Текст книги "Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929"

Когда сражение началось, Китченер решил бросить 21-й уланский полк в лобовую атаку на Омдурман. В ответ халифа Абдулла ибн-Мохаммед (1846–1899) отправил на защиту города четыре полка. Не зная, что численность противника возросла, уланы перешли в наступление. Сначала в поле их зрения попала лишь сотня дервишей, медленно отступавших к обстрелянному канонерскими лодками городу. Но тут неожиданно подоспело подкрепление. Уланы с криком врезались в ряды фанатичного противника. От сильного удара многие всадники вместе с конями рухнули на землю. Началась кровавая бойня. «Дервиши сражались самоотверженно – резали лошадям жилки, рубили поводья и стремянные ремни, – вспоминал Черчилль. – Они расстреливали наших солдат в упор, закидывали острыми копьями, выпавших из седел безжалостно рубили мечами, пока те не подавали признаков жизни»⁶⁰⁵.

Оказавшись в самом центре бойни, Уинстон столкнулся с двумя дервишами. Сохраняя спокойствие и «не испытывая ни малейшего волнения»⁶⁰⁶, он вскинул «маузер» и начал отстреливаться. Расстреляв один магазин, вставил в пистолет новую обойму. По его оценкам, он убил «трех определенно и двоих вероятней всего»⁶⁰⁷.

В ходе последующих боевых действий дервиши будут оттеснены в пустыню, где у них уже не будет ни сил, ни возможности перегруппировываться и начать успешное контрнаступление. Битва при Омдурмане подойдет к концу. Англичане и египтяне потеряют 48 человек убитыми и 428 раненными, противник – 9700 и 25 тысяч соответственно. Еще пять тысяч дервишей были захвачены в плен.

Храброе поведение солдат Китченера омрачат бесчинства, последовавшие после сражения. В первую очередь это относится к «жестоким надругательствам над ранеными»⁶⁰⁸, а также осквернению могилы Махди.

Спустя почти пятнадцать лет после описанных событий Черчилль, в тот момент первый лорд Адмиралтейства, будет иметь беседу с адмиралом Дэвидом Ричардом Битти (1871–1936), своим личным военно-морским секретарем. Битти также принимал участие в сражении при Омдурмане, прикрывая армейские части с Нила.

– Как выглядела атака кавалерии? – спросил его Черчилль. – На что она была похожа?

– На вареный пудинг с изюмом, – ответил адмирал. – Темные изюмины, утопающие в толще масла⁶⁰⁹.

Атака уланов, которую специалисты оценивают как тактическую ошибку⁶¹⁰, стала одной из последних в истории британской кавалерии. Она продлилась всего сто двадцать секунд, зато что это были за секунды! Кровь и пот, стоны раненых и бравые кличи атакующих, шальные пули и сверкание стальных лезвий, изуродованные тела людей и животных, удушающая пыль и безжалостное солнце – все перемешалось в единый комок нервов, страха и возбуждения. Из 310 офицеров и солдат 21-го уланского полка пострадал каждый четвертый. Выжившие с ужасом наблюдали за печальным следствием битвы: тянулась «страшная», как напишет Черчилль, вереница покалеченных лошадей, с трудом ковыляющих на трех ногах; тут и там лежали раненые кавалеристы, из ран, жестоко развороченных наконечниками копий, хлестала кровь; тут и там – располосованные мечами тела, из которых вываливались кишки; тут и там – отрубленные руки и изуродованные лица⁶¹¹.

За тысячи миль отсюда, в Англии, участников битвы ждали родные и близкие, переживая за них. Переживала за своего сына и леди Рандольф. И Уинстон это отлично понимал, хотя и бравировал перед друзьями и однополчанами своим восторженным отношением к происходящему. «Я много думал о тебе, любимая мама, – написал он леди Рандольф на обратном пути из Вади-Хальфы. – Я боюсь, ты с трепетом в сердце читаешь телеграммы, а также списки убитых, раненых и пропавших без вести»⁶¹².

