Текст книги "Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929"

Черчилль вообще придерживался убеждения, что, будучи написанными, книги должны публиковаться. А также, и это самое главное, приносить финансовую выгоду. «Нехорошо писать ради денег, но нет ничего плохого в том, чтобы получать деньги за написанное», – считал он⁴⁶⁰. «Полезность большинства вещей может быть оценена в денежном эквиваленте, – разовьет Черчилль свою мысль в 1909 году. – Я не верю в написание книг, которые не продаются, или пьес, за которые не платят. Единственным исключением из этого правила являются произведения, которые могут быть отнесены к высокому искусству и которые ценятся очень немногими»⁴⁶¹.

Это высказывание отчетливо передает взгляды Черчилля, рассматривающего собственные книги как источник дохода и весомый вклад в публичный образ. Какая из этих двух составляющих была для него важнее, он и сам до конца не знал. Когда он писал книги, для него, скорее всего, важнее были деньги; когда его произведения публиковались – на первый план уже выходил читательский интерес, и не только к книге, но и к личности автора. С годами второе, разумеется, стало превалировать, поскольку заботиться уже надо было не о сиюминутном материальном интересе, а о том, как твои действия будут воспринимать другие поколения. И в этом отношении Черчилль создал мощный задел, на голову превзойдя своих современников. Да и не только современников.

Леди Рандольф активно подключилась к продвижению книги. Она переговорила с Артуром Бальфуром, который честно признался, что не читал статей Уинстона в The Daily Telegraph, но слышал о них много «лестных отзывов». Бальфур посоветовал обратиться к «издательскому брокеру» (понятие литературного агента тогда еще было в новинку) Александру Поллоку Ватту (1837–1914), который, по его словам, был «очень хорош в заключении сделок»⁴⁶². Ватт договорился о публикации рукописи в известном издательстве Longmans, Green, and Co., ведущем свою деятельность с 1724 года.

В одном из своих ранних интервью Черчилль заметит, что, «помимо прочих соображений, тот факт, что англичане и американцы говорят на одном языке, представляет огромное преимущество с коммерческой точки зрения. Оно не только способствует развитию торговли, но и позволяет автору обратиться сразу к двойной аудитории»⁴⁶³. Уинстон в полной мере сможет использовать эту возможность уже при публикации своей первой книги, которая будет издана отдельно для Великобритании и отдельно для США.

Публикация в США была связана с особенностями американского законодательства, согласно которому книги иностранных авторов для защиты авторского права следовало издавать на территории Соединенных Штатов. Черчиллю повезло. Благодаря этой особенности, а также принятому в 1891 году Конгрессом США закону о международном авторском праве для его произведений были открыты сразу два книжных рынка: в Старом и в Новом Свете.

Роялти для британского издания составят 15 % от продаж при количестве до трех тысяч экземпляров и 20 % – свыше трех тысяч. Для американского издания – 10 и 15 % соответственно. В день выхода книги Черчилль получит аванс в счет будущих начислений – 50 фунтов⁴⁶⁴.

«Я не сомневаюсь, что это лучшее, что мы можем получить», – полагала леди Рандольф⁴⁶⁵. И была права. Longmans, Green, and Co. предложило более чем щедрые условия. Во-первых, обычно они публиковали книги только за счет автора⁴⁶⁶. Для Черчилля же было сделано исключение. Изменив своим принципам, издательство брало на себя все финансовые риски за возможный провал. Во-вторых, был предложен неплохой гонорар, который в итоге составил шестьсот фунтов⁴⁶⁷, что было сравнимо с годовым офицерским жалованьем.

Понимая, что после завершения работы над книгой у ее сына появится много свободного времени и он может сбиться с налаженного и напряженного графика, леди Рандольф настоятельно рекомендовала ему не бездельничать, а продолжить самообразование⁴⁶⁸. Но Уинстон и не собирался расслабляться. Теперь он погрузился в двухтомный труд Уильяма Леки «Демократия и свобода», вышедший накануне, в 1896 году. «Такой контраст с его ранними произведениями, – изумлялся Черчилль. – Наверное, это вполне естественно для молодости – стремиться вперед, а в старости озираться с любовью назад, медленно двигаясь по дороге»⁴⁶⁹. Главная же тема, которая волновала его больше всего, касалась публикации собственной книги.

