирал, росчерки пера лорда Рандольфа стали для него свидетельством близости к отцу, напоминанием о его незримом присутствии.

Столь необычное общение имело для Черчилля два важных последствия, которые оказали определяющее влияние на его дальнейшую жизнь. Первое было связано с тем, что нескрываемое отсутствие интереса лорда Рандольфа к старшему сыну послужило для Уинстона дополнительным катализатором в развитии честолюбия и амбиций. Отныне смыслом его жизни станет достижение успеха: преуспеть как можно больше, преуспеть во всем, доказав себе, отцу и всем окружающим, что ты не забитый и одинокий ребенок, что ты – Герой, что ты – Личность. Черчилль сам косвенно подтвердит это спустя десятилетия, когда, во время работы над биографией своего предка, 1-го герцога Мальборо, придет к выводу: «У великих людей часто было несчастное детство. Тиски соперничества, суровый гнет обстоятельств, периоды бедствий, уколы презрения и насмешки, испытанные в ранние годы, необходимы, чтобы пробудить беспощадную целеустремленность и цепкую сообразительность, без которых редко удаются великие свершения»²⁵⁹. Он сделает все от него зависящее, чтобы добиться как можно большего, пойдет напролом, ломая условности и правила, выковывая в себе железную волю и превращая неустанный труд в верного и постоянного союзника.

Второе важное последствие касалось выбора той сферы деятельности, которой решил посвятить себя Черчилль. Сотворив из собственного отца кумира, он не мог не проникнуться тем, что составляло будни лорда Рандольфа, – политикой. Поступление Черчилля в Брайтон совпало со стремительным взлетом его отца. К середине 1880-х потомок Мальборо стал влиятельной фигурой на политическом небосклоне. Создав в лагере консерваторов собственную «Четвертую партию», он доставлял немало хлопот как главе либералов Уильяму Гладстону, так и лидеру тори в палате общин Генри Стаффорду Норткоту (1846–1911).

В целом лорд Рандольф являл собой пример личности сложной и противоречивой. С одной стороны, он был человек незаурядных способностей, живого ума и великолепного дара оратора, который в полной мере унаследовал его сын. Выступления Черчилля-старшего, всегда отличавшиеся неизменным остроумием, были наполнены искрометным юмором, колкими замечаниями и резкими выпадами в адрес противников. Пресса называла его «Рэнди-нахал»²⁶⁰. Он быстро поднимался по крутой политической лестнице. В 1885 году его назначили министром по делам Индии, а спустя год он возглавил Министерство финансов и стал лидером палаты общин.

Каким политиком был лорд Рандольф Черчилль? «Не лучше, чем отцом, – считает Рой Дженкинс, в свое время также занимавший пост главы Минфина. – У него был талант презирать, способность бросать запоминающиеся фразы, а также сила духа декламировать их, не испытывая при этом страха»²⁶¹. Другие исследователи придерживаются схожего мнения²⁶². Главной фишкой отца Уинстона была идея «демократии тори». Но когда один из коллег спросил его, что он понимает под этой конструкцией, лорд Рандольф откровенно ответил: «По правде говоря, я и сам не знаю. Полагаю, это, в сущности, оппортунизм, умение воспользоваться благоприятной возможностью»²⁶³.

Неудивительно, что с таким настроем пребывание на посту канцлера Казначейства – второй по значимости должности после премьер-министра – оказалось непродолжительным. Всего за полгода лорду Рандольфу удалось настроить против себя большинство членов правительства, включая своего непосредственного руководителя, главу кабинета, человека с длинным именем и огромным влиянием – Роберта Артура Талбота Гаскойн-Сесила, 3-го маркиза Солсбери (1830–1903). Кризис разразился накануне Рождества 1886 года. Черчилль выступил с категоричным заявлением о сокращении военных расходов. Ни Солсбери, ни военный министр Уильям Генри Смит (1825–1891) не собирались ему уступать. Тогда лорд Рандольф не придумал ничего лучше, как начать шантажировать главу правительства своей отставкой. Он написал Солсбери письмо, в котором, ссылаясь на «отсутствие сторонников в кабинете», просил «разрешения оставить свой пост и удалиться на континент»²⁶⁴. К его удивлению, премьер-министр отставку принял.

