Текст книги "Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929"

С годами Черчилль еще больше убедится в правильности своих первоначальных рассуждений, осознав, что звания играют важную роль в обществе, придавая их обладателю определенный вес. Когда на закате жизни он коснется этой темы в своей «Истории англоязычных народов», то не сможет не воздать должное проницательности предшественника, написав: «Такой ход никогда бы не пришел в голову Гладстону, ни тем более следующему поколению империалистов. Но ориенталистский, почти мистический подход Дизраэли к империи, его акцент на имперских символах и его вера в важность внешнего облика сообщали его политике тот элемент творческой фантазии, который никогда не был достигнут его преемниками»³⁰³.

Черчилль очень точно подметил важность этого на первый взгляд пустого решения. Дизраэли повел себя мудро и своевременно. После падения Второй империи во Франции в Британии стали активно распространяться республиканские настроения. Все чаще антироялистские голоса звучали со страниц газет, из уст политиков и философов. В 1873 году существовало уже пятьдесят республиканских клубов. «Теперь республика неизбежна даже при жизни нашего поколения», – категорично заявит Джозеф Чемберлен. Дизраэли стал тем человеком, который спас монархическую идею, провозгласив создание империи и предложив романтический титул императрицы Индии³⁰⁴.

Другой вопрос, который привлек внимание Черчилля, касался отмены смертной казни. Уинстон выступил категорически против такого предложения, заявив, что в «этом несовершенном мире приходится совершать множество жестких и нехристианских поступков»³⁰⁵. Пройдет чуть больше десяти лет, и Черчилль возглавит Министерство внутренних дел. Среди прочих его обязанностей, будет контроль над обвинительными приговорами. Также через него будут проходить все дела с вердиктом «смертная казнь», и именно он будет являться последней инстанцией, утверждающей или смягчающей высшую меру наказания.

В день, когда Черчилль был назначен главой МВД, суд приговорил безработного моряка Джозефа Рена к смертной казни через повешение. Он перерезал горло трехлетнему ребенку и бросил его тело около железнодорожной станции. Рен признал свою вину. Изучив подробности дела, Черчилль утвердил высшую меру. За двадцать месяцев руководства ведомством ему предстоит рассмотреть еще сорок два дела. В двадцати случаях он произведет отмену смертной казни, в двадцати двух – оставит приговор без изменений.

Принятие решения по каждому из этих дел было «болезненным» и давалось Черчиллю крайне тяжело. В 1929 году он признается своему однокашнику Леопольду Эмери, что, столько нахлебавшись неприятных эмоций в частных школах, «всегда испытывал величайшую симпатию к заключенным и в годы работы в МВД старался облегчать их участь»³⁰⁶.

Один эпизод произвел на министра особое, неизгладимое впечатление. Речь идет о деле Эдварда Вудкока, приговоренного к виселице за убийство в состоянии алкогольного опьянения. Его жертвой стала женщина, с которой он проживал в гражданском браке. После совершения преступления, придя в себя, Вудкок покинет дом, отдаст все свои деньги уличным мальчишкам и направится в полицейский участок, где признает свою вину и раскается в содеянном. «Я был потрясен этой историей и многими чертами характера этого несчастного человека», – свидетельствовал Черчилль. Работники министерства советовали своему руководителю не вмешиваться в это дело и утвердить решение суда. Но глава МВД решил настоять на своем мнении. Проникшись состраданием, он заменил смертную казнь пожизненным заключением. Но когда на следующий месяц он узнал, что Эдвард Вудкок повесился в камере, оставив предсмертную записку близким, его прошиб холодный пот от осознания собственной вины в этом суициде.

