Текст книги "Роман с автоматом"

XIII

Они вышли из ресторана примерно в десять вечера. Она улыбалась, даже смеялась, и он был доволен. В ресторане они что-то съели и выпили две бутылки белого вина – она шла неровно, слегка покачиваясь, и он иногда легонько придерживал ее за локоть – легкое, приятное прикосновение.

– Прогуляемся? – спросил он.

Она кивнула.

Писатель и девушка, которую он по утрам видел в кафе, шли вдоль центральной линии S-Bahn, мимо кубов высотных зданий и старых, замкоподобных махин, изрытых следами от снарядов.

– Чему ты смеешься? – спросил он вдруг.

– Я не смеюсь, я улыбаюсь… так, просто, – ответила она нехотя.

– Твоему другу понравились фильмы, которые я тебе давал?

– Не знаю. Он не сказал.

– А тебе?

– Понравились. Только про родину там слишком много. Это глупо.

Он внимательно посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но промолчал. Они шли дальше, выдыхая винные пары в вечерний воздух. Мимо несколько раз проехали яркие желтые такси, легонько, как бы невзначай притормаживая рядом и снова продолжая свой путь. Он начал рассказывать о Петербурге, о Неве и подпольных вечерах. Она слушала, вежливо кивая. Он рассказывал дальше, думая о том, что центр Берлина при ночном освещении кажется таким изящным, старомодным, буржуазным. Он представлял себе, что со стороны, наверное, выглядит неплохо в этом окружении: вливается в него, соответствует. Акцент – вспоминал он вдруг и мрачнел. Предательский русский акцент.

– Слушай, – заговорил он снова, – я когда бывал на обедах в Советском Союзе, со всякими важными людьми, то был такой обычай – заполировать. Как это по-немецки… Словом, выпив и закусив в одном месте, надо затем пойти в другое, выпить что-нибудь маленькое, но крепкое и хорошее. Как ты на это смотришь?

– Мы много выпили. Но если хочешь, можно пойти, – ответила она, пожимая плечами.

Они оказались в баре, в котором почти не было посетителей, но была яркая подсветка, огромная, шикарно изогнутая стойка и вежливый бармен в костюме. Она заказала легкий коктейль, он выбрал почти наугад – по названию.

– Тогда были списки запрещенной литературы, определенных книг, – рассказывал он, – если находили эти книги, были крупные неприятности. Когда моего товарища, поэта, вызвали в КГБ, мы все очень испугались. Это могло означать, что дальше возьмутся за нас. Я, помню, сжег тогда почти все книги. Прямо на кухне, на металлическом противне. Тогда обещал себе, что при первой возможности достану их опять, перечитаю. Это неприятно – жечь книгу.

– Да, неприятно, – согласилась она.

Под тихую музыку «для лифтов» за окном проплывали машины, проходили случайные пешеходы. Шумной толпой прошли туристы. Он опять вспомнил себя в Петербурге и позже – в Бонне, и страшно захотелось быть молодым, как эти беззаботные, безденежные парни, бездумные хозяева жизни, хаотично шляющиеся по европейским столицам. Она сидела перед ним, медленно тянула разноцветную жидкость через соломинку, загадочно улыбалась. Он по-прежнему не понимал ее и безумно завидовал ее спокойствию, ее ровности – тому, что так привлекало его в европейских женщинах, чего он так и не постиг.

– Когда смотрели видео, – продолжал он, – бывало, приходила милиция. На лестнице сначала отключали свет, потом звонили в дверь. Так, чтобы кассета осталась в видеомагнитофоне, чтобы ее не успели вынуть. И когда полицай, то есть милиция входила, свет включали, но было уже поздно.

Она кивала.

– Скажи, – спросила она потом, – тебе не хочется обратно? В Россию.

– Нет, – удивился он, – не хочется. А что?

– Ты много рассказываешь, – ответила она, сонно улыбаясь, – и все время о твоей жизни там, в Советском Союзе. Ничего не рассказываешь о Германии. Ты ведь давно здесь.

– Давно, – ответил он, – но тут… в общем, что уж рассказывать…

Они снова оказались на улице. Во рту у него был мятный привкус, и теперь покачивался он: коктейль оказался крепким. Дальше они шли по улицам молча. Он думал о том, что рассказать еще, но в голову приходили только истории из той, другой, далекой жизни. Что было в Германии? Жена? Голодные времена в боннской квартире? Русская газета?

