Текст книги "Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929"

Очень интересная мысль, лишний раз показывающая, насколько изощренным может быть человеческое мышление в оправдании собственных достоинств и недостатков. Если мотовство и являлось причиной успеха Черчилля, то эта причина точно не была единственной. Многое зависело и от его способностей, на проявление которых он так надеялся, поступив в Сандхёрст.

Первые впечатления Уинстона были далеки от восторга. Бытовые условия оставляли желать лучшего: отсутствие горячей воды, скромная обстановка, невкусная еда и строгая дисциплина. Если в отношении еды за дополнительную плату еще как-то можно было разнообразить рацион, включив в него разные лакомства – кофе, вино, джем или фрукты, то с дисциплиной обстояло гораздо хуже. От курсантов требовалось абсолютное подчинение правилам без скидок на возраст и опыт⁶²³. На первом же построении Черчилль попытался поспорить с одним из офицеров о целесообразности отданных приказов. В колледже давно не видели такой наглости! После того как его жестко поставили на место, юноша решил впредь быть более осмотрительным⁶²⁴. Непросто ему приходилось и с подчинением строгому распорядку, исключающему малейшие опоздания и проявления непунктуальности[32]32
  Своему отцу Черчилль признавался, что ему удалось достичь больших успехов в борьбе со своей хронической непунктуальностью⁶²⁵. Успех этот, правда, был кратковременным. Впоследствии Уинстон будет часто опаздывать, выводя из себя коллег, друзей, родственников и всех тех, кому придется его ждать. «Уинстон – настоящий спортсмен, он всегда дает шанс поезду уехать без него», – шутили его близкие⁶²⁶.


[Закрыть]. И тем не менее, несмотря на все неудобства, Черчилль с оптимизмом смотрел на шестнадцать месяцев, которые ему предстояло провести в стенах колледжа. «Мне нравится эта жизнь», – признается он отцу на третьи сутки пребывания в Сандхёрсте⁶²⁷.

В конце XIX столетия Сандхёрст состоял из шести классов, каждый из которых возглавлял преподаватель в чине офицера. Черчилль поступил в класс «Е», командиром которого был майор Уэльского полка Освальд Джеймс Генри Болл (1854–1936). Комендантом колледжа был генерал-майор Сесил Джеймс Ист (1837–1908). В отличие от Болла, который не имел боевого опыта и первый раз оказался на полях сражений только во время Второй англо-бурской войны, генерал Ист был одним из тех счастливчиков, а именно так воспринимались боевые офицеры в викторианской армии, которым удалось понюхать пороха. Он участвовал в Крымской войне и был серьезно ранен в Индии.

Учебная программа была рассчитана на приобретение теоретических навыков по картографии, тактике, фортификации, военной администрации, полковому счетоводству, освоению стрелкового и артиллерийского оружия, а также военной юриспруденции. Не последнее место занимали упражнения в гимнастическом зале, стрельба, строевая подготовка, построения и верховая езда. «Мы рыли окопы, насыпали брустверы, обкладывали траверсы мешками с песком, вереском, фашинами или решетчатыми ящиками со щебнем, – вспоминает Черчилль. – Мы ставили рогатки и закладывали фугасы. Мы подрывали железнодорожные пути пироксилиновыми шашками, учились взрывать каменные мосты, наводить понтонные или из бревен. Мы чертили контурные карты всех холмов в окрестности Камберли, прокладывали рекогносцировочные маршруты в разных направлениях, намечали линии сторожевого охранения для авангарда и арьергарда и даже решали несложные тактические задачи»⁶²⁸.

Распорядок дня выглядел следующим образом: подъем в половине седьмого утра, в семь – первые занятия, в восемь – завтрак, с девяти до десяти – построения, с десяти – три с половиной часа занятий, ближе к двум часам – ланч, в три часа – послеполуденные построения, с пяти до шести – физические упражнения, в восемь – ужин, дальше свободное время для чтения, бесед, игры в карты или бильярд, в одиннадцать – отбой. «Как видите, на письма и безделье времени почти не остается», – делился Черчилль с отцом⁶²⁹.

