Текст книги "По странам и страницам: в мире говорящих книг. Обзор аудиокниг"

Я люблю тебя, жизнь

Жозе Сарамаго. Перебои в смерти / Перев. с порт. Александра Богдановского. – М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2008

Мы продолжаем наше виртуальное путешествие галопом по Европам и после солнечной Каталонии, пасмурной Дании и еще более ненастной Гренландии переносимся на умеренно южные просторы Португалии. Впрочем, Португалия у нас будет достаточно условной, поскольку место действия романа «Перебои в смерти» португальского писателя-нобелиата Жозе Сарамаго ни разу в тексте не названо. Сделано это было, надо думать, нарочно: мол, такое могло случиться где угодно – да хоть бы и у вас, однако по ряду весьма характерных признаков в безымянной стране все-таки угадывается родина автора.

Роман начинается, что называется, «с места в карьер», без раскачки. Автор ставит читателя перед фактом: в некой не названной европейской стране в некий прекрасный момент вдруг перестают умирать ее жители. Заинтригованы? Дальше будет еще интересней. Вы себе даже не представляете, к каким последствиям может привести отсутствие такого привычного, такого прискорбного и, увы, абсолютно неизбежного явления, как смерть.

По своей структуре роман напоминает этакий Посейдонов трезубец, где одно острие – разящее жало социальной сатиры, политический памфлет, второе – вполне традиционная для Сарамаго развернутая метафора, эпос и притча одновременно, третье – уже не столь характерная для автора щемящая лирическая нота. Книга, по сути, и состоит из трех частей, каждая из которых написана в своем ключе. Начало походит на шумный поток, где слова и события стремительно несутся, обгоняя друг друга, сталкиваясь лбами, мимолетно изумляясь взаимному сходству и тут же разлетаясь в разные стороны, подобно бильярдным шарам. Сарамаго – эта горькая португальская редька (именно так его фамилия переводится на русский) – не скупится на сарказм. Вот на орехи достается одному из главных фетишей всякой власти – национальному флагу, который гордо реет на ветру, «Веселя и вселяя ликование в воинственные души». Иначе и быть не может, ведь «знамена вывешены в ознаменование столь знаменательного события», как полная и окончательная отмена смерти.

Примечательно, что первыми, что называется, натянуть безносой нос сумели не ушлые чиновники, не поднаторевшее в словоблудии духовенство (с этой шатией у писателя свои давние счеты, которые, полагаю, не были закрыты и после его смерти), не озадаченные владельцы похоронных бюро и не хитрые хозяева страховых компаний, но простые и оттого особо нежно любимые автором крестьяне.

Так – незаметно, исподволь – в веселую и злую свистопляску повествования, как нож в масло, входит второе острие трезубца. Думается, вряд ли кого оставит равнодушным сцена смерти и погребения старика и младенца. Сегодня, перечитывая роман, убедился, что помню ее почти дословно: от скрежета тележного колеса до весьма спорного на первый взгляд, но продуманного и взвешенного замечания одной из участниц скорбной процессии, что «предавать смерти и убивать – не одно и то же».

Ну и, наконец, в третьей части нашего Марлезонского балета на сцене появляется уже сама смерть – не старуха, но женщина, да еще и не последнего разбора. «Дыша духами и туманами, она садится у окна» и откладывает в сторону свою верную косу – отнюдь не девичью красу, но чертовски острый сельскохозяйственный инструмент. Очевидно, последняя каким-то образом роднит свою хозяйку с трудовым крестьянством, иначе как объяснить явную симпатию автора, который и сам в свое время в полном соответствии с названием своего раннего романа поднялся с земли, поскольку родился в семье батраков, к своей героине? И вот эта милая сударыня, которая не любит, чтобы ее называли «сударыня», хотя собственным именем не обладает, ибо «смерть» (со строчной, а не заглавной буквы) имя не собственное, но нарицательное, – так вот эта дама затевает некие странные взаимоотношения с одним еще более странным виолончелистом, который, в свою очередь, столь одинок, что «заключил союз со своим псом на предмет того, что каждый из них будет видеть другого во сне».

