Текст книги "Дети новолуния"

– Свяжите меня с Кравченко, – сказал он и, получив трубку, тихо спросил: – Почему я узнаю об этом из информационных сводок?

– Николай Николаевич, всё под контролем.

– Ты почему мне не позвонил?

– Да там… в общем… бардак какой-то. Я вылетел, чтобы сам разобраться.

– И что?

– Мы туда московский ОМОН перебросили. Разберёмся.

– Разберётесь? Хоть один ещё пробитый череп, я с тебя погоны сниму.

– Да нет, Николай Николаевич, с черепами всё под контролем. Максимум пара синяков. Там у них конфликт производственный. Надо бы на хозяев поднажать. Пусть погодят с ликвидацией. Можно ведь аккуратнее всё, постепенно. Без резких движений. А так – провокация получается.

– И что они говорят?

– Нам – ничего. У них только с вами разговор получается.

– Хорошо. Можешь успокоить людей, предприятия не закроют. Я сказал!.. А Питер что? Екатеринбург?

– Там пока пустяки. В рамках. В Екатеринбурге тем более уже спокойно.

– Что значит «спокойно»? Я только что читал.

– Решили вопрос. Всё спокойно, Николай Николаевич.

– Мне надо точно знать, сколько вы повязали, сколько покалечили.

– Взяли что-то около двухсот. Ну и в больнице пятеро. Кстати, двое наших там же.

– Наши – не важно.

– Да, я понимаю, Европа. А ведь это на их денежки. Подпалят втихаря и раздувают. Чуть что – Гаага, человеческие права. А под шумок – керосинчику туда. Старый сценарий. И с хозяевами хорошо бы разобраться. Сдаётся, и тут не всё просто. Жадность, конечно. Но как-то одномоментно. Зачем? Вам бы знать…

– С людьми надо разговаривать. Хотя бы учиться этому надо.

– Не понимают слов, Николай Николаевич. Были бы лидеры настоящие, а то… Такие, понимаете, самопровозглашённые. Слабые вожаки. От них не зависит…

– Ну а с Питером что, как, управимся?

– Управимся, господин президент. Не впервой.

– Ладно, позже с тобой свяжусь.

Пожалуй, всё было сложнее, чем думал Кравченко.

Он закрыл глаза.

Брамс. «Колыбельная». Тихий мир…

– Подъезжаем, господин президент.

Дорогу строили долго, любовно, с большими скандалами, прорубая её напрямую через заповедный, уходящий внутрь города лес. Строили по самым передовым технологиям. Чтобы добиться высокой плотности, на песчаную подушку толщиной в метр укладывали ещё одно основание из гравия, уплотняли отсевом, полученным при дроблении щебня, а затем поверх клали несколько слоёв асфальтобетона.

Состав асфальтобетона подбирали лабораторным путём с учётом запланированного качества дороги, климатических условий, выбирая оптимальное соотношение щебня, битума, отсева от дробления, гравия и минерального порошка.

Причём верхнее покрытие состояло из трёх слоёв: в основание шёл крупнозернистый асфальтобетон, выше – среднезернистый и поверх двух слоёв – плотный.

Весь этот пирог нагревали до температуры от 110 до 170 градусов и затем укладывали на трассу асфальтоукладчиками. Смесь уплотняли вибромашинами, катками, выполняя до пятнадцати проходов по одному отрезку. Через двое суток асфальт застывал.

Сразу после сдачи в эксплуатацию была произведена разметка.

Теперь дорога была готова, закончен последний участок, новенькая, гладкая, как из салона. Ещё не были установлены знаки, радары, посты автодорожных служб. Ещё ни одна машина не пронеслась по её сверкающей коже.

На протяжении километра трепетали государственные флаги с протянутыми между ними гирляндами из разноцветных шаров. Сотня корреспондентов и пара сотен чиновников вот уже полтора часа мёрзли по обочинам трассы. На некотором расстоянии от них скукожился духовой оркестр. Лес был оцеплен в радиусе выстрела СВД.

