Текст книги "Дети новолуния"

В эту ночь каан спал коротко и тревожно. Проснувшись, он помнил, что видел буйвола, на которого охотился, и буйвол этот был его мать, и он никак не мог решить, стрелять в буйвола или нет. Он вырвался из сна практически рывком воли и больше не уснул. Его не беспокоил предстоящий штурм маленькой крепости, равно как и её судьба, которая была предрешена. Старик лежал головой на мягком животе Лу Ю и следил за судорожными перемещениями ночных мотыльков, особенно крупных в этих местах. Мотылькам мешал огонь, они не могли успокоиться.

– Ты устал, – не спросила, а как-то по-матерински сочувственно признала Лу Ю.

– Нет, – сказал он. Помолчал и добавил мягче: – Нет.

– Они там притихли.

– Это ничего.

– О чём ты сейчас думаешь?

– Я говорил тебе о своей матери… Так вот, я чуть не убил её во сне.

– Это всего лишь сон. Пустое.

– Не знаю. Есть толкователи снов. Они говорят, что сны – это предупреждение духов.

– Есть и шаманы, которые вызывают дождь. Да только у них не получается.

Старик хмыкнул, ему понравилось. Он повернулся лицом к Лу Ю:

– По-моему, ты знаешь больше, чем говоришь.

– Все знают больше, чем говорят, даже дети, – улыбнулась она. – Вот ты хитрый: говоришь одно, а думаешь другое. И смотришь, что скажут люди. Разве неправда?

– Ты и это видишь?

– Когда женщина любит, она видит насквозь. Её трудно обмануть.

– А мужчина?

– Мужчина – не доверяет.

Рука старика сжала её руку.

– Хочу тебе сказать разные хорошие слова. Но забыл. Когда-то давно самой первой жене говорил. А что говорил, не помню.

– Не вспоминай. Эти слова принадлежат той женщине.

– А ты?

Она погладила его по волосам:

– Давай я налью тебе чаю.

– Не люблю я этот ваш чай. – Подумал и махнул рукой: – А и то, налей.

Лу Ю плавно высвободилась от него и, мелко переставляя ноги, подлетела к чайному столику. Плеснула в чайник кипятка и через несколько минут, отступив на расстояние, пустила из длинного носика струю точно в фарфоровую пиалу – старик не признавал маленьких китайских чашек. Затем она положила в чай кусочек бараньего сала, как ему нравилось, и так же стремительно вернулась к нему с пиалой в руке. Он взял, поморщился и отхлебнул. Ему хотелось сделать ей приятное, а ей приятно было угощать его чаем.

– Почему у тебя такое печальное лицо? – спросила Лу Ю нежным голосом.

– Неужто печальное?

– На нём следы душевного беспокойства.

– Хм, многие хотят залезть мне в сердце.

– И я. Я тоже хочу. Залезть, – она царапнула его за грудь, – и там остаться.

Старик рывком притянул её к себе и заглянул в её чёрные глаза.

– В сердце моём жарко будет.

– Авось уцелею. – Она приблизилась к его уху: – Лишь бы тебе самому не сгореть.

– Помолчи!

– Как скажешь, любимый.

Он встал. Потом долго ходил взад-вперёд по шатру, маялся. Сцепил пальцы в один кулак. Потом сел на кошму возле неё.

– А ты умна. Э-э, как умна. – Он поднял на неё тяжёлые, выпуклые веки, из-под которых глядел твёрдый, как полено, глаз. – Тогда скажи. Никто не может меня победить. И не победит никто. Я знаю. – И вдруг закричал, потрясая сцепленными руками: – Так почему я чувствую себя побеждённым?!

Это было слишком. Лу Ю схватилась за голову. А каан резко развернулся к ней спиной. Она не знала, что ему сказать. Это было слишком. Такие признания даром не проходят. И Лу Ю тихо спросила:

– Куда ты теперь пойдёшь?

– Я ещё не решил.

– Иди на запад, на персов. Там столько богатства. Я видела их купцов. У них такие кони, каких я не встречала во всю свою жизнь.

Его спина сгорбилась, плечи обвисли.

– Зачем? – глухо спросил он. – Всё их богатство уже моё.