Отдельная песня – обращение автора со словом. Думаю, прав переводчик этой книги Александр Богдановский: язык для Сарамаго – не строительный материал и не подручный инструмент, но инертная и зачастую враждебная среда, которую надлежит взламывать, вспарывать, крушить и перекраивать. В этой связи вспоминается фраза из романа Льва Славина «Ударивший в колокол»: «Герцен гнул язык по своей прихоти, каламбурил, забавлялся игрой слов. Могучий русский язык был в полном его подчинении, лежал у его ног, как влюбленный в хозяина пес, ластился к нему». Замените Герцена на Сарамаго и русский на португальский и получите довольно точное описание творческой манеры автора «Перебоев». Кстати, далее у Льва Славина Герцен восклицает: «А с языком не надо обращаться бережно. Язык от этого хиреет. Язык надо ломать, подбрасывать в воздух, низвергать с высоты, разбивать и лепить заново. Надо сдирать с него шелуху обыденности, и тогда он воссияет!» У Сарамаго язык именно что сияет. И спасибо замечательному переводчику Богдановскому, что в переводе на русский он (язык, а не переводчик) сияет тоже.

Собственно, об отношении Сарамаго к языку, к живому слову, будь оно написано или произнесено, лучше всего сказал сам писатель: «Со словами вообще следует держать ухо востро, они переменчивы не хуже людей». «Слова страшно подвижны и текучи и меняются день ото дня, они зыбки как тени, да они и есть тени и существуют в той же степени, в какой и не существуют, это мыльные пузыри, еле слышный рокот моря в витой раковине, срубленные стволы». К тому же «слова очень часто производят действие, обратное предполагаемому и тому, ради которого были произнесены».

В качестве примера весьма характерных для Сарамаго каламбуров приведу один из них: «Впервые в жизни смерть узнала». Как вам оксюморон? А затем уже совершенно другим тоном: «Смерть знает о нас все, и потому, должно быть, она так печальна».

Впрочем, не будем впадать в элегическое настроение и тешить себя иллюзиями. «Перебои в смерти» – всего лишь поэтическая вольность, мысленный эксперимент, фантастическое допущение или, если хотите, «заклинание смерти искусством». Иначе, если б смерть действительно «поняла, что художнику, занятому своим делом, мешать нельзя», мы бы сегодня читали последний, оставшийся незавершенным роман Жозе Сарамаго «Ружья и алебарды», который был бы благополучно дописан автором и переведен на русский, скажем, тем же Александром Богдановским. Увы, не читаем. Довольствуемся тем, что автор успел написать, и ждем новые яркие имена – пресловутых «молодых львов», что придут на смену. Должен же кто-то поднять упавшее знамя – чтоб «веселило и вселяло»?

Подобно тому, как почти все книги Жозе Сарамаго переведены на русский Александром Сергеевичем Богдановским, почти все они озвучены Ириной Александровной Ерисановой. И право же, это прекрасно, ибо все трое буквально созданы друг для друга: и автор, и переводчик, и диктор. Честно говоря, даже не представляю себе Сарамаго в чьем-то другом исполнении. Настоятельно рекомендую к прочтению.

И последнее. Помнится, был у российского писателя-фантаста Леонида Кудрявцева такой замечательный рассказ «День без смерти». Постоянно вспоминал его, когда читал «Перебои». Очень уж перекликаются эти произведения. Особенно живописной главной героиней – некой барышней с длинной и острой косой. Оба писателя будто с одной натуры писали. Плюс к этому отличное чувство юмора и неожиданная, парадоксальная развязка в обоих случаях. В озвучке рассказа, к сожалению, не нашел, но можно без труда найти в виде текста. Настоятельно рекомендую не полениться и найти. Рассказ небольшой, можно и синтезатор речи потерпеть, если нет возможности прочитать глазами, или попросить кого-нибудь прочесть вам вслух. Поверьте, оно того стоит.