Черчилль сохранит у себя копию записки. «Его страна пережила кровавую бойню двух мировых войн, а он не забыл человека, совершившего преступление в 1910 году и отдавшего все свои деньги уличным мальчишкам по пути в полицейский участок», – комментирует поведение политика профессор Майкл Шелден. Больше всего Черчилля потрясло отчаяние Вудкока перед пожизненным сроком. Поэтому, когда в 1948 году в палате общин вновь будет обсуждаться вопрос о целесообразности использования смертной казни, он категорически выступит за ее сохранение в британском законодательстве. Во время своего выступления он зачитает строки из последнего письма Вудкока, обратив внимание депутатов на «агонию пожизненного срока, которое для многих является гораздо более жутким наказанием», чем виселица³⁰⁷.

Особого внимания заслуживают взгляды молодого гусара, занимавшегося самообразованием в Бангалоре, на актуальные внешнеполитические вопросы. И в частности, имеющие отношение к Российской империи. На этот счет у Черчилля сложилась весьма определенная позиция. Он считал, что «Россия должна владеть Константинополем». «Это место, где зародилась ее религия», – аргументировал он. Более того, у России должен быть выход к незамерзающим морям. «Семьдесят миллионов людей без порта у теплых вод, разве это разумно?»³⁰⁸. Аналогичную мысль Черчилль повторит в 1901 году во время интервью после выступления в Мичиганском университете в Энн Арбор³⁰⁹.

Анализ частных политических событий приводил Черчилля к заключениям более общего характера: «Милитаризм вырождается в жестокость. Лояльность продвигает тиранию и низкопоклонство. Гуманизм становится сентиментальным и нелепым. Патриотизм скрывает ханжество. Империализм утопает в шовинизме»³¹⁰.

Изучение политической хроники последних двух десятилетий парламентской истории Великобритании благотворно повлияло на кругозор молодого человека. Он стал сторонником расширения прав местных властей, считал целесообразным введение прогрессивного подоходного налога и единой тарифной политики, выступал против вмешательства в дела Европы, ратовал за сокращение армии, отводя при этом основную роль в сохранении мощи и целостности государства военно-морскому флоту. «Одни его идеи менялись соответственно обстоятельствам, например стратегические приоритеты, – комментирует историк Норман Роуз. – Другим он оставался поразительно верен, например „империализму за рубежом“, или свободной торговле, или созданию центристской партии»³¹¹.

Супруга премьер-министра Марго Асквит будет удивляться по поводу Черчилля, полагая «невероятным, что человек со столь неопределенным образованием смог достичь таких высот»³¹². Но на самом деле ничего удивительного в этом не было. Хотя достигнутые высоты и в самом деле способны вызвать восхищение. Особенно если учесть, что речь идет не только о государственном деятеле, возглавлявшем различные ведомства и правительство, но и об авторе нескольких десятков книг. Да, у Черчилля нет высшего образования. Его университетом станут книги, а в роли преподавателя выступит он сам. Но это нисколько не помешает ему стать одним из самых образованных людей своего поколения, что лишний раз доказывает известную максиму: ключевую роль в обучении играет не количество изученного материала, а качество его усвоения. Или, как скажет сам Черчилль: «Гораздо лучше для ума и для практических целей, предъявляемых жизнью, внимательно изучить одну книгу, чем бегло прочитать сотню трудов»³¹³.

В системе обучения Черчилля были и свои плюсы. Он привыкнет рассчитывать только на себя, сам будет доходить до истины, опираясь на имеющиеся факты и здравый смысл, а не на рекомендации экспертов, к которым он, тем не менее, всегда относился уважительно.

Впоследствии Черчилль скажет, что читает только «для получения удовольствия либо – получения дохода»³¹⁴, но это не совсем так. Он будет знакомиться с новыми авторами, идеями и открытиями в многочисленных поездках и путешествиях, во время отдыха дома или пребывая в гостях. Даже в плену, параллельно с борьбой за свое освобождение и разработкой плана побега, он успеет прочитать биографию Фридриха Великого, написанную Томасом Карлейлем (1795–1881), а также труд Джона Стюарта Милля (1806–1873) «О свободе»³¹⁵.

