Текст книги "Роман с автоматом"

VI

А француз все появлялся. Он явился на следующий же день. По приезде я сразу провалился в сон, как в реку, которая несла меня всю ночь, проталкивая через свои пороги и излучины, чтобы утром вынести на совершенно не известный берег. Я проснулся и долго думал, что я дома: здесь вся комната так же состояла из кровати. Пахло по-другому, другое было солнце за окном, и вода била в кафельный пол где-то совсем близко. И потом, через сонные дебри, пришло: мы в отпуске, в гостинице, она в душе.

Мы спустились к завтраку, и когда я выбирал себе из сдобной горячей кучи булочку, он появился. Он был приветлив, этот французский сукин сын: хлопнул меня по плечу, изобразил что-то вроде «гутен таг» и сразу повернулся к ней, заладив свою картавую скороговорку.

– Ты что, еда не нравится? – спрашивала она меня, когда мы завтракали втроем, и он что-то рассказывал, а пот маленькими капельками время от времени срывался с его лба и плюхался в тарелку.

– Нет, все хорошо. Вот он не нравится, – отвечал я, имея в виду француза.

– Ах перестань! – говорила она, отворачиваясь. – Давай я как-нибудь научу тебя французскому!

Она снова тарахтела, а я жевал свои булочки, и присутствие француза было крайне неприятно. «Schlaghebel, Stuzriegel»[38]38
  Боек, опорная планка.


[Закрыть], – бормотал я, и пальцы мои скользили по коленям, следуя за изгибами воображаемых частей.

Море оказалось бесконечным полем напряженного шума, куда-то далеко уходил жаркий свет, редея над водой, встречаясь с холодом – и крики, взвизгивания людей, уходивших, погружавшихся в него, улетали далеко и не возвращались.

Мы ходили в очень шумный город, где было много маленьких юрких машин, и где женщины, появляясь в окнах над головами прохожих, кричали друг другу через улицу непонятные слова. Волной набегали полуголые дети, шумно уносились – а она была молчаливой и разговаривала односложно. Француз появился снова, когда мы возвращались в гостиницу по раскаленной дороге, шедшей вдоль моря, – он подскочил откуда-то сзади, начал говорить, и она снова стала разговорчивой. Под ногами мягко прел асфальт, мы возвращались в гостиницу. В воздухе что-то менялось, было по-особому жарко, как в страшном сне, и море шумело сдавленно, словно прижатое ко дну раскаленным воздухом. Она смеялась, будто не чувствовала, и потом сказала, что нас приглашают в бар, выпить чего-нибудь: пойду ли я?

– Нет, – ответил я, – не хочется. И потрогав ее руку, добавил: – Ты иди, если хочешь. Я тебя подожду.

– Ты правда не хочешь? Ладно, мы можем вместе пойти в номер…

– Иди, – я отпустил ее руку, – я все равно не понимаю, о чем вы болтаете. Я погуляю и вернусь в номер. Встретимся там.

Они ушли, а я остался и стоял некоторое время на бетонной балюстраде, над пляжем – море было недалеко, а в самом низу был песок, и там попискивали детские голоса. В воздухе по-прежнему что-то двигалось, медленно и жарко, как броневик, и было тревожно, непонятно почему. Вспомнился француз – я давно перестал воображать себе человеческие лица, чтобы запомнить человека, достаточно было положить в ящичек памяти его запах или манеру двигаться, или секундное ощущение от рукопожатия. Соленые капли, брызгающий пот и картавая трескотня – таким остался в моей памяти француз, таким я бы узнал его на улице, даже через много лет – тараторящая, брызгающая влажность.

Воздух был горячий и сухой, я начал спускаться с балюстрады: море внизу шипело и настороженно само себя помешивало. Материнские голоса звали детей домой, а в ответ раздавался недовольный писк: «Ну, еще минутку…». Я присел на ступеньку, не дойдя до конца лестницы. Чьи-то ноги процокали каблуками мимо меня, ветер, вдруг налетевший с моря, взбил парусную юбку, заставил женщину остановиться, балансируя на ступеньке. Что-то вот-вот должно было произойти.

Кто-то маленький, пыхтящий и с трудом переводящий дыхание, приблизился ко мне – что-то шипело за ним по песку, как огромный, несоразмерный хвост. Этот кто-то пристроился рядом со мной, оказался хлопотливым ребенком, деловито постукивавшим по чему-то гулкому и бормотавшим вполголоса. Налетел порыв ветра, стерший все вокруг, как радиопомеха, потом снова послышалось детское бормотание, снова понесся песок и брызги – и я долго пытался понять, что в этом детском шепоте такого странного и невозможного. Ребенок говорил по-русски.