Чтобы успокоить мать, на следующий день после сражения он кратко телеграфировал: «Все в порядке. Уинстон»⁶¹³. Полагавшийся на Провидение, он вышел из сражения «невредимый умом и телом»⁶¹⁴. Не без гордости он будет говорить: «Ни один волосок не упал с моей лошади, ни одна ворсинка не слетела с моего мундира, немногие могут похвастаться тем же»⁶¹⁵. Признает он и то, что кровавая кавалерийская атака представляла по своей сути «чудовищную азартную игру, в которой никакие индивидуальные меры предосторожности не были возможны», и что участие в подобных мероприятиях позволяет по-иному взглянуть на мир, определяя, что действительно важно, а что – мимолетно⁶¹⁶.

Несмотря на все мерзости и лишения, Суданская кампания в целом не изменила представление о войне. Вотчина Марса и Ареса по-прежнему воспринималась многими «увлекательным приключением, горячившим кровь и делавшим великолепную игру более азартной»⁶¹⁷. Война еще не стала трагедией. До прозрения оставалось шестнадцать лет, по истечении которых изменится и само человечество, и понимание прошлого. И вот тогда, размышляя над колониальными баталиями Викторианской эпохи, Черчилль с ужасом обнаружит, насколько жестоким стал мир и, как следствие, насколько отвратительной стала война, к участию в которой он так стремился в молодые годы. Всего каких-то шестнадцать лет, и «ставки возросли, смерти приходилось ждать постоянно, тяжелые раны считались счастливым избавлением, сталь артиллерийских снарядов и пулеметный огонь косили и сметали целые бригады; уцелевшие в одном торнадо могли не сомневаться, что падут жертвой следующего или следующего за ним»⁶¹⁸. А ведь после сражения при Омдурмане солдаты говорили: «Конец подобным представлениям, и какие дураки в мире захотят повторить их снова»⁶¹⁹. Найдутся такие.

Но пока об этом никто не думал. Жизнь продолжала идти своим чередом. После падения Омдурмана сопротивление со стороны дервишей резко пошло на убыль, и как не без иронии заметит Черчилль: «Поражение противника было настолько полным, что бережливый Китченер решит отказаться от дорогих услуг кавалерии»⁶²⁰. Спустя всего три дня после сражения 21-й уланский полк возьмет курс на север, и начнется возвращение домой.

По дороге в Лондон Черчилль ненадолго задержался в Каире, где встретился со старым знакомым, «храбрым и веселым»⁶²¹ Ричардом Фредериком Молино (1873–1954). Ему повезло меньше, чем Уинстону. В ходе сражения он получил удар саблей выше правого запястья, перерезавший сухожилия. Рана заживала с трудом. Решено было сделать срочную операцию по пересадке кожи, и Черчилль согласился выступить донором. С внутренней стороны предплечья у него взяли небольшой кусок кожи с прилегающим к ней мясом. Кожа прижилась⁶²². Молино впоследствии двадцать шесть лет прослужит у короля Георга V и скончается в январе 1954 года. Ричард «забрал мою кожу с собой, неплохой авангард в будущем мире», – прокомментирует Черчилль кончину боевого товарища⁶²³.

Один из мифов, который связан с нашим героем, касается татуировки на предплечье. Миф этот оказался настолько устойчивым, что на одной из конференций в 2006 году о нем даже спросили младшую дочь Черчилля Мэри Соамс⁶²⁴. В отличие от леди Рандольф, которая сделала у известного мастера Томаса Райли[48]48
  В 1891 году Томас Райли по прозвищу «Профессор» запатентовал первую угольную машинку с одной электромагнитной катушкой, которая стала прообразом современных аппаратов для нанесения татуировок. Среди клиентов Райли были император Николай II и кайзер Вильгельм II.


[Закрыть] татуировку в виде змеи на запястье⁶²⁵, у Черчилля татуировок не было. Только шрам, связанный с пересадкой кожи в дни бурной молодости.

