Текст книги "Дети новолуния"

9

Между честью и доблестью должен размещаться ум. Он не позволит двум этим павлинам распустить хвост и наделать роковых ошибок. Поэтому через пару недель изнурительных и бесплодных атак каан собрал военный совет. За прошедшее время многое произошло. У монголов почти иссяк хашар, и, чтобы пополнить число пленных, закрывающих своими телами идущих на штурм ордынцев, требовалось время, пока их пригонят из отдалённых областей. Само войско несло неоправданные потери, оборонявшиеся бились с отчаянной свирепостью, несовместимой со здравым смыслом, ибо в городе уже не осталось чему полыхать, смола кончилась, стрел не хватало, люди гибли сотнями. Более того, монголы всё-таки собрали катапульты и теперь целыми днями обстреливали крепость со всех сторон горшками с горящей нефтью или с китайским порохом и каменными глыбами, расколошматив уже четыре башни и большинство бойниц. По их впечатлению, на врагах живого места не осталось. И всё же они держались. Мужчин сменяли женщины, женщин – дети, детей – старики.

Волкодавы и простолюдины дрались на гребне стен вместе с рабами самого низкого звания. Весь чёрный от копоти, остервеневший до озверения, в лохмотьях из драгоценной парчи, Кипчудук искал глазами монгольского хана, а когда увидел его, стоявшего возле шатра, то рукой с только что отсечёнными в бою пальцами показал ему непристойный жест, понятный без толмача.

– Жопу бы тебе натянуть, – проворчал каан, удаляясь.

– М-да-а, – тихо заметил Елюй Чу-цай, – настоящий зверь, тем более загнанный, никогда не сдаётся.

На него оглянулась Лу Ю. Она слышала. Ноздри её трепетали. На скулах пылал румянец.

Позже в своём шатре, облокотись на подушки, она шепнула задремавшему каану:

– Загнанный зверь никогда не сдаётся, мой господин. Его можно или убить, или обмануть.

Военный совет проходил в гэре каана. Нойоны полукругом уселись перед вождём, сложили на коленях руки, прикрыли глаза. Каан позволил каждому высказать своё мнение о происходящем. Они знали, что могут говорить всё, что думают. Из услышанного можно было сделать вывод, понятный и без слов: в ближайшие дни, если не чудо, город не взять; стены настолько крепкие, что вряд ли удастся пробить в них брешь; осадные башни бессмысленны – их не подвести к стенам, стоящим на возвышении; рек рядом нет, а значит, нет и плотин; природа источника, бьющего в городе, загадочна, как загадочны и условия его ликвидации; подкоп невозможен – камень; в городе есть запасы еды и какой-никакой человеческий ресурс. Насколько может затянуться вся эта катавасия, предсказать трудно.

Однорукий тёмник Жэлхэн предложил ждать.

– Чего? – грубо спросил каан. – Когда они нарожают новых бойцов?

Жэлхэн втянул голову в плечи. Однако всем было ясно, что глупо просто так терять головы монголов под стенами маловразумительной, смешной цитадели, от которой ничего не зависело. Обмен мнениями закончился.

– Утром начнём переговоры. Они выйдут. Потом мы их возьмём, – подвёл черту каан.

Нукеры молча склонили головы. По правде говоря, каждый из них давно подумывал об этом.

На заре монгольская армия выстроилась вокруг крепости. Бил сильный ветер. Еривы низкорослых коней мотались из стороны в сторону. Скуластые лица воинов, пустые и безучастные, множились до самых дальних предгорий. Из расщелины между скал сперва одиноким проблеском, но уже через минуту прямым, расширяющимся лучом проглянуло солнце, покрасив часть войска охрой. Ни одна сотня не двинулась с места.

На высоком холме в окружении ближайших нукеров замер каан. Позади возле шатра на длинном шесте болтались девять хвостов белого яка. По правую руку каана в лисьей шапке сидела Лу Ю. Её лошадь беспокоилось, и ей приходилось натягивать удила.