Это была девочка, она то тихонько пела, то недовольно прерывалась, ударяя по большому, отвечавшему упругим гулом предмету, что лежал перед ней.

– Матрас-дикобраз, матрас-дикобраз, – доносилось до меня, и ветер снова поднимался и спадал, и море двигалось грозно и шумно.

– Эй! – Девочка вдруг подвинулась ко мне. – Вы не видели мою маму?

– Нет! – отвечал я, удивляясь тому, с какой уверенностью девочка обращалась ко мне по-русски.

– Это хорошо, что не видели! – отвечала девочка серьезно. – Мама меня утащит в гостиницу.

– А ты не хочешь в гостиницу? – спросил я автоматически.

– А вы что, хотите туда? – опасливо спросила девочка.

Я снова вспомнил француза, бар, наш гостиничный номер.

– Пожалуй что нет. Ты права.

В этот момент в воздухе глухо загрохотало и зарычало – начиналась гроза. Ветер взвыл, взлетел над пляжем и грузно опустился на песок.

– У тебя красивый матрас, – сказал я, когда гром отгремел, – красивый синий матрасик.

– Дяденька, он желтый! – обиделась девочка.

– Да, извини, сразу не разглядел. В самом деле желтый.

– С цветочками, – добавила девочка важно, и, словно подтвердив ее слова, с неба упала первая капля дождя, ударив в гулкую резину матраса.

– Теперь, наверное, тебе все-таки придется идти в гостиницу. Иначе ты промокнешь.

– Иначе не промокну! – девочка решительно топнула ножкой. – У нас же есть крыша. Желтая крыша. С цветочками. Держите!

Матрас поднялся в воздух и звонко упал мне на голову – я лишь в последний момент ухватился рукой за край. Девочка уселась рядом со мной – наша резиновая крыша накренилась в ее сторону, и капли застучали сверху торопливой дробью. Опять загрохотало – ветра больше не было, но море гудело и шипело, и в воздухе мелькали песчинки, как электроны, грозно скапливающиеся, чтобы потом разрядиться громовым ударом.

– Смотрите, молния! – Девочка заерзала. – Как дерево! Сколько веток!

– Да, красиво! – ответил я.

– А вон еще! Ух ты, как антенна! У нас такая на доме!

Дождь загрохотал быстрее, духота развеялась окончательно; в небе гремело, перемещалось, металось что-то, над морем происходил какой-то спектакль, и море ревело, как восторженный зрительный зал. Вода потекла по ступенькам, сверху вниз, я почувствовал, что штаны мои намокают, но остался сидеть. Сверху послышалось цоканье каблуков, из водяной стены появилась женщина и увела девочку с собой – матрас ушел тоже, и дождь поглотил меня, сомкнулся вокруг, как двери душевой кабинки. С разных сторон доносились смутные вскрики, кто-то кого-то звал – и дождь шумел, и шумело море, и гремел гром; вода текла с моих волос и одежды, а я ждал, пока все пройдет.

Дождь лил стеной, не заботясь о том, что кому-то он может быть неугоден. И точно так же в этом французе, и в том, что она сейчас сидит с ним в баре и смеется, а он тараторит и брызгает – в этом тоже что-то было от дождя, от стихийности, чего-то такого, что не остановишь так просто.

– Schlaghebel, Stuzriegel, – вспомнилось мне, и я улыбнулся. Не остановишь… «Нет, почему же?» – подумалось мне, и вдруг встряхнуло при мысли о том, что остановить и правда можно.