Несмотря на столь напряженный график, нашему кадету учеба в колледже нравилась. Он находил ее «интересной и в высшей степени практически направленной»⁶³⁰. На второй месяц учебы он признался отцу, что любит Сандхёрст и учеба в нем ему «нравится с каждым днем все больше и больше»⁶³¹. Он получал удовольствие от стрельбы из револьвера и винтовки, проявлял особый интерес к тактическим учениям и фортификации, увлекался военным администрированием. Через мистера Бейна, снабжавшего книгами лорда Рандольфа, он заказал себе «Военные операции» генерал-лейтенанта сэра Эдварда Брюса Хэмли (1824–1893), «Заметки о пехоте, кавалерии и артиллерии» принца Крафта цу Гогенлоэ-Ингельфингена (1827–1892), «Огневую тактику пехоты» Чарльза Блэра Мейна (1855–1914), а также целый ряд других исторических работ, связанных с Гражданской войной в США, франко-немецкой и русско-турецкой войнами. К концу обучения у него соберется небольшая библиотека, заложившая основу по целому ряду базовых военных дисциплин⁶³².

Единственное, на что Черчилль жаловался, так это на здоровье. Во время медосмотра врачи установили у него слабость сердечной мышцы⁶³³, что не помешало ей, хотя и не без перебоев, проработать еще больше семидесяти лет. Пока же Уинстона одолевали беспокойства иного рода. «Мне все нравится, но физические нагрузки настолько велики, что к концу дня я чувствую себя разбитым», – сокрушался он⁶³⁴, полагая, что из-за своего «хилого телосложения», едва ли в состоянии выдержать ежедневные нагрузки⁶³⁵.

Уинстон Черчилль никогда не отличался спортивной внешностью: рост – 169 см, объем грудной клетки – 79 см на выдохе и 85 см – на вдохе⁶³⁶. Периодически он прерывал обучение по болезни. То у него начался абсцесс на левой щеке⁶³⁷, то произошло расстройство пищеварения. Как всегда заботливая миссис Эверест советовала ему каждое утро принимать фруктовую слабительную соль Eno, а также чайную ложку лимонного сока с сахаром, чтобы избежать неприятных последствий⁶³⁸. В мае 1894 года от переутомления у Черчилля начались головные боли, продлившиеся неделю. По настоянию местного доктора он был госпитализирован. Больничную жизнь молодой курсант нашел «смертельно скучной». Он коротал время за изучением труда по тактике, из которого делал различные выписки⁶³⁹.

Черчилль выполнил данное им обещание. Во время учебы в Сандхёрсте он подтянулся по многим предметам, и лорд Рандольф мог им гордиться. Уинстону нравилась программа, и он ответственно подходил к изучению каждого предмета, что не могло не сказаться на академических успехах. Уже в первом семестре он вошел в двадцатку лучших кадетов своего курса, получив высокие отметки по тактике, военной юриспруденции и топографии. Единственным слабым местом оставалась непунктуальность, но справиться с ней было выше его сил⁶⁴⁰.

В дальнейшем Черчилль смог сохранить и развить успех первого семестра. На выпускных экзаменах он получит высокие баллы по верховой езде (190 из 200), фортификации (532 из 600), тактике (263 из 300) и военному администрированию (232 из 300). Хуже обстояло дело со строевой подготовкой, которая всегда вызывала у него отвращение⁶⁴¹ (95 из 200) и с физкультурой, которую нельзя было отнести к его любимым предметам. Общий итог: двадцатое место в списке из ста тридцати выпускников⁶⁴². Объясняя свой успех, он акцентировал внимание на том, что «нужное мне я схватывал быстро». Также он указывал на важную психологическую особенность – движение вперед мотивирует. «Трудное было время – и счастливое. Всего три семестра, и конец каждого ознаменовывался почти автоматическим переводом из младших в средние, а потом из средних в старшие. Старший ты уже через год. Такое ощущение, что растешь с каждой неделей»⁶⁴³.