Оглушающая тишина накрыла долину. Лишь холодный вой ветра над перетоптанной в глину землёй.

Странно, но стены города были пусты. Оборона исчезла, хотя само по себе это ничего не значило.

Из крайнего ряда монгольской сотни выступил одинокий конник. Неспешным ходом направился к плотно замкнутым воротам крепости. Подойдя ближе, он остановился, задрал голову и огляделся. Ни души. Тогда, набрав в лёгкие воздуха, зычным голосом он прокричал:

– Храбрецы Кешекента! Это я, витязь долины, князь купцов Алишер! Вы знаете меня! Великий монгольский хан желает говорить с вами! Вы смело дрались, но настало время договариваться! Вы знаете, монголам можно верить! Пришлите ваших послов, и никто не погибнет! Вы будете жить, если забудете слово «бунт»!

Не дождавшись ответа, Алишер, когда-то за приличную плату сопровождавший караваны в здешних краях, повернул коня и, сбиваясь на бег, быстро вернулся назад.

Солнце залило долину свежим утренним светом.

Пауза затянулась, и Субэдей намеревался уже вновь послать Алишера к бунтовщикам, чтобы повторить предложение, когда произошло нечто неожиданное. Сперва послышались мужские голоса, много мужских голосов, которые слаженно тянули одну бесконечно повторяющуюся скорбную интонацию. Спустя некоторое время в разных местах крепости среди остывших руин стали появляться люди. Страшно измождённые, в крови и саже, они подходили к краю стены и, постояв секунду, безмолвно падали вниз. На смену им поднимались новые и также бросались в бездну. Это были мужчины, крепкие, полные сил. Женщины с детьми на руках, старухи, опирающиеся на локти своих сыновей. Это были старики с клюками и подростки, муллы и наложницы, тюремщики и евнухи, кузнецы и поэты, беи с мальчиками и попрошайки. Ветер отчаянно рвал на них одежды, путал волосы. Постояв на краю, они безропотно делали шаг вперёд. Многие плакали, но никто не рыдал в голос. Потом смолкли и поющие голоса мужчин, поскольку муэдзины последовали за остальными. Раздавались лишь стоны тех, кому не посчастливилось разбиться насмерть.

Последним на стену выполз Кипчудук. Грузный, страшный, с растрёпанной синей бородой, он задержался дольше других; с трудом, опираясь на саблю, поднялся на ноги и жадным взором обвёл ряды монгольских всадников. Сперва он бросил саблю, и она мягко упала на тела его дочерей, потом прыгнул сам.

Монголы равнодушно наблюдали. Им было всё равно. Прошло время, прежде чем они неспешно со всех сторон двинулись к крепости, ворота которой так и остались заперты изнутри.

10

– А что, этот твой Будда богатый был человек?

С луком за спиной и притороченным к седлу колчаном, каан вместе с Лу Ю ехал по широкому полю, полному высокой, до самого колена коня, ярко-зелёной травой. Ветер загребал её пятернёй то в одну сторону, то в другую.

– Он был принц. Конечно, богатый. У него был дворец, слуги.

– Получается, ваш бог – просто хан.

– Нет, он бросил свой дворец, потому что увидел бедность, болезни, смерть. И сам сделался нищим. Сам, понимаешь?

– Ради чего это? Вот если я брошу всё и стану нищим, что будет?

– Нет, главное не в этом. Он был принцем, нищим, а стал Буддой. Этого мало, что-то изменить в своей жизни. То есть снаружи. А он высвободился из себя. Ну как это? Переместился. Обрёл нирвану… Я не знаю, как сказать.

– У нас есть такие шаманы. Смотришь – вроде он. А так, говорит, Небо видел, с духами разговаривал.

– Ну, как сказать… Просветление. Когда свет – в самом тебе. И смерти нет.