Как и большинство начинающих авторов, Черчилль с нетерпением ждал выхода своего труда, считая это «самым примечательным событием». Правда, он добавлял, что это «примечательное событие» – «на настоящий момент (разумеется)». По тому, как будет принята его книга, он рассчитывал оценить свои «шансы на успех в этом мире». Уинстон готовил себя к политической карьере, а в политике, полагал будущий премьер, «не так важно, что ты сделал, как то, что ты собой представляешь; это не столько вопрос ума, сколько характера и самобытности»⁴⁷⁰.

Пока леди Рандольф, используя личные связи, пристраивала рукопись в издательства, у Черчилля начались муки, знакомые каждому творческому человеку. Когда он закончил книгу, она казалась ему «очень хорошей», теперь же, просматривая текст, он поймал себя на мысли, что ему не нравится то одна часть, то другая. Взяться бы за переделку, да нет времени. «Это отложит публикацию недель на шесть и даст возможность другим занять плацдарм, закрыв рынок», – с досадой скажет он брату. Он также боялся, что в тексте будут ошибки, и сетовал, что ему теперь приходится полностью полагаться на редактора⁴⁷¹.

Опасения Черчилля были не напрасны. Когда он получил гранки, то пришел в ужас от количества ошибок. Он разбил их на несколько групп. Первая – исправления Моритона Фревена. Вместо того чтобы улучшить текст, работа редактора привела к обратному эффекту. «Текст стал насколько сух, как будто его писал школьник из Хэрроу». Автор обвинял Фревена в том, что тот «взял на себя смелость и изменил некоторые фрагменты», в результате текст был упрощен настолько, что отныне стал понятен любому «идиоту из богадельни»⁴⁷². Вторая группа была связана с опечатками и орфографическими ошибками. «Бросающиеся в глаза, ужасные, грубые ошибки, изуродовавшие каждую страницу текста, причинили мне нестерпимую боль», – негодовал Черчилль в письме к брату⁴⁷³. Третья – ошибки цитирования. «Если бы я писал об этом только единожды, но я же раз двадцать просил: „Проверь цитаты“», – возмущался Черчилль в послании к леди Рандольф[45]45
  Много лет спустя, работая над «Второй мировой войной», Черчилль вспомнит об одном профессоре. Умирая, он дал своим ученикам последний совет: «Проверяйте цитаты»⁴⁷⁴.


[Закрыть].

Ошибки в книге были особенно болезненны, поскольку очевидно вредили публичному образу амбициозного потомка Мальборо. «Это звучит ужасно, но я не так забочусь о принципах, которые отстаиваю, как о том впечатлении, которое производят мои слова, и о той репутации, которую они мне обеспечивают», – цинично признавался он своей матери⁴⁷⁵.

Когда книга поступит в продажу, Черчилль насчитает шесть-семь «абсолютно непростительных ошибок», а также двадцать – тридцать не столь серьезных. Нужно отдать должное обиженному автору: после всех негативных эмоций, которые он испытал, увидев первый раз гранки, он найдет в себе силы поблагодарить Моритона Фревена за проделанную работу. «Я очень благодарен вам за вашу доброту», – напишет он, заметив, что «это очень неблагодарная задача – вставать между автором и его рукописью»⁴⁷⁶.

Но кто был виноват в допущенных ошибках и неточностях? Леди Рандольф, невнимательно прочитавшая гранки? Моритон Фревен, добавивший ляпов там, где их не было, а где были – не исправивший? Нет, Черчилль винил себя и только себя. Ему было обидно, что «результат испортил все удовольствие, которое я надеялся получить от этой книги, и теперь мне остается только сожалеть, что такая небрежность будет представлена публике».