Так же, как и в случае с Малакандской кампанией, Черчилль надеялся, что его участие в битве при Омдурмане не пройдет незамеченным, а сам он будет представлен к награде. Однако его ожиданиям не суждено было осуществиться в полной мере. Его наградят лишь медалью Судана королевы Виктории и медалью Судана хедива с планкой «Хартум».

Подобная скудость в поощрении не была случайной. Из наградных списков фамилию «Черчилль» исключали сознательно. Таким способом высший командный состав реагировал на активность молодого офицера, связанную с его литературной деятельностью.

Мысль о том, чтобы написать о суданских событиях отдельную книгу, посетила Черчилля, едва он вступил на Африканский континент⁶²⁶. После сражения при Омдурмане он еще больше укрепился в своих планах. «Я напишу историю этой войны», – заявит он леди Рандольф на вторые сутки после битвы⁶²⁷. Уже на обратном пути в Англию он потихоньку стал собирать материал. На корабле он познакомился с репортером Daily Mail Джорджем Уоррингтоном Стивенсом (1869–1900), которого известный военный журналист Джордж Уорд Прайс (1886–1961) назвал «самым замечательным автором британской прессы»⁶²⁸. На протяжении всей своей жизни Черчилль общался с множеством людей, и редко на кого его незаурядная личность не производила впечатления, причем не всегда положительное. Стивенс не стал исключением. Наблюдательный и талантливый журналист, он оставил одну из самых точных первых характеристик будущего премьер-министра.

О чем он написал в своей заметке?

Во-первых, Стивенс обратил внимание на несоответствие между юношеским обликом Черчилля и зрелостью его суждений: «По годам он еще юнец, по темпераменту тоже, но по своим намерениям, целям и продуманным планам он уже зрелый мужчина. Любой другой на его месте был бы громогласным, простым, эмоциональным, пустоголовым подростком. Но Черчилль – мужчина, с устоявшимися амбициями, с четко определенными средствами по достижению намеченных целей, с не по годам развитым, почти сверхъестественным мышлением».

Во-вторых, журналист описал необычную смесь амбиций и рефлексии своего спутника: «Он амбициозен и расчетлив, но не равнодушен, и это его спасает. Он не так зациклен на способе достижения успеха или создания вокруг себя шумихи, он обладает прозорливой мощью самоанализа, которая подсказывает ему о его талантах».

И наконец, в-третьих, журналиста потрясла сила черчиллевского самовыражения: «Он прирожденный демагог, и он это знает. Главная его черта – риторичность. Программные выступления и ведущие статьи изливаются из него против его воли. Во время обеда он говорит не умолкая, и собеседнику практически невозможно определить, когда он заканчивает цитировать своего одного кумира, Маколея, и начинает подражать другому кумиру – Уинстону Черчиллю».

Стивенс предсказывал Черчиллю удивительное будущее: он станет либо «великим и популярным лидером», либо «великим журналистом», либо «великим бизнесменом». Если он пойдет в политику, «к тридцати годам парламент будет мал для него, а к сорока годам для него станет мала и Англия»⁶²⁹.

Ради справедливости следует заметить, что Стивенс также произвел благоприятное впечатление на Черчилля. Он будет вспоминать о нем, как о «блестящем журналисте», мастере слова, авторе «остроумных, свежих, парадоксальных статей и репортажей»⁶³⁰. В чем-то пути двух кудесников пера были схожи. Они оба были молоды, талантливы, амбициозны. Оба начинали журналистами. Потомку герцога Мальборо повезет больше, он сможет реализовать свой потенциал. Стивенс же даже не узнает, насколько точными окажутся его прогнозы. Он скончается на следующий год после встречи с Черчиллем в возрасте тридцати лет, заразившись брюшным тифом во время англобурской войны.

Возвратившись в начале октября в Лондон, Черчилль остановится на два месяца у своей матери в доме номер 35 на площади Грейт Камберленд и начнет активную работу над первыми главами нового произведения. По его собственному признанию, он очутился в «странном мире, на севере которого расположено введение, на юге заключение, а между ними главы и абзацы»⁶³¹.