– Его надо взять.

– Нет, я пойду в степь, домой. А там поглядим.

После долгого молчания Лу Ю робко тронула его плечо и сказала:

– Послушай, это всё сны. Нельзя верить снам. Иначе они станут вещими.

– Хорошо, – он не повернулся, – ступай к себе. Завтра много забот.

Склонив голову, Лу Ю выскочила наружу. Чёрное небо было затянуто дымом, отчего звёзд было не разглядеть. В скрытых тьмой предгорьях гудел сдержанный рокот, по своей напряжённости сравнимый с замиранием природы перед бурей. Налетел сильный ветер. Лу Ю поспешила к своему шатру. По дороге ей повстречался кидань Елюй Чу-цай. Он сидел на камне и не то спал сидя, не то смотрел на чёрную, без огней, громаду обречённой крепости. Елюй Чу-цай не видел тангутскую принцессу. Она сама подошла к нему и вежливо вздохнула. Кидань обернулся. Вытянутое лицо его не выдало никаких эмоций.

– Завтра здесь будет жарко, – сказала Лу Ю улыбаясь.

– Возможно, – ответил кидань не вставая.

– Они там хорошо подготовились?

– Не знаю.

Повисла неловкая пауза. Шёлковые одежды трепетали на ветру. Лу Ю поправила выбившиеся пряди.

– Я слышала твой разговор с этим несчастным, – сказала она, не переставая улыбаться.

– Ну да, ты же понимаешь ханьский.

– Он просил убить его.

Кидань молчал.

– Я думаю, что ты сделал хорошо, – добавила она и больше не улыбалась.

Кидань продолжал молчать.

– Не бойся, я никому не скажу.

– Я и не боюсь, – сказал Елюй Чу-цай.

– Ладно.

Она повернулась, чтобы уйти, но задержалась. Белки глаз сверкнули в темноте.

– Ты пожалел его, – сказала она.

– С чего ты взяла?

– Ну как же… Я сама видела.

Елюй Чу-цай пожал плечами.

– Жалость… Как на монгольском «жалость»? Я и не знаю. А ты?

Он опять не ответил.

– Странно… – промолвила она зачарованно. – Странно.

– Что?

– То, что бывает такое.

Лу Ю спрятала руки в халат и побежала прочь.

Ещё не рассвело, а земля уже гудела от топота тысяч копыт. Этот гуд заглушал голоса суетящихся внутри крепости жителей. Среди них было слишком мало воинов, и потому все, включая женщин, стариков и детей, безропотно втянулись в лихорадочную работу по обороне города. У них всё-таки была вода, и еды хватило бы на год, если расходовать её с умом. Главы родов с обречённостью приговорённых к казни выдали все свои запасы, лишь бы крепость держалась. Небо было черно от испуганных птиц. Никто не верил, что город устоит. Каждому было ясно – это конец и никаких чудес не предвидится.

– Псы! – то и дело срывался самый именитый из волкодавов Кипчудук, ценой состояния умудрившийся спасти свой род от гибели в самом пекле монгольского нашествия, а теперь вот отчётливо понимавший, что лишь продлил ему жизнь и уже завтра этого рода на земле не будет. – Псы! – ревел он, сгорая от бессильной ярости. – Ломайте столы, сундуки, всё ломайте! Тащите котлы из подвалов! Эй, вы! Ну! Открывайте зинданы! Наружу всех! Уже не разберёмся! Саблю каждому – и на стену! Давай! Псы! Живее! Живее! Давай! И мулл туда же! С оружием! Всех!.. Молиться больше не надо. Аллах нас оставил.

После того как нескольких плачущих женщин зарезали прилюдно и ещё кому-то за истерические причитания отсекли голову, в городе установился суровый дух сосредоточенного действия. Ремесленники бросили свою работу и влились в ополчение, как, впрочем, и чиновники, и больные, и старики, и преступники, и главы богатых родов со всей своей челядью, даже евнухам и сочинителям нежных газелей и тем всучили копья и рогатины. Город поделился на две неравные части: на тех, что взялись за оружие и разместились на позициях, которые выбрали волкодавы, и тех, что обеспечивали их едой, оружием, бинтами, самым необходимым. Горели костры под чанами, наполненными смолой и нечистотами. Наладили три катапульты и установили на площади. Женщины возились с кухней. Младшие дети бегали с поручениями, а те, что постарше, вооружившись, чем смогли, вместе с другими воинами как зачарованные прилипли к бойницам. То, что открылось их взору, сковывало души тоскливым страхом.