Он вспомнил своего отца, который наверняка лишний раз убедился бы в «неаккуратности и лени» своего сына. Другой бы на его месте никогда больше не взял бы ручку, чтобы писать. Но у Черчилля была одна черта, которая позволяла ему оставаться на плаву и не падать духом вне зависимости от того, в какую глубокую пропасть отчаяния он попадал. Основу этой черты составлял прирожденный оптимизм, иногда необоснованный, иногда необъяснимый, но всегда спасительный. Правда, порой и вызывающий осуждение. Когда незадолго до печально известной отставки нашего героя с поста первого лорда Адмиралтейства в 1915 году один из журналистов, Исаак Фредерик Маркоссон (1876–1961), спросил Эдварда Генри Карсона (1854–1935):

– В чем главная проблема с Черчиллем?

– Он опасный оптимист, – ответил Карсон⁴⁷⁷.

Черчилль сохранит оптимистичный настрой до конца своих дней. Вести себя по-иному – в этом он «не видел особой пользы»⁴⁷⁸.

Как и всякий прирожденный оптимист, Черчилль умел видеть не только плохое. Не надо посыпать голову пеплом. Да, в его тексте есть описки. Да, о нем могут подумать, как об авторе с «плохим образованием и неглубоким интеллектом». Но он добился своей цели. Он написал книгу. Ее опубликовали. Он опередил лорда Финкастла. Причем опередил не только по срокам, но и по качеству. В его книге есть огрехи, и весьма неприятные, но в целом это хороший текст – «хороший стиль, местами даже классический». «Конечно, это другим решать, но мне кажется, что я предлагаю материал, написанный на прекрасном языке и содержащий большое количество ценной информации», – оценит автор свою работу⁴⁷⁹.

Несмотря на все недочеты, Черчилль гордился своим первым произведением. А ляпсусы – их исправят в последующих изданиях, зато литературный талант теперь будет с ним навсегда, и он готов его развивать⁴⁸⁰. Кроме того, как автор, Черчилль извлек уроки и дальше будет умнее, степеннее и внимательнее⁴⁸¹. Также он усвоил для себя, что «никто не в состоянии улучшить работу другого человека». Ее можно переписать, но это уже будет другой труд⁴⁸².

Книга «История Малакандской действующей армии: эпизод пограничной войны» выйдет в марте 1898 года. Первый тираж составит две тысячи экземпляров английского издания и три тысячи экземпляров – для колоний. Второе, исправленное издание для колоний выйдет в ноябре того же года (тираж пятьсот экземпляров) и будет иметь одну допечатку в феврале 1901 года (пятьсот экземпляров). Третье издание в серии Silver Library Issue увидит свет в январе 1899 года (тираж полторы тысячи экземпляров) с допечаткой в феврале 1901 года (тираж одна тысяча экземпляров). Еще один тираж «Истории» выйдет во время Первой мировой войны в 1916 году в издательстве Tomas Nelson & Sons, Ltd. Затем настанет перерыв на долгие семьдесят четыре года (не считая перевода на шведский язык в 1944 году). В период с 1990 по 1993 год различными издательствами будут опубликованы четыре тиража этого произведения. Первое сочинение Черчилля продолжает пользоваться популярностью и в XXI веке: издания 2004 и 2006 годов (Wildside Press), а также 2010 года (Dover Publications).

«История» была хорошо встречена публикой⁴⁸³. «Рецензенты, изощряясь в сарказмах по поводу опечаток, наперебой расхваливали книгу», – напишет Черчилль спустя годы⁴⁸⁴. Редактор журнала United Service Magazine признался начинающему автору, что «редко получал такое удовольствие, а также узнал столько полезной информации после прочтения книги на военную тему»⁴⁸⁵. Критики литературного журнала The Athenaeum, выходившего с 1828 по 1921 год и публиковавшего лучших авторов эпохи, отметили, что «История» написана в стиле Дизраэли, но проверена «безумным корректором»: «Предложение за предложением испорчены школьником-двоечником». С устранением этих ошибок второе издание станет военной классикой, полагал автор рецензии⁴⁸⁶.