– Как это нет?

– Смерти нет. Потому что ты знаешь… владеешь собой. Ты переходишь из одного тела в другое, из одного состояния – в другое. И так вечно. Тело – не важно. Как одежда.

– Смотря куда, – усмехнулся старик. – Если в приличного человека переходишь, богатого, сильного, тогда, конечно, хорошо. А если в раба, тогда как?

– Ему не важно. Ничто не сравнится с нирваной. Земная жизнь – лишь отблеск того, что скрыто в каждом человеке.

– Значит, Будда просто задумался.

– Не знаю… Может быть, так.

– Разве можно поклоняться человеку, который просто задумался?

– Он познал правду, – помолчав, ответила женщина.

– Э-э, что правда, – скривился старик. – Я тоже знаю правду. И ты знаешь правду. Зверь тоже правду знает. Что с того? И куда ни кинь, правда – всегда в силе.

Каан остановил коня, замер, втянул в себя воздух, осторожно снял лук с плеч и заправил стрелу. Он словно впивался в окружающее пространство, словно старался слиться с ним. Через мгновение из травы выпорхнул рябчик. В ту же секунду стрела каана сбила его. Они подвели коней к трепещущему пёстрому комку.

– Вот видишь, – сказал старик мрачно. – Лучше хорошо знать это, – он обвёл рукой поле, – чем это, – и постучал себя по груди. – Во всяком случае, будешь сыт.

– Зажарим?

Он брезгливо поморщился:

– Э-э-э, птицу есть, что это?

Уйдя пониже, в подбрюшье гор, каан задумал охоту (дело почти священное для монгола), приготовление к которой мало чем отличались от военной операции. Решено было широким охватом взять холмистую долину, покрытую редкими лесами и выступающими ни с того ни с сего коронами скал. Целый тумен рассредоточился по огромной территории, чтобы скоординированными действиями загонщиков и ловчих вывести на открытое поле всю живность, обитавшую в здешних краях.

Как ни странно, но каан почему-то не испытывал ожидаемого азарта от охотничьих хлопот. А ведь именно эта забава всю жизнь доставляла ему самую сладкую радость. Что-то мучило его, точило, словно угроза, о которой знаешь, что она обязательно где-то есть, но которую не можешь не то что обнаружить, но даже понять, откуда она возникнет. Тонкий нюх хищника томился предчувствием утраты.

Кешекент не оставил в нём никакого следа. Он даже не распорядился сровнять его с землёй. Однако запах живой крови возбудил. И оттого страстное желание вернуться наконец назад в степь столкнулось с безотчётной жаждой битвы. Он то рассылал во все концы требования отчёта о состоянии дел, а получив, не мог вспомнить, с чего это; то погружался в охотничью лихорадку и загонял коней насмерть; то дни напролёт лежал в юрте, уткнувшись в одну точку перед собой; то учинял расправу, казнил и миловал, вёл отряды карателей по одному лишь намёку на смуту; то спал. Он мёрз и изнывал от жары одновременно. Ему как-то неможилось, и однажды, наблюдая с высокой скалы за манёврами загонщиков, он между прочим сказал сидящей сзади Лу Ю:

– Я так думаю, что вскоре мы пойдём к тебе в гости. Хочешь царство?

Он сказал это так, бездумно, вовсе не желая идти походом в Си-Ся, и сразу забыл о своих словах. На самом деле он готовился к возвращению в Керулен, это знали ближайшие орхоны и потихоньку уже снаряжали кибитки.

Ночью он спал, как всегда, тревожно. Лёжа на плоской войлочной кошме, ничем не отличающейся от той, на какой спал в детстве, старик ворочался с боку на бок и время от времени постанывал. Ему опять снился этот буйвол, который был его матерью, и опять он не мог решиться кинуть в него копьё. Буйвол глядел влажным глазом и не двигался с места, словно предлагал ему самому принять решение. Но он не мог. «Не знаю, – говорил он, страдая, – если ты буйвол, я убью тебя, но если ты мать моя, как поднять на тебя руку?» Буйвол молчал. Вдруг откуда-то вырвалась птица. Он вскинул копьё к плечу. «Осторожно!» – крикнула мать.

