Текст книги "Дети новолуния"

Так бывает везде и всюду, но в верховьях Инда так бывает не часто – безумство бури наутро сменяется лучезарным штилем. Земля нежится под ладонями ласкового солнца, которое гладит её, как урчащую кошку, по холке, за ухом, в подбрюшье. Из нор и щелей на свет вылезает разная живность, всегда благодарная за милость природы. И даже человек и тот немного добреет, глядя на такое умиротворённое великолепие.

Кто мог подумать, что ещё ночью здесь бушевал ураган, несущий гибель всякому, кто не успел надёжно укрыться? Тихое журчание ручьев, лёгкий, бодрящий ветерок, мягкое, как перина, тепло ясного неба, жемчуговая трава, вся в росе, славно умытая и причёсанная, будто на праздник, весёлый птичий писк. Разве так не было всегда?

Чуть свет вылез из своего шатра и монгольский советник Елюй Чу-цай, безродный кидань, утративший землю и веру, но не сменивший ни того ни другого. Ночь он не спал. Лежал на спине и сонно глядел на то, как блестели в небе выпавшие незадолго до рассвета звёзды. Время от времени его рвало. Пришлось всё ж таки съесть слишком много баранины и выпить слишком много вина, чтоб не обидеть не в меру назойливых ветеранов орхонов. Им постоянно надо доказывать, что он свой.

Несмотря на столь трудную и бессонную ночь, кидань выглядел, как всегда, предельно опрятно, с гладкой, точно покрытой лаком, косой, в скромной шапочке на голове и в одноцветном голубом халате из шёлка без единого пятнышка. Он незаметно покинул лагерь и, оставаясь в виду дозорных, пошёл к реке. Там он сел в тени прибрежных деревьев и стал смотреть на воду, наслаждаясь её бегом и журчанием. Река была мелкая, каменистая и очень холодная благодаря, по-видимому, быстрому течению. Если присмотреться, то можно было заметить, как мимо проплывают мелкие рыбёшки, а те, что покрупнее, стоят на месте, где поглубже, и иногда покачивают хвостами. Великое множество водомерок, мух, стрекоз и водяных клопов суетилось по реке. В тихом перешёптывании камышей, почти заглушаемом наплывающим то и дело жужжанием пчёл и шмелей, слышалось милое равнодушие и этой реки, и этой травы, и этого утра, и этого дня. И ещё что-то, уже непонятное, как детский крик с другой стороны поля.

Елюй Чу-цай хотел вспомнить хоть одну строчку из своих поэтов и не мог вспомнить ни одной. Он смотрел на бегущую куда-то прозрачную воду, занятую только своим бегом и не знающую, что такое боль и что такое смерть, потому, может статься, что она и есть Бог? Кидань сидел на берегу и говорил вслух так, будто напротив сидел собеседник. Он ему говорил:

– От щепки, упавшей в эту воду, уже не зависит её судьба. Щепку несёт вода, пока наконец не выбросит на сушу, и там она не высохнет на солнце и не превратится в труху. Вот ты говоришь – спасение. И я говорю – спасение… И есть ли оно?

На глазах у него выступили слезы.

– А если есть, то – в чём?

Меняя форму и очертания, по воде в искрах солнца плыли белые облака.

До предела сжавшаяся в загоне отара овец с возрастающим ужасом пялилась в чёрную ночь. Но и ночь глазами волка серо-голубой масти вот уж который час сосредоточенно глядела на отару. Кислая вонь от его шкуры, вонь смерти, так близко, так муторно, заставляла овечьи сердца дробиться на тысячи страхов. Но волк выжидал. Он следил не за овцами – за юртами, по полшага на час приближаясь к человечьей берлоге. Замирал, сидел долго в ледяном подталом снегу, нюхал воздух, чуял постепенный уход из него дыма, потом осторожно, проваливаясь лапой в заиндевелую корку, делал шаг, другой и замирал опять. Овцы сходили с остатков ума, но его занимали не они и даже не собаки, брехающие наобум, а исключительно люди. Только в них серо-голубой видел настоящую угрозу себе. Но люди спали. Это было ясно уже давно. И поэтому с роковой неизбежностью в смоляной пустоте оловянным блеском высветились его глаза.