«Бедный Моритон!», – воскликнул Черчилль, прочитав номер The Athenaeum. «Он хороший малый, – напишет он матери. – Я рад, что не стал его ругать»⁴⁸⁷. Что же касается мнения критиков, то упреки в плохой корректуре лишь усилили хвалебные отзывы по поводу авторского текста, считал Черчилль. «Мое тщеславие, которое, как вы знаете, носит исключительный характер, нисколько не пострадало», – признается он Яну Гамильтону⁴⁸⁸. Также Уинстон придет к выводу, что не стоит сильно расстраиваться относительно негативных отзывов. Он готовил себя к великим свершениям, а их не бывает без хулы. Хочешь расти, не ежься, когда тебя поливают. «Нечувствительность к нападкам прессы – одно из первых качеств, которое необходимо приобрести перед тем, как посвятить себя карьере политика», – сказал Черчилль своей матери в июне 1898 года⁴⁸⁹.

На самом деле ему грех было жаловаться. Работу отметили не только критики, но и ряд влиятельных фигур Соединенного Королевства. И хотя это произошло не столько из-за литературных достоинств книги, сколько из-за рекламной кампании, развернутой леди Рандольф, а также из-за фамилии автора, мнения уважаемых людей эпохи, безусловно, представляют интерес. В частности, заместитель министра иностранных дел, в будущем вице-король Индии и глава МИД, сам автор многих книг Джордж Натаниэл Керзон (1859–1925) назвал работу Черчилля «выдающейся». «Не вызывает никаких сомнений, что книга отличается по своему стилю и содержанию, обнаруживая силу наблюдения и размышления, которые не часто можно найти вместе в текстах военных», – скажет он матери нашего героя⁴⁹⁰.

С похвалой выступил и фельдмаршал Фредерик Робертс, отметивший «ясность изложения», а также «живописность некоторых эпизодов», которая не позволила ему отложить книгу, пока он не дочитал ее до конца⁴⁹¹. Близкий друг лорда Рандольфа, судья апелляционного суда Ирландии Джеральд Фицгиббон (1837–1909), не только признал «замечательные литературные способности» автора, но и был поражен «чеканностью фраз» и «озарением», напомнившим ему о Черчилле-старшем.

Одновременно с «блестящим стилем», «красочным описанием», «глубиной проработки» Фицгиббону понравился ряд высказанных в книге мыслей, которые начнут формировать копилку высказываний Черчилля. В их числе: «Нельзя восхищаться природой по доверенности»; «Храбрость не только не зависит от профессии, но не зависит и от национальности»; «В спорте, в проявлении смелости и перед Богом все равны»; «Империализм и экономика вступают в противоречие так же часто, как честность и своекорыстие»⁴⁹².

«История» содержит и другие изречения Черчилля, которые впоследствии займут прочное место в сборниках афоризмов. Например: «Предусмотрительность поощряет промедление»⁴⁹³ или «Где нет веры, нет и предательства»⁴⁹⁴. По мнению редактора Washington Post Герберта Эллистона (1895–1957), если бы Черчилль ничего больше не добился в своей жизни, он остался бы в истории «благодаря своим остроумным высказываниям, передававшимся из уст в уста»⁴⁹⁵. Как и все гениальное, казалось, что эти изречения появлялись легко и непринужденно. Но на самом деле за ними стоял огромный труд. Это признают и исследователи⁴⁹⁶, на это же указывал и сам Черчилль. Когда его спросили, как он добивается такого совершенства, он ответил: «Терпение, порой я годами жду появления удачного оборота»⁴⁹⁷.

Среди тех, кто ознакомился с первой книгой Черчилля, был премьер-министр маркиз Солсбери. Он прочитал ее «с величайшим удовольствием» и был «восхищен не только содержанием произведения, но и стилем повествования»⁴⁹⁸. «Огромнейшее удовольствие» книга также доставила принцу Уэльскому, которого вряд ли можно было причислить к страстным библиофилам. Он написал Уинстону личное письмо, в котором упомянул, что «приводимые в книге описания и сам язык ее превосходны». Несмотря на несомненный успех, Эдуард посоветовал субалтерну не торопиться оставлять армию ради политики. Но у Черчилля на этот счет было другое мнение⁴⁹⁹.

