Текст книги "Черчилль. Биография. Оратор. Историк. Публицист. Амбициозное начало 1874–1929"

В свои двадцать три года Черчилль поднял серьезные вопросы и коснулся глубоких тем. Был ли он достаточно зрел для выражения мнения по столь сложным предметам? Сторонники институциональной теории, отмечающей положительное влияние веса автора (не только его возраста и опыта, но и научных степеней, достижений, званий, репутации) на восприятие высказываемой им точки зрения, ответят на этот вопрос отрицательно. Но Черчилль был молод и слишком самоуверен. Поэтому он придерживался иного мнения! Он и в зрелые годы будет признавать ограниченность эмпирии, замечая, что «мышление, основанное на фактическом опыте, может быть либо уздой, либо шпорами»⁵³⁸. В момент написания «Истории» он тем более не считал молодость помехой для серьезных размышлений, о чем открыто заявил, отбиваясь от возможных обвинений недоброжелателей и скептичных читателей: «Таким я отвечаю следующее: если написана чушь, то ни возраст, ни опыт не смогут это исправить, а если правильные вещи, то ни в том, ни другом эта точка зрения не нуждается». В конце концов, делал он заключение, «теорема Эвклида не будет менее бесспорна, предложи ее младенец или идиот»⁵³⁹.

Рассуждения об опыте – один из тех примеров, где автор предстает перед читателем в своем истинном обличье, откладывая в сторону маску рассказчика, летописца или очевидца. В каждом произведении подобные моменты ценны. Но когда речь идет об авторах, которых после публикации ожидает большое будущее, подобные фрагменты текста приобретают особое значение. Учитывая это обстоятельство, нельзя, рассматривая первую книгу Черчилля, не коснуться вопроса о том, насколько раскрылось в «Истории» мировоззрение человека, которому суждено будет почти полвека бороздить просторы мировой политики и дважды стать главой британского правительства.

По большей части ответ на этот вопрос содержится в проведенном выше анализе. Но на одном моменте, связанном именно с теми выводами, которые пригодятся Черчиллю в управленческой деятельности, остановимся отдельно.

Одна из главных проблем руководителей связана с недостатком актуальных и точных сведений, необходимых для оперативного принятия управленческих решений. Наблюдая за военным положением на северо-западной границе Индии, Черчилль придет к заключению, что для оценки обстановки не следует пренебрегать неофициальными источниками получения информации.

В качестве примера он приводит знаменитые индийские базары, на которых можно не только купить различные товары, но и узнать последние новости. Большая часть сведений, передаваемых на базарах из уст в уста, имеет порой отдаленное отношение к истинному положению дел, порождая «тысячу диких, нелогичных и фантастических выводов, преподносимых как факты». Но среди всей этой «лжи и бесполезных донесений присутствует и важная информация. Она не только передает настроение народа, но и гораздо чаще, чем принято думать, содержит зачатки правды»⁵⁴⁰. Сам Черчилль получение сведений по неофициальным каналам возьмет на заметку и впоследствии станет одним из самых информированных государственных деятелей Соединенного Королевства.

Среди поднятых молодым автором тем были и те, которые, хотя и несли на себе печать общих рассуждений, представляли для Черчилля личный характер. Например, размышления об армейской службе. В отличие от «политической деятельности, творческой или инженерной специальности», где человек с талантом и умом, скорее всего («если не совершит ошибок»), «добьется успеха», карьера в вооруженных силах виделась ему в гораздо большей степени «подверженной внешним влияниям». Как можно продвинуться в армии? Только если «рисковать собственной жизнью, постоянно участвуя в различных кампаниях». Но при таком раскладе, каждый раз оказываясь на линии огня, вероятность того, что желающий отличиться будет убит, «также велика, а может быть, даже более велика, чем гибель молодого субалтерна», впервые появившегося на поле боя. В то время как «государственный деятель, совершив большую ошибку, может все-таки извлечь для себя пользу», «бесстрастная пуля решает все»⁵⁴¹. «Пуля чудовищно неразборчива, голова героя и круп лошади имеют одинаковые шансы стать ее жертвой», – добавит он через пару лет⁵⁴².