Наконец вдали заблистали сине-жёлтые огни президентского кортежа.

Все сразу ожили, подтянулись.

– Четвёртый, трёхминутная готовность.

– Вижу. Четвёртый.

– Контроль план Б.

– Исполнено.

– Две минуты.

– Есть. Восьмой.

– Полный контроль.

– Минута.

– Ждём.

– Принимаем.

– Исполнено.

– Прибыли, господин президент.

Выпав из замедляющегося кортежа, президентский лимузин свернул на резервную полосу и остановился напротив широкого тента с горящими газовыми обогревателями по бокам. Начальник охраны выскочил из машины и, озираясь по сторонам, распахнул дверцу президента.

Он бодро вышел из автомобиля, захватив рукой пальто. Именно таким, уверенным, энергичным, спортивным, его привыкли видеть. Он задавал тон. Это было заслугой жены, это она с присущим ей лисьим нюхом на безошибочно угаданный эффект раз и навсегда задала ему алгоритм поведения на людях. А между тем он не чувствовал себя ни энергичным, ни уверенным. Ему совсем не хотелось выступать, улыбаться и быть здесь. Вечером его ждала Даша.

Он улыбнулся и протянул свободную руку для приветствий, прикрыв пальто мокрое колено.

Под тентом стоял стол с горячим чаем. Туда увлёк его Юрий Ильич Супрун, вице-премьер и старый друг, с которым они учились в Саратове. Протокольная чопорность исчезала, стоило им остаться наедине, речь сразу приобретала человеческий вид и сердечность. За ними последовали несколько человек во главе с виновником торжества Ибрагимом Мамедовым, владельцем нефтяных терминалов, стальным королём, строительным магнатом и кем-то там ещё, о чём не говорили вслух, но знали. Все они деликатной группой замерли поодаль и стали пить чай.

– Кравченко говорит, вожаки – липовые.

– Ну, насчёт вожаков ему виднее, – заметил Супрун. – А что до кукловодов, погляди, Коля, вокруг. Думаю, они ближе, чем сценаристы всего этого бедлама. – Он улыбнулся коллегам, которые тихо переговаривались, ожидая начала церемонии. – И потом, оснований для таких вот волнений, согласись, всё-таки предостаточно.

– Ты это о чём?

– Да жалко мне народ наш. Дышать уже нечем. Но и ослабить нельзя – бюджет и так трещит по всем швам, он и без нас дефицитный. Вот и полицейщина. А что прикажешь делать?

– Воровать перестать не пробовали?

– Это вопрос к системе. Это она ворует. А люди – всего лишь винтики в ней. Вот я не ворую. Но попробуй выжить, когда правила не тобой писаны. Если уж бить, то в лоб.

– Спасибо. Я, может, тебя послушаю. Между прочим, если всё так, как вы говорите, то нефть рухнет в самый интересный момент, когда нам будет спокойнее, чем им. Как в девяностом.

– Надо страховаться.

– Страховаться? Это прямой конфликт. Я что, похож на Чавеса?

– Иногда так хочется тупого героизма.

– А мне нет… Веришь, я не знаю, что со всем этим делать.

– Ты не один. У тебя есть команда. Мы все…

– Словом, вот что, Юра, ты не пугайся, но, – он замялся, вздохнул, – но иногда я… ну, в общем, подумываю об отставке.

Лицо Супруна не изменило своего благожелательно-уважительного выражения, но выражение это словно окаменело. Голос слегка дрогнул, когда он спросил:

– Ты это… серьёзно?

– Да. От меня устали. – Он помолчал задумчиво и добавил: – И потом, я и сам устал.

Супрун тронул его за рукав:

– Подожди, Коля, это что, решение?

– Не знаю… думаю пока.

– Послушай, Николай, мы с тобой не в Европе. Это там бегут в отставку с облегчением. Как раз именно тогда, когда припекает. И дают порезвиться свежим. А у нас…

– Поверь, это не случайный разговор. Я пока ничего не решил.