Одновременно с началом работы над первыми главами Черчилль приступил к изучению доступной литературы по интересующей его теме: свыше двадцати наименований и шестнадцати официальных отчетов и документов, не считая стенограмм обсуждений в парламенте. Он сознательно потратил столько сил и времени на сбор и анализ информации. Еще в своей первой работе он отметил, что «историку, описывающему великие события, всегда бывает трудно проследить те тонкие скрытые процессы, которые во всех обществах предшествуют и готовят почву для яростных мятежей и восстаний». Когда докапываешься до первооснов, то приходится иметь дело с «переменчивым общественным мнением, скрытыми мотивами, пристрастиями и прихотями, водоворотами нелогичных чувств или невежественных предрассудков, силами влияния, настолько сложными и многочисленными, что обозреть и учесть их все, оценив влияние каждой из них в разразившемся шторме, выходит за пределы интеллектуальных способностей одного человека»⁶³².

Достичь истины удается не каждому, но попытаться стоит. Черчилль решил не ограничиваться опубликованными источниками. Он связался с участниками событий, направлял письма офицерам, которые побывали в Судане. «Чем полнее и нагляднее будет описание, тем лучше, – скажет он в одном из таких посланий очевидцу событий. – Мне бы очень хотелось узнать ваши взгляды относительно военной и политической обстановки в Судане, сравнить нынешнюю кампанию с кампанией 1885 года. Это не срочно, но „чем быстрее, тем лучше“. Разумеется, я не стану цитировать ваши материалы и буду рассматривать ваше письмо исключительно как личное и конфиденциальное»⁶³³.

Второго декабря Черчилль отправился обратно в Индию, официально – для несения службы, реально – для участия в межполковом турнире по поло[49]49
  Команда Черчилля одержит победу. Эта победа была тем более приятна, что за всю историю проведения названного соревнования, с 1877 по 1939 год, это был единственный триумф команды 4-го гусарского полка.


[Закрыть] и дальнейшей работе над книгой. Это было его третье и последнее путешествие на Индийский субконтинент. Путешествие далось нелегко. «Дорогой старина, – писал он брату с палубы парохода „Осирис“. – Не могу больше писать. Я уже не ел двое суток. Проклятый корабль. Даже капитан болен»⁶³⁴.

Придя в себя, Черчилль тут же возобновил работу. Спустя пять дней он радостно сообщил матери, что «почти закончены три очень большие главы»⁶³⁵. Еще через неделю он скажет своему другу Элмеру Лоуторпу Халдейну (1862–1950), что уже написана треть книги. А всю работу он планирует завершить к первому апрелю следующего года⁶³⁶. «Я работаю ежедневно сутками напролет», – информирует он. До конца 1898 года ему удастся написать половину произведения⁶³⁷.

Черчилль работал быстро. Хотя, конечно, и его не миновали муки творчества, знакомые каждому пишущему человеку. «Сегодня я пребываю в грустном настроении, – делился он с леди Рандольф во время своего пребывания в Бангалоре. – Работал целое утро, и все безрезультатно. Я не ощущаю здесь того прилива энергии, как в Англии. Чудовищный застой ума. Упадок сил угнетает меня»⁶³⁸.

Так о чем же писал Черчилль и что хотел рассказать? Первоначально он планировал описать сражение при Омдурмане, опираясь на свой опыт участия в кампании. Примерно так же, как он это сделал в своей предыдущей книге. Но использование уже знакомого, отработанного формата имело свои сложности, которые в первую очередь были продиктованы тем, что сама тема была иной. Суданская кампания и по масштабу, и по влиянию сильно отличалась от локальных боевых действий на афганской границе. Сражение при Омдурмане было хотя и знаковым, но все-таки заключительным аккордом драматичной военно-политической истории Судана, без рассмотрения которой произведение значительно теряло в цене, превращаясь в непримечательную хронику примечательного события.