Был ли готов Черчилль и дальше рисковать своей жизнью и своим будущим ради медали или очередного звания? Может быть, имело смысл сменить род деятельности и заняться литературным творчеством?

В пользу этого решения говорило два обстоятельства. Во-первых, работа с текстом приносила ему наслаждение. «Писать книгу – огромное удовольствие, – признавался Черчилль. – С книгой живешь. Она становится твоим товарищем, окружая тебя неосязаемым, прозрачным коконом твоих мыслей и интересов. В каком-то смысле ты чувствуешь себя золотой рыбкой в стеклянном сосуде, который рыбка сама себе и создала. Этот сосуд всегда с тобой. В дороге он не расплескивается, и с ним никогда не скучно. То надо протереть стекло, то добавить или убавить содержимое, то укрепить стенки»⁵⁴³.

Во-вторых, с выходом первой книги он почувствовал прилив сил и уверенность, еще больше убедившись в своих литературных способностях. «Мое перо сильнее любого меча»⁵⁴⁴, – гордо заявит Черчилль, приступив к рассмотрению новых литературных проектов. На примете у него была биография военного вождя Рисорджименто Джузеппе Гарибальди (1807–1882), «краткая и драматичная» история Гражданской войны в США, а также сборник статей. Больше всего он склонялся к Гарибальди, «удивительная жизнь которого не имеет достойного описания»⁵⁴⁵.

Однако для реализации планов необходимо было время, которого у него было. Он нуждался и в покое, для обретения которого пришлось бы самоустраниться от активной жизни. Кроме того, одного литературного успеха Черчиллю было мало. Он хотел оставить после себя не только результаты своих размышлений, но и плоды своих действий. Он жаждал перемен и процветания своей страны. И лучшей площадки, чем карьера политика, он для себя не видел. А что до опасностей, то потому путь наверх и является таким трудным, что осилить его способен не каждый: кому-то не хватит смелости, кому-то – удачи, а кому-то – способностей. Черчилль считал, что и тем, и другим, и третьим сам он обладает в избытке. Иначе какой смысл начинать, если заранее не уверен в успехе?

Итак, оставив литературные планы, Черчилль устремился на поиск нового поля деятельности, которая, с одной стороны, смогла бы дать выход его энергии, удовлетворить амбиции и жажду приключений, а с другой – предоставить новые возможности для начала желанной политической карьеры. Не теряя времени, еще в процессе работы над первой книгой, он стал активно искать место приложения сил, в идеале – военный конфликт, где смог бы вновь отличиться, заслужить награду и обеспечить себе достаточно популярности для избрания в парламент. Горячих точек на планете было немного, и больше всего Черчиллю подходил Судан. Именно на участии в Суданской кампании под командованием генерала Китченера он и сосредоточил свои усилия.

Полагая, что битва за столицу дервишей придется на осень 1898 года, Черчилль полагал, что ему необходимо попасть в состав войск Китченера не позднее марта⁵⁴⁶. В январе он предпринял первые серьезные попытки для осуществления задуманного. Прежде всего он вышел на сэра Генри Ивлина Вуда (1838–1919), занимавшего ответственный пост генерал-адъютанта в Военном министерстве. Также он обратился к капитану Генри Кингу Стюарту (1861–1907), чтобы тот написал о нем сирдару⁵⁴⁷. Основные же надежды на реализацию своих планов Черчилль возлагал на мать, которую просил приложить «чудовищные усилия» для включения его в состав соответствующих армейских подразделений. У него уже было два козыря – упоминание в официальном отчете и боевой опыт, – которые он собирался использовать в этой партии⁵⁴⁸. Он призывал леди Рандольф «использовать несколько направлений», «заходить с нескольких флангов» и ни при каких обстоятельствах «не принимать отказа»⁵⁴⁹. «Я знаю, ты со своим влиянием в обществе сможешь мне помочь, – писал он ей из Бангалора. – Сегодня век напористых и пробивных, и мы просто обязаны быть самыми находчивыми и предприимчивыми»⁵⁵⁰.