– Ты знаешь, у меня здесь есть друг. Поэт, пишет совершенно сумасшедшие вещи. Так вот, его однажды выбрали поэтом года, один левый журнальчик, ты его, наверное, и не знаешь…

Историю Саши Зеленского она выслушала внимательно, кивая, в конце сухо посмеялась. Улицы вокруг менялись, становились темнее – они углублялись в Кройцберг. Здесь на парапетах сидели молодые парни в кепках, тренировочных штанах и с золотыми цепочками. Один раз навстречу из-за угла появилась ватага турок, и один, проходя, толкнул писателя в плечо.

– Arschloch[61]61
  Мудак.


[Закрыть], – выругался писатель, когда турки скрылись за поворотом. – Тебе не страшно здесь жить?

– Нет. Девушку не будут толкать. Здесь принадлежность к женскому полу дает некоторые преимущества.

Теперь они стояли у ее подъезда. Перед тем как вступить в черное нутро дома, он еще раз быстро окинул взглядом улицу – длинную Адальбертштрассе. В конце ее над темной площадью висела станция метро, светилась желтым электрическим огнем через толстые закопченные стекла. Турецкие ларьки и палатки лепились под ней причудливо и делали картину почти первобытной: древний боевой лагерь, кочевье под брюхом летающей тарелки.

Они поднялись к двери ее квартиры. Она вошла, привычным движением включая свет в длинном коридоре общей студенческой квартиры. Он остался в дверях, полувопросительно глядя на нее.

– Спасибо за приятный вечер, – сказала она, все так же приветливо глядя ему в глаза. – Спасибо, все было хорошо. Я очень устала, – прибавила она тихо.

Он кивнул. Взялся за дверь, но потом вдруг обернулся, взял ее за плечи, привлек к себе и поцеловал. Она приобняла его, быстро ответила на поцелуй и отстранила. Он поймал дверь за спиной и осторожно прикрыл.

– Иди сюда! – попросил он, протягивая руки.

Она посмотрела на него своими мутновато-голубыми глазами с удивлением и жалостью.

– Знаешь, – сказала она наконец, – я думаю, это не самая лучшая идея.

– Иди сюда, я хочу тебя! – повторил он. Его глаза неотрывно смотрели на нее, меняя выражение с собачьего на бездонно-отчаянное. Он не убирал рук с ее плеч, только сильнее сжимал их, глаза расширялись, разверзались бездонной диафрагмой, глаза молили, кричали: дай! Дай, ты ведь так улыбалась, была такой приветливой – молодость, твоя молодость, моя молодость, наглость, подпольные выставки, Пушкинская 10, портвейн и девушки, девушки – мне, писателю, дважды герою андеграунда, дай! Ты, странная, безразличная, улыбающаяся всем, всех отстраняющая, другая, другая, как эта другая, чужая страна – дай! Дай – ты обещала, обещали твои глаза – просто вот так не смотрят: дай! Обещала, звала, сулила: свобода, великая культура, инвестиции в искусство, музеи, полные инсталляций, книги большими тиражами, слава, деньги; ты, которая была на карте такой маленькой, а оказалась такой огромной и такой холодной, заманила к себе, в царство льда, стекла, металлоконструкций и бетона, самолеты, машины, оскал радиаторов, злые глаза спортивных «Audi» и BMW, зубы колючей проволоки на ведомстве по делам иностранцев, бесконечно длящаяся Александерплац, аллея Карла Маркса, Фридрихштрассе, «Русский дом», огромный и пустой, как последний бункер Берлина – так дай же, дай мне сейчас! Русскому солдату, взобравшемуся на рейхстаг, ревущими гусеницами танков подмявшему под себя белокурых подростков с фаустпатронами, расстрелявшему половину города, изнасиловавшему вторую половину, стоящему в парке на высоком постаменте, огромному, страшному, с железным мечом в одной руке и железным ребенком в другой – дай! Дай – некрасивая, нелюбимая – дай хоть ты, кто еще, если не ты…

Он больше не мог сдерживаться – с силой притянул ее к себе и стал целовать. Она отстраняла его, сопротивлялась, но все меньше и меньше – когда он впился толстыми жесткими губами в ее шею, только шептала: не надо, не сейчас, не надо!