Во время учебы в Сандхёрсте немного изменился и формат отношений с отцом. Со стороны лорда Рандольфа они слегка потеплели. В октябре он даже взял Уинстона с собой на один из приемов к Натану Майеру, 1-му барону Ротшильду (1840–1915). «Папа был очень рад видеть меня, – сообщал гордый Черчилль матери. – Он беседовал со мной достаточно долгое время, говорил о своих речах и моих перспективах». Лорд Рандольф проявил неподдельный интерес к новостям из колледжа, а также дал сыну чек на шесть фунтов для оплаты накопившихся счетов⁶⁴⁴. «Уинстон очень поумнел, – делился уже со своей матерью лорд Рандольф. – Он держался очень прямо. Все гости обратили на него внимание, но он был тих и показал хорошие манеры. Сандхёрст сотворил с ним чудо». Упомянул Черчилль-старший и о шести фунтах, заметив, что Уинстон «их заслужил»⁶⁴⁵.

Вряд ли к этой оценке можно отнестись серьезно. Лорд Рандольф слишком редко видел своего старшего сына, чтобы действительно заметить улучшения в его поведении. Возможно, Черчилль был прав, когда, много лет спустя, анализируя эти события, скажет: «Став джентльменом-кадетом, я вырос в глазах отца»⁶⁴⁶. Но если и так, то вырос незначительно. «Едва отец замечал с моей стороны хоть малейшее притязание на товарищество, то моментально раздражался», – вспоминал он этот период. Однажды Уинстон предложил помочь секретарю лорда Рандольфа написать какие-то письма, и родитель «взглядом пригвоздил» его к месту⁶⁴⁷. Спустя годы Вайолет Асквит, обсуждая с Черчиллем политическую ситуацию, процитирует слова своего отца, известного либерального премьер-министра. «Твой отец и в самом деле сказал тебе это? – неожиданно перебил ее Черчилль. – Он свободно говорил с тобой на такие темы? Как бы я хотел, чтобы и у меня с моим отцом были такие же беседы»⁶⁴⁸.

Небольшое, хотя и заметное для Уинстона потепление отношений с отцом было кратковременным. Большую часть времени учебы в Сандхёрсте лорд Рандольф продолжал занимать к сыну отстраненную и строгую позицию. Когда в апреле 1894 года Уинстон изъявит желание посетить на выходные столицу⁶⁴⁹, то получит категоричный отказ, написанный в жесткой форме. По мнению лорда Рандольфа, еженедельные поездки в Лондон отвлекают от учебы и приводят к ненужной трате денег. Он запретит Уинстону появляться в столице без его разрешения. «Не забывай, ты военный кадет, а не школьник из Хэрроу. Ты должен трудиться, и трудиться как можно больше»⁶⁵⁰. Черчиллю ничего не оставалось, как принять этот вердикт⁶⁵¹.

Желая угодить отцу, Уинстон подходил ответственно не только к учебе, но и к написанию писем. Для него было неприятным сюрпризом узнать, что лорд Рандольф резко осуждает его эпистолярный стиль. «Работа над письмами доставляет мне изрядно беспокойства, – признавался Черчилль матери. – Часто я переписываю целые страницы. Если в письме описываются события моей жизни, то меня упрекают в излишней сентенциозности и стилизованности. Если же я пишу простое письмо, то меня ругают за небрежность»⁶⁵².

Несмотря на все старания, угодить отцу так и не удалось. В июне 1894 года Черчилль получит раздраженное письмо, в котором лорд Рандольф подвергнет детальному анализу одно из посланий сына, заключив свои изыскания обидной тирадой: «Твой брат Джек предпочел бы отрубить себе пальцы, чем написать отцу письмо в столь откровенной манере. Если бы я написал аналогичное письмо моему отцу, он вернул бы мне его обратно, с гораздо более крепкими выражениями, чем те, которые использую я»⁶⁵³.

Нетрудно догадаться, насколько обидно было читать подобные строки. Но эффективное воспитание невозможно без строгости. И спустя тридцать лет Черчилль сам будет отчитывать своего сына, подмечая его ошибки в составлении писем. То ему не понравится использование сокращений⁶⁵⁴, то он подвергнет строгому осуждению «испорченный» почерк, читая который постоянно приходится напрягаться, а имена собственные, так те и вовсе нечитабельны. «Тебя отвратительно научили, но у тебя еще есть время исправиться, – скажет Уинстон сыну. – Перепиши письмо и направь его мне снова. Каждое слово должно быть понятно и не вызывать сомнений. Это упражнение»⁶⁵⁵.

