Текст книги "Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни"

Там, на небольшом, фактически сельском приходе он провел месяц с небольшим. Нужно было ехать в Мангазейск, проведать маму, которая, казалось, от его болезни мучилась больше, чем он сам.

Мать, конечно же, очень была ему рада, старалась угодить во всем, а о болезни – к тому времени неизбежно смертельной – не упоминала. И ей, и Игорю было ясно, что врачи уже не помогут, что ничего хорошего уже не случится. И хотя сейчас он чувствует себя сравнительно неплохо (даже боли на время прекратились), через несколько месяцев, а может, и через несколько недель, его ждет смерть.

Несколько дней Игорь провел рядом с матерью, практически не выходя из дому, стараясь не упустить ни единой минуты общения с этим единственным по-настоящему близким ему человеком. А потом, чтобы внести окончательную ясность, он тайком собрал все свои медицинские справки и бумаги с данными анализов, сказал маме, что отправляется повидать одного своего друга – он назвал имя человека, с которым не виделся уже лет пять, мать поняла, что он говорит неправду, но сделала вид, что поверила – и отправился в больницу.

После осмотра и рентгена врач велел явиться через трое суток, за точным результатом. Что Игорь и сделал.

Доктор, будучи знаком с его историей болезни, старался с ним держаться максимально корректно и излучать оптимизм (отчего становилось уже совсем тошно), но все же был чем-то явно недоволен. Он смотрел снимки на свет, вновь брал в руки длинные белые бумажки с какими-то латинскими буквами и цифрами, и раздраженно говорил:

– Ерунда какая-то!.. Не может этого быть… Кретины! – добавил он уже определенно яростно.

– Что-то не так? – осторожно поинтересовался Игорь.

– Да они ваши анализы перепутали. И снимки к тому же, – раздраженно сказал врач. – Все придется заново делать.

Игорь вздохнул. Процедура эта была не самая радостная, но альтернативы не было.

– Извините, – даже и не без некоторого смущения сказал врач. – Я проконтролирую, чтоб больше такой ерунды не было.

Все повторилось снова – рентген, анализы и трехдневное ожидание. И вновь Игорь под предлогом встречи с мифическим другом покинул дом и вновь пришел к тому же врачу. На этот раз доктор был искренне радушен и заинтересован.

– Скажите, ваша фамилия действительно Кулагин? – спросил врач.

– Да, – удивленно ответил Игорь. И он доктора, и доктор его давно уже запомнили, и вопрос прозвучал как минимум странно.

– Простите, что переспрашиваю… Когда прошлый раз мы рентгеновский снимок делали, я подумал, что в лаборатории чего-то намудрили. В этот раз специально все проверяли, но результат тот же.

– Какой? – нетерпеливо спросил Игорь.

– Я вас поздравляю: вы абсолютно здоровы! – врач улыбнулся искренне и радостно.

– Я… здоров? – переспросил Игорь.

– Совершенно верно. Вы здоровы. Честно говоря, я сначала не поверил: такое ощущение, что вы никогда и не болели. А вот, однако же!.. Скажите, где вы лечились?

– Я? – переспросил Игорь. Голос врача доносился как будто откуда-то издалека, а земля под ногами ходила ходуном, как после долгой верховой прогулки или основательной морской качки. Привычные бело-голубые краски больничного кабинета – врачебные халаты, ширмы, старая кафельная плитка как будто изменились, стали необычными и яркими. Голова немного кружилась, и Игорь чувствовал, что отвечает невпопад, и понимал, что по-другому он сейчас ответить не сможет.

– Вы, разумеется! – врач снова улыбнулся.

– Я нигде не лечился…

– То есть как? – доктор чуть наклонил голову и удивленно посмотрел на него исподлобья. – Вообще нигде?

– Нигде. Только у вас…

– Кхм… – недоуменно кашлянул врач.

На несколько секунд в кабинете стало совсем тихо. Врач снова кашлянул и заговорил опять:

– Если вы лечились у каких-то специалистов, мне, да и моим коллегам, было бы интересно знать, у каких. Или же это была, как сейчас говорят, нетрадиционная медицина?

– Нетрадиционная медицина была, – уже довольно твердо ответил Игорь. – Но она мне не помогла.

Врач кивнул и спросил снова:

– Тогда что же, все-таки? Надеюсь, не секрет?..

– Нет… Это чудо… Божие чудо.