 
Власть – не понукание другими,
не мелкое тщеславие рабов,
желающих забыть, что они рабы.
Власть – это пустота. Предел.
За ним – всё. И ничего.
Безмерное обладание лишним.
Возможность сблизиться с тьмой.
Утратить понимание Бога.
Право, отнятое у Природы и переплавленное в золото.
Непреодолимая гордыня
и возмущение перед неизбежностью смерти.
Талант ломать мир, как хворост перед очагом.
Власть – это сон, в котором возможно всё.
Сон без надежды на пробуждение.
Гибель души.
Торжество воли.
 

Удав

Борьба русского самодержавия с русской интеллигенцией – борьба блудливого старика со своими выблядками, который умел их народить, но не умел воспитать.

Василий Осипович Ключевский

«Жизнь не много значила в этих суровых краях. Высокие, открытые всем ветрам плато, озёра с камышовыми берегами, посещаемые птицами по пути в ледяные тундры. В ясные ночи середины зимы по небу то вспыхивали, то исчезали за горизонтом всполохи северного сияния. Весной, когда лошади и коровы давали молоко, проблем с пищей не было, добыча сама шла в руки. Зимой оставался только кумыс, хранящийся в кожаных мешках, перебродивший и взбитый. Конец зимы был самым плохим временем, мясо заменялось варёным просом.

Монгольскую империю Чингисидов иногда называют «Великой Степью». Степь сформировала весь образ жизни монгольских завоевателей, наложила свой властный отпечаток на их сознание и культуру. Нигде, кроме степи, монгол не мог чувствовать себя по-настоящему счастливым. Именно здесь восемьсот лет назад некий князь Темучин из рода Кият-Борджигин был поднят на кошме из белого войлока и провозглашён ханом всех монголов – свершилось событие планетарного масштаба, которое его современники, кроме, конечно, самих участников, практически не заметили».

«Вот где и кем надо было родиться», – подумал старик, захлопнул книгу и бросил её обратно. Книги привозили, как всегда, в пятницу и складывали аккуратной стопкой на журнальном столе в углу прихожей. Соответственно выданным много лет назад распоряжениям здесь были биографии властителей всех времён, политические мемуары, зарубежные детективы, новинки спорта – главным образом бокса и футбола, а также занимавшие когда-то жену альбомы по домоводству и живописи, все изданные на прошедшей неделе. Он давно уже не обращал на них внимания, поскольку охладел к беллетристике и даже газет не брал в руки, но сегодня, проходя мимо, бесцельно открыл лежавшую сверху книгу и стоя пробежал начальные строки предисловия. Теперь это было неактуально, так сказать, минорный привет из прошлого. И всё же слабым отблеском когда-то раскалённых амбиций на ум вновь пришла ещё тёплая мысль: «Вот когда и кем надо было родиться… Холод, степь, независимость… Не то что…» Одновременно из нескольких комнат донёсся многозвучный бой часов – семь ударов, напомнивший ему, что день уже начался. Часы всегда оставались его страстью, часы с боем.

День начался – это значило… он внутренне встрепенулся, как боевой конёк на звуки горна, – но… по правде говоря, это теперь ничего не значило. Боже, прошло двенадцать лет, и вот начало дня не значит уже ничего. Кроме того, разве, что следует завтракать, идти к унитазу, принимать душ, возможно, бриться, измерять давление, принимать горсть таблеток – до еды, во время еды, после еды, спустя полчаса после еды. Вести пустой разговор с женой или молчать. Молчать, молчать. И слушать, как в глубинах слишком большого для него дома с примыкающим бесполезно огромным лесопарком почти незаметный в своей повседневности разгорается чей-то трудовой день. Собственно, все звуки были чересчур понятными, навевающими скорее скуку, чем желание влиться в работу: на кухне погромыхивала посудой кухарка, садовник веерными граблями сгребал опавшие листья с дорожек, охранник говорил по телефону, шофёр возился в гараже. Кухарка, водитель, садовник, пара сменяющих друг друга охранников. Вот и всё. Не трудно разобрать, что к чему. Он даже помнил их имена. Он привык к ним, как к загостившимся дальним родственникам.