Критика лордом Рандольфом эпистолярного стиля было еще не самым страшным. Куда больше Уинстону пришлось вынести, когда он случайно разбил золотые часы, подаренные отцом после окончания Хэрроу. Лорда Рандольфа крайне возмутило «постыдное обращение с очень дорогими часами, которые из-за беспечного к ним отношения были выронены на булыжный тротуар и сильно повреждены»⁶⁵⁶. В этой инвективе верным было только то, что часы действительно были дорогими, а их повреждение – значительным⁶⁵⁷. Обвинения же в «постыдном обращении» и «беспечности» совершенно необоснованны. Уинстон владел часами уже больше года. Он внимательно следил за подарком отца, заказал даже специальный кожаный футляр, защищавший от царапин и пыли. Несчастный случай произошел, когда Черчилль убирал часы в футляр: пробегавший мимо курсант толкнул его, выбив часы из рук.

Через пару недель Черчилль уронил часы в воду, и они вновь оказались в ремонте! Негодование лорда Рандольфа не знало границ. «Как можно быть настолько глупым!» – возмущался он. «Уинстон не достоин столь дорогого аксессуара, – заявит лорд Рандольф, когда часы вернутся из ремонта, – он их больше не получит. Пусть лучше купит себе часы за два фунта, не жалко будет, когда разобьются»⁶⁵⁸. Супруге лорд Рандольф пообещал: «Уинстон запомнит мои слова. Должно будет пройти много времени, прежде чем я подарю ему что-то стоящее»⁶⁵⁹. «Ох! Уинни, какой же ты неаккуратный, – воскликнет Дженни. – Тебе уже пора вырасти. Посылаю тебе два фунта с любовью. Побраню тебя при встрече»⁶⁶⁰.

Недовольство лорда Рандольфа можно понять. Чего нельзя понять, так это почему, прежде чем начать ругать, он даже не поинтересовался, что произошло. С первого взгляда – снова случайность. Уинстон гулял по берегу реки, нагнулся, и часы выпали из его кармана. Течение было сильным, поэтому их быстро унесло сначала в сторону, а затем – вглубь. Но интересно не это, а то чудовищное упорство и настойчивость, которые проявил юноша, чтобы достать злополучный предмет. Быстро скинув с себя одежду, он бросился в воду. На улице было прохладно, вода – ледяная, поэтому пребывание в ней ограничилось несколькими короткими минутами. Часы найти так и не удалось. На следующий день Уинстон прошелся по дну драгой, но вновь безуспешно. Неудача лишь разозлила его, и он решил действовать наверняка. Заручившись поддержкой администрации колледжа, он организовал кадетов из своего класса (двадцать три человека), и те вырыли для реки новый рукав. Затем, позаимствовав у местного пожарного расчета насос, он выкачал оставшуюся воду и все-таки нашел грязные, сломанные часы. Обо всем этом Уинстон расскажет отцу, надеясь на его снисхождение⁶⁶¹. Лорд Рандольф простит сына, признав, что дорогие часы не подходят для «суровых условий» Сандхёрста⁶⁶². Он подарит ему более дешевые, а отремонтированные отдаст Джеку, который будет пользоваться ими до конца своих дней⁶⁶³.

Впоследствии Черчилль станет поклонником известной марки Breguet, воспетой в произведениях Ф. Стендаля, О. Бальзака, П. Мериме, А. Дюма, В. Гюго и А. С. Пушкина:

 
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
 

В разное время часами Breguet пользовались Наполеон, князь Шарль-Морис де Талейран-Перигор, император Александр I, король Георг III, королева Виктория, герцог Веллингтон, Артур Рубинштейн и Сергей Рахманинов. Британский политик приобрел часы Breguet в 1928 году. Золотая «луковица», как называли ее в семье, была сделана на заказ (модель № 765) в 1890 году и принадлежала 8-му герцогу Мальборо⁶⁶⁴.