XIV

Было очень рано, около шести утра, когда я начал одеваться. Я медленно искал рубашку в шкафу, потом долго ее гладил, ощупывая и уничтожая каждую складку, каждую потаенную помятость. Потом выбирал штаны – она говорила, что мне идут светлые. Я шарил рукой по полкам, пробовал ткань и вспоминал, какие из сложенных в шкафу брюк светлые, а какие нет.

От окон веяло холодом, и на улице, как внутри выключенного, остановленного прибора, было холодно и безжизненно. Я почистил зубы, тщательно, двадцать движений щеткой на каждый зуб.

Ботинки я выбрал зимние, тяжелые, на толстой подошве. Потом начал проверять автомат.

– Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel, – повторял я как стих, пробуя пальцами части, вставляя магазин, взводя затвор. Автомат был готов. Готов был и я.

Улица была тихая. Тихо было не по-ночному – город просыпался медленно, сонно поворачивался. Я спускался к Розенталерплац – на мне была рубашка с коротким рукавом, малейшие колебания воздуха я ловил открытой кожей – так что отсутствие движения в нем мог чувствовать абсолютно. Кожа вокруг глаз удивлялась свежести, сырости, открытости – я впервые за много лет не надел на улице темных очков.

Автомат я держал в руках, с пальцем на курке, он был в полной боевой готовности. Мысль о том, что кто-то в этот ранний час может остановить меня, я отогнал почти сразу. Кто осмелится, думал я, и если осмелится – посмотрим, что будет. Но ничего не было.

А потом вдруг вспомнилось, как когда-то, шестнадцати ли, восемнадцати ли лет от роду, он впервые пришел на подпольные чтения и прочел там свои стихи. Это было в одном из домов культуры, в полуподвальном помещении. Участники чтения были самых разных возрастов: лохматые юноши, молодые люди в очках и костюмах, должно быть, инженеры по профессии. А может, просто чертежники. Были лысеющие, неухоженные мужчины в свитерах: ему тогда очень понравилось, что все были на «ты», все шутили друг с другом, казалось, не было здесь никакой иерархии, не было интриг, не было зависти. Все сидели за сдвинутыми вплотную столами в странном, непомерно длинном и узком помещении, с недосягаемо высоким потолком и утробной акустикой. Он страшно волновался, когда читал – во рту мгновенно пересохло, голос дрожал, и, что было самое отвратительное, дрожали руки, и все остальные это видели, потому что листок, с которого он читал, тоже дрожал и прыгал вместе с руками. Его хвалили, в перерыве все курили, он тоже курил, невзатяг, и другие, наверное, это тоже заметили, но ничего не говорили. А потом кто-то спросил его, к чему он стремится, чего хочет добиться своими стихами. Он пустил дым в далекий потолок и сказал, как мог взвешенно и достойно: хочу создать произведение огромной силы воздействия, такой, чтобы человек, прочитав его, пошел и повесился.

Но ничего не было. На Розенталерплац встречались редкие люди. Они проходили мимо, и ничто не менялось в их походке, дыхании, в фактуре окружающих их сонных облаков, когда я проходил мимо. Ивалиденштрассе была долгой, я шел, стараясь опускать ногу сначала пяткой, и потом – всей массой. Тяжелые ботинки стучали, как у солдат на марше. А земля под ними покачивалась, словно город готов был, вскинув руки, закатиться в затяжной обморок. Все пройдет. Приду в квартиру, подниму сонного, загоню стволом в самый дальний угол. Пусть дрожит, пусть боится….

Нарядная Фридрихштрассе включала огни, он подходил к перекрестку с Линден, где в витринах поблескивали огромные, бесконечно дорогие автомобили. Здесь ходила чистая публика, и он – русский писатель, бывший диссидент, гражданин Германии, множество публикаций, участие в международных форумах… За Линден стоял странный, уродливый, совершенно не подходящий этой улице отель, белый кубик из семидесятых годов. Он стоял, как злой белый зуб, клык, оскалившийся на каменные грузные здания вокруг. Вот и я, – думал писатель, – вот и я… Он вспомнил, как сегодня уходил от этой странной девушки, вспомнил свои листочки, снова появившиеся на страницах газет, и дискуссии, крики, единодушные проклятия всей немецкой интеллигенции их автору, который идет, в костюме и с портфелем, заходит под железнодорожный мост, гудящий над Фридрихштрассе, и с кривой усмешкой читает свежее граффити на стене под мостом: «Nazis raus!»[62]62
  Нацисты – вон!