На этот раз Черчиллю предстояло выступить уже не просто журналистом и обозревателем, а историком. Планировалось, что рассказ о событиях, предшествовавших военной кампании 1896–1899 годов, займет не более тридцати страниц. Однако в процессе работы эта часть книги увеличилась в пять раз и заняла пять глав.

Расширение первоначального замысла предъявляло дополнительные требования как к объему исходных материалов, так и к качеству самого текста. Историк Морис Эшли (1907–1994), тесно работавший с Черчиллем в 1930-е годы, отмечал, что, по его мнению, многое из написанного британским политиком – чистая журналистика. Но при этом, указывает Эшли, «Уинстон всегда четко разделял историю и журналистику. Или, по крайней мере, – писание для газет и для книг»; как любил говорить Черчилль: «Нет ничего мертвее, чем вчерашняя газета»⁶³⁹. С книгами ситуация обстояла иначе. Их не только читают, но и перечитывают. Их передают из поколения в поколение, наслаждаясь, обсуждая, а иногда и критикуя.

В процессе работы над второй книгой Черчиллю удалось еще больше отточить свой литературный стиль, который станет узнаваем. Большое влияние на него окажут работы Сэмюеля Джонсона, Эдмунда Бёрка, а также любимых авторов – Гиббона и Маколея. Причем, как замечает профессор Питер Кларк, влияние скорее было стилистическим, чем интеллектуальным⁶⁴⁰. Это признавал и сам Черчилль, который считал «композицию по большей части искусственной наукой»⁶⁴¹; он не скрывает, что «в своем изложении старался сочетать стили Маколея и Гиббона – маколеевскую россыпь антитез с гиббоновскими раскатистыми фразами и притяжательными конструкциями»⁶⁴².

Формирование стиля коснется и появления в текстах привлекающих внимание фразеологизмов. Так, на страницах «Речной войны» Черчилль впервые использует идиому stricken feld[50]50
  Поле брани (англ.).


[Закрыть]. Исследователи считают, что автор позаимствовал ее из произведений Вальтера Скотта или Томаса Маколея. Вполне возможно также, что Черчилль обратил на нее внимание в стихотворении Джона Маккрея (1872–1918) «Непокоренный мертвец» (1895 г.), где это словосочетание заканчивает первое четверостишье⁶⁴³. Впоследствии он еще не раз будет обращаться к этому обороту⁶⁴⁴.

Одновременно с совершенствованием стиля у Черчилля стал формироваться и свой взгляд относительно процесса работы над книгой. Как и большинство авторов, прежде чем приступить непосредственно к написанию текста, он составлял план будущего произведения. По его словам: «Я пишу книги, как строили Канадскую тихоокеанскую железную дорогу. Сначала я прокладываю путь от одного побережья до другого, затем на всем его протяжении расставляю станции»⁶⁴⁵. Каким образом осуществлялась «расстановка станций», Черчилль объяснял так:

«Процесс написания книги, особенно повествовательного характера, – это даже не столько вопрос построения предложений, сколько – построения абзацев. В самом деле, я уверен, что абзац играет не меньшую роль, чем предложение. Маколей был мастером разбиения на абзацы. Так же, как предложение описывает одну мысль во всей ее полноте, абзац охватывает весь эпизод. И так же, как предложения следуют друг за другом в гармоничной последовательности, абзацы должны соответствовать один другому, словно автосцепка железнодорожных вагонов».

Отдельное внимание он уделял компоновке глав: «Каждая глава должна быть независима и самодостаточна. Все главы должны иметь более или менее одинаковый объем. Темы некоторых глав определяются достаточно легко и естественно. Гораздо сложнее бывает, когда главу приходится компоновать из различных по своей природе эпизодов, ни один из которых не может быть пропущен. В самом конце весь труд следует обозреть целиком, проверив разбиение на части и соблюдение от начала до конца единых принципов изложения»⁶⁴⁶.