Не зря говорят, бойтесь своих желаний, потому что они сбываются. Проблема Черчилля заключалась в том, что он хотел популярности, и он ее получил. Только далеко не все смотрели на его подвиги восторженными глазами. У большинства активность молодого человека вызывала неприятие. Холодный ветерок презрения Уинстон почувствовал сразу после возвращения с афганской границы в Бангалор. И хотя внешнее отношение однополчан к нему сохраняло благопристойные формы, он не мог не ощутить «витавшее в воздухе общее мнение, что довольно мне прохлаждаться, пора, мол, и служебную лямку потянуть»⁵⁵¹.

В обществе все больше и больше в отношении к Черчиллю стали проявляться «настороженность» и «враждебность». «Кто такой – этот малый? – обсуждали в салонах, гарнизонах и кабинетах. – Как он умудрился повоевать и тут, и там? Почему он принимает участие во всех военных кампаниях, совмещая журналистику и службу в армии? С каких это пор субалтерн хвалит или порицает старших по званию? С какой кстати генералы должны ему благоволить? Каким образом он смог получить столько отпусков в полку? Посмотрите на большинство – они только и делают, что работают, работают и работают, а в результате даже на дюйм не продвинулись в своих желаниях и целях. Нет, это уже слишком!»⁵⁵². За Черчиллем закрепилась репутация «саморекламщика» и «охотника за медалями»⁵⁵³. В армии его воспринимали «скороспелым, несносным наглецом», указывал в своих мемуарах один из офицеров⁵⁵⁴.

Как к столь нелестным отзывам относился сам Черчилль? Из того, что мы уже успели о нем узнать, нетрудно предположить, что он обращал мало внимания на нелицеприятные реплики, звучащие в его адрес. Так оно и было на самом деле. По его мнению, быть любимым всеми – «подозрительная характеристика»⁵⁵⁵. Но и это еще не все! Черчилль готовил себя к великому будущему, наполненному удивительными событиями, к жизни, которая станет достоянием истории и которая привлечет внимание биографов. И в этой плоскости участие в усмирении Судана представлялось ему очень важным эпизодом⁵⁵⁶. Он даже подумал о своих будущих биографах, предоставив им как руководство к действию обращение Оливера Кромвеля к портретисту сэру Питеру Лели (1618–1680): «Изображайте меня таким, какой я есть»⁵⁵⁷. Черчилль работал над своей карьерой так, будто это произведение искусства, считает М. Вайдхорн⁵⁵⁸. Ему вторит Майкл Шелден, полагавший, что Черчилль выстроил свою жизнь, как «грандиозный эксперимент, доказывающий, что воля способна преодолеть все преграды»⁵⁵⁹.

Подход Черчилля может вызывать удивление, восхищение или осуждение, но главным все равно было другое. Он мог строить какие угодно планы относительно военной кампании, но эти планы, так или иначе, зависели от одного человека – генерала Китченера. И Черчилль это прекрасно понимал, признавая, что все замыкается на сирдаре, «который может поступать, как считает нужным»⁵⁶⁰. И пока Китченер считал нужным не брать неугомонного гусара в свои ряды.

Леди Рандольф была лично знакома с непреклонным военачальником. Она полагала, что из Каира ей будет легче склонить его на свою сторону⁵⁶¹. Да и Уинстон считал, что поездка матери в Египет обречена на успех. «Твое остроумие, такт и красота позволят преодолеть все препятствия», – написал он ей⁵⁶². Но надеждам не суждено будет сбыться. Получив вежливый отказ, леди Рандольф вернется домой. Что ж, придется поискать другие средства достижения цели.