Каан открыл глаза. Сверху, из самого купола юрты, на него падало голубое в свете луны остриё ножа. Он успел увернуться – нож лишь царапнул висок. Откатившись в сторону, каан вскочил на ноги. В темноте кто-то готовился к нападению. Прыжок! – непроизвольным ударом локтя он отбросил от себя чьё-то лёгкое тело, нагнулся и сильно дунул на угли. В слабом свете вспыхнувшего огня в глубине юрты он разглядел Лу Ю. На ней была одна короткая белая рубашка. Обеими руками она сжимала клинок.

Потрясённый, каан замер перед ней, не в силах вымолвить слова. Лу Ю часто дышала и переминалась с ноги на ногу, держа нож перед собой. Волосы растрепались, глаза сверкали такой лютой ненавистью, какую трудно было в ней представить.

– Ты что?!

Он стоял перед ней огромный, сильный. Должно быть, она поняла – ей не справиться, шанс упущен, поскольку, ткнув ножом воздух, прошипела:

– Принцессу захотел? А шлюху из тангутского гарема?

Она была похожа на разъярённую дикую кошку.

– Дэв! Дэв! Не будет тебе! Дэв!

С пылающим от гнева, окровавленным, мёртвым лицом, каан сделал несколько тяжёлых шагов, встал на месте и коротким ударом ладони сбил женщину с ног. Она отлетела на подушки, так и не выпустив нож из рук, перевернулась и поспешно забилась в угол. Голые колени мерцали в полутьме. Каан сделал ещё один шаг. Она резко выпрямилась. Лицо её лоснилось от пота. Рывком раздвинула колени, оскалилась и с истошным визгом: «На! На тебе! На!» – вонзила нож себе в чрево.

В юрту ворвалась охрана. Каан стоял неподвижно, точно дуб, кулаки стиснуты до дрожи, лицо скрыто тьмой. В углу, подтянув колени к груди, скорчилась тангутская принцесса. Только по сведённым судорогой, неестественно выгнутым плечам можно было понять, что она жива.

– Заберите её, – прохрипел каан. – Отнесите в горы.

Он перевёл дух и вдруг заревел так, что у охранников душа рухнула в сапоги:

– На носилках! К диким зверям суку! Одну! И чтоб не подохла! Шкуру сдеру!

Сломя голову наладили носилки, аккуратно погрузили на них окаменевшее от боли лёгкое тело, накрыли попоной и осторожно вынесли вон.

Старик остался один. Бесцельно пошёл к выходу, остановился и вернулся назад. Он как-то обмяк, потух. Хмурясь, постоял перед кострищем, потом нагнулся, выхватил переливающийся уголь, подбросил на ладони и крепко зажал в кулаке. Затем медленно присел на корточки и так замер. На лице его не дрогнул ни один мускул. Только по лбу к переносице струились жирные капли пота.

11

Ещё он созвал курултай, на котором часто умолкал на полуслове и продолжал уже о другом, если вообще продолжал. Курултай обставили пышно, с какими-то немыслимыми церемониями, на которые он не обращал внимания. Вырядили даже коней, а сами сверкали почище содержимого сундука у багдатского процентщика. Каждый шаг знатных нойонов отзывался тяжёлым звяканьем всевозможных драгоценных украшений, прилаженных куда попало. Старик был снисходителен к такой слабости. Им и в голову не приходило, что рядом с иными из них каан выглядит как бедный пастух.