Часы часами, но пришло время рассказать и о том, что в первой половине 1890-х годов стало для семьи Черчиллей настоящим кошмаром. Речь идет о болезни лорда Рандольфа. В своих мемуарах наш герой приводит эпизод, когда в 1892 году он устроил под окнами Банстеда стрельбу из двустволки, охотясь на кроликов. Выстрелы напугали отца. Выскочив из дома, он устроил охотнику нагоняй. «Отец был сердит и взволнован не на шутку», – вспоминал Черчилль. Однако вскоре лорд Рандольф успокоился, объяснив возмутителю спокойствия, что «люди старшего поколения не всегда внимательны к молодым, они погружены в свои дела и в минуту раздражения могут сказать резкость». Черчилль запомнил этот инцидент не только потому, что это было одно из тех редких мгновений, когда у него состоялся с отцом «доверительный разговор». Нет, дело было в той фразе, которую лорд Рандольф обронил в конце беседы: «Запомни, у меня не все идет гладко. Мои намерения неверно толкуют, мои слова извращают. Будь ко мне снисходителен»⁶⁶⁵.

Тогда Уинстон не до конца понял, о чем идет речь, что неудивительно. Ведь в тот момент лорд Рандольф обращался не столько к своему сыну, сколько к друзьям, коллегам и родственникам, которым в последние годы приходилось терпеть его неуравновешенное поведение. Один из знакомых лорда Рандольфа так описывал свою встречу с ним на званом обеде: «Он жадно начал есть, потом положил вилку и нож и обвел яростным взглядом присутствующих, словно заподозрив их в том, что они считают его поведение странным. Было ясно, что он безумен. С этой минуты я не мог ни есть, ни пить. Рандольф Черчилль сошел с ума! Как Мопассан!»⁶⁶⁶.

Близким людям было особенно болезненно наблюдать за его жалкими попытками продолжить политическую активность, когда он периодически брал слово в парламенте. «Трудно было даже представить, что этот лысый и бородатый человек с трясущимися руками и бледным лицом, сморщенным от боли лбом и дрожащим голосом был тем самым дерзким лидером, который на приливе торжествующей юности неодолимо двигался к власти сквозь шторма и бури 1886 года», – напишет Черчилль в биографии отца⁶⁶⁷.

Прежде яркие и выразительные, теперь его выступления превратились в тяжелое испытание как для самого оратора, так и для публики. Перед слушателями стоял высохший, сгорбленный старик, судорожно сжимавший заметки, постоянно то запинающийся, то замолкающий, то вновь начинавший что-то бормотать себе под нос. «Я знаю, что хочу сказать, но не могу это произнести», – чуть ли не рыдая, признавался он друзьям⁶⁶⁸. «Не было никакого финального занавеса, ни достойного ухода в отставку, – вспоминал его друг, премьер-министр Арчибальд Розбери. – Лорд Рандольф умирал публично, дюйм за дюймом»⁶⁶⁹. Отца Черчилля называли «главным плакальщиком на собственных затянувшихся похоронах»⁶⁷⁰, а разрушение его личности – «самым трагичным явлением палаты общин нашего поколения»⁶⁷¹.

Что же стало причиной столь резкого ухудшения здоровья, превратившего некогда многообещающего министра финансов в разбитого и немощного калеку? Как ни странно, на этот вопрос среди историков нет однозначного ответа. Вначале преобладала теория, что лорд Рандольф был болен сифилисом. Он сам рассказал о подробностях заражения (которое произошло во время учебы в Оксфорде) своему другу, американскому журналисту Луису Дженнингсу, а тот передал услышанное Фрэнку Харрису (1856–1931), также другу Черчилля-старшего. Именно Харрис и предал публичности этот эпизод в своих скандальных мемуарах «Моя жизнь и любовь»⁶⁷².

В 1924 году вышли в свет мемуары Джулиана Озгуда Филда (1852–1925) «Воспоминания без цензуры», где также есть упоминание о заражении сифилисом в университетские годы. Филд утверждает, что во время совместного посещения Парижа он пытался настоять на визите лорда Рандольфа к врачу, но тот наотрез отказался от лечения. Подобное можно объяснить лишь тем, что в середине XIX столетия лечение сифилиса было не менее опасно, чем само заболевание, поэтому не все были готовы подвергнуть себя такому испытанию⁶⁷³.