Сам факт переписки младшего офицера с будущим королем может удивлять, но, учитывая близкие дружеские отношения, которые связывали принца и леди Рандольф⁵⁰⁰, стоит заметить, что это общение выглядит вполне закономерным. И что самое главное – искренним со стороны принца. Произведение Черчилля ему действительно понравилось. Он даже направил его для «прочтения и пополнения библиотеки» своей сестре Виктории (1840–1901), заметив, что Уинстон проявил «выдающиеся качества», несмотря на свою молодость⁵⁰¹.

Черчиллю подобное отношение льстило, но ставило его в немного неудобное положение. «Как мне обратиться к принцу Уэльскому? – советовался он с матерью. – Я хочу начать с „Его Королевского Высочества“, а закончить „преданным слугой“»⁵⁰². «Обращаться к нему следует „сэр“, затем продолжить „я надеюсь, Ваше Королевское Высочество желает“ и т. д., а завершить – „Ваш верный и преданный слуга“», – ответила леди Рандольф⁵⁰³.

Во всех рецензиях и отзывах о первой книге Черчилля красной нитью проходит мысль, что «автор не по летам мудр и прозорлив»⁵⁰⁴. Разумеется, Уинстону, академические успехи которого в школе оценивались лишь как «посредственные», «небрежные», «неряшливые», «плохие» и «очень плохие»⁵⁰⁵, было приятно слышать такое мнение. Тем более что, несмотря на все несуразности редактуры, «История» была несомненным успехом автора. Последнее признавали как его современники (об этом много было написано выше, но добавим еще одно изречение: журналист Эдвард Гарольд Бегби (1871–1929) назвал «Историю» «одной из самых восхитительных книг в военной литературе»⁵⁰⁶), так и последующие исследователи. Глава Королевского общества литературы Рой Дженкинс упоминает о книге, как о «привлекательной и живо написанной хронике событий, демонстрирующей хорошие способности автора к повествованию»⁵⁰⁷, а профессор Манфред Вайдхорн, сравнивший Черчилля с Л. Н. Толстым («участвовал и описывал небольшие военные кампании, неосознанно готовя себя к написанию в будущем объемных сочинений о глобальных войнах»⁵⁰⁸), назвал ее «самой литературной из работ» автора⁵⁰⁹.

При всем этом первую книгу Черчилля нельзя назвать шедевром – для шедевра она слишком быстро создана. Но в ней чувствуется талант автора, который не только справился с темой, но и смог сделать ее прочтение нескучным и увлекательным. Последнее было важно и в конце XIX столетия, но не менее важно и сегодня. В современную нам эпоху первая работа Черчилля выглядит вполне достойно и способна доставить читателям наслаждение не только в связи с именем автора, но и благодаря тексту.

Литературный стиль Черчилля в дальнейшем будет только совершенствоваться. Вайолет Бонэм Картер, которая не только хорошо знала нашего героя, но и сама прекрасно выражала свои мысли в письменной форме, отметила, что для текстов ее друга характерна четкая структурированность и буйство красок. Она сравнивала читателей Черчилля с кораблем, влекомым по волнам повествования, а выходящие из-под пера Черчилля «слова, мысли и образы» – с извержением неистощимого вулкана⁵¹⁰.

По мнению Манфреда Вайдхорна, Черчилль как писатель появился на свет «сразу зрелым, подобно Афине». Эта особенность проявилась в том, что уже в ранних сочинениях можно наблюдать «идеи, структурные приемы, стиль, юмор и воображение, которые будут отличать его произведения на протяжении десятилетий»⁵¹¹. Остановимся на этом утверждении более подробно.