Он назначил наместников, а также сухо объявил, что сразу после окончания охоты пойдёт на тангуров, предварительно побывав в Керулене. Это, собственно, всё, что хотел он сказать орде. Когда забили в бубны, он поднялся и, не замечая торжеств, пошёл в свою юрту. Курултай оборвался. К трапезе приступили тихо, сдержанно, пока не перепились и вдоволь не наорались. Многие заметили, что каан не тот, даже подумали: каан не тот. Однако никто не пикнул.

Охота сразу пошла не так, как рассчитывали. Гористая местность с быстрыми реками, перепадами ландшафта и хоть редкими, но многочисленными лесами оказалась трудна для кочевников. Когда через дыры в раскинутой загонщиками сети легко просочились целые стада оленей, кабанов и прочей живности, каан распорядился начать всё сначала и запустил вперёд отряды разведчиков, которым приказал досконально обследовать местность и определить лучшие направления для слаженных действий охотников. Он самолично носился из отряда в отряд, стараясь для каждого уточнить задачу в предстоящем гоне, хотя это было странно и непривычно, ибо обыкновенно он делал то же самое не сходя с места. Свита едва поспевала за ним. Ставку свою он разместил там, куда, по его расчёту, должны выйти угодившие в ловушку звери, и тогда лишь от его решения будет зависеть их участь.

Сотники крутились как ужаленные. Они ждали расправы за провал гона, но, к общему удивлению, никого не наказали, каан был не тот, и теперь кнуты щёлкали с особенным рвением. Кому-то пришла идея усилием одной группы охотников загнать на территорию, где обычно пасутся олени и дикие козы, волков, используя их в качестве союзника, а другим загонщикам встретить бегущие стада и кинуть их прямо на ловчих. Таким образом, возрастала возможность удержать бегущих животных в одном направлении примерно так, как удерживают табун. Каану идея понравилась. Это было красиво.

Он ждал разведчиков, время от времени гонял зайцев, стрелял птиц. В основном мазал, но нисколько не переживал из-за этого. «Уже осень, – думал он. – Потом зима. Где я?» – и зябко кутался в свой старый кафтан. На костре варил барана и старался услышать в его запахе что-то ещё, оттуда, чего здесь и в помине не было.

Из стойбища прискакал сын Тулуй, растолстевший, слегка пьяный, пошёл рядом. В терпком воздухе особенно отчётливо звучали жалобные крики уток, острым клином плывущих в поднебесье. Старик задрал голову и долго смотрел им вслед. Тулуй сказал, что не хочет новую жену, которую выбрал ему отец, потому что она старая, и получил равнодушное согласие: не хочешь – не надо. Кроме того, он желал остаться в войске, а не тащиться на край света за новыми победами. И на это он получил разрешение. Довольный, он хлестнул коня и вдруг вспомнил:

– Отец, там люди какие-то пришли. Привели монаха. Не знаю, что за монах, но он говорит, что это ты его звал.

Старик отмахнулся:

– Потом.

Тулуй показал нагайкой вдаль:

– Смотри, вон они.

Каан оглянулся. На краю поля выстроились пять человек, издали слабо заметных, а шестой, маленький, как ребёнок, в пятнистом платке на голове, держал за поводья белого осла. Каан нахмурился, но ничего не вспомнил.

– Ладно, – сказал он, – поговорим вечером.

Те пятеро, что стояли рядом с монахом, и были той сотней, которую каан послал за ним, вернее, всем, что от неё осталось. За годы пути одноглазый сотник растерял всех своих подчинённых. Даже уцелевших трудно было назвать полноценными воинами: они были истощены и изранены, двое лишились пальцев на руке, один кашлял кровью. Самого сотника от смертельного удара стрелы спасла надетая под латы рубашка из грубого шёлка: она ушла в тело вместе с остриём, задержав его, и потому его легко вытянули назад, а рану монах обработал какими-то снадобьями. С ними не было и телохранителя-чжурдженя. В алтайском лесу сотник перегрыз ему горло, выступив из-за спины. Но престарелый монах был цел и здоров. Никто из лихоимцев не смог до него добраться. Ни один кусок пищи, предназначенный ему, не был поделён между всеми. И даже белый осёл пострадал не сильно.