Не стоило даже пытаться воспроизвести в памяти лица людей из обслуживающего персонала, неуловимым вихрем пронёсшихся сквозь его жизнь. Только первого водителя он хорошо помнил, как символ высочайшего потрясения от самой мысли, что теперь у него имеется персональный водитель. Звали водителя Василием Ивановичем, как Чапаева, легко запомнить. Коренастый, угодливый. Ходил в сапогах и постоянно мёрз. Больше никого из обслуги он по отчеству не называл: одни феди, маши, зои, лёвы, сани. Не люди – функции. Нехорошо.

От самых дверей прихожая была уставлена подарками, большей частью в праздничной упаковке с цветами и блестящими колокольцами на узлах – можно было подумать, что на дворе Рождество, если бы не ружья, торчавшие между свертков, а также патронташи, сапоги и прочая охотничья амуниция. Был среди прочего даже охотничий рожок с кожаной оплёткой, покрытый прозрачным лаком. Старик снял его с дула коллекционного винчестера и повертел в руках. Затем приложил мундштуком к губам, набрал в лёгкие воздуха, напрягся и что было сил дунул в него. Однако вместо бодрой игры зори образовалось хриплое шипение, больше похожее на выдох умирающего. А также – слюни и мутные круги перед глазами. Он едва удержал равновесие от накатившего головокружения и поспешно вернул рожок на место.

А дом ещё спал. Хотя и пробило семь. Они совсем расслабились, им уже нет дела до того, что он всегда вставал в шесть утра, каждый день своей жизни; даже супруга и та перестала просыпаться вместе с ним. Раньше было по-другому. Резво было, с военной выправкой. И жена поднималась на полчаса раньше, чтобы самой сварить ему кофе. Ему не приходилось задумываться, откуда берётся завтрак, почищен ли костюм, чья рука положила сводку новостей на стол, в какую дверь выходить. Всё было расписано кем-то до мелочей, в которые он уж и позабыл, когда вдавался. А теперь он точно знал и кто готовит завтрак, и кто подстригает кусты в саду, чинит водопровод, сидит за рулём, пишет телеграммы, и выходил он теперь в одну и ту же дверь. Но всё это было ему безразлично.

Впрочем, вот-вот они проснутся. Скоро в дверях возникнет жена с теперь уже неснимаемым выражением слёзной просветлённости на лице и, сцепив пальцы на груди, умильным голосом сообщит о последнем своём причастии или станет рассказывать о полуночных бдениях со своим духовником, приезжающим к ним, как на работу, практически ежедневно. Она стала очень религиозной, его жена, дочь банального поселкового аппаратчика, ей, наверное, страшно осознавать стремительно убывающую осмысленность их пожилого существования. Ее комнаты пропахли медовыми свечами. Были времена, когда в церквях вместо акафиста пели государственный гимн, а теперь все точно испугались. Он перестал отмахиваться, он молчит, и ей кажется, что ему это близко.

Старик пересёк просторную, предельно ухоженную гостиную, в которой давно никто не собирался, не встречался да и не задерживался подолгу, но где всё содержалось в таком педантичном порядке, словно с минуты на минуту сюда должны были войти важные гости и немедленно начать общение в атмосфере стерильной чистоты. По стенам были развешаны фотографии в бархатных рамках, какие-то сабли, казацкие шашки, за стеклом в сервантах красовались дорогие, по большей части бессмысленные подарки: от хрустальной нефтяной вышки до малахитовых табакерок с его изображением. Несмотря на шарканье тапок по паркету, поступь его, как и прежде, отличалась твёрдой, медвежьей властностью. Он выдвинул ящик, из глубины достал старую бриаровскую трубку и с голодной жадностью обнюхал её. «Пять лет без курева, – сердито подумал он. – Как на каторге». Затем сунул трубку в карман плотного махрового халата, запахнулся и вышел на балкон.

В лицо дохнуло ранней свежестью; сырой, терпкий воздух, казалось, слился с дыханием, протерев разум, как запотевшее стекло. С балкона открывался тихий вид на речку, прорезающую тёмно-зелёное поле, разбухшее от утренней влаги. Широкая полоса леса, как будто бурая шкура полинявшего зверя, раскинулась до самого горизонта. Гулкая, напряжённая тишина. Вот и осень.