Всюду, куда дотягивался глаз, всюду наблюдалось оживлённое движение. Несмотря на кажущийся хаос, в нём явственно угадывалась угрожающая осмысленность и воля приказа. Пеших не было. В жёлтой завесе пыли крутились конники, в большинстве своём вооружённые лишь луками, с притороченными к седлам высокими колчанами, куда-то неслись, замирали на месте, вновь перемещались, оглашая окрестности рваными гортанными выкриками. Вида самого что ни на есть обыкновенного, они и смотрелись простыми пастухами-кочевниками. В них не было пышности хорезмской кавалерии, и даже начальники мало чем отличались от рядовых воинов. Но в этом пренебрежении внешним лоском, в обыденности повадок проглядывала крепкая сила ремесленников.

С какого-то момента в манёврах монголов наметился неуловимый смысл. Как в течении воды, несущейся к водовороту, постепенно определяется некая округлая геометрия, так и беспорядочное движение монгольской конницы незаметно свилось в слаженное действие, направляемое крепкой и уверенной волей. Внезапно конники выстроились в ряды, убегающие в неоглядную даль серыми тенями, плотно охватив живым кольцом город. Никто на стенах не услышал приказа, но, постояв некоторое время, передние ряды монголов практически одновременно ринулись к подножию Кешекента, переходя по мере приближения в галоп. И вся человеческая масса сразу дрогнула и сдвинулась с места.

С диким визгом монголы подлетали к стенам на близкое расстояние, не останавливаясь, срывали луки с плеч и, выпустив по нескольку стрел, резко поворачивали назад. За ними шла новая волна лучников, за ней – другая, и другая, и ещё, ещё – и так до бесконечности. Воздух наполнился ужасающим свистом монгольских стрел, мириадами летевших через крепостные стены внутрь города. Люди падали наземь, зажав уши. Жалкие попытки ответить нападавшим провалились: слишком напористой была атака кочевников. Вблизи оборонительных укреплений мостовые усеялись телами сражённых. Казалось, стрелы заполнили собой весь мир. Они били в каменные стены домов и с деревянным стуком сыпались на головы жителей. Дети кидались подбирать их и сами попадали под шальной обстрел.

Бог весть откуда к подножию крепости выскочил гнедой жеребёнок. Насмерть перепуганный, он метался между стен и набегающей конницей, как бумажная игрушка, подламывал ноги, спотыкался, вскакивал и даже уже не вздрагивал от страшного грохота. Хрупкая фигурка то и дело выныривала из клубов пыли, когда казалось, ему настал конец.

Кто-то обратил на него внимание стоявшего на возвышении каана, и тот приказал вытащить жеребёнка.

Волны всадников одна за другой накатывали монотонно и неотвратимо. Оглушительный свист летящих монгольских стрел не прекращался до полудня, когда на штурм двинулись толпы пленных, вооружённых короткими саблями, с длинными лестницами, верёвками и осадными крюками. Прикрываемые лучниками, они полезли на стены.

Но кешекентцы наконец освоились в этом аду и взяли себя в руки. Довольно легко им удалось отбить натиск подневольных и потому вяло дравшихся соплеменников. Кипчудук даже воспрянул духом, словно был сделан первый шаг к победе. Мало кому удавалось добраться до бойниц, в основном их били сверху.

Однако на смену павшим монголы гнали новых. Многие из них, как муравьи, тащили на себе каменные глыбы и обкладывали ими крепость, подтягивали к её подошве раненых и убитых, сокращая таким способом путь на стены. Чтобы не измотаться в бессмысленной борьбе с ними и понимая, что у монголов найдётся ещё не одна тысяча таких несчастных, Кипчудук запретил расходовать на них смолу и ограничился лишь спорадическими обстрелами из луков – благо стрел в городе было хоть отбавляй.