Свою библиотеку он пополнит художественными произведениями, среди которых будут: «Кузина Бетта» и «Отец Горио» Оноре де Бальзака (1799–1850), «Отверженные» Виктора Мари Гюго (1802–1885), «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера (1821–1880), «История моей жизни» Джакомо Казановы (1725–1798), «Проза» Джорджа Гордона Байрона, «Крейцерова соната» Льва Николаевича Толстого (1828–1910), «Ад» Данте Алигьери (1265–1321), а также «Вдали от обезумевшей толпы» Томаса Харди (1840–1928). Почетное место на полке займут «Основания политической экономики» Джона Стюарта Милля³¹⁶.

Дальше – больше. За один только февраль 1906 года наш герой купит почти четыреста томов художественных и исторических произведений. В следующем месяце он привезет из книжных магазинов еще сто тридцать томов. А еще через месяц к ним добавятся дополнительные двести пятьдесят томов. В мае молодой политик купит пятьдесят девять томов. Став завсегдатаем книжных магазинов, за несколько месяцев активных покупок Черчилль увеличит размер своей скидки с десяти до двадцати процентов³¹⁷.

Несмотря на любовь к чтению, уже в Бангалоре Черчилль поймет, что не может посвятить всю свою жизнь созерцанию. Позже он следующим образом сформулирует эту важную дихотомию: «Жизнь человека должна быть посвящена либо деятельности, либо размышлениям, без тяжкого труда – никаких забав»³¹⁸. Выбирая между делом и мыслью, он отдавал предпочтение первому, при этом потратив немало сил, энергии и времени на второе.

В этом отношении Черчилль – уникальная персона. В мировой истории не так много людей, которые стали летописцами собственных деяний, и еще меньше тех, кто описывал то, что ожидает и их лично, и страну в ближайшем будущем. Профессор Манфред Вайдхорн считает Черчилля «Периклом и Плутархом» в одном лице. По его мнению, «ни один крупный государственный деятель мировой истории не задокументировал столь продолжительный период своей мирной и военной карьеры, да еще в таком стиле и с таким остроумием, внеся огромный вклад в историю и литературу, построив собственный огромный монумент из слов, которые настолько же волнующи, как и действия, которым они посвящены»³¹⁹. Исходя из этого, современники Черчилля назвали его «государственным деятелем, ставшим величайшим историком, и историком, ставшим величайшим государственным деятелем»³²⁰.

Снедаемый не только жаждой деятельности, но и славы, Черчилль по-хорошему завидовал военным наградам тех, кому повезло оказаться на полях сражений, проявить выдающиеся качества, заслужить потом, а иногда и кровью почет и уважение общества³²¹. Он считал, что у него есть только один путь реализовать свой потенциал – принять участие в боевых действиях. В конце 1896 года самой горячей точкой Британской империи был Судан, военная кампания в котором уже давно не давала покоя непоседливому гусару. В декабре он напишет матери, что с удовольствием отправился бы в знойную Африку за поиском успеха, славы и популярности³²².

Леди Рандольф, как всегда, поддержала сына. Однако она считала, что его планам будет трудно осуществиться. И дело даже не в том, что Уинстону надо было заручиться поддержкой руководства 4-го гусарского полка и получить внеочередной отпуск. Проблема, гораздо более серьезная, заключалась в личности главнокомандующего египетскими войсками (сирдара) Герберта Китченера. Генерал не любил пронырливых и амбициозных молодых офицеров. Говорили, что он не брал в состав своей армии кандидатов моложе двадцати семи лет³²³, а в конце 1896 года Черчиллю исполнилось всего двадцать два года.

Леди Рандольф написала Китченеру письмо. Генерал ответил, что в настоящее время у него нет свободных мест в кавалерии, но он будет иметь Уинстона в виду. Также он посоветовал, чтобы Уинстон сделал официальный запрос от имени полкового командира генерал-адъютанту египетской армии³²⁴. Леди Рандольф сочла ответ сирдара «обнадеживающим»³²⁵.