Он был ещё крепок, ещё силён, седая шевелюра красиво обрамляла крепкий череп сибирского самородка. Правда, сердце дурило, дурила печень, не простившая пристрастия к стакану, но в целом он не чувствовал своих лет и не признавал финала – пусть почётного, но финала, «списания в представительский инвентарь», как он выражался. Он всё понимал, понимал закономерность своего положения, но тот, который всегда шёл напролом, сметая своих и чужих, всегда подчинявший каждый миг достижению поставленной цели и овладевавший ею, как горячо желанной женщиной, не соглашался. Это мучило его и погружало в бездну такой невыразимой скуки – не тоски, не хандры и не модного сплина, а именно той бескрайней русской скуки, раздирающей тупыми когтями до самого мяса, до нутра, – что порой ему хотелось убить её, растоптать, задушить собственными руками. И тогда никакие, пусть даже самые светлые воспоминания не спасали его от него самого – того, кто всегда был яростен, бездушен и неутомим.

– Доброе утро, господин президент, – раздался снизу голос садовника. – Хочу поздравить вас с днём рождения. Семьдесят лет – солидный срок. Вы удивитесь, когда увидите, какую огромную тыкву я для вас вырастил.

– Спасибо, Никита. – Он немного нагнул голову, чтобы увидеть садовника.

– Желаю быть в добром здравии.

– Хорошо. Постараюсь. – Он опять уставился вдаль. Отчего-то серый крап небосвода был ему по сердцу. Когда садовник, откланявшись, намеревался удалиться, он спросил: – Скажи-ка, Никита, как ты играешь со своими детьми?

– У меня нет детей, господин президент, – отозвался садовник.

– Тогда как играл с тобой твой отец?

Ответ он не слышал, потому что он его не интересовал; у него был талант слышать только то, что для него было важно.

Ветра не было совершенно. Ещё одетые разноцветной листвой, деревья стояли недвижимые и тихие. Но в ровном, прозрачном покое тонко чувствовалось напряжённое ожидание перемен, которые очень скоро ворвутся в их светлое бытие, чтобы грубо и резко переменить его. Где-то меж ветвей просверкнул жёлтым краем медленно упадающий лист. «Куда он, такой молодой и крепкий?» – плеснула удивлённая мысль в рассеянном сознании. Он вынул из кармана трубку и сунул её в зубы. Трубка сквозила кристально чистым воздухом.

– Господи, ты куришь, дорогой?! – раздался за спиной голос жены, и вот она, укутанная в шаль, стоит перед ним, маленькая, седая, с лицом, помятым после сна, но уже смиренно просветлённым. Она всплеснула руками. – Да ещё с голой грудью! Царица Небесная, да ты простудишься! Соня, Соня, неси сюда шарф! Да скорее же, неповоротливая!

Мелкий топот позади – и отличный шотландский шарф обвился вокруг шеи.

– Запахнись, дорогой. – Жена положила руки ему на плечи: – Дорогой, дай я поздравлю тебя и поцелую. – Она выдернула трубку у него изо рта, повертела ею перед глазами, убедилась в том, что трубка пуста, расплылась в улыбке и, притянув его к себе, звонко поцеловала в губы. Затем осенила крестным знамением его грудь и воскликнула: – Юбилей, какое счастье!

– В чём ты увидела счастье? – удивился он.

– Мы вместе сорок пять лет. Разве это не счастье?

– Ну, это не точно. Когда мы познакомились, было лето. Я наверняка помню.

– Ах, ты всегда шутишь. Отец Дионисий просил передать тебе вот эту иконку святого Георгия, твою любимую, Победоносца. Она из монастыря Ферапонтова, от старцев.

– От старцев? А сколько им лет, старцам? – хмыкнул он.

– Вот Дионисий придёт, он тебе скажет.

– А вот не надо Дионисия.

– А-а…

– Всё, – спокойным голосом отрезал он. – Кончено.

Он вернулся в гостиную, прошёл полутёмным коридором и по широкой, закруглённой лестнице стал спускаться на первый этаж, грузно и неуверенно переставляя ноги, но стараясь держаться прямо. Жена следовала за ним, переваливаясь из стороны в сторону, как будто передвигалась на протезах. От себя она подарила ему золотые запонки с крупными бриллиантами от Bvlgari, видимо дорогие, – она не знала этого наверное, но запонки – вещь практичная, а он любил практичные вещи. Он взял их, повертел в руках, чмокнул жену в щёку и оставил их на комоде.

– А телеграмм, телеграмм – с ночи идут и идут. Всё завалено, сразу и не разобрать. Гельмут Фишер прислал даже две.