Вечером Елюй Чу-цай напомнил каану, что ещё на Селенге, когда о Хорезме не было речи, ему рассказывали о даосском святом из Шаньдуна, который проник в тайны бессмертия и сам уже прожил несколько жизней. Каан заинтересовался и приказал доставить монаха, но дело затянулось, начался поход на Хорезм, армия непредсказуемо маневрировала на больших расстояниях, а сотня с монахом пыталась её догнать. И вот догнала.

Каан спросил, а верит ли сам Елюй Чу-цай в возможность обретения бессмертия на земле? Тот уклонился:

– У меня не было достаточно времени, чтобы постичь недоступное моему разумению. Говорят, есть живой элексир вай дань, но он опасен в неопытных руках, и я бы не посоветовал его принимать. Гораздо надёжнее, но и труднее сварить такой эликсир в себе. Он называется нэй дан. Возможно, кто-то из посвящённых сумел овладеть внутренней силой ци в своем теле и научился ею повелевать. И тогда он умрёт, лишь когда захочет. Не знаю.

– Ты ничего не сказал, – проворчал каан и приказал привести к нему монаха, когда зайдёт солнце.

Вечером пятерым воинам дали еду и выпивку, а самого монаха повели в шатёр к каану. Пройдя между двух пылающих факелов, монах остался один. К белому шатру монгольского владыки вела узкая тропинка. Лёгкой поступью монах засеменил по ней. Внезапно из темноты вышел человек. Он был высок ростом, худой, с длинной, редкой бородкой и жёлтым, непроницаемым лицом. Монах остановился и с любопытством уставился на него. Незнакомец сунул кисти рук в рукава халата и тихо, почти шёпотом произнес:

– Я кидань из той же страны, откуда ты родом. Прошу тебя, будь благоразумен. Каан хочет знать, как продлить свою жизнь до бесконечности. Каан старый. Он скоро умрёт своей смертью. Обмани его. Скажи, что знаешь. Дай какую-нибудь безвредную траву. Это ничего не решит. Но ты останешься жив.

Монах молчал. Тогда незнакомец спросил:

– Обещаешь мне?

И монах торопливо кивнул в ответ.

– Поверь, то, что я с тобой говорю, это очень опасно для меня. Но я не хочу, чтобы ты пострадал. Гнев каана ужасен. Схитри – и спокойно уйдёшь домой.

Незнакомец поклонился. Поклонился и монах, а когда поднял голову, никого рядом не было. И он продолжил путь к светящемуся в темноте входу.

12

– Входи, – сказал каан, внимательно разглядывая маленького человечка в замызганном зелёном халате, который в учтивой позе остановился на пороге.

Тот поклонился и подошёл ближе. В его лице не было следа страха. Это удивило каана. Круглые глаза смотрели по-детски светло и непринуждённо.

– Садись, – приказал каан.

Человечек вновь поклонился и сел перед ним, предварительно подложив себе под зад подушку. И вперил в него этот свой невинный взгляд. Каан пожевал губами и хмуро спросил:

– Чего тебе?

Монах пожал плечами:

– Мне ничего не надо. – Он подался вперёд и громким шёпотом добавил: – Ты меня звал. Я пришёл.

Каан удивлённо приподнял брови. Ему стало душно от благовоний. Он встал, взял банку с ароматными палочками и выкинул её наружу. Потом вернулся и неожиданно сел на одну кошму с монахом, так что их лица оказались совсем близко друг от друга.

– Когда я тебя звал, было одно. А теперь – другое. Хочешь пьяного кумыса?

Монах отрицательно затряс головой.

– Обычно никто не отказывается от моего угощения, – хмыкнул каан. – Слышал я, что ты святой, что прожил много жизней.