Написание книг связано не только со стилистическими и методологическими особенностями. Описывая те или иные события, автор невольно сталкивается с проблемой выбора: фактов, оценок, мнений. Эта проблема тем более существенна, если речь идет о недавнем прошлом, а также о событиях, оказавших сильное влияние на развитие современных общественных процессов. Война в Судане была как раз в их числе. Ситуация усугублялась и тем, что Черчилль не был независимым автором. Официально он находился на службе Ее Величества и должен был соблюдать писаные и неписаные правила армейской службы. В первую очередь это касалось критических замечаний в адрес высшего командного состава, которые могли навлечь на молодого субалтерна большие неприятности и вместо того, чтобы способствовать его политической карьере, наоборот, значительно осложнить путь на верх.

Со схожей проблемой выбора, быть может в несколько иной форме, Черчилль-политик не раз столкнется впоследствии. Он был умным человеком и прекрасно осознавал, к чему может привести то или иное действие, та или иная фраза. Как и любому руководителю, ему приходилось идти на компромиссы, принося малые жертвы для достижения больших побед. Но порой упрямство брало верх, и тогда Черчилль шел против течения. Причем его упрямство было тем последовательнее, чем сильнее было оказываемое сопротивление. Иногда подобное поведение возносило его на вершину политического олимпа, иногда – приводило к серьезным репутационным издержкам.

Свое упрямство Черчилль проявил и в работе над книгами. Еще во время работы над «Историей Малакандской армии», которую острословы назвали «Советами младшего офицера генералам»⁶⁴⁷, он заявил своей бабке герцогине Мальборо: «Если я пишу, я должен писать только то, что искренне считаю правильным»⁶⁴⁸. Аналогичную мысль Черчилль повторит Элмеру Халдейну в августе 1898 года, заметив: «Что может быть восхитительней правды?»⁶⁴⁹, а также Айвору Гесту в январе следующего года: «В конце концов, для писателя самое главное – быть честным»⁶⁵⁰.

Декламация правды связана с двумя важными моментами. Во-первых, любое высказывание своего мнения с изложением ясной и четкой позиции по какому-либо вопросу способствует появлению не только сторонников, но и противников этой точки зрения. И Черчиллю, который планировал начать политическую деятельность, стоило хорошо подумать над тем, что он собирается поведать миру о Суданской кампании, чтобы ненароком не нажить себе врагов, особенно среди военных и политических иерархов. Уинстон подумал и решил быть прямым, признавая, что «книга не принесет мне много друзей»⁶⁵¹.

Второй момент заключался в том, что правда субъективна и у каждого своя правда. О какой правде своим читателям собирался поведать Черчилль? Еще в школьные годы он не привык скрывать своего недовольства существующим порядком вещей, даже если этот порядок был определен администрацией учебного заведения, в котором он учился, и правилами внутреннего распорядка, которым он должен был следовать. Не изменил он своего подхода к вышестоящим иерархам и когда повзрослел. Если потребуется, он готов был открыто критиковать решения высшего командного состава. Причем основной удар он решил направить против своего главного недоброжелателя – генерала Герберта Китченера, которого называл «обычным вульгарным человеком»⁶⁵².

Было ли это местью военачальнику со стороны лейтенанта? В какой-то степени – да, хотя мстительность всегда находилась на периферии черчиллевского характера. У него сохранилось множество афоризмов, не только осуждающих, но и демонстрирующих ущербность, бессмысленность и опасность подобного рода действий. Вот лишь некоторые из них: «Возможно, месть и сладка, но она также слишком дорога»⁶⁵³; «Ничто не обходится так дорого и ничто так неэффективно, как месть»⁶⁵⁴; «Месть самый дорогой и расточительный вид деятельности»⁶⁵⁵. Некоторые исследователи даже полагают, что Черчилль смог достичь столь многого, потому что не тратил свое время, энергию и нервы на месть. Например, политический аналитик Энтони Дэвид Блэнкли (1948–2012) выделил пять качеств, сделавших знаменитого британца тем, кем он стал. Наряду с правильной расстановкой целей, трудоголизмом, способностью быстро восстанавливаться, а также стремлением получать от жизни максимум удовольствия, он отметил отсутствие мстительности: «Черчилль тратил удивительно мало энергии на ненависть, обвинения, злобу, месть, зависть, обиду, слухи и вендетту». «Энергия, потраченная на ненависть, это энергия, потерянная для продуктивной деятельности», – объяснил Блэнкли⁶⁵⁶.