Уже точно было известно, что общее наступление на столицу дервишей запланировано на июль – август 1898 года. В мае, так ничего и не добившись, Черчилль начал волноваться. Он просил мать «удвоить усилия», так как его «планы на будущее очень сильно зависят» от участия в злосчастном военном конфликте⁵⁶³. Началась активная проработка по линии Военного министерства. За Уинстона лично поручился генерал-адъютант сэр Ивлин Вуд. И снова неудача. Китченер, на этот раз уже категорично, с минимальным соблюдением политеса, сообщает об отказе⁵⁶⁴.

Позже Черчилль придет к выводу, что «военная иерархия очень сложная – почти как церковная»⁵⁶⁵, а пока он всеми силами пытался осуществить задуманное, используя все имеющиеся ресурсы. Понимая, что ситуация приобретает крайне нежелательный оборот, в июне 1898 года он берет трехмесячный отпуск и отправляется в Лондон, чтобы уже лично позаботиться о своем устройстве в египетскую армию.

Какие варианты были у Черчилля? Прежде всего их было немного, и каждый новый вариант – сложнее предыдущего. Один из принципов, которым он активно и успешно руководствовался в своей последующей политической деятельности, сводился к решению вопросов посредством взаимодействия с высшим руководством. Аналогично Черчилль решил действовать и на этот раз, обратившись за поддержкой не к кому-нибудь, а к самому премьер-министру, маркизу Солсбери. Тому самому, который в 1886 году принял отставку лорда Рандольфа с поста министра финансов.

С тех пор прошло уже более одиннадцати лет. И хотя подобные события не забываются, время все же сделало свое дело, сгладив контуры противоречий. Свою роль сыграла и леди Ранфдольф, поддерживающая дружеские отношения с племянником лорда Солсбери Артуром Бальфуром. Не обошлось без заслуг и самого Черчилля. Его книга обратила на себя внимание премьера. Именно от главы правительства и исходило приглашение посетить его в здании Министерства иностранных дел. Трудно сказать, состоялась бы эта встреча, если бы лорд Солсбери знал, что чуть более года назад в личной переписке с матерью Уинстон назвал его «способным и упрямым человеком, совмещающим ум государственного деятеля с утонченной чувствительностью мула»⁵⁶⁶. Скорее всего, нет. Да и Черчилль по прошествии трех десятилетий будет уже величать викторианского политика «мудрым государственным мужем», а свой визит к нему описывать следующим образом: «Великий человек, властелин Британии, бесспорный лидер Консервативной партии, трижды премьер и министр иностранных дел на пике долгой карьеры принял меня в назначенный час, и я впервые вступил в просторный кабинет с видом на конногвардейский плац, кабинет, где впоследствии мне суждено будет не раз наблюдать, как вершатся судьбы мира и войны. С изысканной старомодной учтивостью он встретил меня на пороге. После милого приветствия любезным жестом он предложил мне сесть на маленький диванчик, стоявший посреди его обширных владений».

Их разговор продлился больше получаса. Среди прочего речь зашла и о книге Черчилля.

– В обеих палатах парламента не прекращаются ожесточенные споры по поводу нашей политики в Индии, картину затемняют непонимание и предубежденность, – сказал премьер-министр. – Лично мне ваша книга лучше разъяснила то, что происходит на индийском театре военных действий, чем какие бы то ни было документы, с которыми я знакомился по долгу службы.

Провожая Черчилля, Солсбери признался молодому собеседнику:

– Надеюсь, вам будет приятно услышать, что вы мне живо напомнили вашего отца, с которым был связан важнейший период моей политической деятельности.

Когда они подошли к двери, премьер сказал:

– Если когда-нибудь в чем-нибудь я могу быть вам полезен, умоляю, не стесняйтесь, дайте мне об этом знать⁵⁶⁷.

Было ли это проявлением вежливости или искренним желанием помочь – неизвестно. Не знал этого и сам Черчилль. Однако, после нескольких дней мучительных раздумий, он все-таки решил воспользоваться щедрым предложением, попросив премьер-министра обратиться к генеральному консулу в Египте графу Ивлину Бэрингу Кромеру (1841–1917) с просьбой походатайствовать о назначении перед Китченером⁵⁶⁸.