[Закрыть].

У Фридрихштрассе я впервые почувствовал поднявшийся ветер. Что-то прошуршало по земле, закрутилось, снова осело. Листовки как осенние листья. Освободи свою ненависть.

Встречались редкие люди. Все проходили так же невозмутимо, только один, низенький, потный, кажется, совсем маленький мальчик, поравнявшись со мной, странно дернулся и приостановился. Дернулся и я. Ребенок. Раннее утро – что он делает на улице?

Я перешел дорогу и стал искать его дом. Я не помнил точно, на секунду показалось, что вот ошибусь, не найду, ничего не выйдет. Но я нашел, не помню, как это получилось – камень был знакомый, дверь, запах из подъезда – что-то, по чему большинство людей безошибочно отличают собственный дом. Обе створки двери были распахнуты, словно готовясь принять что-то большое. Но вокруг никого не было – и я вошел, начал подниматься по скрипучей лестнице. На втором этаже позвонил.

Потом он узнал, что в этом кружке никто никому не завидует только потому, что все его участники одинаково бездарны. Он взрослел, вместе со злостью пришли ирония и начитанность, ушло волнение, появилась самоуверенность. Желание эстетизма, легкости сдуло мрачную подростковую картинку: томик стихов и человек в петле. Но вот сейчас, думал он, сейчас был бы рад тот подросток, если бы в подворотне увидел лежащего в засохшей крови турка, и рядом – темную от этой же крови, длинную, непристойную железку. Маленькой, обрезанной ножом-гильотиной бумажки рядом, конечно, нет – убийца носит ее в кармане. Но рад ли он, сорокатрехлетний, берлинский?

За дверью, старой, покрытой многими слоями краски, была тишина, и я напряженно вслушивался, стараясь уловить за ней волну движения. Разбудил. Трудно просыпается, не понимает, кто. Но чем дальше я вслушивался, тем яснее понимал, что тишина за дверью была тишиной безлюдья. Его не было дома. Я постоял и послушал еще. Пело что-то в трубах наверху, катилось, как сыплющаяся с потолка известка. Дом не молчал – тихонько ходил кто-то наверху, утренние движения обозначали себя едва уловимыми запахами, мягким шлепаньем, звяканьем, перемещением сонной, спертой атмосферы. Но за его дверью не двигалось ничего.

Тогда я сел на ступеньки, зажав автомат между колен. Буду сидеть. Буду ждать. Сверху раздавался шорох, кто-то осторожно переступал надо мной на одном месте. Потом сухо хрустнул ключ в замке, шаги медленно, обдуманно начали спускаться. Шелестела одежда, дыхание слышалось шумное, но бестелесное, не сочное – уже наполовину излетающий дух, по частям выходящий из старого тела и пробивающий себе нелегкий путь наверх. Еще пахло сладковатыми, с чем-то фруктовым, несвежими духами.

– Guten Morgen[63]63
  Доброе утро!


[Закрыть], – произнесла пожилая женщина, спустившись на лестничную площадку, откуда ей было меня видно.

– Guten Morgen, – ответил молодой человек с автоматом, присевший передохнуть у порога чьей-то квартиры.

Я подвинулся, женщина прошла мимо, потом еще долго, с остановками, растворялась в воздухе между лестничными пролетами, пока не исчезла через распахнутую внизу дверь. Время опять остановилось, теперь – здесь, на этой лестнице, пока я недвижно сидел, слушая изнутри берлинский дом, и не двигаясь, словно боясь, что он слушает меня. Потом хвостик какой-то мысли мелькнул в голове, и я пошевелился – но время так и не пошло.