Начнем с формата произведения. Черчилль любил художественную литературу. Причем не только как читатель. Он и сам попробует силы на ниве беллетристики, написав один роман (о нем пойдет речь позже) и три небольших рассказа: «Человек за бортом» (1899 г.), «На армейском фланге» (1902 г.) и «Сон» (примерно 1946–1947 гг.). Но за исключением последнего рассказа и, возможно, романа («Саврола»), который во многом представляет интерес благодаря авторству, опыт беллетристики будет неудачен.

Поэтому весьма показательно, что для своей первой книги, которая принесла ему популярность, был выбран формат, построенный не на вымысле, а на фактах, нон-фикшн. Своим кредо Черчилль сделает девиз: «Факты лучше грез»⁵¹², полагая таким образом, что в истории войн и государственного управления описание реального положения дел представляет гораздо больший интерес и ценность, чем выдуманные персонажи, интриги и развязки.

Вторая особенность – театрализованный стиль изложения. Уже в первом абзаце предисловия у «Истории», словно перед началом спектакля – «великой драмы пограничной войны»⁵¹³, Черчилль считает необходимым сказать несколько слов «за сценой»⁵¹⁴. В первых двух главах он описывает «красивую» «сцену театра военных действий»⁵¹⁵, чтобы дальше, по мере развития «сюжета»[46]46
  Помимо «истории», «сюжет» и «фабула» также являются переводом первого (не считая артикля) слова в названии книги: The Story of the Malakand Field Force.


[Закрыть], иметь возможность заявить, что «никогда перемена декораций не была более законченна и не происходила быстрее»⁵¹⁶.

Подобный стиль изложения получит развитие и в последующих произведениях. Например, в своей второй книге Черчилль предложит читателю «покинуть место зрителей», пригласив занять место на сцене рядом с главными действующими лицами⁵¹⁷. На театральное восприятие происходящего свое влияние оказало и увлечение Черчилля театром, и раннее понимание того, что игра на публику занимает важное место в жизни людей. Не зря в качестве эпиграфа к своей «Истории» он выбрал слова Шекспира из драмы «Король Иоанн»:

 
Согласно всем обычаям почтенным,
Позвольте зрителей иметь и мне[47]47
  Акт V, сцена 2. Перевод Н. Рыковой и автора.


[Закрыть].
 

В разработке этой темы Черчилль, который сам неоднократно был на линии огня, не ограничивается лишь упоминанием о жажде внимания, оваций и одобрения. Он устремляет свой взор глубже, к первоосновам человеческой психики. Он пытается понять, какую роль в поведении людей играет публика или осознание того, что на тебя смотрят. Наблюдая за ходом сражений, участвуя в них, он пришел к выводу, что порой солдаты и офицеры ведут себя, словно актеры, которые играют роли, и в первую очередь роли храбрецов.

Что стоит за этой храбростью, спрашивает Черчилль? Разве на войне не испытываешь страх, подвергая свою жизнь опасности? Конечно, испытываешь. Но для некоторых прослыть трусом гораздо хуже, чем пасть на поле боя. «Смелость солдата не всегда продиктована презрением к физическим страданиям и безразличием к опасностям. Большинство стремятся стать хорошими актерами в пьесе, и лишь единицы настолько хороши, что могут и вовсе не обращаться к актерскому мастерству»⁵¹⁸.

Был ли Черчилль актером? В какой-то степени – да. Профессор Джонатан Роуз рассматривает лицедейство как одну из составляющих лидерства нашего героя в годы Второй мировой войны⁵¹⁹, а Манфред Вайдхорн считает перенесенный в политику элемент игры и приключений «секретом величия» британского государственного деятеля⁵²⁰.

Каждый автор, размышляя над природой человека, анализирует те события, очевидцем которых он стал. Для Черчилля объектом исследования стали поля сражений. В первой книге речь шла о колониальной войне, которая еще не приняла свой вгоняющий в оцепенение лик со штабелями трупов и тысячами изувеченных физически и психически отцов, мужей, братьев и сыновей.