Не привыкший сидеть сложа руки, Черчилль взял трехмесячный отпуск и отправился в Лондон, чтобы уже из столицы добиваться устройства в состав египетской армии. Его мать сочла эту поездку ненужной тратой времени и средств. Однако возбуждение Уинстона уже превысило критическую отметку и его было не остановить. Летом 1897 года он прибыл в Лондон, чтобы обеспечить себе место в армии Китченера.

В Судан Черчилль не попадет, по крайне мере в 1897 году. Зато он примет участие в бриллиантовом юбилее королевы Виктории, что даст ему возможность окунуться в жизнь викторианского общества, которое находилось в зените своего благополучия. По дороге в Лондон он остановится на две недели в Италии, где посетит Помпеи и Aeterna urbs[43]43
  Вечный город, Рим (лат.).


[Закрыть]. Во время путешествия по Индийскому океану, которое далось субалтерну очень тяжело – две трети пути он провел в каюте, мучаясь от морской болезни, – он познакомится с ответственным за стрелковую подготовку в Индии полковником Яном Стэндишом Монтейтом Гамильтоном (1857–1943)³²⁶. Этому худощавому человеку предстоит сыграть важную роль в жизни Черчилля. Пока же они мило коротали время за непринужденными беседами.

Гамильтон быстро распознал в молодом собеседнике огромный потенциал, признав, что его способностей хватит на «несколько успешных карьер». Отметив, что «искусство вечно, а жизнь коротка», полковник советовал не терять времени в выборе пути. «Конечно, было бы замечательно объединить достижения Мальборо, Непера и Питта, но в нашу эпоху специализации подобная структура тщетна», – считал Гамильтон³²⁷. Каждый человек, добившийся успеха в своем деле, достоин уважения. Но и как столетия назад, по-настоящему великими людьми становятся те, кто достиг успеха сразу в нескольких областях. Черчилль был еще только в самом начале своего пути, и ему предстояло доказать, что в мире узкой специализации междисциплинарные достижения также возможны³²⁸. Главное – найти «свою колею» и, не растратив попусту время, упорство и таланты, пройти по ней до конца.

Ключевая особенность «своей колеи» заключается в том, что в отличие от проторенных путей она малозаметна и движение по ней носит неопределенный характер. Никогда точно не знаешь, что скрывается за следующим поворотом, правильной ли дорогой идешь и вперед ли? По нехоженым тропам двигаешься на ощупь, доверясь своей интуиции и постоянно сверяясь с собственным мировоззрением. «Человеческая жизнь аналогична движению внутри тоннеля с закрытыми по обе стороны окнами, – скажет однажды Черчилль. – Когда ты подходишь к окну, чья-то невидимая рука открывает его, и свет, который ударяет из окна, лишь еще больше сгущает мрак в конце тоннеля»³²⁹.

Некоторые «окна» в жизни Черчилля уже были открыты, но большинство еще только предстояло открыть. И в одно из них уже начал просачиваться свет новых возможностей. В Англии Черчилль узнает из газет новость, которая полностью завладеет его вниманием. На северо-западной границе Индии произошло крупное восстание местных племен патанов. Для подавления восстания была сформирована Малакандская действующая армия под командованием генерала сэра Биндона Блада (1842–1940). Уинстон уже имел честь в Дипдине встречаться с генералом, которого считал «самым надежным и опытным военачальником на индийском пограничье»³³⁰. Именно тогда, на зеленых лужайках Дипдина, он «выбил» из генерала обещание, что в случае возобновления военных действий в пограничных районах Индии тот возьмет его в состав своей армии³³¹. Еще раз убедившись, что одним из основных секретов успеха являются личные связи, Черчилль стал активно пользоваться этим ключом, открывая одну дверь за другой.