Дождь кончился так же резко, как начался: струи вдруг переломились и прервались. Немножко покапало, как из неисправного душа, и перестало вовсе. Я привстал со ступенек: с меня лилась вода. Я медленно поднялся по лестнице и, подумав, что, наверное, в таком виде не стоит возвращаться в гостиницу, решил немного прогуляться. Заблудиться в этом приморском городке, состоящем из одних отелей, было невозможно: по сути там была одна улица, эспланада вдоль берега, и с одной стороны было море, а с другой – подножье гор. Я прошелся по открытой поляне: там было несколько ресторанов, пахло рыбой и кухней: как у нас, только более грубо. Люди, кажется, приходили в себя после разразившейся грозы: на улице, рядом с ресторанными столиками, зажигались факелы, столы вытирались, и посетители робко пересаживались из-под навеса на улицу. Где-то засмеялись, среди общего мужского гогота зазвенел одинокий женский смех, и мне показалось, что этот мой вечер не так плох, и что, пожалуй, мне впервые со дня приезда спокойно. Город начинал мне нравиться как-то по-особенному. Наверное, я смог бы в нем хорошо ориентироваться. Языка я не понимаю совсем, но его можно выучить. Здесь прямо на деревьях растут фрукты, и множество немецких туристов: можно работать в ресторане немецкой кухни. Мне неожиданно понравилось представлять себе, что я каждый день смогу гулять по этому городу, и я поиграл с мыслью о том, что вот я уже абориген и возвращаюсь домой после трудового дня. Кажется, тем временем стало темно, как всегда мгновенно темнеет в южных городах. Работать. Купаться. Плавать на лодке. Ужинать в уличном кафе, завтракать под шум волн. А она…

Я остановился посредине круглой мощеной площади от страшной мысли. Мне вдруг на секунду показалось, что ее нет и не было вообще, что все мне приснилось: наша встреча, наши свидания, вечеринка – я все придумал и, вернувшись в отель, найду пустой одноместный номер. Мне захотелось бежать, скорее, к номеру, убедиться в том, что она есть, обнять, потрогать, вдохнуть – и я побежал. Лужи хлопали у меня под ногами, я иногда налетал на прохожих, иногда обрызгивал их – но бежал вперед. Ветер поднимался с моря, в воздухе все еще было влажно, капли падали с деревьев на лицо. Я бежал сверху, с горы, в нашу гостиницу, лежавшую в небольшой низине; возле дверей мне пришлось тормозить свой бег, продолжаемый инерцией и притяжением земли.

В лифте я с трудом нашел нужную кнопку, потом быстро бежал по коридору, и долго, долго дергал медную ручку нашей двери, которая никак не поддавалась. И даже когда я понял, что это не ошибка, что она просто еще не вернулась, я продолжал дергать ручку. Коридор был пустой и гулкий – я вернулся к лифту и сел на корточки рядом с дверью, смутно припоминая, что где-то уже вот так сидел. Приглушенно гудел лифт, развозя пассажиров по этажам. Потом раздались семенящие шаги: ребенок бежал по лестнице снизу вверх, пробежал мимо меня и остановился, заинтересованный. Я ожидал, что он начнет говорить со мной по-русски, но услышал немецкое:

– Was machen Sie da?[39]39
  Что вы здесь делаете?


[Закрыть]

– Забыл ключ, – ответил я на немецком, – сижу, жду.

– Мой папа умеет открывать дверь без ключа, кредитной картой! – похвастал мальчик. – Мы тоже забыли ключ в гостинице, а он сунул карту в щель и открыл!

Мальчик убежал, а я остался сидеть. Волнение мое улеглось. Кредитная карта… – думал я, – кредитная карта… – и сидел неподвижно.

Она приехала на лифте примерно через час. Двери распахнулись, я почувствовал знакомый запах и знакомое тепло, и тихо дернулся, чтобы встать. Она повернулась и прошла мимо, шаги защелкали по коридору – она меня не заметила. Тогда я тихо встал и быстро нырнул в лифт, еле успев проскочить между закрывающимися дверьми. Лифт тихо спустился вниз, я прошел мимо людей на первом этаже, мимо стойки портье и вышел на улицу. Я точно не знал, куда идти, инстинктивно двинулся вправо и не ошибся – догнал его на подъеме в гору. Француз шел не торопясь, одежда его шелестела – видимо, он махал руками при ходьбе. Я шел позади вдоль стен отелей и маленьких частных домиков: наверное, если бы он обернулся, то узнал бы меня, но он не оборачивался. На развилке он свернул на тропинку, и я пошел еще тише, стараясь не шелестеть камнями. Француз гнусаво что-то напевал себе под нос и все равно ничего не слышал. Я знал эту тропинку – мы с ней здесь гуляли. Француз тяжело поднялся на холмик, пыхтя перелез через низенькую каменную ограду. Я остановился. За оградой было округлое каменное тело, уходящее вверх – башня. Она была много меньше берлинской и называлась «световой башней», маяком – и сейчас, в темноте, должна была светиться на самом верху. В башне и правда приглушенно что-то гудело, там жило высокое напряжение, и еще сверху словно что-то плавно поскрипывало, еле слышно сквозь ветер и морской шум. Француз дошел до уступа башни и остановился. Я знал, что он стоит на краю пустоты, обрыва – мы ходили здесь, и я запомнил, что скала, похожая на ту, в которую встроены берлинские дома, здесь прекращается, и вниз, к морю, уходит зияющая дыра. Француз уменьшился в размерах, должно быть, сел, и по ветру потянуло табачным дымом: закурил. Он сидел спиной ко мне, метрах в пяти, я чувствовал, как на нем медленно поднимается и опускается его футболка или рубашка с коротким рукавом. Я положил руку на ограду. Во рту сразу стало сухо, и тело мое напряглось. Два больших прыжка и – толчок в спину. Он полетит с обрыва, разобьется, шмякнется, как большая капля пота. А море как ни в чем не бывало будет шуметь, и смерть его просто растворится в этом гуле. Башня, башня… Смерть под световой башней. И кредитная карточка. Stutzriegel… Вспомнился фильм из детства, про революционера, последним желанием которого перед смертью была папироса.