Отклонить обращение генерального консула, за которым стояла просьба главы правительства, сирдару будет затруднительно, полагал проситель. Составив объемное и аргументированное послание лорду Солсбери, он направился к его личному секретарю сэру Шомбергу Макдоннеллу (1861–1915).

Шомберг Макдоннелл, которого Уинстон знал с детства и который верой и правдой служил Солсбери на протяжении многих лет, а после его кончины продолжил служить своей стране – уже в немолодые годы он добьется отправки на Первую мировую, где падет в одном из первых же сражений, – проявит в этом деле личное участие. Письмо было немедленно передано премьер-министру, который на следующий день связался с лордом Кромером. Тот, в свою очередь, написал Китченеру. Ответная телеграмма не заставила себя долго ждать. С вежливостью дипломата и твердостью боевого генерала сирдар сообщил, что вакансий нет, но даже если что-то и появится, он подыщет другую кандидатуру⁵⁶⁹.

Для большинства это прозвучало бы как приговор. Но только не для Черчилля, которого препятствия никогда не смущали, разве что подзадоривали. Спустя два года после описываемых событий он скажет, что «когда речь заходит об участии в боевых действиях, субалтерн ни при каких обстоятельствах не должен принимать ответ „нет“, он должен стараться попасть на фронт любой ценой»⁵⁷⁰. Именно так он и действовал. Именно так – не принимая отказы и не сворачивая с намеченного пути – он и добивался желаемого. «Он никогда не принимал ответ „нет“», – констатирует его подруга Вайолет Бонэм Картер⁵⁷¹.

После неудачи с премьер-министром Уинстон решил более активно задействовать военное ведомство. Это направление могло принести успех, поскольку позволяло обойти несговорчивого генерала. Своенравный военачальник, успевший к тому времени отклонить несколько кандидатур министерства, уже давно набил оскомину в Уайтхолле. Но упоминаемый выше сэр Ивлин Вуд нашел на него управу. Китченер отвечал только за назначения в египетской армии, британский же контингент, который также принимал участие в кампании, находился вне его полномочий. Именно в тот момент, когда Черчилль обивал пороги, изыскивая способы попасть в Судан, 27 июля 1898 года в 21-м уланском полку скончался лейтенант П. Чапмен. Образовалась вакансия, на которую и предложили кандидатуру Черчилля. Вступать в открытое противостояние с министерством Китченер не стал, махнув рукой на участие в кампании уже успевшего ему порядком надоесть потомка герцога Мальборо. В конце концов, у него были и более важные дела⁵⁷².

Вскоре из Военного министерства Черчилль получил официальное предписание: «Вы зачислены сверхштатным лейтенантом в 21-й уланский полк, принимающий участие в Суданской кампании. Немедленно по прибытии в Аббасийские казармы в Каире вам надлежит доложить о себе в штаб полка. Заранее уведомляем, что дорожные расходы оплачиваются из ваших личных средств, а в случае вашего ранения или смерти не последует никаких обращений к финансовым средствам британской армии»⁵⁷³.

Проявив невероятное упорство, поразительную изобретательность и впечатляющую настойчивость, Черчилль добился своего. Список желающих попасть в Судан составлял две с половиной тысячи офицеров⁵⁷⁴. Черчилль обошел их всех! Но ему и этого было мало. Он решил использовать опыт двух предыдущих кампаний и одновременно с зачислением в армейское подразделение устроиться корреспондентом в какую-нибудь влиятельную газету. Правда, одного влияния было уже недостаточно. Необходимо было подумать и об оплате своих военных приключений, которые, как указывалось в предписании, оплачивались из собственных средств.