В его распоряжении были еще три недели отпуска, но он поспешил напомнить Бладу о данном обещании и начал готовиться к возвращению в Индию. Молодой гусар был настолько возбужден открывавшимися перед ним перспективами участия в опасных баталиях, что забыл положить в багаж клюшки для игры в поло, вернуть бейдж, который ему дали во время выступления в Бате, оплатить несколько счетов³³², а также взять с собой свою собаку по кличке Горошек³³³.

Путешествие в Индию Черчилль снова перенес тяжело. «Одного плавания достаточно, другие уже перебор», – жаловался он³³⁴. Стояло самое жаркое время года, температура достигала 38 °C, на Красном море не было ни ветерка. Бывалые путешественники сообщали, что не помнят подобной жары. «Такое ощущение, будто очутился в паровой бане», – ужасался Уинстон. Он коротал время за чтением, прочитав за время путешествия множество книг. Больше всего его впечатлил последний роман Томаса Харди «Джуд Незаметный», вышедший в 1895 году³³⁵.

Но физические неудобства путешествия не шли ни в какое сравнение с душевными переживаниями. Черчилль ждал ответа Блада, а ответа не было. Ни в Бриндизи, ни в Адене, ни в Бангалоре. Молодой человек даже стал подозревать, что кто-то из командования ставит ему палки в колеса³³⁶. На самом деле молчание Блада было связано с тем, что Уинстону просто не нашлось места, личный штаб генерала к тому времени был полностью укомплектован.

Долгожданное письмо Черчилль получит только в конце августа. Блад сообщит, что готов взять его корреспондентом с последующим устройством в армейские части при первой же возможности³³⁷. Не без труда оформив месячный отпуск, Уинстон в тот же день отправился на вокзал, откуда собирался ехать на север, в конечно-выгрузочный пункт Малакандской действующей армии Ноушер. Покупая билет в кассе, он из любопытства спросил, как далеко расположен Ноушер. Лишенный всяких эмоций ответ индуса-кассира немало его удивил: «Две тысячи двадцать восемь миль». Это означало пять дней пути в нестерпимой жаре. «Большая страна – Индия!» – воскликнет англичанин, располагаясь в просторном вагоне с плотно зашторенными окнами³³⁸.

«Пять дней в поезде – не самое приятное времяпрепровождение, особенно без спутника, но цель, к которой я стремлюсь, делает все эти препятствия незначительными», – напишет Черчилль своей матери. Признавая, что будущее «смутно» и «неопределенно», он видел в своем предприятии «хороший шанс принять участие в активных действиях и получить медаль». Он считал, что военный опыт пойдет ему на пользу, прибавив веса в политической среде, а также добавив популярности в стране³³⁹. О том, что это опасное приключение может стоить ему жизни, Черчилль не думал. Как и его кумир Наполеон, он верил в свое великое предназначение. Он видел себя будущим премьер-министром, о чем с немного нагловатой самоуверенностью говорил другим офицерам, несущим службу в Индии³⁴⁰, а также своим близким. «Я верю в свою звезду, верю в свое предназначение, – писал он леди Рандольф из Малакандского лагеря. – Даже если я ошибаюсь, что из того? Я намерен сыграть эту игру до конца, и если я проиграю, значит, мне не светило выиграть и все остальное»³⁴¹.

Дженни не разделяла взглядов сына. Да, она поддерживала его амбициозные планы, но столь открытое пренебрежение собственной безопасностью, готовность идти на риск ради получения сомнительных, с ее точки зрения, выгод, не могло не вызывать тревоги. Она писала ему, что успокоится только тогда, когда будет точно знать, что все завершилось и ее Уинстон настолько же здоров, как в день, когда покинул Англию. «Береги себя, любимый, – заклинала она его. – Буду с нетерпением ждать твоего письма»³⁴².