– И всё-таки для таких мыслей сейчас не самое подходящее время. Кризис на носу, выборы…

– Во-во, а мы дороги строим платные…

– Коля, послушай. Николай Николаевич…

– Всё, всё. Пошёл толкать речь. Ибрагим Тимурович, идёмте!

– А у кого оно не в пуху? – тихо спросил Супрун.

Мамедов с такой силой поставил на стол стакан с недопитым чаем, что он треснул, и засеменил вровень с президентом по направлению к трибуне. Одет он был дорого и крикливо, в тёмно-синем с жёлтой полоской костюме, кружевной сорочке с тоненьким замшевым галстуком и остроносых туфлях из крокодиловой кожи. Рядом с ним президент выглядел бледно.

– Что у вас там происходит, Ибрагим Тимурович? – спросил он на ходу.

– Где, Николай Николаевич?

– В Коми. У вас. Вы же знаете.

– Не так сложилось, Николай Николаевич, как думали. Народ недоволен. Каткова назначили, а люди за Соболева. Да и то, Соболев где-то наш человек. Волнуются, не хотят Каткова. Подписи собирают. Шумят. С Соболевым поговорили, он на всё согласен. Надо бы признать, Николай Николаевич, мол, ошиблись, пусть Соболев будет.

– Может, мы и с дорогой этой твоей ошиблись? Народ тоже не одобрял, чтоб её через лес вот этот. Драка была. Крики.

– Понял, Николай Николаевич, всё понял.

Он остановился и прямо посмотрел в бегающие глаза Мамедова.

– А мы – не ошибаемся. Все знают.

– Конечно, Николай Николаевич, Катков будет.

– Сам решай. Тебе виднее, ты же там местный.

Поднимаясь на трибуну, спросил:

– Уж не надумал ли ты сбежать, друг сердечный?

– Куда? В чужих краях хлеб серый!

– Смотри, Ибрагим. Мы тебе много дали. А забрать можем всё.

Они вышли на трибуну. Воздух наполнился аплодисментами окоченевших рук. Все зашевелились. Заработали телекамеры, протянулись руки с диктофонами.

– Как поло, Ибрагим Тимурович, получается?

– Пока трудно, ещё не освоил. Опасно очень, Николай Николаевич. Падаю.

– В Англии считается королевским спортом.

С трибуны вид на новую трассу открывался просторный. Словно полёт копья, дорога уносилась вдаль между пушистых стен просеки. Он приблизился к микрофону, кашлянул, потом заговорил, привычно уверенно и доверительно:

– Когда я слышу, что власть в стране ничего не строит, ничего не делает, мне на ум приходят строки Александра Сергеевича Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно». Но равнодушно не получается. Взгляните на это настоящее чудо инженерного таланта!

Супрун поманил пальцем вытянувшегося в струнку парня в стандартном вороньего цвета костюме. Тот пригнул коротко стриженную голову, как бы соглашаясь, и, энергично двигая ляжками, подошёл-подбежал к нему.

– Налей-ка мне коньячку грамм на сто, сынок, – тихо сказал Супрун ему на ухо, – а то я тут, чего доброго, простужусь.

– Замёрз, Юрий Ильич? – спросил серый пиджак из группы, которую покинул Мамедов.

– Да. – Супрун подошёл к ним. – Как говорят у нас в Саратове: держи яйца в тепле, а нос по ветру. А у меня уж и нос ничего не чувствует. Морозы будут.

– Бог его знает. Три года назад – помните? – на Новый год дождь лил как из ведра.

– Как бы сейчас не посыпало, – обеспокоился второй серый пиджак. – Президент наш не любит, когда над ним зонт раскрывают. В прошлом году в Лондоне, помните?

– Что-то вид у него усталый. А, Юрий Ильич?

– Да вот устал, – тяжело вздохнул Супрун, принимая стаканчик с коньяком.

Первый серый пиджак пожал плечами, то ли поёжился от холода, то ли удивился:

– Тут уж ничего не поделаешь. Время не ждёт. Он царь горы.