И тем не менее показательно, что первая книга Черчилля посвящена именно войне. Большинство его произведений также будут связаны с войной. Однако уже тогда, на рубеже Викторианской эпохи и нового века, он понял, что, хотя победы и одерживают люди, с позиции истории – один человек ничего не значит, «личность и ее чувства полностью теряются» на поля боя⁵²¹. И в следующие десятилетия пропасть между обезличиванием плодов войны и персонификацией страданий миллионов, когда победа будет достоянием армии, а потери – каждого ее солдата, каждого офицера и их семей, – будет только множиться.

На страницах своего первого сочинения Черчилль выразил смешанное отношение к войне, которое сохранится и в дальнейшем. С одной стороны, он наслаждался азартом атаки. Причем для него была важна не сама атака, а опасность, нестандартность, критичность момента. «Есть люди, которые испытывают такую же экзальтацию от близости катастрофы и краха, как другие от успеха; которые бесстрашны в поражении еще больше, чем другие во время победы», – писал он, опираясь на собственный опыт⁵²².

Но война, даже колониальная, это не только адреналин. Это еще и ее неизменные спутники: потери, беспощадность, скверность, а иногда и просто полная бессмыслица происходящего. Воздух над местами сражений был пропитан страхом, болью, жестокостью и страданиями. И хотя Черчилль, к недовольству своих современников, порой будет рассуждать о Второй мировой войне в «терминах Средневековья», воспринимая этот самый страшный эпизод в истории человечества как «рыцарский турнир»⁵²³, события на северо-западной границе Индии не могли не задеть его. Уже тогда он заглянул в мрачную пропасть под названием «война», заглянул и отпрянул, ужаснувшись увиденному.

«Я часто задаю себе вопрос – имеют ли британцы хоть малейшее представление о том, какую войну мы здесь ведем? – писал Уинстон своей бабке, герцогине Мальборо. – Само слово „пощада“ давно забыто. Туземцы жестоко пытают раненых и безжалостно уродуют тела убитых солдат. Наши солдаты также не щадят никого, будь то невредимый или раненый»⁵²⁴. Реджинальду Барнсу он признается, какое отвратительное впечатление произвели на него действия сикхов, когда те бросили раненого пленного в печь для мусора, где тот сгорел заживо⁵²⁵.

Черчилль не станет перечислять все эти жестокости на страницах своей книги. Но полностью исключить суровые будни фронтовой жизни он также не намеревался. Как, например, в следующем эпизоде: «В деревне была бойня. Повсюду вокруг лежали трупы людей и мулов. Тела шестерых туземных солдат были погребены в наскоро выкопанной могиле. Мы думали, что, поскольку они были мусульманами, местные жители должны с уважением отнестись к месту их захоронения. (Тела были впоследствии вырыты и изуродованы туземцами.) Восемнадцать раненых лежали в ряд в хижине без крыши; лица, искаженные болью и тревогой, казались мертвенно-бледными в утреннем свете. Два офицера, один с раздробленной левой рукой, другой с простреленными ногами, терпеливо ждали, когда с них снимут импровизированные жгуты и хоть немного облегчат страдания. Бригадир в куртке цвета хаки, забрызганной кровью из раны в голове, разговаривал с единственным штабным офицером, в шлеме которого зияла дырка от пули».

Этот мрачный фрагмент «Истории» завершается провокационной фразой: «Наиболее страстные поклонники реализма могут быть удовлетворены»⁵²⁶. Профессор Поль Элкон считает, что в контексте рассматриваемых событий Черчилль отсылает к реализму французских живописцев конца XIX века, а также великих произведений Флобера и Бальзака, которые изображали жизнь во всех ее проявлениях, включая безобразные и непритязательные детали.

По мнению ученого, в своем «сардоническом комментарии» Черчилль использует этот термин в двух плоскостях. Во-первых, страстные поклонники реализма в искусстве и литературе, вероятно, имеют сомнительный вкус, раз получают удовольствие от того, что должно отвращать, а не привлекать. Во-вторых, автор подчеркивает ужасы настоящей войны, высказывая ироничное предположение, что даже самым стойким любителям мрачного искусства и литературы и этого будет достаточно, столкнись они с подобным в реальной жизни⁵²⁷.