– Мог бы и три тиснуть, – буркнул он, почему-то вдруг вспомнив, как они вместе парились в сибирской бане, и он с удивлением смотрел на большое, белое, слабое и оттого какое-то беззащитное тело могущественного германского канцлера, всегда затянутое в элегантный костюм. – Я ведь знаю, одни пенсионеры пишут, которым занять себя нечем. Я вот, например, не помню, когда день рождения у Фишера.

– Тебе напомнят, – мягко заверила жена.

Действительно, несмотря на круглую дату, поздравления прислали в основном отставники: бывшие премьер-министры, бывшие госсекретари, бывшие президенты и даже теневые кукловоды тоже бывшие – все те, с кем поделил он свою эпоху. Из действующих первых лиц о нём вспомнил только российский лидер. Он вежливо позвонил.

Зато телевидение, радио, газетчики, эти словно с цепи сорвались – как же! круглая дата в редакционном портфеле, отличная возможность обсосать эпоху! Когда-то робко клевали с его ладони, а теперь – взрезвились! – и клюют в темечко. Как быстро его – не забыли, нет, – но перестали бояться. Так челядь держится запанибрата с обанкротившимся барином, живущим нахлебником у новых хозяев. Вот это поражало более всего и попросту обескураживало, к этому он оказался не готов. Раньше его критиковали, гадали, что он скажет и сделает, и пугливо защищали от собственной смелости. Но ему и присниться не могло того, что его попросту забудут, как малозначащего старичка на сомнительно заслуженном отдыхе. Больше никто не задавался вопросом, какая будет его реакция на то или иное событие, крепко ли контролирует он преемника и в какую интригу втянет действующую власть. Его мнение обнулилось.

Он отказал им всем, невзирая на звания и посулы, за исключением одного журналиста, когда-то сопровождавшего его на пути к власти; с ним он пожелал встретиться, заинтересованный не столько темой беседы, сколько возможностью вспомнить молодость. Конечно, это был акт самодурства, характерный для него, как ни для кого другого, но он был обижен этим нафталиновым вниманием, когда после десятилетия забвения о нём решили вспомнить как об удачном информационном поводе.

Завтрак, как всегда, сопровождался трескотнёй супруги, которая по многолетней привычке создавала настроение. Вчера приблудился симпатичный котик, возможно, потерялся, поскольку всё указывает на то, что он чистых кровей, такие на дороге не валяются – вот только каких? На ужин будет пирог с капустой, а погоду обещают скверную, но кто верит прогнозам, когда природа бунтует? У МарьИванны язва, Силантьев поставил новый спектакль в Большом и звал. Она понимала его состояние и старалась отвлечь на пустяки, но он не слышал её и молчал.

Как-то на одном из приёмов его прихватил под руку Жискар д’Эстен и, улыбаясь, сказал: «У вас талант красноречиво молчать». Искушённым людям всюду видится подтекст, но Жискар, конечно, сказал это не без скрытой иронии. И правда, молчал он довольно много и не просто так: ему нечего было сказать – кроме того, что уже было им сказано. Что до церемоний, то никогда он их не любил, предпочитал официальной беседе открытый разговор, поручению – приказ, сомнению – порыв, бокалу – гранёный стакан. Но кто это поймёт?

От него и не требовалось умения быть искусным дипломатом – статус и протокол при необходимости определяли и ход событий, и смысл действий, – и всё-таки ему нравилось совершать неординарные, а порой и диковатые при его должностях поступки: он мог внезапно выехать в зону боевых действий, нарушив своей инспекцией планы военных, чтобы глубокомысленно озираться перед телекамерами; мог вывернуть карманы, демонстрируя многотысячной толпе свой скромный достаток; мог вызвать переполох коротким «нет» в финальном рауте межгосударственных переговоров, исход которых, казалось, был предрешён, – и весь МИД судорожно глотал успокоительное; а мог и, наоборот, – в ущерб всему и вся ни с того ни с сего сдать всё к чертовой матери, отправив в нокаут своих державников. Казалось, взбрело б ему в голову пройти по канату или сплясать на рок-концерте, никто бы не удивился. Его уважали за эту его экстравагантную непредсказуемость, если не сказать кураж, боялись, восторгались и ненавидели. А он, внешне сонный, неповоротливый, не очень-то далёкий, тонко чувствовал это и использовал, когда считал нужным, арсенал методов, практически недоступный зарубежным коллегам.