Добравшись до Ноушера, Черчилль отправился в лагерь: сорок миль галопом по изнуряющей жаре, затем на повозке по крутым извилистым дорогам к Малакандскому перевалу. Блада на месте не оказалось, с летучим отрядом он отправился на подавление грозного племени бунервалов. У молодого лейтенанта было несколько дней, чтобы экипироваться и подготовиться к будущим сражениям. Все необходимое – одежду, флягу, котелок, револьвер, бинокль и одеяло – можно было без проблем приобрести на местном аукционе, где активно распродавалось имущество павших солдат. У непривыкшего к суровым реалиям войны Черчилля столь циничное обращение с вещами покойных вызвало отвращение. Но иного пути не было, и, чтобы выжить в местных условиях, приходилось подчиниться безжалостным правилам военного времени³⁴³.

Обустроившись в лагере, Черчилль направил леди Рандольф две первые статьи³⁴⁴. Кубинский опыт позволял ему чувствовать себя спокойно и уверенно в незнакомой обстановке. Этот же опыт многое ему дал как начинающему журналисту. Но еще большего предстояло достичь. И в этой связи главная проблема заключалась в том, что Daily Graphic было далеко не самое влиятельное издание³⁴⁵.

Черчилль хотел играть по-крупному, не размениваясь на малопрестижные проекты. Он попросил мать подыскать ему что-нибудь более стоящее. И леди Рандольф обратилась в знаменитую The Times, где главным редактором с 1884 года был друг ее мужа Джордж Бакл (1854–1935). Однако Бакл вынужден был отказать. Как выяснилось, газета уже прикомандировала к Бладу своего специального корреспондента – лорда Финкастла, полное имя – Александр Эдвард Мюррей, с 1907 года 8-й граф Данмор (1871–1962)³⁴⁶. Так началось негласное соперничество двух молодых людей. Формально – за право первым рассказать лондонской публике о событиях, разворачивающихся на северо-западной границе Индии. Реально – за приобретение популярности.

Неудача с The Times не остановила леди Рандольф. Она договорилась о публикации статей сына с владельцем The Daily Telegraph Эдвардом Леви Лоусоном (1833–1916). «Скажи Уинстону, чтобы он направлял образные и впечатляющие отчеты», – заявил газетный барон вдове экс-министра³⁴⁷. Ради того чтобы закрепиться в престижном издании, пришлось согласиться с урезанными гонорарами. Черчилль хотел получать за статью десять фунтов, но редакция согласилась платить за колонку только пять³⁴⁸. «Я не приму меньше десяти фунтов за статью и отправлю назад любой чек на меньшую сумму», – в горячности заявит Уинстон своей матери³⁴⁹. Так началась его борьба с издателями за гонорары, и пока издатели одерживали верх.

Другим неприятным моментом стала анонимность статей. Написав две первые статьи для The Daily Telegraph, Уинстон оставит на усмотрение матери – подписывать их или нет. Леди Рандольф обратится за консультацией к друзьям. Гилберт Джон, 4-й граф Минто (1845–1914), счел, что откровенные, содержащие критику материалы, вполне возможно, создадут ненужные проблемы, поэтому будет лучше, если публикация будет анонимной³⁵⁰.

Первая статья выйдет в номере от 6 октября и будет подписана «молодой офицер». Всего будут опубликованы пятнадцать статей. Одновременно с The Daily Telegraph Черчилль заключит контракт с индийской газетой Allahabad Pioneer, куда ежедневно отправлял заметки объемом триста слов. В свое время с Pioneer сотрудничал Джозеф Редьярд Киплинг (1865–1936), публиковавший на ее страницах свои ранние произведения³⁵¹.