Фридрихштрассе изламывалась углом, переходила в Шоссештрассе, и ему на мгновение представилась картинка: пригород Берлина, поле, маленькое приземистое здание, огороженное «колючкой». Внутри – суровые, бритые, одинаковые ребята, тренирующиеся для уличного боя, в стрельбе, беге, и он – в длинном кожаном плаще, между ними, подбадривает, выкрикивая то одну, то другую хлесткую, метко бьющую фразу-лозунг. Хочешь? – спрашивал кто-то внутри, и он сам, немолодой и усталый, отвечал: нет, уже не хочу…

Я прислонил автомат к стене и начал копаться в кармане, доставая кошелек. В кошельке я нашел банковскую карту и, смутно припоминая что-то рассказанное мне недавно, вертел ее в пальцах. Потом вспомнил, встал и, придерживая автомат, присел на корточки у двери.

Карточка тяжело просовывалась в узкую щель, гнулась трудно, грозила поломаться. Влезала, но тыкалась бесполезно в пустоту, не находила опоры, проходила дальше и потом трудно вынималась. Я попробовал чуть выше, чуть ниже… И когда бессмысленно ткнул в последний раз, что-то освободилось в замке, дверь подалась, помещение расширилось, став больше на коридор и комнату в конце. Я сунул истерзанную карточку в карман, взял автомат за ствол и медленно вошел, прикрыв за собой дверь.

Одному в квартире было чудно, как высадившемуся на луне человеку – запах чужого лежал на вещах, их расположении, висел в воздухе, и я чувствовал себя словно в каком-то запретном, отзеркаленном в неведомые измерения пространстве. Я прошел в комнату, по дороге пнув тяжелую стопку, разлетевшуюся по полу отдельными листочками. Остановка времени продолжалась – вокруг были чужие безмолвные вещи, пустая квартира затаилась, словно ждала чего-то, за окном затаился Берлин и тоже чего-то ждал. В комнате стояло кресло, я опустился в него, пристроив рядом автомат, и почувствовал, что устал после бессонной ночи, после всех кошмаров, нервной тряски, долгой ходьбы. Сидеть в кресле было спокойно – я запрокинул голову назад, и вдруг на меня словно легло сверху ватное одеяло. Я уже помнил, догадывался, что эти остановки не бывают случайными – потом всегда происходит что-то, как когда самолет, выруливая на взлетную полосу, на секунду замирает, прежде чем затрястись и с ревом побежать навстречу стремительно плотнеющему, заворачивающемуся тугой пружиной воздуху. Все в квартире потекло, то проваливаясь в какие-то дыры, то снова всплывая. Я слышал сквозь сон, как медленно просыпается дом, оживают шаги, сверху и снизу, появляются запахи – кофе, выпечки, сигарет. На улице все чаще шуршали машины, лестница отмечала чей-то торопливый спуск. Сейчас кто-то, появившись на лестничной клетке второго этажа, увидит сидящего перед дверью автоматчика, и подумает, что он ему снится. А в действительности все наоборот – автоматчику снится она… она… одна…

Навстречу шли люди: много серьезных мужчин, много студентов, много элегантно, уже по-осеннему одетых женщин, много иностранцев из hostel неподалеку, одетых легко – шли навстречу, некоторые рассеянно толкались, извинялись – и до него, невидимого, грозного распространителя смертоносных листовок, им не было никакого дела. Как было, так и будет. Так и будет. Так и будет.

Я думал про нее, и мне она снилась – ее кожа, обернутая в ткань, тепло, запах, плывущий в воздухе – и думалось без злости, с нежностью – снилось, что она идет по улице в своей легкой куртке, и кожа под ней покрывается смешными пупырышками, и она дрожит, съеживается, словно стараясь от холода спрятаться в себя, и заворачивает свое дыхание шарфом. Вспоминалась площадка перед домом в Краснодаре, и Постдамерплац – ломаные, жесткие линии, углы, рубящие площадь – Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel, и снова Verschluss, Abzugsstange, Stuetzriegel, Schlaghebel. Город Берлин мелькал – зубчатая башня в центре, дома в скале, броневики, днем и ночью движущиеся по улице, – железное ворочанье внутри, люди в плотной одежде на жаркой, потеющей маслом броне. Дробился, кололся на куски солнечный день, аллея Карла Маркса, Россманн и «Трабант», трение наших рук – уплывал куда-то невозвратно, и я в полусне отыскивал автомат – последнюю надежду на то, чтобы вернуть все это.