К столу вышла дочь, приехавшая накануне, чтобы помочь матери в праздничных хлопотах, с дорогим перстнем в подарок. Он спросил, на какой палец его следует надеть.

– Не знаю, – ответила дочь, – на какой захочешь. На любой из восьми, я думаю, кроме больших. На больших носят мафиози.

– А я теперь не мафиози? – ухмыльнулся он. – Не-ет, не так: крёстные отцы носят вот здесь, на безымянном. Сюда я его и надену. А вы, садовник, шофёр, кухарка, пёс Султан и кот Василий будете его целовать по утрам.

– Я рада, что у тебя хорошее настроение, – кротко улыбнулась жена, вставая, чтобы взять земляничное варенье из серванта.

Неожиданно он поднял локоть и другой рукой ловко ущипнул супругу за мягкое место. Это было так странно, что даже не ассоциировалось ни с каким прошлым. Она, конечно, взвизгнула и уронила варенье на пол, а он зашёлся хриплым хохотом, довольный своей выходкой. Ему всё позволялось, тем более сегодня. На крики примчалась Соня убирать земляничную лужу.

Потом опять стал звонить телефон, и жена то и дело выскакивала из-за стола и благодарила за поздравление, обещая непременно передать его адресату. Сыну и внукам она сообщила, что юбиляр не в духе и до вечера никого не хочет видеть, но уже вечером их всех просят на общее застолье.

– Почему ты не хочешь подойти к телефону? – спросила дочь.

– Потому что мне достаточно вас.

– Это в тебе говорит бессознательное, папа. Ты должен его подавить.

– Не думаю. Во всяком случае, ни вчера, ни сегодня я не пил спиртного.

– Бессознательное живёт в нас помимо пил-не пил.

– Если оно бессознательное, откуда ты о нём знаешь?

– У Фрейда об этом много написано.

– А, так это сказал Фрейд.

– Папа, – засмеялась дочь, – а ведь ты не так мрачен, каким хочешь казаться.

Он похлопал её по руке и улыбнулся.

– Там, в прихожей, охотничий рожок, отлично поднимает настроение. Попробуй в него дунуть, может, у тебя получится.

– Хорошо, папа, попробую. Хотя из меня горнист фиговый.

Этот день, в сущности, ничем не отличался от других, таких же неподвижных и одновременно мимолётных. Но сама дата, конечно, наталкивала на какие-то воспоминания, впрочем, совсем случайные, далёкие от парадного сумбура лживых биографий и автобиографий, написанных лучшими перьями страны. Как-то незаметно для себя он потерял ту нить, дёрнув за которую можно было вытащить всю свою жизнь. Он столько раз наговаривал и читал всё это, что понемногу стал верить в то, что так-то оно и было, в такой последовательности, с таким умонастроением, и уже привык смотреть на себя со стороны, как смотрят на раскрашенную куклу в музее восковых фигур. В череде дат и событий его жизни не было места той женщине, которая в трудный период сделалась его рабочей любовницей, имени которой он теперь не мог вспомнить; там не было деда с бабкой, и даже матери оставалось там совсем немного – практически одни похороны; там не было стольких людей, превратившихся в тени, что можно было подумать, будто весь его багаж составляли заметные персоны, живущие в русле политической целесообразности.

– Вот и осыпались мои розы, – грустно вздохнула жена, глядя из окна на запотевшие парники с прилипшими к стеклу жёлтыми листьями.

Скоро ждали врача, с которым проводили ежедневные сеансы физкультуры для сердечников. Он отменил врача и вышел в прихожую, уставленную корзинами с цветами, между которых суетились жена и Соня. Мрачно осмотрелся.

– А где ленты? – поинтересовался.

– Какие ленты?

– Ну ленты – «дорогому, незабвенному от безутешных коллег»…

– Да что ж ты будешь делать! – возопила жена, замахиваясь на него кулаками. – Типун тебе на язык – вот такой огромный!

Старик застегнул куртку, надел на голову спортивную шапку и с удовольствием вышел на воздух. Ему показалось странным, что мысленно он то и дело возвращался к азиатскому владыке, который восемьсот лет назад взял полмира и установил такой разумный порядок, что хватило на несколько поколений, – дикий, степной человек… Тоже из простых.