Коньяк отправился в рот Супруна единым махом. Не поморщившись и не закусив ничем, как бы между прочим, он заметил:

– Да нет, ребята, он вообще устал.

– Это как?

– А вот так. – Он провёл ребром ладони под подбородком. – О!

Все замолчали. Потом второй серый пиджак спросил хмуро:

– Это он тебе сказал?

– Я не склонен к фантазиям, ребята.

– И что теперь?

– Не знаю.

Опять замолчали.

– Слушай, Юрий Ильич, – сказал первый серый пиджак, покачиваясь на каблуках, – всё ты отлично знаешь.

– Только то, что он задумался…

– Ну, это не плохо.

– Об отставке.

Молчание стало тяжёлым.

– Потому что устал? – поинтересовался второй серый пиджак вполголоса.

– Ну да.

– Может быть, ему отдохнуть?

– Бывает минутная слабость.

– Я, конечно, с ним ещё поговорю, – Супрун почесал подбородок, – но, боюсь, намерения у него серьёзные. Я Николая с детства знаю.

– Невероятно. Столько трудов, чтобы втащить его туда!

– Не понимаю, чего он вибрирует? Brent растёт, как на дрожжах. Кризис? Но это когда будет!

– Чего он боится?

– Да он не боится.

– Что ж не везёт так России с вождями-то? – всплеснул руками первый серый пиджак. – Каждый на свой лад чудак.

– Не надо обобщать.

– А я чувствовал. Это видно.

– И заменить-то некем, ежели что. Вот так всегда у нас: до того друг друга боимся, что пусть хромой, юродивый, но свой. Других дихлофосом выводим – а вдруг подсидит? И пожалуйста – всегда одно и то же: голое поле и фигурка на нём, без вариантов.

– Так нельзя.

– Он не один. Что значит – устал? Это совсем не просто. А мы, а команда, а всё?

– Так нельзя. Никому. И ему тоже, Юра. И ему тоже.

– Даже больше всех. И вообще, это не ему решать: пришёл, ушёл, устал.

Супрун изучающе осмотрел обоих:

– Ладно, ребята, рано паниковать. Что вы как девушки? Ещё не вечер.

Второй серый пиджак поднял плечи, теперь точно с искренним удивлением:

– Не понимаю: отказаться от власти, потому что устал? Не понимаю.

– В нашем случае… по нынешним временам такого сорта усталость не в Альпы ведёт, на горнолыжный курорт, а в лучшем случае в суд. А то и в могилу. Чай, не Европа, с нами не посчитаются. У нас климат суровый. Ты, Юрий Ильич, об этом с ним разговаривал?

– Спокойно, я с ним завтра на даче поговорю. Авось передумает.

Супрун вздохнул и полез на трибуну.

– Будете выступать? – спросила девушка-модератор.

Он отрицательно мотнул головой и встал за спиной президента.

Усиленный динамиками, голос уносился по трассе далеко-далеко, сколько хватало глаз, и ещё выше. Резкий, требовательный, он рвал холодный воздух, заставляя слушать себя внимательно.

– И когда вы слышите огульные обвинения политических спекулянтов, что страна идёт на дно, что нет производства, строительства, надежды, не верьте. У них свои задачи, у нас – свои. Верьте своим глазам. Не обязательно знать цифры роста ВВП или сравнительные показатели снижения инфляции. Приезжайте сюда, желательно на собственном автомобиле. И сами сделайте вывод. Уважая слова классика, мы всё-таки решим проблему дорог в России. А вот что касается дураков, тут задача посложнее. Но думаю, мы и с ней справимся.

Он прервался так внезапно, что некоторое время все ждали продолжения, и потом, пока трещали аплодисменты, напряжённо всматривался в даль, туда, где дорога делала колено и ныряла в чащу. Ему вдруг почудилось, будто на трассу из леса вышел пёс. Издали его было не разглядеть, но понятно, что он был здоровенный, как волк. Следом возникли ещё двое. Они постояли немного, точно прислушивались, потом равнодушно повернулись и неспешно удалились в противоположную сторону леса.