Но француз вдруг сделал взмах рукой, дым метнулся в стороны, и жаркий огонек сигареты дугой ушел за границу обрыва. Француз встал, и я отошел, чтобы он меня не увидел. Отряхнувшись, он двинулся вдоль берега куда-то вдаль, все так же помахивая руками – и, постояв немного, направился в сторону отеля.

Она уже лежала в постели, полусонная, и когда я разделся и обнял ее сзади, она взяла мою руку, повернула голову, поцеловала рассеянно-нежно.

– Как посидели? – спросил я.

– Ничего, нормально. Только он очень много рассказывает. Жаль, что тебя не было, – сказала она заплетающимся языком.

– Уедем отсюда. Давай уедем! – сказал я, но она уже спала.

VII

Было утро после долгой ночи и короткого сна. Было странное ощущение, будто накануне что-то случилось, что-то важное, значительное – и непонятно, гордиться ли этим, или стыдиться этого. Был, наконец, вагон ICE[40]40
  InterCityExpress, скоростные поезда в Германии.


[Закрыть], все быстрее скользивший в сторону Дюссельдорфа, и стакан с апельсиновым соком на столике у тонированного окна.

«Как алкоголик», – улыбался про себя писатель. Он был невыспавшийся, бледный, и во рту у него было действительно, как после водки, сухо. Но сок приятно холодил, и поезд успокаивал. В первый раз он ездил на ICE давно, с какой-то делегацией, из Гамбурга в Мюнхен, через всю Германию, по недавно проложенным «бесшумным» рельсам. В России он привык к старым вагонам, грохоту колес и к тому, что постоянное качание и дерганье поезда рождает усталость, будто самому приходилось толкать вагон к пункту назначения. ICE шел бесшумно, плыл, как самолет, и ничем не давал знать о своем движении, огромная его скорость не чувствовалась. Но главное было не это – поезд был чист, словно только что построен, и, находясь в нем, он как будто чувствовал свою анонимность и значимость. Анонимным был пластик вокруг, и тонированные стекла, через которые было видно, что снаружи, но нельзя было заглянуть вовнутрь, и фиолетовые подголовники, и экраны, показывавшие остановки, время и скорость поезда – он смотрел на это и вспоминал, как его бывшая жена признавалась, что иногда мастурбирует и представляет себе мужчин без лиц. Что-то подобное было и здесь: в вагоне сидели три человека, и выглядели они не как люди во плоти, а скорее как модели, посаженные, чтобы рекламировать услуги Deutsche Bahn[41]41
  Немецкие железные дороги.


[Закрыть].

За окном проносилась Германия: домики, иногда поля, какие-то робкие холмики – попытки ландшафта. Ветряки, как невозмутимые солдаты, медленно поворачивали огромные белые лопасти, давая экологическую энергию маленьким домикам, расположенным неподалеку, – в действительности их двигал главным образом ветер, поднимаемый идущими поездами или машинами, мчавшимися неподалеку по автобану. Поля еще не были зелеными – но солнце уже светило по-весеннему, первый раз в году.

Он перелистал журнал, яркие, до зевоты скучные листочки, что-то про строительство новых железнодорожных линий, конкурс усов и бород в Берлине и рассказ о восходящей оперной звезде – Анне Нетребко. Потом выпил сока, закурил, надеясь, что неслышно работающий кондиционер вытянет дым в железные легкие и выбросит наружу, не испортив девственной чистоты вагона.