Монах весело засмеялся и замахал руками, чем просто изумил каана.

– Почему ты смеешься?

– Чего не нашепчет ветер, то разнесут люди, – ответил монах, вытирая слезы. – Я плохо говорю на монгольском, но знаю.

– Ну вот, – сказал каан, – люди принесли, что у тебя есть эликсир… эликсир, который дарит бессмертие.

– Нет, – просто ответил гость, напрочь позабыв все предостережения киданя, – нету такого. Нету.

Каан одарил монаха долгим, изучающим взглядом. Потом спросил:

– Тогда, может, ты знаешь секрет вечной жизни? Как жить и не умирать?

– Нельзя, – вздохнул монах. – Невозможно.

Ответы следовали немедленно, они не нуждались в осмыслении, и, значит, в его понимании, являлись абсолютной истиной.

– Но если ты не святой и у тебя нет эликсира, почему тебя считают просвещённым?

– Не знаю.

Ногти каана озадаченно поскребли щеку.

– Мне нравится, что ты не пытаешься ловчить.

– А ты хочешь жить вечно? – вдруг задал вопрос гость.

Каан надолго задумался. Всё это время глаза монаха светились искренним любопытством. Потом каан медленно произнёс:

– Не знаю. Что надо, чего не надо – теперь не разберёшь. Теперь не знаю.

– Это хорошо, – сказал монах. – Плохо, если бы ты сказал хочу.

– Почему?

– Плохо. Если хочешь то, чего нет, плохо. Одни страдания.

– По-твоему, хорошо, если хочешь смерти.

– Смерти нет, – легкомысленно сказал гость. – Что жизнь, что смерть – инь, ян.

– Как это?

– Одно. – Он взял два камня и положил перед собой. – Это жизнь – инь. А это ян – смерть. Сейчас так. – Он поменял камни местами. – А теперь? Что поменялось? Только место. Инь и ян остались. Вот они.

Губы каана скривились в ухмылке.

– Фокусы. – Но ему понравилось. – А если убрать оба?

– Будет Дао.

– Бог.

– Да, Бог. Но Богом быть невозможно. Стань дождём, стань ветром. Это лучше, чем быть человеком.

– Почему же невозможно Богом? На земле я могу всё.

– Дао может и не может. Видит и не видит. Сразу. Дао – в тебе. Ты и так Бог.

– Если я Бог, то кто остальные?

– Остальные? Они – тоже Бог, если захотят.

– Выходит, Бог – всё. Это значит – никто.

– Да, – охотно закивал монах, – Бог – никто. Разве можно увидеть всё сразу? Всё! И что видишь, и что не видишь, и что есть, и чего нет? Всё! Всё в тебе! Как хорошо. – Он даже зажмурился от удовольствия. – Как хорошо знать, что есть Никто, которому нет до тебя дела.

– Нирвана, значит, – отмахнулся каан с досадой. – Все вы об одном.

– Так ведь правда – одна.

– Э-э, чужое это всё, не наше.

– Послушай…

– Тебя надо наказать, содрать с тебя кожу, – вдруг глухо прорычал он, и в рычании его почудился оскал возмущённого зверя. – Я потерял сотню воинов, чтобы увидеть болтуна, который ничего не умеет. И ничего не знает.

Монах удивлённо встрепенулся.

– Накажи, если надо, – запнувшись, сказал он. – Но учти, я не просился в гости.

Каан встал и подошёл к огню. Подумал и заговорил, обращаясь к пламени:

– Когда едешь по степи, видишь Бога. Видишь Тенгри. Великое Небо – вот Бог. Он смотрит на тебя и думает: какой ты такой человек? чего тебе надо? для чего топчешь землю? А ты смотришь – и тоже думаешь: зачем я еду по этой земле? куда? что я такое? почему Тенгри не любит меня больше всех? А ещё – куда уйду я отсюда? Ведь я – устал. Мы спрашиваем каждый своё, вот что. И не слышим друг друга. И не отвечаем.