Позже Черчилль скажет, что «Речная война» написана в «честном духе критической беспристрастности»⁶⁵⁷. Однако еще в период работы над этой книгой автору советовали умерить пыл диатрибы. На стороне сирдара выступил даже принц Уэльский, поддерживающий Китченера в том, что «боевому офицеру, участвующему в военной кампании, не следует писать письма в газеты или выражать свое мнение о ходе выполнения операции». Сын королевы считал, что в негативном отношении Китченера к молодому гусару отсутствуют нотки личной неприязни. Генерал руководствовался лишь собственными принципами, среди которых – запрет на журналистскую деятельность его подопечных. Принц Уэльский выразил надежду, что Уинстон внемлет советам старших и постарается придать своей работе более объективный, исторический характер, не опускаясь до сведения личных счетов с нарушением дисциплины и субординации⁶⁵⁸.

Черчилль уважал наследника престола. Но призыв принца Уэльского мало повлиял на окончательные суждения нашего героя. «Уинстон был невозмутим, – комментирует Уильям Манчестер. – К прохождению таких испытаний его подготовили трудные школьные годы. Он знал, как настаивать на своем, находясь в полном одиночестве»⁶⁵⁹.

Хотя Черчилль и решит смягчить, а где-то даже совсем убрать «язвительную критику»⁶⁶⁰ в адрес сирдара, то, что останется в окончательной редакции, будет достаточным для негодования полководца. Черчилль не прятался за щитом чужого мнения, уже в предисловии заявив, что «вся критика военных операций любого рода исходит лично от меня»⁶⁶¹. В частности, он обвинил Китченера в том, что по его приказу останки Махди были эксгумированы и выброшены в Нил, а череп отвезен в Каир⁶⁶². Китченер планировал передать трофей в Королевский медицинский колледж, однако это вызвало недовольство Ее Величества, и череп был тайно захоронен в Вади-Хальфе.

Помимо надругательства над могилой, Черчилль осуждал сирдара за недостаток внимания к раненым⁶⁶³, а также за черствое отношение к подчиненным. «Генерал Китченер никогда не заботился ни о себе самом, ни о ком бы то ни было, – указывал Уинстон. – Он обращался с людьми, как с машинами, начиная с младших чинов, на приветствие которых генерал не отвечал вовсе, и заканчивая старшими офицерами, с которых он глаз не спускал»⁶⁶⁴.

В 1902 году будет издано новое, однотомное издание «Речной войны», откуда Черчилль уберет большинство осуждающих ремарок относительно генерала. К тому времени он станет депутатом палаты общин и деятельность Китченера будет рассматривать не только с позиции военного. Тем не менее молодой политик низко оценивал способности командующего в другом военном конфликте, англобурской войне. «Китченер переработался, истощив себя множеством несущественных деталей, и сейчас демонстрирует признаки продолжительного переутомления, – писал он в октябре 1901 года министру по делам колоний Джозефу Чемберлену. – Нет никакого плана, который можно было бы обсуждать. Войска многочисленны в целом, но малочисленны в частности. Тысячи достойнейших мужчин так перемешались, что превратились в отвратительных вояк»⁶⁶⁵. После назначения Китченера главнокомандующим в Индии, Черчилль будет упрекать военачальника в излишней властности⁶⁶⁶.

Со временем точка зрения на поведение и личность своенравного, упрямого, амбициозного, но при этом несомненно трудолюбивого, энергичного и талантливого полководца стала меняться. Одной из отличительных черт нашего героя была открытость ума, готовность пересматривать свое мнение под влиянием новых обстоятельств, решений и поступков. Наиболее характерно эта черта проявилась в развитии отношений с Гербертом Китченером. Чем больше Черчилль общался с фельдмаршалом[51]51
  Высшее воинское звание было присвоено Г. Китченеру в сентябре 1909 года.