К вечеру каан пришёл к выводу, что пора, и на город были брошены пешие тумены уйгуров, киргизов, кипчаков. Монголов среди них было немного. Перед собой они выставили толпы мужчин в качестве хашара, взятых из соседних селений. Их задача была стать первой кровью решительного штурма. Именно они лезли на рукотворные валы из камней и людских тел, возведённые вдоль крепостных стен, карабкались по лестницам и вступали в бой, преимущественно неравный. Они были настойчивы, эти люди, поскольку знали, пощады не будет ни спереди, ни сзади. С ними приходилось драться всерьёз. В тех местах, куда каан направил лучшие силы, на головы атакующих полились кипящие нечистоты. Люди сыпались с лестниц, как спелые яблоки. Из-за стен вылетели несколько огромных горшков с горючей смесью и упали в самую гущу столпившихся под воротами монголов. Горшки с грохотом взорвались, забросав всё вокруг горящим огнём, легко прожигающим латы. Атакующие беспомощно сгрудились перед стенами, превратившись в серую, копошащуюся массу, похожую на упавшего на бок слона.

Постепенно стало понятно, что штурм захлебнулся. Каан приказал отойти.

Другой день начался той же атакой лучников. Только на этот раз они забрасывали город горящими стрелами. Через пару часов город вспыхнул. Тушить было нечем, и многое выгорело дотла из-за усилившегося ветра. Монголам удалось поджечь две катапульты. Пламя с них перекинулось на огневые кувшины, которые заплевали жгучей смесью всю площадь и суетившихся на ней людей. Сгорели амбары с зерном, несколько коровников со скотиной, оружейный склад. Это было пострашнее человеческих жертв.

Практически сразу толпы монгольских воинов со всех сторон в одночасье ринулись на стены. Каан демонстративно удалился в шатёр Лу Ю, тем самым давая понять, что рассчитывает на безусловное взятие такой, в сущности, несерьёзной твердыни уже теперь. Он не желал даже слышать о том, чтобы собрать осадную технику на месте, коль скоро не вышло протащить её через горы. Его занимала лишь расправа над поверженными мятежниками.

Абсолютно беспрепятственно, можно даже сказать, в странной тишине монгольские воины, прикрываясь хашаром, достигли крепостных стен, свободно приставили к ним сотни лестниц и полезли наверх, по-прежнему не встречая сопротивления и даже не видя противника. Казалось, осаждённый город обезлюдел. Но стоило первому шлему ордынца подняться над краем стены, как в ту же минуту из боевых проходов вынырнули вооружённые топорами и рогатинами ополченцы и обрушились на врага с таким остервенением, какого никто не ожидал. Пошла рубка. Мир в мгновение ока переполнился криками, стонами, лязганьем сабель, тяжёлыми ударами палиц. Из выступающих сторожевых башен по наседавшим монголам открыли прицельную стрельбу опытные бойцы из тех пришлых баламутов, что подбили мулл города к бунту. Лестницы сбрасывались вместе с облепившими их воинами. Время от времени на головы атакующих выплескивалась раскалённая смола и кипящие фекалии, распространявшие такой дикий смрад, что даже монголы не выдерживали, а кое-кто из угодивших под них так и вовсе валился без чувств. Кому-то удавалось вскарабкаться на стену и вступить врукопашную, но ненадолго. Кешекентцы, как пчёлы, облепляли таких гостей и в худшем случае, если не получалось справиться, падали вместе с ними вниз. Всё слилось в один бесконечный, нечеловеческий вой.

С какого-то момента фронтальная стрельба со стен стала перекрещиваться с фланговым обстрелом с башен, образуя на подступах к ним зону сплошного поражения, в то время как монгольские лучники, засыпавшие кешекентцев стрелами, не могли получить таких результатов в отношении врага.

Субэдей первым понял, что и этот приступ провалился, и, чтобы сберечь силы, решил обратиться к каану с предложением отступить. Каан выслушал его в мрачном молчании, потом оглянулся на Лу Ю и вдруг спросил:

– А жеребёнок? Где жеребёнок?

– Жеребёнок? – не понял Субэдей и тут же заверил: – Сейчас узнаю.