Он умолк. Слышно было только, как шипят угли в костре. Потом спросил:

– Скажи-ка, мудрец, если ты мудрец, когда я умру?

Монах сел поудобнее, выпрямился, сложил на груди руки, кашлянул и, прикрыв веки, задумчиво, будто высматривая что-то в себе, ответил:

– Ты умрёшь не раньше меня, великий господин. – Потом вздохнул и добавил: – И не позже.

Каан сел перед ним на корточки, кривым пальцем постучал его в лоб:

– А ты и правда мудрец. Не зря я положил сотню…

Уже под утро, лёжа на кошме, напившись кумыса, засыпая, он сказал:

– Лучше бы ты был колдун. Наколдовал бы мне ещё одну жизнь. Сотню жён. Сотню царств. Ты мне понравился. Я ждал тебя долго. Наверное, думал, что узнаю какую-то новую правду. Что с этой новой правдой мне станет лучше. А услышал – тебя. И это хорошо. Это получается, что нет на земле никакой такой особенной правды. Правды для лучших. Нет. И значит, всё правильно. И все мои думы, мои сомнения – всё правильно. И нет нужды смотреть на них косо. И нет нужды спасаться от них. И ждать нечего.

Монах смущённо помалкивал.

– Хорошо, что ты приехал. Хорошо. А теперь уезжай обратно. Нам не по пути.

Наутро в сопровождении сотни монгольских воинов монах с его белым ослом был отправлен восвояси. В путь ему снарядили целый обоз провианта и выдали пайцзу, обещавшую смерть любому, кто посмеет причинить ему зло.

В тот же день старик неожиданно решил свернуть охоту и идти на тангуров. Он не стал дожидаться, пока соберётся рассредоточенная на большой территории армия, и с одним туменом двинулся в путь, приказав основным силам догонять его на марше. Они возвращались той же дорогой, по которой пришли сюда. Глядя на сильное, спокойное войско, идущее в строгом походном порядке, с дозором, арьергардом, с разведкой впереди, свободное от обозов и лишних людей, трудно было поверить, что уже много лет оно ведет кровопролитные бои в самых невообразимых условиях, везде. Разбитый Кешекент с протянутыми к небу, точно в мольбе, минаретами обходили стороной – и то, трупный запах – запах победы – отчётливо ощущался в воздухе.

Спустились, наконец, с гор на понятную и привычную равнину. Старик не слезал с коня. Его сгорбленная фигура мерно покачивалась в седле. Он ехал, погружённый в себя, злой. Никто не смел к нему обратиться. С важными вопросами предпочитали идти к Тулую, который тоже боялся лезть к отцу без лишней надобности и решал всё сам. Привалов не было, каан молчал. Ели на ходу. Находились и такие, кто по старинке клал кусок сырого мяса под седло и по мере надобности отрезал ломтик, не нуждаясь ни в костре, ни в отдыхе. Сам старик практически не прикасался к пище. Он часто клевал носом на ходу, а проснувшись, не мог поверить, что только что спал.

Войско сделало ещё один подъём, чтобы спуститься в каменистую долину, и, взойдя наверх, вдруг замерло без приказа на месте, как уже было однажды. Внизу всюду, куда долетал взгляд, колыхалось ровное кровавое море алых маков. Старик подвёл коня к краю обрыва. Несомненно, это были те самые поля, что походя вытоптала его конница. Но они вновь были наполнены мириадами живых цветов, которые насмешливо глядели на него и качались под ветром, будто дразнили, звали – иди к нам. Ему показалось даже, что их стало больше, что они везде – и в небе, и на камнях, и в воздухе. Он закрыл глаза, чтобы не видеть этого красного покрывала.

– В обход, – мрачно сказал каан, и тумен послушно повернул в сторону.