Его охватило необъяснимое волнение.

К микрофону шагнул Мамедов.

– Хорошее выступление, – сказал Супрун, поправляя шарф. – Как всегда.

Мамедов заговорил. Супрун слегка нагнулся к президенту:

– Коля, власть – это не футбольный мяч. Её вот так в офсайд не отпасуешь. То, что ты сказал, это сейчас неприемлемо, понимаешь? Это напрасно. Никто, Коля, слышишь, никто не одобрит. Люди не поймут. Никто, не поймёт. И потом, мы же не в тринадцатом веке, когда всё сам… Это тогда… А тут, ну чего мы сами решаем, а? Сама рука владыка знаешь где? Что делать, но только ведь не ты обладаешь властью, Коля, а власть обладает тобой.

Супрун прикусил язык. По тому, как нахмурились брови президента, он понял, что сболтнул лишнего. Он мягко положил ладонь ему на руку и добавил:

– Давай поговорим об этом завтра, у меня. Лады? Мне, мясо кенгуру привезли. Вкусно, правда.

– Что это там? – Он криво усмехнулся замёрзшими губами.

– Где?

– Вон там, смотри.

Он видел волчью стаю. Она спокойно пересекала дорожное полотно, следуя в хвост друг другу. Сердце сжалось. Он снял очки и надел их обратно.

– Ничего не вижу.

– Это же волки. Ну точно, волки.

– Коля, там нет никого. Какие волки? Откуда им тут?

Но он видел. И когда последний зверь скрылся в лесу, он подвинул локтем Супруна и, не сказав ни слова, спустился с трибуны. Так же молча прошёл мимо столпившейся челяди, отстранив шагнувшего навстречу пресс-секретаря, и направился к своему лимузину.

– Бедный человек, – сказал первый серый пиджак.

– Бедная Россия, – покачал головой второй серый пиджак.

«А кто лучше-то? Вы, что ли?» – не сказал, но подумал Супрун.

Какое-то время он сидел, пытаясь успокоиться, пытаясь понять причину такого неожиданного не то возбуждения, не то ужаса. Но ничего не понял. Тогда он взял телефонную трубку и нажал «ноль».

– Лида, позовите Анну Афанасьевну.

– Сию минуту, господин президент.

Казалось, прошла вечность, прежде чем в трубке раздался слабый голос.

– Алё, алё, я слушаю.

– Мама!

– Да, дорогой мой, это я. Что случилось?

– Мама… мама… – Он не знал, что сказать. Он не знал, зачем звонит ей. – Мама…

– Что случилось? У тебя всё хорошо, мальчик?

– Да, всё хорошо.

– Я очень рада.

– Мама, помнишь, ты говорила…

– Что? Что?

– Ты говорила мне… тогда, ещё в детстве… Ты говорила, что что-то придумают… потом, когда я вырасту.

– Я не понимаю, дорогой, плохо слышно, наверно.

– Нет, мама. Ты просто не помнишь. Забыла, что обещала.

– Что, дорогой мой, что?

– Ты обещала, что мы никогда…

– Никогда… – повторила она растерянно.

– Что что-нибудь такое придумают. Ну, помнишь?

– Нет, дорогой мой, я не помню. Но ты напомни. И я обязательно вспомню.

– Хорошо, мамочка. Я напомню. Вот приеду и напомню.

– Когда? Когда ты приедешь?

– Сейчас, мама. Я приеду прямо сейчас. Жди меня! «Да, – подумал он, – это так: не власть подо мной, а я под властью».

Спустя час после отъезда высоких лиц ничто уже не напоминало о прошедших торжествах. Сгребли флаги, шары, сложили тент со всем, что под ним стояло, побросали в грузовики и на автобусах с персоналом укатили назад в город. Подобрали всё, до последней бумажки, оставив только следы на пожухлой траве.

Вечерело. Ещё не спустились сумерки, но обещали скоро быть. Ветер утих, и погода установилась ровная, прозрачная, стылая, как под заморозки.