Была и третья версия, которой придерживались потомки тетки Черчилля – Леони. Они также полагали, что речь шла о сифилисе. Правда, в отличие от Филда и Харриса, они настаивали на том, что заражение произошло вскоре после брака в результате интрижки с горничной Бленхеймского дворца⁶⁷⁴.

Ни одна из трех версий не подтверждена документально. Хотя версия родственников Дженни опровергает заражение в студенческие годы. Если сифилис действительно имел место и болезнь была связана с его неразборчивостью в отношениях с противоположным полом до встречи с будущей женой, он вряд ли стал бы подвергать свою возлюбленную риску.

Со временем за изучение болезни лорда Рандольфа взялись профессиональные медики. Анализ, разумеется, проводился по косвенным признакам, так как ни данных о реакции Вассермана, ни тем более данных томографа, который при жизни лорда Рандольфа еще не изобрели, у них не было и не будет. Наиболее полное исследование с опорой на архивные материалы и записи лечащих врачей было выполнено американцем Джоном Мазером. По его мнению, у отца Уинстона была левосторонняя опухоль мозга, ставшая следствием неправильного образа жизни: большого потребления алкоголя, частого недосыпа и изматывающего труда⁶⁷⁵.

Мнения исследователей разделились. Одни пришли к выводам, что сохранившаяся симптоматика болезни указывает на сифилис, как на «наименее вероятное заболевание»⁶⁷⁶, другие, наоборот, опровергают диагноз, поставленный Д. Мазером, не подтверждая при этом окончательно и факт заражения сифилисом и указывая на сифилис (особенно в менинговаскулярной форме) как на один из возможных диагнозов⁶⁷⁷.

И без того слабое здоровье лорда Рандольфа было окончательно подорвано кругосветным путешествием, куда он отправился вопреки возражениям лечащих врачей⁶⁷⁸ летом 1894 года. Понимая, что больного нельзя оставлять одного, супруга разделила с ним тяготы этой опасной и ненужной поездки. «Никто, кроме Дженни, не согласился бы сопровождать его в кругосветном путешествии, – вспоминала Леони. – Но она никогда ничего не боялась. Так, однажды в каюте, когда Рандольф достал откуда-то заряженный револьвер и принялся ей угрожать, она без колебаний выхватила из его рук оружие, а самого толкнула на кровать. Дженни одна из самых храбрых женщин, которых я знаю»⁶⁷⁹.

Двадцать седьмого июня Черчилли отплыли на корабле «Мажестик» в Нью-Йорк. Уинстон на всю жизнь запомнит прощание с отцом: «Отпущенная четыре года назад во время южноафриканского путешествия борода не могла скрыть до ужаса изможденного душевными муками лица. Отец похлопал меня по колену – жест безыскусный, но выразивший все»⁶⁸⁰.

Уинстон был передан на попечение бабки, герцогини Мальборо, которая осталась довольна его поведением. «Только между нами, дорогая, – писала она невестке, – Уинстон ведет себя прилежно, но ты же знаешь его слишком хорошо, ему нужна твердая рука»⁶⁸¹.

Уинстон, Джек и герцогиня Мальборо были немногими в семье, кто ничего не знал о тяжести заболевания. Причем они не знали не потому, что не интересовались, просто от них это тщательно и вполне осознанно скрывалось. Вскоре до Уинстона начала доходить информация от доктора Джорджа Кейтса (1864–1918), сопровождавшего чету в кругосветном путешествии. Вначале он не придавал значения серьезности описываемых симптомов. «Я надеюсь, все образуется, – писал он матери. – Причин для беспокойства сейчас нет»⁶⁸². По его мнению, ухудшение состояния было вызвано акклиматизацией и сменой питания. На тот момент Уинстона куда больше волновало, что леди Рандольф не получает его письма. За четыре месяца он направил их тридцать шесть штук⁶⁸³.

Долго списывать ухудшение состояния на изменение внешних условий было невозможно. Заподозрив неладное, Уинстон заставил Робсона Роуза рассказать правду и показать медицинские отчеты. «Не стоит и говорить, насколько я взволнован». Он свяжется с матерью и попросит ее также написать, что она думает о выздоровлении отца. Пока же Уинстон посоветует не говорить герцогине Мальборо правду. «Она думает, что живет только для того, чтобы заботиться о папе и еще раз увидеть его», – объяснит он⁶⁸⁴.