На одной из станций в вагон ввалилась ватага футбольных болельщиков. Он замер, ожидая, что это ошибка, что они сейчас посидят и выйдут, оставив анонимность и прозрачность поезда нетронутой. Но они и не думали уходить – толстяк в грязных коричневых штанах, потасканной джинсовой куртке и с цветным шарфом, через край которого словно расплескивался его двойной подбородок, с грохотом опустился в кресло, и вокруг него немедленно скучились молодые, коротко остриженные парни, обернутые в такие же шарфы.

Писатель глотнул сока, хотел встать и перейти в другой вагон, но почему-то не мог: мешала то ли лень, то ли неудобство, то ли еще что-то. «Гибель богов, – смутно думал он. – Шантрапа ездит в поезде для белых людей. Гибель богов…»

Болельщики пили пиво и громко гоготали. Толстяк периодически ударял мясным кулаком по столу, стол дрожал, и звоном отвечали стоявшие на нем бутылки. Он смотрел в синее небо за окном, следил за плавно уходившим в высоту самолетом.

«Там, – думал он с тоской, – там не курят. Не орут. Пристегиваются ремнями, ведут себя тихо, будто сидят в парикмахерской, а парикмахер как раз скребет по затылку бритвой. Но это пройдет. German wings. Transavia. EasyJet. Air Berlin[42]42
  Названия дешевых авиакомпаний (билеты от 20 евро в один конец).


[Закрыть]. Двадцать евро туда, двадцать обратно. И эти, – он смотрел на болельщиков, смутно надеясь, что придет-таки контролер, невозмутимо посмотрит на их билеты, по которым можно ездить только в электричках, и так же невозмутимо на первой же станции выведет их из вагона, – эти будут летать. Что они делают.. что они делают…»

Контролер пришел, билеты у болельщиков были правильные, но вагон оказался не тот – на станции поезд распадался на две половины: одна шла в Дортмунд, другая в Дюссельдорф. Болельщики ушли, но радостное спокойствие утра уже не вернулось.

В Дюссельдорфе на платформе его встретила девочка-практикантка: низенькая и смуглая, в очках, смешно говорившая по-русски.

– Здравствуйте-здравствуйте, – она с трудом выговаривала его фамилию, – едем в гостиниц. Вы устал?

– Нет, ничего! – Он криво улыбался, садясь в машину.

– В гостинце для вас есть еда. А в шесть часов есть концерт. Вы там читает.

– Und nicht um zwanzig Uhr? – спрашивал он снисходительно. – Herr Henning hat doch gesagt, um zwanzig…[43]43
  А не в двадцать часов? Г-н Хеннинг сказал, что в двадцать…


[Закрыть]

– В шесть, – упорно отвечала девочка на русском, – то есть я знаю, что в шесть. А герр Хеннинг, может, знает, что в восемь.

Писатель махнул рукой и принялся рассматривать дома через окно машины. Девочка изучает русский язык, ничего не получает за свою нудную работу – встречать на вокзале гостей, показывать гостиницу, переводить, стойко переносить приставания. Тут он повернулся от окна, оглядел девушку с головы до ног, и она улыбнулась – ровно так, как улыбалась та, в кафе на Фридрихштрассе: приветливо и безразлично.

Гостиница была маленькая, располагалась в уродливой новостройке и имела необычайно громкое название, что-то вроде «Императорский двор». Номер был крошечный, окнами на узкую боковую улицу.

– Гостиниц стоит в центре. К Тонхалле[44]44
  Павильон звука – название известной концертной площадки в Дюссельдорфе.


[Закрыть] можно идти пешком. Вот туда, вниз, – девочка показывала через окно на улицу, – и приходите к Рейну. А потом вправо. Я приду вас провожать.

– Не надо, – он отмахнулся, – я найду.

Девочка ушла. В номере были кондиционер, крохотный телевизор и довольно широкая кровать. На кровати лежала папка, в ней – программа, пропуск участника мероприятия и листочек с приветственным текстом, начинавшимся словами «Добро пожаловать в Дюссельдорфе»[45]45
  Типичная ошибка немцев, изучающих русский. В немецком «добро пожаловать в…» требует предложного падежа.


[Закрыть]. Он быстро проглядел его, скомкал и кинул в мусорное ведро. Потом включил телевизор, пощелкал каналы, выкурил сигарету и, закрыв номер, в тесном лифте спустился вниз.

Улица действительно вывела к набережной – открылась засаженная деревьями просторная площадь с небольшой статуей в центре, спуск к воде, направо – проход под автомобильным мостом, и дальше – низкое круглое здание, Тонхалле.