Ситуацию еще можно было исправить, но лорд Рандольф сам усугубил положение, придав инциденту публичность. Он открыто опубликовал в The Times свою переписку с главой правительства, надеясь тем самым поднять партию против ее лидера. Он рассчитывал, что Солсбери будет смещен и освободившееся место тори предложат занять ему. Мечту стать первым министром Короны он лелеял уже давно. «Единственный пост, который я хочу занимать, – это пост премьер-министра, – признался он одному из друзей. – Мне нравится быть главным. Я люблю держать бразды правления в своих руках»²⁶⁵.

Самонадеянность лорда Рандольфа может показаться чрезмерной и даже безрассудной, хотя на самом деле вероятность смены главы правительства действительно имела место. Приняв отставку второго по значимости министра в кабинете, лорд Солсбери оказался в довольно сложной ситуации. Ему потребовалось двенадцать дней (!), прежде чем он смог найти Черчиллю замену. Но все-таки Солсбери сумеет переиграть лорда Рандольфа. Неслучайно профессор Манфред Вайдхорн сравнит британского премьера с фельдмаршалом Михаилом Илларионовичем Кутузовым (1745–1813), который за семьдесят лет до отставки потомка герцога Мальборо наглядно продемонстрировал методы отступления и выжидания, когда сила противника, расширяясь с одной стороны, ослабевает с другой²⁶⁶.

После того как Солсбери нашел замену, планы экс-министра на руководство кабинетом рассеялись. «Рандольф оказался выброшенным с капитанского мостика консервативного корабля, – прокомментирует его падение В. Г. Трухановский (1914–2000), – а корабль как ни в чем не бывало последовал дальше»²⁶⁷.

Какое будущее ждало заигравшегося министра? Спустя годы Уинстон скажет лорду Хью Сесилу, младшему сыну лорда Солсбери: «„Никогда“ – гораздо более часто встречаемое в политике слово, чем принято думать»²⁶⁸. Сам он будет неоднократно восставать из праха всеобщего забвения и поругания, но в случае с его отцом все оказалось куда более драматично и фатально. В результате своего скоропалительного решения лорд Рандольф превратился в политический труп. Когда лорда Солсбери спросили, возможно ли возвращение изгнанника в большую политику, он ответил безапелляционно: «А вы когда-нибудь видели, чтобы человек, избавившись от карбункула, хотел его вернуть обратно»²⁶⁹.

В биографии лорда Рандольфа, которую наш герой напишет впоследствии, отставке посвящена целая глава. По словам автора, в этом решившем судьбу его отца эпизоде не было «ни непостижимой тайны, ни хитроумной интриги, ни взрыва эмоций – только логическое и неотвратимое следствие предшествующих событий»²⁷⁰. Кроме того, он находил, что отличия между отцом и лордом Солсбери носили «фундаментальный» характер: «Они различались по вере, характеру и стремлениям. Они были представителями противоречащих школ политической философии. Они отстаивали идеи, которые были несовместимы. Рано или поздно разрыв отношений состоялся бы все равно»²⁷¹.

Должно будет пройти еще четверть века, прежде чем Черчилль пересмотрит ситуацию с отставкой и сформирует более зрелый взгляд. «Сейчас я вижу отца немного в другом свете, нежели в те дни, когда писал его биографию, – скажет он в 1930 году. – Мне более чем очевидно, что его поступок носил фатальный характер. Это был „отчаянный маневр пилота в критической ситуации“»²⁷². Еще через тридцать лет Черчилль признается своему личному секретарю, что «бывают случаи, когда отставка необходима, но никогда не следует становиться профессионалом по этой части». «Слишком часто это орудие оборачивается против стреляющего, – объяснит он. – У моего отца не получилось. Хотя и оставаться, надеясь нивелировать недостатки отвратительной политики, тоже ошибочно. В чем-то это напоминает сопровождение пьяницы в его похождениях по барам. Тебе кажется, ты ему помогаешь, когда говоришь: „Хорошо, старина, я куплю тебе маленькую порцию виски вместо большой“. Но на самом деле ты всего лишь отодвигаешь его падение»²⁷³.