Ну, и «Перебои», само собой, прослушать не забудьте.

В полет!

Луис Сепульведа. Мама-кот, или История про кота, который научил чайку летать / Перев. с исп. Сусанны Николаевой. – СПб.: Азбука-классика, 2005

Луис Сепульведа. Мама-кот. История одной чайки и кота, который научил ее летать / Перев. с исп. Владимира Правосудова. – СПб.: Азбука, 2016

Сегодня мы продолжим наше виртуальное литературное странствие по городам и весям Европы и из фантасмагорической, волшебной «как бы Португалии» Жозе Сарамаго, где по некой причине перестали умирать люди, переместимся в немецкий портовый город Гамбург, где один местный кот взял на себя нелегкий труд – ни много ни мало – научить летать маленькую чайку. И поможет нам в этом путешествии замечательный чилийский писатель Луис Сепульведа, к глубочайшему сожалению ушедший из жизни этой весной. Тем, кто еще не внял моему совету и не прочел до сих пор его взрослый роман «Старик, который читал любовные романы», настоятельно рекомендую это сделать. А сегодня мы будем говорить о его детской сказке «Мама-кот, или История про кота, который научил чайку летать». Благо что ее аудиоверсия появилась наконец в Сети в очень даже неплохом исполнении Константина Ермихина.

Несмотря на выход в малышовой серии, сугубо детской книгой «Историю про кота, который научил чайку летать» не назовешь – ни тебе сюсюканий, ни злоупотреблений уменьшительно-ласкательными суффиксами, да и затронутые темы очень даже серьезны: экология, дружба, родительский долг. Собственно, и сам автор честно пояснил в посвящении, что повесть написана «для тех, кто молод, от 8 до 88». И еще один нюанс: «История про кота» – скорей мальчишечья, чем девчоночья книжка, что, скорее всего, можно объяснить тем, что написана она для троих сыновей Сепульведы – Себастьяна, Макса и Леона. Впрочем, это совершенно не помешало ей стать в свое время любимой настольной книгой моей дочери, которой было в ту пору около трех лет. Да и моя мама, которая и читала внучке эту сказку, помнится, очень переживала за судьбу усатого-полосатого инструктора по воздухоплаванью.

Главный герой произведения – кот Зорбас (в переводе с греческого – Живчик) похож скорее на коренного обитателя сельвы, чем на изнуренного экзистенциализмом жителя старушки Европы (напомню, что действие сказки происходит в Гамбурге). Он толстоват и неуклюж с виду, но в груди его бьется отважное, благородное сердце, а длинным и острым когтям позавидует иной ягуар. Мог ли знать Зорбас, на какое трудное и деликатное дело подписался, когда утешительно поддакивал умирающей чайке? Шутка ли: высидеть птенца да еще и… научить его летать! Подобная задача поставила бы в тупик любого кота, но только не нашего героя. Тем более что на помощь Зорбасу всегда готовы прийти верные друзья.

Что касается самого Гамбурга, то увидеть его нам удастся преимущественно сверху. Ведь наиболее характерным и предпочтительным местом обитания всякого уважающего себя кота являются крыши и чердаки. А с этакой верхотуры до заветного неба – рукой… простите, лапой подать. Не стану вдаваться в дальнейшие подробности и портить вам удовольствие от чтения. Скажу только: не то чтобы сильно рекомендую, но очень, очень советую. И еще: если вам по каким-то причинам еще не исполнилось восьми лет или уже перевалило за 88, не отчаивайтесь – автор просто поиграл в магию чисел в духе раннего пифагорейства, и никаких возрастных ограничений книга на самом деле не имеет.