– Я посылал за ним десятку.

– Насколько мне известно, – вмешался Елюй Чу-цай, склоняясь в поклоне, – его не успели спасти, великий хан. Слишком поздно.

– В таком случае, – медленно произнёс каан, – и десятника, и всю десятку казнить. Немедленно! Сейчас! – рявкнул он и вышел из шатра.

Вот уже больше года маленький отряд монгольских головорезов блуждал по землям Сун и Цзинь, Гоби и С я, пытаясь догнать неизвестно куда ускользающую орду. Иногда начинало казаться, что задача эта невыполнима, поскольку перемещения войск каана были непрерывны и непредсказуемы, а скорость движения самого отряда определялась возможностями белого осла, на котором ехал упрямый лайчжоуский монах, и возможности эти были весьма ограниченны по сравнению с ходом коня, верблюда или хотя бы кибитки.

Дороги были переполнены шайками одичавших убийц, способных жрать людей заживо, и столкновения с ними были главной головной болью отряда. Другая забота поджидала на каждом ямском стане, где им сообщали о новой перемене маршрута орды. Сначала их было сто, и сотник чувствовал себя сотником, то есть уверенным в себе начальником. Но в бесконечных стычках с разбойниками силы постепенно таяли, и сотник начал опасаться, что если так пойдёт дальше, то в скором времени ему, чего доброго, останется командовать десяткой.

Монаха монголы закрывали собой, и часто стрелы, предназначенные ему, убивали их. Никто из них не испытывал к нему тёплых чувств, а сотник так и вовсе питал отвращение, но таков был приказ каана: доставить монаха целым и невредимым – поэтому первый и лучший кусок из котла всегда был ему. Сам монах воспринимал всё это бесстрастно, если не сказать равнодушно. Во время стычек он садился на корточки и прижимался к ослу, как будто от страха. Но это вряд ли. Он ничего не боялся. В его отношении к людям сквозила лёгкая отчуждённость, прикрываемая вежливостью, а вот мир без людей вызывал у него живой интерес. Он мог часами наблюдать за перемещением букашки по листу, отыскивая в нём скрытый смысл, или собирать какие-то травки для заваривания чая. Монголам всё это было неинтересно, они видели в нём в лучшем случае ценное животное, которого захотел каан.

Общался с монахом один телохранитель Лю Чжун-лу, да и те разговоры сводились в основном к бытовым вопросам: что с погодой, далеко ли до города, – однако, в отличие от монголов, его уважение к монаху оставалось неизменно высоким, хотя видимых причин к тому за всё время пути как-то не проявилось. Монах ни разу не спросил, для чего он понадобился великому каану, не предположил и даже ни разу не коснулся этой темы, и вообще держал себя как беспечный бычок, ведомый на заклание.

У монаха был с собой сундучок с массой каких-то предметов: ножичков, амулетов, приправ к пище, камешков и прочей чепухи. Как-то сотник, напившись хмельной дряни из фляги нищего странника, не понявшего, что ему говорят, и за то тотчас убитого, выхватил сундучок у монаха, когда тот собирался подстригать бороду.

– Я хочу знать, – прорычал он заплетающимся языком. – Может, там отрава.

Лю Чжун-лу вырвал из ножен саблю и приставил её к горлу монгола. Одуревшего сотника остановил не столько клинок, сколько полный стали взгляд чжурдженьского телохранителя. Монголы вскочили на ноги. На мгновение все замерли. И тут монах просеменил к сотнику, которому едва доставал до плеча, вежливо забрал у него свой сундучок и вернулся к прерванному занятию как ни в чём не бывало. Лю Чжун-лу решил, что пришёл его конец. Он быстро убрал саблю в ножны и поклонился.

– Думаю, Сын Неба оценит твою сдержанность, – пробормотал он.

Сотник тряхнул головой и, не проронив слова, направился к своим воинам. Теперь оставалось ждать удара в спину. Но ничего такого не последовало. Протрезвев, сотник, видимо, решил сделать вид, что ничего не помнит. Более того, он попросту перестал замечать монаха. Так было спокойнее. Больше шансов не прибить его ненароком, как муху. Но вместе с тем он стал бдительнее следить, чтобы с головы монаха не упал ни один седой волос.