Он не торопясь прошелся по залу. В проходах копошились работники сцены, молодые парни в черном – двое держали толстый оранжевый провод, идущий к сцене, один ползал по полу с трещащим рулоном изоленты и приклеивал провод к полу, покрывая его непристойную резиновую оранжевость неровными черными полосками. Четвертый, толстый, в белых штанах и футболке с надписью «Херта»[46]46
  Футбольный клуб Берлина.


[Закрыть] курил у микшерного пульта. На пульте стояла открытая бутылка пива, между затяжками он брал ее своей разбухшей безволосой лапищей за горлышко и с бульканьем опрокидывал в себя.

Писатель понял, что пришел слишком рано, еще никого нет и его здесь, конечно, никто не ждет. Он поискал глазами практикантку, не нашел и, круто повернувшись, направился к выходу. Было еще светло, он прогулялся по аллее до многолюдной площади, спустился на рейнскую эспланаду, прошел обратно, в сторону Тонхалле, прикуривая на ходу сигарету. На эспланаде клубился народ, кафе старались выставить свои столики поближе к воде, и все они были заняты: молодые широкоплечие парни со стрижкой ежиком сидели, пили пиво, что-то рассказывали, поощряемые смехом подруг – солярных блондинок с золотыми сережками в ушах или жгучих брюнеток, с сережками серебряными. Брюнетки были пополнее, некоторые в юбках, а загорелые ноги в черных босоножках они выставляли в проход. У некоторых на пальцах ног были серебряные кольца с камнями, на щиколотках поблескивали браслеты. Он скользил по ним глазами, отворачивался, затягивался сигаретой до першения в горле, поворачивался снова. «Лучше уж в Берлине! – думал он. – Там все бедные, все социалисты, нет всей этой золотой молодежи. Ггадость! Малолетние шлюхи. Ггадость!» Он снова отвернулся, опустил глаза и коротко выругался про себя. И ругательство вдруг неожиданно ожило, зазвучало, громко, напористо, откуда-то из-за столика. Он посмотрел внимательнее. За столиком в двух шагах от него сидели шестеро парней, одетых не по-дюссельдорфски плохо и не по погоде тепло. Парень в кожаной куртке, ближе всех сидевший к воде, громко ругался по-русски, время от времени стуча широким стаканом с темной жидкостью по столу.

– Мне насрать! Паша, ты понял, мне – насрать! Я шесть часов сидел в поезде, два часа в аэропорту, еще два в самолете!

– Женя, перестань! Мы тоже ехали с тобой – на поезде и на самолете – или ты забыл? – отвечал худой и длинноволосый.

– Ну и сиди на жопе ровно! Вот те бар, вот те вискарь, свежий воздух, бля! Отдыхай! – Женя тряс взъерошенными рыжими волосами и крутил во все стороны острым носом. – Тетки, вон, сидят до кучи! Хочешь?

– Женя, я хочу настроиться, чтобы был нормальный концерт!

– Иди и настраивайся! А я вон тетку сниму! – Женя грузно встал, с грохотом отодвинув стол и опрокинув стоявший на нем стакан, и направился к соседнему, за которым сидели немецкие парень с девушкой.

– Хай! – донеслось до торопливо уходящего писателя. – Ай эм Юджин! Ю, бэйби, ком виз ми!

Он наконец нашел лестницу, поднимавшуюся от эспланады вверх, на тротуар. Там он шел, втянув голову в плечи, многократно и растянуто отражаясь в витринах, со своими длинными волосами похожий на усталого спаниеля. В одной из витрин вместе с ним отразилась темноволосая женщина, поднявшая руку в приветствии. Обернувшись, он понял, что женщина здоровается с ним.

– Сюзанна?! – спросил он.

Маленькая женщина лет тридцати пяти в очках и с веснушками лучисто, по-немецки, улыбнулась.

– Hallo! – заговорила Сюзанна поцеловав воздух рядом со щекой писателя. – Es ist schon, dass du da bist![47]47
  Привет! Как хорошо, что ты здесь!


[Закрыть]

Он пробормотал что-то в ответ.

– Ничего не понятно, – жаловалась Сюзанна со смехом, – как обычно и бывает. Кажется, начало еще не скоро. Смотришь город?

– Да… Немножко смотрю. Langweilig[48]48
  Скучно.


[Закрыть], – он коротко засмеялся.

Сюзанна рассмеялась тоже.

– Может, выпьем кофе? – спросил он.

– Пошли!