Не так давно Московский академический театр им. В. В. Маяковского и кинокомпания «Дебют» сняли детский телеспектакль «Мама-кот» по мотивам сказки Луиса Сепульведы. Спектакль имеется в Сети в свободном доступе – смотрите и слушайте на здоровье. Желательно – вместе с домочадцами.

На сегодняшний день существуют два перевода сказки на русский язык. Первый выполнен Сусанной Николаевой, знакомой нашему читателю по работе с такими авторами, как Мигель де Унамуно, Хулио Кортасар, Элена Понятовска, Исабель Альенде (эта версия и легла в основу телеспектакля и аудиокниги). Второй сделал Владимир Правосудов, переложивший чуть раньше на русский и роман Сепульведы «Старик, который читал любовные романы». Второй вариант представляется мне более точным (даже главный персонаж там зовется не столько на греческий, сколько на испанский манер: не Зорбас, но Сорбас!) и чуть более художественным. Однако мои дети читали именно первый, и милого их сердцу котяру зовут именно Зорбасом, а потому избегну каких бы то ни было предпочтений.

Настоящее чудо

Наринэ Абгарян. С неба упали три яблока. – М.: АСТ, 2016

Изрядно поколесив по просторам Западной Европы, мы продолжаем наше виртуальное путешествие, смещаясь на юго-восток – практически на границу Европы и Азии, в самое сердце Кавказа, и оказываемся в крошечной, забытой богом и людьми деревушке в горной Армении.

Роман Наринэ Абгарян «С неба упали три яблока» критики часто и весьма для него лестно сравнивают с шедевром Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», а также с романом «Долина Иссы» польского нобелиата Чеслава Милоша. Сравнения эти могли бы насторожить. Всякое подобие, сиречь копия, отражение, – по определению хуже, слабее оригинала. Искажая первоначальные линии прототипа, оно нередко превращается в пародию, карикатуру на свою матрицу.

К счастью, у Наринэ Абгарян совершенно не тот случай, да, от ассоциаций с бессмертным шедевром колумбийца никуда не денешься. Автор и сама не очень-то старается скрыть, откуда у ее романа ноги растут и ветер дует, щедро рассыпая по тексту характерные приметы жанра. От легких намеков вроде предварившего великий голод исхода домашних грызунов и последующего нашествия черных ядовитых мух (думаю, никому не нужно напоминать, какую роль играют у Габриэля Гарсиа Маркеса животные и насекомые) до прямых отсылок вроде мельком упомянутого портрета славного предка-аристократа одной из героинь, который был спрятан от новой власти на чердаке и там пришел в полную негодность, «загаженный нашествием мух и затянутый в пыльный кокон паутины, безнадежно отсыревший, выцветший за те сто лет одиночества, на которые его обрекли равнодушные дальние потомки».

А подробные описания блюд национальной армянской кухни читать было не менее увлекательно и аппетитно, чем рецепты кухни креольской из романа «Шоколад на крутом кипятке» мексиканки Лауры Эскивель (эту книгу также нередко сравнивают с великой сагой о Макондо).

Итак, что мы имеем под обложкой? Несказанная нежность, всеохватная жалость, бесконечная доброта подхватывают, буквально обволакивают тебя и ласково баюкают в своих теплых и мягких объятиях.

Тысячу лет не читал книги более доброй, нежной, сострадательной.

Однако было бы ошибкой представлять прозу Абгарян в виде этакой слащавой, легкоусвояемой кашицы. Жизнь в ее повествовании все время идет рука об руку со смертью. Темы одиночества, старения буквально пронизывают его. Но самое страшное из зол – то, с чем автор явно никогда не примирится и чему никогда не будет искать оправдания, – война.

Как там сказала доктор Лиза? «Война – это ад на земле»? Именно так! Когда речь заходит об угрозе тому, что автор любит, о чем болит у нее сердце, она может быть яростной и бескомпромиссной. Особенно это заметно в ее рассказах, ряд которых также включен в настоящее издание.