Решив руководствоваться девизом Наполеона «Война должна себя сама кормить», Уинстон обратился к своему другу Оливеру Эндрю Бортсвику (1873–1905), сыну Алджернона Бортсвика (1830–1908), владельца Morning Post, зная, что Оливер пользуется большим влиянием в редакции. Он договорился с ним, что при «первой же возможности будет слать в газету корреспонденции», по цене пятнадцать фунтов за колонку⁵⁷⁵.

В свое время с Morning Post успешно сотрудничал лорд Рандольф, для которого это издание «всегда было пылким и верным другом»⁵⁷⁶, «единственной из газет метрополии, которая всегда оставалась к нему хорошо расположенной»⁵⁷⁷. Теперь свои отношения с Morning Post стал налаживать его сын. Спустя несколько лет Черчилль признается, что эта газета «всегда помогала ему», благотворно повлияв на его известность⁵⁷⁸.

Суданская кампания стала тем эпизодом, который положил начало новому сотрудничеству, причем на весьма необычных условиях. Когда друзья Черчилля ходатайствовали перед сирдаром о молодом кавалеристе, они «гарантировали», что Уинстон «не будет писать» во время кампании⁵⁷⁹. Китченер, как известно, просьбу отклонил, но, чтобы не ставить друзей в неловкое положение и чтобы лишний раз не злить генерала, было решено преподнести статьи Черчилля, как личные письма «дорогому Оливеру», который взял на себя смелость и, осуществив «непростительную утечку конфиденциальной информации», опубликовал в газете личную переписку⁵⁸⁰.

Позаботившись о своем финансовом благополучии, Черчилль начал подготовку к путешествию в Египет. На календаре уже заканчивался июль. До долгожданного наступления оставались считаные дни. Нельзя было терять ни минуты. В спешке Уинстон в очередной раз забыл часть вещей: в поезде оставил бювар со счетами и документами⁵⁸¹, в Лондоне – револьвер. Последнее было особенно обидно: «Мне его так не хватает». По всей видимости, речь шла о распространенном в то время в британской армии шестизарядном револьвере двойного действия Webley – Wilkinson-Pryse калибра.455⁵⁸². Теперь ему приходилось полагаться на «сложный и неиспробованный, хотя и, по всей видимости, замечательный пистолет „маузер“»⁵⁸³.

Несмотря на цейтнот, для путешествия в Каир Уинстон выбрал самый долгий и не самый удобный маршрут. Сделано это было специально. В то время как он титаническими усилиями прокладывал себе дорогу в Египет и в результате попал в 21-й уланский полк, в его собственном полку о достижениях беспокойного лейтенанта ничего не знали. По сути, командование 4-го гусарского понятия не имело, что их подопечный отправляется на войну, к которой полк, дислоцированный в Индии, не имел ни малейшего отношения. Уинстон опасался, что срочной телеграммой его могут вернуть в Бангалор. Чтобы этого не произошло, он согласился пожертвовать скоростью, а также терпеть неудобства, лишь бы оставаться вне связи. Главное – добраться до Египта. А там уж его не смогут остановить⁵⁸⁴.

Вечером 2 августа Черчилль прибыл в Каир и тут же направился в казармы 21-го уланского полка. Он подоспел вовремя. Эскадрон «А», к которому он был приписан, на следующий день выступал в длительный переход на юг. За две недели уланы преодолели свыше двух тысяч двухсот километров. До Ассиута доехали на поезде, затем до Асуана – на колесных пароходах, обойдя Филы верхом, в Шеллае вновь погрузились на пароходы и после четырехдневного плавания прибыли в Вади-Хальфу. Следующие шестьсот сорок километров до конечно-выгрузочного пункта, где воды Атбара сливались с Нилом, были преодолены по «великолепной» военной железной дороге⁵⁸⁵.

После Атбары начался девятидневный поход к передовому лагерю в Вад Хамид, расположенному чуть севернее Шаблукских порогов. Описывая это место, Черчилль назвал его «удивительным явлением природы»: «Здесь поперек течения Нила, одолевающего в своем стремлении к Средиземному морю четыре тысячи миль, природа бросила стену из скал. Но река, вместо того чтобы обогнуть преграду, сделав десятимильный крюк вокруг западной ее оконечности, делает выбор в пользу лобовой атаки и прорывается вперед сквозь самый центр каменной гряды»⁵⁸⁶.