В глубине души Уинстон надеялся на улучшение⁶⁸⁵. Однако оно не наступит. Если во время путешествия по Северной Америке состояние лорда Рандольфа оставалось сносным, хотя и доставляло немало хлопот его супруге, жалующейся на перепады в его настроении, которые происходили по двадцать раз за день⁶⁸⁶, то после посещения стран Дальнего Востока (следующий этап путешествия) оно стало стремительно ухудшаться.

Эти несколько месяцев превратились в изматывающее испытание для Дженни и доктора Кейтса. В сентябре, после прибытия в Йокогаму, Кейтс направил Роузу паническое послание, в котором признался, что «полностью потерял контроль над пациентом»⁶⁸⁷. К концу месяца у больного была парализована левая рука⁶⁸⁸. В октябре доктор Кейтс информировал лондонского коллегу, что речь лорда Рандольфа стала «вязкой», он путает слова, начались перебои со сном⁶⁸⁹. В ноябре, уже из Сингапура, он сообщит о «самой ужасной неделе, которую мы провели с момента начала путешествия». У успешного некогда политика началась парализация нижней части лица⁶⁹⁰. «Любимая Кларинетта, – напишет Дженни своей сестре в середине ноября из Бенгальского залива. – Ты даже представить не можешь, как отвратительно и безысходно наблюдать за его состоянием, видеть, каким он стал, помня при этом, каким он был»⁶⁹¹.

Больше так продолжаться не могло. В конце ноября доктор Кейтс настоял, чтобы в срочном порядке путешествие было прервано⁶⁹². Решение было согласовано с лечащими врачами лорда Рандольфа – Робсоном Роузом и известным специалистом в области венерических заболеваний Томасом Баззардом (1831–1919)⁶⁹³. Роуз покажет последний отчет Кейтса Уинстону. «Не могу передать тебе, насколько я шокирован, насколько я несчастен, насколько я расстроен этими чудовищными новостями», – напишет тот матери⁶⁹⁴.

В конце 1894 года лорд Рандольф вернется в Лондон, «слабый и беспомощный умом и телом, словно дитя»⁶⁹⁵. Разрушение личности было настолько заметно, что близкие боялись уже не его смерти, а улучшения состояния. Если бы это произошло, вся правда, которая с таким трудом скрывалась от общественности, стала бы всеобщим достоянием. В этом случае «его политической репутации и памяти о нем был бы нанесен непоправимый вред», – объяснит леди Рандольф своей сестре⁶⁹⁶.

Подобным опасениям не суждено будет сбыться. Потомок герцога Мальборо стремительно и мучительно угасал. Он скончался в Лондоне, в особняке своей матери на Гросвенор-сквер, 24 января 1895 года в 6 часов 15 минут утра⁶⁹⁷. Двадцать восьмого числа в Вестминстерском аббатстве прошла поминальная служба, о которой Ральф Мартин скажет: «Торжественность ледяного собора, траурные песнопения, звучный печальный голос настоятеля собора и, наконец, похоронный марш из “Саула” наполняли трепетом души пришедших отдать последний долг этому блестящему и несчастному человеку»⁶⁹⁸. После службы гроб с телом покойного доставили на Паддингтонский вокзал и далее поездом в Оксфордшир. Лорд Рандольф Генри Спенсер Черчилль был похоронен на церковном кладбище Блэдон, неподалеку от Бленхеймского дворца.

Кончина лорда Рандольфа произвела неизгладимое впечатление на современников, коллег, друзей и родственников. «Крушение аэроплана всегда оставляет более жуткое впечатление, нежели перевернувшийся на улице дилижанс, – прокомментирует его смерть Шейн Лесли. – Лорд Рандольф упал с метеоритных высот»⁶⁹⁹.

Когда стало очевидно, что конец неизбежен, у кровати умирающего собрались близкие. Уинстон ночевал поблизости. «Вызванный из соседнего дома, я бежал через темную и занесенную снегом Гросвенор-сквер», – пишет он. К тому времени сознание лорда Рандольфа уже помрачилось. Спросив сына что-то о лошадях, он впал в забытье⁷⁰⁰.