Примечательно, что наиболее яркие, запоминающиеся места книги связаны именно со смертью. Они как бы находятся между живым и мертвым:

«Запомнить все, что расскажут твои мертвецы, потому что говорить они умеют только снежными ночами…» «Зима – время тех, кто ушел». «Самое больное – невозможность обнять тех, кто не смог тебя дождаться».

Живой, образный язык, яркий национальный колорит. Наринэ Абгарян умеет не только очаровывать, но и убеждать: пышная, роскошная плоть ее повествования пронизана стальными мускулами авторской воли. Это – не просто лирика, это – сильная, победительная литература.

В аудиоформате книга Наринэ Абгарян представлена в двух исполнениях: Ксении Бржезовской (издательство «АСТ-Аудиокнига») и Елены Чубаровой (студия «Логос»). Оба диктора прекрасны, оба варианта хороши, но первый, на мой взгляд, чуть-чуть предпочтительней.

Иисусово детство

Джон Максвелл Кутзее. Детство Иисуса / Перев. с англ. Шаши Мартыновой. – М.: Эксмо, 2015

Отштурмовав вертикали и кручи горной Армении вместе с Наринэ Абгарян и ее чудесным романом «С неба упали три яблока», вернемся на просторы старушки Европы в страну под названием, скажем так, Испания. «Скажем так» – потому что Испания у нас будет достаточно условной (еще более условной, чем Португалия в «Перебоях в смерти» Жозе Сарамаго), да и сама Европа окажется тоже не слишком очевидной. Гидом же нашим станет писатель из Южно-Африканской Республики, ныне проживающий в Австралии, дважды букеровский и единожды нобелевский лауреат Джон Максвелл Кутзее с одним из поздних своих романов «Детство Иисуса». Сразу покаюсь: книга произвела на меня столь неизгладимое и мощное впечатление, что заранее прошу прощения за чрезмерную патетику и неровное дыхание. Итак.

Изумительная, тонкая, почти прозрачная вещь. Дж. М. Кутзее относится к той редкой породе писателей, у которых каждая новая книга кажется на голову лучше и выше предыдущих. Как бы хороши те ни были. Как он это делает? Так легко и так странно. Так ярко, узнаваемо и в то же время – как-то… не здесь. Его повествования – при всей своей внешней простоте (именно так – простоте, ибо ничего сверхсложного и нарочито утонченного в них нет) – удивительным образом держат тебя на плаву – не дают соскользнуть в суету, в рутину, очерстветь душой, оскотиниться.

Очередной великий роман от одного из величайших писателей современности. Подобно тому, как опьяненный бескрайней весною Блок узнавал, принимал и приветствовал жизнь, торжественно и восторженно звеня щитом, приветствую «Детство Иисуса» в полной и неколебимой уверенности, что эта книга переживет не только своего автора и своих нынешних читателей, но и весь наш суетный, бездушный век. Есть в ней что-то от поэм Гомера и египетских пирамид. Что-то… библейское, что ли?

«Детство Иисуса» как бы вобрало в себя все предыдущее творчество Дж. М.: здесь отчетливо слышатся отголоски и его «Бесчестья», и «Жизни и времени Михаэля К.», и «В ожидании варваров». И все же это абсолютно самостоятельный, оригинальный роман.

Главный герой, которого зовут Симон, прибывает из некой неназванной страны в некую неназванную страну, жители которой говорят по-испански и носят испанские имена. Под его опекой находится пятилетний мальчик Давид. Они – беженцы. Их имена – не настоящие, их присвоили им в лагере для вынужденных переселенцев. Место, в которое они угодили, довольно странное. Несмотря на весьма условную анонимность и явный средиземноморский колорит, это какой-то рай без памяти.

«На забвение нужно время, – говорят Симону. – Когда хорошенько все забудешь, твоя неуверенность исчезнет и все станет гораздо проще».