Среди других тем, которые впервые появились на страницах «Истории» и впоследствии стали частыми объектами для размышлений в творчестве Черчилля, особняком стоит вопрос о роли личности в истории. На протяжении всей своей жизни британский политик оставался верным адептом теории сильной личности, считая, что не обезличенные общественные процессы, а именно выдающиеся представители рода человеческого творят историю. В Малаканде у него было немного возможностей проверить эту теорию на практике. Но кто ищет, тот всегда найдет. Перед глазами Черчилля был генерал Биндон Блад, вызывавший восторг у молодого субалтерна. И хотя ему, младшему офицеру, на страницах книги «не пристало давать какую-либо оценку, пусть даже хвалебную, своему командиру», он счел нужным все-таки высказать мысль, что «генерал – этот тот тип солдата и администратора, которого порождают нужды империи и чувство ответственности за нее»⁵²⁸.

В этом высказывании привлекает внимание неожиданная скромность автора, признающего, что он не вправе давать оценку действиям, решениям и поступкам своего руководства. Неожиданная, потому что еще со школы наш герой был печально знаменит своим правдорубством и стремлением поучать старших. Означает ли эта ремарка, что Черчилль действительно изменил свою модель поведения и стал более сдержан в суждениях, особенно если они касались старших по званию? Отчасти – да. В предисловии он отмечает, что в своей книге о «важном вопросе империи» он «не оскорбил британское общество». Он всего лишь «описал факты, как они происходили, и впечатления, которые они вызвали, не выступая против какой-либо персоны или какой-либо политики»⁵²⁹.

Но изменение модели поведения произошло лишь отчасти, и приведенная выше оценка больше напоминает не позицию – позу. Черчилль не собирался смирять себя. Да и суждения, не задевающие чувст ва или интересы других, он считал либо невозможными, либо убогими. «Нейтральность может выродиться в постыдную изоляцию», – заявит он на страницах своей книги⁵³⁰, добавив к описанию баталий собственные неудобные замечания. То он осуждает «невозмутимых критиков, судящих об опасных эпизодах в безопасных местах и отмечающих ошибки, но при этом забывающих о трудностях», с которыми пришлось столкнуться в реальном бою⁵³¹, то дает рекомендации о расположении войск⁵³².

Кроме размышлений о войне и роли личности в истории, первое произведение будущего премьер-министра содержит также множество замечаний и наблюдений пусть и на менее масштабные, но не менее актуальные темы. Например, Черчилль упоминает свою любимую игру поло, но при этом рассматривает ее не со спортивной, а с политической точки зрения. «В истории не раз национальные игры занимали важное место в большой политике», – замечает он, добавляя, что игра в поло, когда «английские и индийские джентльмены встречаются на равных», позволила «укрепить хорошие отношения между индийскими князьями и британскими офицерами»⁵³³. В будущем Олимпийские игры подтвердят правильность наблюдения относительно важной роли, которую спортивные состязания играют в международной политике.

Черчилль также указывает на важность хорошего провианта для солдат⁵³⁴, воздает должное благородной профессии военных медиков, смело и самоотверженно «спасающих жизни там, где остальные их забирают»⁵³⁵, сокрушается над «одним из самых мрачных и зловещих зрелищ в природе», когда с «суровой жестокостью» раненое животное преследуется своими собратьями⁵³⁶.

Он вообще приходит к выводу, что мир жесток: «Люди рассматриваются как мишени; противники, сражающиеся за свой кров и землю, – как объекты для атаки, а убитые и раненые – просто как потери войны». В книге, написанной за шестнадцать лет до начала Первой мировой войны, автор указывает на то, что «должно вызвать сожаление у философов и причинить боль филантропам»: «Внимание многих умов направлено на истребление человеческих особей посредством науки»⁵³⁷. Впоследствии эта тема станет лейтмотивом многих произведений Черчилля, предсказывающего появление, способствующего открытию и в то же время проклинавшего изобретение «посредством науки» оружия, которое будет направлено не просто на «истребление человеческих особей», а на уничтожение всего человечества.