В конце жизни Черчилль скажет своему личному секретарю Энтони Монтагю Брауну (1923–2013): «Знаете, мой отец скончался от сухотки спинного мозга, вызванного сифилисом»⁷⁰¹. Это признание очень важно. Причем не потому, что ставит точку в диагнозе. Оно передает мнение Черчилля, который считал, что причиной смерти отца был именно сифилис, и с осознанием этого обстоятельства ему суждено будет прожить всю свою жизнь. Хотя в тот промозглый январь 1895 года Уинстона куда больше волновала не причина, а сам факт, что человек, на сотрудничество с которым он возлагал такие надежды, ушел навсегда. «Проживи он еще четыре-пять лет, и ему было бы невозможно обойтись без меня», – сокрушался Черчилль⁷⁰². Теперь же «все мои мечты о совместной деятельности с ним, о вступлении в парламент на его стороне, с его поддержкой растаяли словно дым, и мне оставалось лишь следовать его целям и отстаивать его память»⁷⁰³.

С уходом лорда Рандольфа в жизни Уинстона исчезла не только надежда на совместное и плодотворное сотрудничество, не только моральная и финансовая поддержка со стороны отца – на его жизненном пути исчезло препятствие, которое могло помешать ему в реализации своих способностей, стремлений и планов. «Если бы он не умер и даже если бы его здоровье оставалось крепким, он превратился бы в преграду для карьеры Уинстона», – считает сын нашего героя⁷⁰⁴. Разумеется, это звучит цинично, особенно из уст внука, но лорд Рандольф действительно мог помешать сыну в стремительном достижении успеха. В какой-то степени это понимал и сам Черчилль, признавшись спустя годы, что со смертью отца он «стал хозяином своей судьбы»⁷⁰⁵.

Кончина лорда Рандольфа была не единственным ударом, который ждал юношу и его мать в следующие шесть месяцев 1895 года. Весной в Лондоне началась эпидемия гриппа. Пресса сообщала о тридцати четырех случаях заражения, закончившихся летальным исходом. Жертвой эпидемии стали тысячи лондонских полицейских и многие члены парламента, включая премьер-министра Арчибальда Розбери. Дженни в этот момент находилась в Париже, поддерживая связь с сестрами, детьми и матерью посредством переписки. Ее беспокоило здоровье Джека: «Ложись спать пораньше и будь осторожен, – заботливо писала она ему. – Береги себя. Надеюсь, у тебя не будет гриппа»⁷⁰⁶.

С Джеком все будет нормально. Судьба нанесет леди Рандольф болезненный удар по-другому. Заболеет ее мать – Клара Джером. Когда Уинстон навестит свою бабку, она покажется ему «бледной и измученной»⁷⁰⁷. В конце марта состояние больной резко ухудшится. Ее дочери и внуки попеременно дежурили у нее. «Она очень постарела, и нам приходилось вести себя очень тихо, чтобы ее не потревожить, – вспоминала внучка миссис Джером Клэр Шеридан (1885–1970). – В конце жизни она превратилась в настоящую индианку: неподвижно сидела и часами смотрела в огонь. Голову она заматывала шалью. Личность, обладавшая огромной моральной стойкостью и самоотречением, постепенно угасала»⁷⁰⁸. «Какое печальное время ты переживаешь сейчас, моя любимая мамочка, – читаем мы в переписке Уинстона с матерью. – Надеюсь, у тебя хватит сил пройти через все это»⁷⁰⁹. Миссис Леонард Джером скончалась 2 апреля 1895 года.

В июне того же года, во время посещения Бленхеймского дворца, Черчилль посетил могилу отца, расположенную рядом с местной церковью. Уинстон зашел в церковь, где пел детский хор, добавлявший «красоту и умиротворенность этому месту». Затем он направился к могиле. Было хорошее солнечное утро. Зелень и распустившиеся кусты розы радовали глаз. «Я был настолько потрясен ощущением покоя и тишины, что моя печаль отступила, – вспоминал он. – Отец наверняка выбрал бы это место для последнего приюта»⁷¹⁰.