Герои как бы попадают внутрь кафкианского кошмара. За внешним благополучием и доброжелательностью их повсюду встречает равнодушие. Куда б они ни шли, они всегда приходят не к месту и не ко времени.

Здесь не едят мяса и не испытывают сексуального влечения – любовь людям заменила благая воля, а питаются они исключительно хлебом. «Хлеб – пища насущная. У кого есть хлеб, тот ни в чем не нуждается». Или же, как сказал поэт: «Хлебом солнце входит в наше тело».

Давид ищет маму. Симон ему в этом помогает. Но обитатели рая без памяти отнюдь не спешат им на помощь: «Здешние люди очистились от старых связей. Вам следует сделать то же самое: оставить все старые связи, не искать их». И поиски матери превращаются в поиски мачехи.

«Ребенок не может расти без матери, – утверждает Симон и развивает мысль: – От матери ребенок берет сущность, от отца – лишь замысел. Как только замысел передан, отца можно упразднять». На что его собеседница возражает: «Ребенку материнская утроба нужна, чтобы прийти в мир. После того, как он покинул утробу, мать как даритель жизни – такая же истраченная сила, как и отец. Дальше ребенку нужны любовь и забота, которые мужчина может обеспечить так же, как и женщина».

На первый взгляд Симон просто умывает руки. Но это не так. Давид для него – не обуза, но некий высший дар, на который он не имеет права, поскольку сознает, что нуждается в Давиде больше, чем тот в нем.

Давид – необычный ребенок. У него собственный взгляд на чтение и арифметику, мир в его восприятии состоит из образов и зазоров между числами. Подобно главному герою романа «Магические числа» чукотского классика Юрия Рытхэу Коготу он ищет конечное число и мечтает, как вырастет, стать фокусником (читай, чудотворцем) и спасателем. Или спасителем. Не будем забывать о том, как называется роман.

Имена героев названы в книге испанскими, но мы-то с вами знаем, из какой книги они на самом деле позаимствованы. Библейские аллюзии переполняют текст. И не беда, что в качестве фирменного напитка из Каны Галилейской преподносится припрятанная мачехой бутылка хереса, а в роли Лазаря выступает старая загнанная кляча по кличке Эль Рей.

Впрочем, книга, хоть и повествует о любви и вере, ни в малейшей степени не является религиозной. Скорей уж это произведение философское.

Причем философия настигает героев в весьма неожиданных и на первый взгляд не самых подходящих местах. Взять разговор Симона с Давидом в туалете у засорившегося унитаза: начавшись с юридической принадлежности какашек, он завершился в итоге вопросом о жизни и смерти.

Почему-то многие критики усмотрели в «Детстве Иисуса» иронию – чуть ли не пародию на Священное Писание. Ничего подобного мне там обнаружить не удалось. Напротив, роман показался своего рода развернутой метафорой – очень серьезной и немного печальной притчей о детстве и взрослении, о зарождении и формировании личности. Образы Давида и Симона буквально стояли у меня перед глазами, как вполне реальные живые люди, да к тому же еще и хорошо мне знакомые.

Дочитав эту книгу, решил уточнить некоторые моменты, открыл на первой странице и… еще раз проглотил на одном дыхании – не смог оторваться.

Перевела книгу на русский Шаши Мартынова – переводчик, редактор, издатель, представитель нового поколения российского перевода. Шаши Александровна – дважды лауреат премии Норы Галь, работала с такими разными авторами, как Генри Миллер, Джеймс Баллард, Джон Апдайк, Халед Хоссейни, Фэнни Флэгг, Нил Гейман, Стивен Фрай и Дэвид Духовны.

Роман Дж. М. Кутзее «Детство Иисуса» (2013) прочитан диктором студии «Логос» Лорой Луганской. Книга является первой частью трилогии. Вторая и третья части – «Школьные дни Иисуса» (2016) и «Смерть Иисуса» (2020) пока не озвучены, но хочется верить, что только пока.