Черчилль был крайне раздосадован тем, что его имя скрылось за безличной подписью. Но и леди Рандольф, как и графа Минто, у которого был немалый опыт армейской службы – он дослужился до звания полковника, – понять можно. Покинуть полк, разъезжать по фронтам и публично высказывать свое мнение – далеко не то поведение, которого ждали от младшего офицера. Мать настойчиво советовала Уинстону быть более сдержанным в своих высказываниях³⁵². Но ее сын не боялся выражать свою точку зрения, не боялся кого-то задеть и вообще не боялся проблем. «Я ценю мнение твоих лондонских друзей, но этот узкий круг совершенно не та аудитория, к которой я собираюсь обратиться, – напишет он леди Рандольф. – Я признаю, что определенные элементы всегда враждебны, но категорически не позволю им вмешиваться в мои дела»³⁵³.

Кроме скромных гонораров и анонимности, большое негодование Черчилля вызывало обращение с текстами. Во-первых, во время верстки проскальзывали ошибки. Во-вторых, делались купюры. Причем не в целях цензуры, а просто для сокращения объема, чтобы материал уместился на полосе. В частности, это коснулось третьей статьи Черчилля, из которой были удалены десять последних строк, что «нарушило баланс» заключительной части. В-третьих, Черчилль был недоволен местом своих статей в газете. «Я возлагаю на них большие надежды, и мне очень неприятно, если им будет суждено потеряться в незначительности», – скажет он матери и попросит ее просматривать тексты, «исправлять орфографию», «переписывать каждое корявое предложение»³⁵⁴.

Подобные просьбы весьма показательны. Уже с первых работ Черчилль стремился добиваться высокого качества публикуемого материала. С юношеских лет он полюбил слово и знал цену хорошему изложению. Это касалось не только статей, но и писем. Его возмущало, что эпистолярный стиль стал «коротким» и «отрывисто грубым». Он даже придумал для него новое прилагательное – «телеграмматичный». Другое дело раньше, когда «работа над письмами была целым искусством». В качестве примера он приводил письма своей бабки, вдовствующей герцогини Мальборо, написанные «хорошим языком», «лишенным сленга», письма, в которых чувствовался стиль³⁵⁵.

Работая над статьями, Черчилль с самого начала старался уделять большое внимание не только фактам, которые должны были заинтересовать читателя, но и манере изложения – увлекательной, оставляющей приятные впечатления после прочтения. Он считал, что журналистам принадлежит большая роль в сохранении и распространении «чистого и правильного» языка. В одном из своих первых интервью Черчилль возмущался, что никто не заботится о языке, что с легкостью «отвергаются старые конструкции» и «принимаются новые обороты». В Афинах и Древнем Риме, говорил он, высокообразованная часть населения следила за развитием языка, определяя стиль общения и изложения своих мыслей, а «сегодня язык не черпает вдохновение из лучших источников. Он развивается по пути наименьшего сопротивления, следуя за теми, кто менее всего подходит для этих целей». В результате язык «распадается на диалекты»³⁵⁶.

Крупные издания должны изменить эту прискорбную тенденцию, считал Черчилль. Сам он прилагал немалые усилия, готовя тексты³⁵⁷. Он давал высокую оценку всем своим материалам, направленным в The Daily Telegraph, гордился ими³⁵⁸, но больше всего ему нравились пятая и последняя статьи. Как автор, Черчилль считал, что эти две публикации – «лучшее из всего написанного мной в настоящий момент». «В них выдержано каждое предложение, каждое слово находится на своем месте». Он попросил, чтобы леди Рандольф показала его тексты профессионалам, специализирующимся на английской литературе³⁵⁹. Мнение филологов нам не известно. Зато известно мнение преподобного Джеймса Уэллдона, который, прочитав статьи своего ученика, счел, что тот «в высшей степени обладает особыми способностями журналистов схватывать яркие и интересные черты» происходящих событий. «Уинстон и в самом деле очень умен и должен оставить след в этом мире», – скажет он в октябре 1897 года леди Рандольф³⁶⁰.