Он смотрел на проходящих женщин, провожал их взглядом, следил украдкой, как они открывают двери домов, входят, выходят. Хочешь вот эту? – остервенело спрашивал кто-то внутри. – Эту студенточку, блондинку, улыбчивую, глупенькую? Хочешь эту – женщину в бордовом пальто, с длинным, острым зонтом, зарывающуюся тонкими губами в мягкий шарф? Хочешь турчаночку, огромные глаза, черные волосы, стыдливую, страстную? Или ту, от которой недавно ушел, – хочешь ее? Он подходил к дому – издали доносился глухой, гудящий пульс. Опять русская дискотека. У входа в дом стояли группки подростков – низкие, плотно сбитые парни с короткой стрижкой, курившие и поплевывавшие в сторону. Хочешь, чтобы они узнавали тебя? Чтобы боялись? Чтобы расступились?

Mне хотелось есть – я шел на кухню, находил на столе начинающий твердеть хлеб, в холодильнике – огрызок колбасы. Какой-то внутренний молоточек стучал во мне, напоминал, что пора на работу, что я должен быть уже там. Я выходил из квартиры, спускался по Хоринерштрассе вниз, заходил в «Невидимку», извинялся за опоздание, потом зачем-то садился в кресло в предбаннике, листал меню – и снова оказывался в квартире.

Музыка становилась ближе, он узнал песню: «Забирай меня скорей, увози за сто морей». Ему пришлось легонько отодвинуть рукой одного из парней, чтобы пройти. Парень посмотрел мутными глазами и сделал неуклюжий шаг в сторону. Он вошел, музыка ударила резче. А чего хочешь, чего? Может, молодость? Пушкинскую, 10? Чтобы не напрягались так ноги, когда шагаешь по лестнице? Чтобы всего хотелось? Чтобы все впереди… Хочешь этого? Ключ не находился в кармане, пальцы путались в бумажках, в носовом платке, а музыка билась снизу и мешала думать нормально, как следует. И вместо ясных мыслей были в голове какие-то обрывки, и «хочешь?», «хочешь?» никак не оставляло. Он наконец вытащил ключ, вставил в скважину и повернул: дверь открылась сразу, потому что он не закрыл ее, когда уходил, а только захлопнул. Но перед тем как замок щелкнул, в голове пронеслось еще что-то – не мысль даже, а легкий ветерок, тень мысли, все эти дни над ним громоздившейся: мысли о том, что задуманное получилось опять неправильно, опять не так, и все, что происходит, опять не то. Потом дверь открылась, он вошел, и, разворачиваясь вполоборота, осторожно, чтобы не прищемить полу пальто, прикрыл ее за собой.

Дом снова оживал – люди поднимались в свои квартиры. Под окном вдруг залопотали странные, до отвращения знакомые голоса. Я прислушался – говорили по-русски. Говорили гнусаво, зло, постоянно прерываясь на мокрое харканье. Русская дискотека, вспомнил я. Еще какие-то шаги протопали по лестнице, остановились у двери, потом пошли дальше. Что будет, если он не придет сегодня? – подумал я. Буду караулить. Буду спать здесь. Я опять проваливался в сон, пробуждался, когда внизу, под полом, вдруг что-то вздрагивало и угасало. Abzughebel?.. Schlussstange?.. Пробовали музыку. После нескольких таких вздрагиваний музыка вдруг взорвалась громким стуком и уже не замолкала. Мерное гудение и грохот заглушили остальные звуки, закрыли остальной слышимый мир, и я пробовал опять заснуть, и засыпал. Что-то вертелось и мешалось – музыка колотилась внизу, и я плавал в холодеющем воздухе. Schlagriegel?.. Anschluss?.. Слепым снятся звуки, касания. Мне приснился далекий щелчок двери в прихожей, и шаги, преображенные сном в мерное, ритмическое бухание, и вошедший кто-то, поющий мерзостным голоском: «Забирай меня скорей, увози за сто морей»… И потом было прикосновение к металлу, легкое нажатие вогнутого полумесяца, и за ним крепкий, упругий удар в плечо, от которого я проснулся.