Почти девяносто килограммов багажа (вместо тридцати шести, разрешенных в Индии) позволяли нескучно провести время в утомительном путешествии. Черчилль наслаждался чтением – Шекспиром, а также любимыми произведениями отца⁵⁸⁷. Оказавшись в обществе офицеров, Черчилль приобщится не только к литературному языку. Много лет спустя он признается, что именно в эти дни он «пополнит свой словарь» и больше никогда не «будет терять мертвую хватку в отношении английского языка»⁵⁸⁸. Черчилль не любил сквернословить, но, когда того требовала ситуация, за словом в карман не лез. «Я люблю, чтобы слова были короткие, а выражения – крепкие», – заметит он однажды⁵⁸⁹.

В своих мемуарах, вышедших спустя тридцать лет после Суданской кампании, Черчилль напишет, что «путешествие на юг было восхитительным. Все делалось для нашего максимального удобства. Мы ехали в веселой компании, наслаждаясь необычной красотой проплывавшего мимо ландшафта»⁵⁹⁰. Столь благодушные воспоминания несколько разнятся с корреспонденцией нашего героя, приходящейся на момент перехода: «Нас кормят как свиней, мы не получаем ничего, кроме говядины, пресных лепешек и теплого пива»⁵⁹¹.

Но все эти неудобства имели для Черчилля мало значения. Спускаясь по Нилу и передвигаясь по раскаленным пескам Северной Африки, он размышлял о метаморфозе, произошедшей с ним за последнюю неделю. Вместо великосветской публики лондонских салонов – солдаты и офицеры, вместо налаженной жизни, политических амбиций и желания баллотироваться в парламент – суровый военный быт, вместо беспокойства относительно своего устройства в армию Китченера – предвкушение грандиозного сражения⁵⁹².

В остальном мысли Черчилля вращались около привычных для него тем – ожидание наград⁵⁹³ и веры в свою звезду. «Дней через десять начнется масштабное сражение, одно из самых суровых за последнее время, – делился он с матерью. – Меня даже могут убить, хотя я в это не верю. Я вернусь мудрее и сильнее для продолжения игры. Я уверен в своей неуязвимости»⁵⁹⁴.

Единственное, что не давало ему покоя в те дни, так это Китченер. Он боялся гнева сирдара больше, чем острых мечей дервишей. От мысли, что, пока они продвигались к столице, генерал «закидал Военное министерство протестующими телеграммами, вынуждая их пойти на попятную», бросало в пот. «Взвинчивая себя, как мы всегда склонны поступать в минуты тревоги, я рисовал себе ужасную картину того, что происходит в Уайтхолле, – вспоминал Черчилль. – Каждую минуту я ждал отзыва назад. Всякий раз, когда поезд приближался к станции, а пароход – к причалу, я затравленным взглядом окидывал толпу, и если видел в ней кого-то похожего на штабного офицера, тут же решал, что худшее уже нагрянуло»⁵⁹⁵.

Тем временем британо-египетская армия собралась у южной стороны Шаблукских гор. Двадцать восьмого августа началась финальная стадия марша, войска устремились к Омдурману, входящему в состав столицы дервишей Хартум, – там находилась гробница Махди, скончавшегося от тифа в 1885 году.

Первого сентября британо-египетская армия наконец увидела неприятеля. Черчиллю было дано указание лично доложить о расположении войск дервишей Китченеру. Непростая задача. Только улан немного успокоился, считая, что избежал гнева военачальника и теперь можно всецело сосредоточиться на предстоящем сражении, как вдруг ему поручают лицом к лицу встретиться с человеком, который на протяжении двух лет отказывал ему в возможности участвовать в Суданской кампании. «Как отреагирует генерал, увидев меня? – мучился Черчилль. Удивится или рассердится, а может, проявит презрительное безразличие?»