Если назначение лорда Рандольфа на пост министра финансов стало возможным благодаря его положительным качествам, то столь короткое пребывание в должности – его недостаткам. К ним в первую очередь следует отнести чрезмерный эгоизм, отсутствие последовательности в собственных действиях, а также слабость к наслаждениям и радостям плоти. Как признается однажды близко знавший его лорд Дерби: «При всей неотразимости Рандольф ведет весьма сомнительный образ жизни, вряд ли достойный настоящего джентльмена. Мне иногда кажется, что его разум помутился»²⁷⁴.

Отец Уинстона часто говорил о своей скоропостижной кончине. На вопрос одного из друзей, как долго он собирается руководить палатой общин, он бравурно ответил:

– О, что-нибудь около шести месяцев.

– А что же будет потом?!

– Потом? Вестминстерское аббатство²⁷⁵.

В другой раз он признается своей матери: «Я буду Цезарем или никем!»²⁷⁶.

Не став Цезарем, Рандольф сам обрек себя на жалкое существование. Как сообщает его сын, после ухода из правительства в жизни экс-канцлера «не было ничего, кроме разочарований и поражений»²⁷⁷.

Отставка стала огромным потрясением не только для лорда Рандольфа. Очень сильно переживала его мать. У герцогини Мальборо произошла истерика, когда она прочитала злополучный номер T e Times. «И почему только мои сыновья не похожи на других?» – заливаясь слезами, воскликнула она²⁷⁸.

Дженни была потрясена не меньше. Она рассчитывала стать супругой премьер-министра, а вместо этого вынуждена была удалиться в тень общественного забвения. Ей было вдвойне обидно оттого, что муж не только не посоветовался с ней, принимая опрометчивое решение, но даже не соизволил поставить ее в известность. Так же как и герцогиня Мальборо, она узнала обо всем из газет. «Насколько темными казались эти дни, – сокрушалась миссис Черчилль. – Тщетно я пыталась утешить себя мыслью, что счастье связано с внутренним состоянием и не зависит от обстоятельств»²⁷⁹.

Очень хорошо ее состояние в тот момент передаст Уинстон. В его романе «Саврола» есть сцена, когда Люсиль, супруга президента республики Антонио Молары, размышляя над возможной отставкой своего мужа, восклицает: «Неужели я ничего не могу сделать? Неужели я отыграла свою роль? Неужели лучшая часть моей жизни подошла к концу?» Нет! «Я добьюсь своего», – с дерзкой решимостью возражает героиня самой себе. И в тот же момент вновь задается вопросом: «Но чего мне добиваться?»

«Этот вопрос остался без ответа», – пишет автор «Савролы»²⁸⁰. Но у Дженни ответ был. Когда представитель парламента приехал забрать церемониальные одежды канцлера Казначейства, она отказалась вернуть их, заявив, что «прибережет для сына»²⁸¹.

Уинстон был единственный в семье, для кого драматичная отставка отца не означала конец. Политическая деятельность лорда Рандольфа в 1885–1886 годах совпала с периодом активного формирования личности молодого Черчилля, важное место в котором занимало увлечение политикой. «Дорогой папа, я ехал сегодня с джентльменом, который считает Гладстона грубым человеком; по его мнению, „этот с кудрявыми усами должен стать премьером“», – спешит сообщить он обладателю «кудрявых усов» в апреле 1885 года. «Машинист электропоезда сказал, что „лорд Р. Черчилль“ будет премьер-министром», – читаем мы в его письмах отцу²⁸².