[Закрыть], тем больше он убеждался в некорректности своих прежних суждений о нем⁶⁶⁷.

Летом 1914 года фельдмаршалу, занимавшему к тому времени пост генерального консула Египта, был пожалован титул 1-го графа Китченера Хартумского. Во время торжественной церемонии в Лондоне он встретится с первым лордом Адмиралтейства Уинстоном Черчиллем. На календаре было 28 июля. За несколько часов до церемонии Австрия объявила войну Сербии. Тогда еще никто не знал, что с этого момента началась новая, великая война – Первая мировая. Китченер готов был продолжить исполнение своих обязанностей в Египте, но Черчилль круто изменил его жизнь. На тот момент премьер-министр Герберт Асквит совмещал посты главы правительства и военного министра. Первый лорд Адмиралтейства считал, что в сложившихся обстоятельствах подобное совмещение должностей нежелательно. И предложил Асквиту, совмещающему посты премьер-министра и руководителя Военного ведомства, снять с себя полномочия военного министра, назначив на этот пост Китченера.

Асквит согласился. Не успел фельдмаршал сойти с поезда в Дувре и пересесть на корабль, чтобы отправиться в Каир, как ему было передано срочное сообщение главы правительства – немедленно возвращаться в столицу. Через два дня Китченер был назначен военным министром⁶⁶⁸.

В последующие месяцы войны Черчилля и Китченера будет ждать активное сотрудничество. Во время жарких обсуждений в правительстве политику не раз приходилось «возражать, оппонировать и критиковать» точку зрения фельдмаршала. Но когда в мае 1915 года Уинстон оставит пост военно-морского министра, единственным членом кабинета, кто придет поддержать его, будет Китченер. «Что ж, одного у вас не отнимешь, – сказал он на прощание. – Благодаря вашим усилиям флот был готов к войне»⁶⁶⁹.

Фельдмаршалу будет уготована судьба, о которой мечтали многие выдающиеся полководцы. Он уйдет в самый разгар великой битвы. Пятого июня 1916 года броненосный крейсер «Гемпшир», на котором военный министр направлялся в Россию, подорвется на мине. Тело Китченера так и не нашли. Те, кому удалось спастись, вспоминали, что в последние мгновения жизни фельдмаршал сохранял спокойствие, достойно приняв свою участь. Узнав о случившемся, Черчилль процитирует строки из поэмы Байрона «Гяур»:

 
Лучше вмиг умереть от удара в седле,
Чем медленно гнить от ран на скале[52]52
  Перевод автора.


[Закрыть]⁶⁷⁰.
 

В 1920 году Черчилль напишет статью, посвященную своему коллеге. Она выйдет в Illustrated Sunday Herald под названием «Настоящий Китченер». Доработав этот текст, политик опубликует его через шестнадцать лет в номере News of the World от 12 января 1936 года под заголовком: «Китченер – имперский человек судьбы». Черчилль не откажется от своих критичных и порой весьма едких комментариев, которыми он щедро одаривал полководца, будучи молодым субалтерном. Нет, просто теперь, отмечая, что «Китченер был более велик как человек, чем генерал», он анализировал его поступки с позиции прожитых лет. Он искренне восхищался его выдающимися способностями стратега, администратора и лидера, а также признавал исполинский масштаб его личности, взвалившей огромный груз ответственности в один из тяжелейших моментов истории, но не выдержавшей титанических нагрузок⁶⁷¹.

В другой тяжелейший момент истории, когда в 1939 году Черчилль вернется на пост первого лорда Адмиралтейства, с ним свяжется личный секретарь фельдмаршала в 1914–1916 годах Джордж Комптон Арчибальд Артур (1860–1946). «Я осмелюсь предположить, что никто не воспринял бы ваше назначение с большим воодушевлением, чем мой дорогой лорд Китченер», – скажет он⁶⁷², передав этой фразой квинтэссенцию сложных и драматичных отношений двух выдающихся личностей британской истории.