Если бы он знал в тот момент, что Китченер вполне спокойно воспринял его назначение, возможно, не стал бы так нервничать. Хотя его беспокойство было не совсем уж беспочвенным. Сирдар действительно сформировал о нем предвзятое мнение, и это мнение мало способствовало установлению хороших отношений. Но и Черчилль не испытывал теплых чувств к генералу. По дороге он обвинял своего недоброжелателя в «плохом управлении и просчетах»⁵⁹⁶. Накануне сражения он произнес ставшую впоследствии известной фразу: «Китченер, возможно, и генерал, но уж точно не джентльмен»⁵⁹⁷.

Опасения Черчилля не оправдались. Генерал принял его спокойно.

– Сэр, я прибыл из 21-го уланского полка с донесением, – произнес Уинстон, отдав честь.

Китченер, едва кивнув, дал знак продолжать.

Кратко, но емко Черчилль доложил ситуацию. Все время доклада Китченер молчал. Когда Уинстон закончил, он спросил:

– Вы говорите, что армия дервишей наступает. Сколько, по-вашему, времени у меня в запасе?

– По меньшей мере час, а может быть, полтора, сэр, даже если они не сбавят скорости.

Генерал сделал странный жест головой, заставив Уинстона гадать, согласился он или, наоборот, отверг его расчеты. Затем, легко поклонившись, Китченер дал понять, что аудиенция закончена⁵⁹⁸.

Взаимоотношения взаимоотношениями, но главным на настоящий момент было другое – битва за Омдурман. «Она стала последним звеном в длинной цепи тех зрелищных противоборств, чьей яркой и величественной картинности война в основном и обязана своей притягательностью», – напишет Черчилль спустя годы⁵⁹⁹. Он мечтал об этом сражении с самого Каира⁶⁰⁰. Упоминания о «великой битве» постоянно встречаются в корреспонденции Черчилля, пока он в составе уланского полка продвигался на юг⁶⁰¹.

Ожидания молодого офицера оправдаются в полной мере. Второго сентября в раскаленных песках Судана сойдутся огромные силы – восьмитысячная армия британцев и восемнадцатитысячная армия египтян против шестидесятитысячной армии дервишей, которые, сделав ставку на численный перевес, выступят восьмикилометровым фронтом, предприняв попытку взять противника в кольцо.

В день сражения Черчилль проснулся рано. В пять утра он уже сидел в седле, принимая к исполнению указание командира эскадрона майора Гарри Финна (1852–1924) обследовать горный кряж между пиком Джебель-Сурхам и Нилом.

Взяв с собой шестерых солдат и капрала, субалтерн отправился на выполнение задания. Достигнув гребня, он устремил взгляд на горизонт. Солнце медленно поднималось, освещая лежащую внизу равнину. На равнине все отчетливее прорисовывались темные участки – многотысячная армия противника. «Мы видим то, что видели крестоносцы много веков назад», – промелькнуло в голове⁶⁰². После окончания битвы Уинстон признается Яну Гамильтону, что, когда он услышал, как дервиши распевают военные песни, он «почувствовал себя одиноким» и, хотя он ни на йоту не сомневался в себе, испытал «благоговейный трепет» перед происходящим⁶⁰³.

Черчилль спешился, достал блокнот и с пометкой ХХХ, что означало «очень срочно», написал, с небольшим промежутком, два послания сирдару. Спустя двадцать лет оригиналы этих посланий обнаружит в своих записях генерал Генри Сеймур Роулинсон (1864–1925), во время войны в Судане – капитан, заместитель помощника генерал-адъютанта при штабе Китченера. Он направит их Черчиллю с припиской: «Вам будет приятно иметь подобное напоминание о тех теплых днях, которые никто из нас никогда не забудет». Политик с удовольствием примет этот подарок, дав указание «хранить с моими бумагами в надлежащем месте»⁶⁰⁴.