Тогда же монах попросил Лю Чжун-лу больше не заступаться за него.

– Почему? – удивился чжурджень.

Монах взял в руки два одинаковых камня, взвесил их.

– Видишь? – спросил он. – Один уравновешивает другой. Зачем мешать тому, что идёт по закону сущего? Когда надо, дао сам положит песчинку – на этот или на тот.

Все другие дни монах в основном сидел на месте, погружённый в себя, и либо неслышно разговаривал с ослом, либо ковырялся в своём сундучке, либо мычал себе что-то под нос. Иногда он бродил по полям, собирая полезные растения, затем высушивал их и раскладывал по баночкам.

Вообще-то Лю Чжун-лу ожидал от него каких-нибудь откровений, каких-нибудь неожиданных чудес. Но их не последовало. Монаху не было дела до сопровождавших его людей. Однако, удивительное дело, находясь возле монаха, телохранитель всё равно как будто бы безмолвно разговаривал с ним о наиболее важном, что есть, для любого человека, разговаривал много и столь искренне, что душа сама раскрывала крылья, воспаряя над прекрасным и безразличным миром, полным сиюминутных страстей и бесплодных иллюзий.

«Нет смысла бояться, – думал чжурджень, всё глубже постигая простоту своих мыслей. – Всё во мне».

В один из тёплых вечеров, сидя на берегу реки, текущей в пустынной, каменистой местности, ожидая, когда монголы надуют бычьи шкуры, чтобы переправиться самим, а местные рабы соорудят плот для монаха и его осла, телохранитель Лю Чжун-лу увидел на горизонте два заходящих солнца. Одно было большое, красное, зыбкое, на него трудно было смотреть. А другое – поменьше, холодное и синеватое. Его можно было спутать с луной, но это, несомненно, было солнце. Перетягивая шкуру, сотник злобно ворчал: «Я о маме своей так не заботился», – имея в виду плот для осла. Другие тоже были заняты делом. Никто не следил за солнцем. Телохранитель почувствовал, как корни волос на голове покрылись испариной.

– Э-э, – слабо крикнул он, поднимаясь, – э-э-э.

Монголы остановились и тоже уставились туда, куда смотрел чжурджень. Рабы вытаращили глаза и рухнули на колени, закрыв головы руками.

– Что это? – трясущимся голосом спросил рядом стоявший монгол, обращаясь почему-то к монаху.

– Да, – присоединился Лю Чжун-лу. – Что?

Старый монах спокойно посмотрел на одно солнце, потом на другое и буркнул что-то.

– Чего он сказал?

– Сейчас пропадёт, – перевел чжурджень пересохшими губами, не отрывая глаз от горизонта.

Через некоторое время солнце размером поменьше медленно растворилось в воздухе. Монголы вперились в монаха, который, обмахиваясь веером, с выражением блаженства глядел на сверкающие воды реки.

– Он что, колдун? – спросил сотник.

– Нет, – сказал чжурджень неуверенно. – Но лучше его не обижать.

Монголы постарались забыть этот случай, но теперь их не надо было убеждать в том, что животное, которое они охраняют, и впрямь ценное, потому что его хозяин стоил целой луны.

В тот же день на листе бумаги тонкой кистью монах написал следующее: «Прошли мы уже десять тысяч ли и, может быть, пройдём столько же. Видели нищих, царей, жрецов, селения, храмы, руины, убогих, весёлых и мёртвых. Всюду роскошь и бедность, бок о бок, как брат и сестра, как мышь и змея. Всюду скорбь. В здешней стороне утром холодно, днём тепло, ночью опять холодно. Зверей не видно. Есть птицы. Деревья рубят, чтобы было тепло. Рыбу едят. Они говорят – небо. А где вода? Земля? Воздух? Нет ничего, и есть всё. Такова мудрость сущего. Видел вчера котёнка. Какое счастье не знать, что уцелел!»

В конце он добавил стихи, которые сочинил сам: «Утки летят на войну – значит, скоро зима. И если четыре пальца – это четыре времени года, то что означает пятый? Уж не он ли Всё?»