Постепенно бесформенный в своих очертаниях, безбрежный чудище-город, расплескавшийся вдали, обрастал огнями фонарей, автомобильных фар, мигающей рекламы, окон, сигналов на строительных кранах, плывущих над ним самолётов. Он жил, бесшумно мерцая холодным, разноцветным блеском. Зыбкая плоть его медленно окутывалась газами, дымами, тяжкими испарениями от всего, что дышало и шевелилось в нём.

В светлое пока ещё небо выкатила белая, как дынная мякоть, луна. Мокрый лес затаил дыхание, всё замерло, обездвижело. Тишина расползалась по земле, подобно ядовитому туману, тая в себе непонятную, спрятанную, как топор в рукаве, угрозу.

Рядом с луной ярко сияла-слезилась одинокая звезда.

Покрытая блестящими каплями дорога словно уснула. В сгущающихся сумерках её безупречно гладкое тело тускло лоснилось под лунным светом. Трудно было представить себе, что совсем недавно здесь гремел духовой оркестр, ходили живые люди. И если бы не далёкие огни города, она бы смотрелась забытой, заброшенной, ведущей в какую-то бессмысленную чащу.

Прошло ещё время, и стемнело окончательно.

Казалось, ничто уже не может потревожить замогильный покой, установившийся в этом глухом углу, когда на дороге вдруг появился всадник. Можно было подумать, что он стоит здесь давно. Во всяком случае, его появление было бесшумным и незаметным.

Он сидел в деревянном седле, сильно подавшись вперёд. Локтем руки, сжимающей плеть, он упирался в высокую луку седла; другая рука свободно лежала на колене. Одет он был в подпоясанную рыжим кушаком доху, из дыр которой торчали клочья шерсти, и отороченный лисьим мехом малахай. Доха распахнулась на груди, приоткрыв потёртые кожаные латы.

Он был стар. Длинная жидкая борода свисала к груди, путаясь с грязными косами. В чуть приоткрытые щели набухших раскосых век с змеиной неподвижностью глядели цепкие глаза прирождённого хищника. Они глядели на город.

Маленькая тёмная лошадка с непомерно длинной гривой покорно стояла на месте, не шевелясь и даже не всхрапывая. Вместе с ней и сам всадник мог показаться неживым, если бы не пар, попеременно окутывающий его лицо и морду лошади.

Он стоял и смотрел на город долго, очень долго, на эти огни, на это далёкое, едва уловимое движение, на эту дорогу, не то уходящую в него, не то из него выходящую.

Послышался костяной стук копыт об асфальт, и рядом с одиноким всадником появились ещё двое, вооружённые саблями и копьями, с колчанами, полными стрел. Они встали чуть поодаль и безмолвно замерли. Их серые лица не выражали ничего определённого, больше похожие на маски, чем на лица живых людей.

Старик не обратил на них никакого внимания.

Появилось ещё несколько всадников на таких же низкорослых, покорных лошадях, которые также неподвижно встали вслед за ним.

Прошло ещё немало времени.

Внезапно старик пошевелился и, не оборачиваясь, ткнул плетью в сторону лежащего перед ними города. Его сиплый голос прозвучал еле слышно, но его услышали все. Не отрывая глаз от мигающих огней, он с нескрываемым презрением произнёс:

– Э-э, уж с этими мы легко справимся.

Потом их стало больше. Двадцать. Потом тридцать. Сорок. Пятьдесят. Из леса тянулись всё новые и новые. Кочевники толпами выходили на необкатанный автобан и смыкались в плотные ряды.

Они заполнили дорогу сперва до поворота, затем дальше, дальше, до исчезающего во тьме горизонта.

Вот их стала тысяча. Вот тысячи. Вот десятки тысяч. Сотни. Потом – тьма.

Ни с того ни с сего повалил снег. Крупные, пушистые хлопья летели на землю прямо с чистого неба, точно сыпались прямо из белой луны. В какое-то мгновение весь путь сделался светлым.

Потом они двинулись на город.