Что касается боевых действий, первые несколько дней на фронте были спокойными. В составе штаба Блада Черчилль покинул лагерь в Котале, прошел через долину Хара в Чакдару, затем через Сарай и Коткай прибыл в Госам. По дороге он наслаждался «мрачными, но величественными» горными пейзажами, отвесными утесами, а также «стремительной и опасной» рекой, унесшей жизни двух артиллеристов³⁶¹.

Всё оказалось гораздо серьезнее, чем гусар предполагал изначально. На Кубе он уже видел, что значит партизанская война, однако здесь, на северо-западной границе Индии, она носила еще более тотальный и жесткий характер: «Каждый дом превратился в крепость, каждая деревня – в фортификацию. Каждый житель с самых ранних лет, когда он уже достаточно силен, чтобы бросить камень, и до последнего вздоха, пока у него есть силы нажать на курок, превратился в солдата»³⁶².

Пока пехота оставалась в Госаме, кавалерия проводила рекогносцировку местности. Уинстон получил разрешение участвовать в разведывательных мероприятиях. Десятого сентября он вместе с майором Гарольдом Артуром Дином (1854–1908) посетил нескольких вождей в долине Джандола³⁶³.

На следующий день он сопровождал капитана разведки Генри Эрнеста Стэнтона (1861–1943), которому было поручено составить топографические карты проходов в Утман Хел. «Ландшафт здесь один из самых необычных, что мне приходилось видеть», – свидетельствует Черчилль. На противоположном берегу реки, который контролировали утманхельцы, он насчитал сорок шесть замков со рвами и башнями, расположенными на площади двадцати квадратных миль. Возникло ощущение, что он оказался в «фантастической стране, приюте великанов и людоедов». Затем отряд устремился к вершине перевала, откуда открылся потрясающий вид на долину. «Вероятно, на нее не смотрел ни один белый человек с тех пор, как Александр пересек эти горы на пути в Индию»³⁶⁴, – напишет Черчилль.

Собрав необходимую информацию, Блад решил вторгнуться на территорию мохмандов двумя путями – через Навагайский перевал и через перевал Рамбат. Штабной персонал был переведен во 2-ю бригаду под командованием бригадного генерала Патрика Дугласа Джеффриза (1848–1922), ей предстояло форсировать Рамбат. Однако, узнав, что мохманды готовы дать отпор, Блад отдал распоряжение, чтобы 16 сентября Джеффриз покинул укрепленный лагерь у Инаят Кила и вторгся в Мамундскую долину в устье реки Вателай. Достигнув означенного места, 2-я бригада рассредоточилась – 35-й Сикхский полк направился к холму, а кавалерия осталась внизу, продолжая контролировать долину и поддерживать связь с основными силами.

Черчилль решил присоединиться к сикхам. Отдав лошадь сипаю, он вместе с пехотой пошел наверх по склону холма. Уже на самой вершине отряд подвергся нападению. Из укрытий стали выбегать мохманды, тут и там раздавались воинственные кличи, засверкали сабли. Черчилль достал револьвер и начал отстреливаться. Когда барабан опустел, он продолжил стрелять из ружья, позаимствованного у одного из сикхов. «Я ничуть не волновался и почти не испытывал страха, – сообщил он матери. – Когда дело доходит до смертельной опасности, волнение отступает само собой. Я схватил ружье и выстрелил раз сорок. Не могу утверждать точно, но мне кажется, что я попал в четырех человек. По крайней мере, они упали»³⁶⁵.

В связи с большими потерями, которые понесла полевая армия Блада, были произведены срочные переформирования, коснувшиеся и нашего искателя приключений. Он был приписан к 31-му Пенджабскому пехотному полку. Само по себе это было очень странное назначение. Во-первых, под началом двадцатидвухлетнего лейтенанта оказались порядка ста человек. Во-вторых, кавалерист был переведен в пехоту. И наконец, в-третьих, это был уникальный случай с назначением британского офицера в туземный полк³⁶⁶.