Доктор снова поглядел на него исподлобья, и во взгляде его читался скепсис и тот характерный страх, который возникает у всякого человека, говорящего с сумасшедшим.

– Так вы нигде не лечились? – снова спросил доктор.

– Нет, нигде, только у вас.

– Н-да… Необычно. Очень необычно… Ну да главное, что вы теперь здоровы! Живите, не болейте, радуйтесь жизни!

Для Игоря было очевидно: его выздоровление – это чудо Божие, которое свершилось именно тогда, когда он пришел в Православную Церковь. Именно этот момент и стал моментом его подлинного, так сказать, полноценного религиозного обращения. Православие для него перестало быть логическим, интеллектуальным выбором, еще одной станцией на длинном до безконечности пути религиозных исканий. Отныне оно явилось мистической реальностью, ощущаемой не менее остро и непосредственно, чем реальность вещественная. С окружающего мира как будто спали покровы, и Игорь его видел отныне таким, каким он описан в трудах Отцов Церкви: вот действия ангельских сил, вот плоды молитвы, а вот козни духов злобы поднебесной…

Соответственно, и образ жизни, и жизненные приоритеты Игоря изменились кардинально. О том, чтобы возвращаться к работе инженера или еще какого-нибудь «компьютерщика», не могло быть и речи. Отныне он хотел быть исключительно и только при Церкви – в любом качестве, в полном соответствии с поговоркой, бытовавшей в Московской Патриархии в 1970-е годы: «Хоть колом, да в церковной ограде торчать».

Он снова вернулся на приход в Тафаларской республике, который покинул для того, чтобы съездить в Мангазейск и узнать о своем излечении. Несколько лет служил в этом храме алтарником, а равно и чтецом, и уборщиком, и всем, кем нужно. А вскоре после того, как Владыка Евсевий был назначен на мангазейскую кафедру, написал ему письмо с просьбой, если возможно, определить его на жительство в какой-либо монастырь, ибо монастыри, по слухам, должны были вскоре начать открываться…

Письмо без ответа не осталось: Владыка Евсевий велел прибыть в Мангазейск для личного знакомства. Что Игорь и сделал, когда в очередной раз навещал свою мать.

Встреча эта врезалась ему в память во всех подробностях, чрезвычайно ярко. По характеру своему он был человеком скромным, даже стеснительным; а теперь, когда ему предстояла встреча с епископом, носителем уникальной духовной власти – теперь он стал и вовсе робким.

– Вы куда? – недовольно и громко буркнула Наталья Юрьевна, когда он открыл дверь Епархиального управления и неловко поклонился ей. Там, на обычном приходе в Тафаларской республике, нравы были простые, и все давно было понятно. А как вести себя здесь, вблизи владычного кабинета, внутри коего находился сам преемник апостолов, Игорь не понимал. И епархиальные сотрудники казались ему не взбалмошными тетками и бедно одетыми мужиками с мешками под глазами, а почти ангелами, с огненными мечами в руках охраняющими покой князя Церкви.

– Простите! – искренне сокрушаясь, ответил он. – Я к Владыке!

– Вам назначено? – требовательно спросила Наталья Юрьевна.

Ему было, конечно же, назначено, но Игорь почему-то испугался. Собравшись с духом, он ответил:

– Да, назначено.

Наталья Юрьевна наконец дала ему зеленый свет. Далее находился кабинет, в котором обитали Шинкаренко с благочинным. Шинкаренко лишь моргнул глазами в ответ на его поклон. А когда он попытался подойти к отцу Василию, чтобы взять у него благословение, тот благочестиво зашипел:

– Владыка рядом, не будем, – и Игорь еще более смутился от своего незнания епархиальных нравов, и снова сокрушенно попросил прощения.

Наконец дверь открылась, и он был допущен в архиерейский кабинет. Евсевий встретил его довольно приветливо, благословил, предложил сесть. После встречи с показавшимися столь серьезными и страшными стражами – Натальей Юрьевной и благочинным, – подобный прием оказал на Игоря чарующее воздействие. Как будто он, как в сказке, прошел через некую пещеру, населенную чудовищами и страшными призраками, чтобы в глубине ее встретить великого и мудрого старца, в руках у которого – ответы на все вопросы и ключи и от истины, и от твоего счастья.

– Вы хотите поступить в монастырь? – спросил его Евсевий тоном, который вернее всего определить как деловой. Если все прочие вопросы управления епархией были для него в новинку и, приступая к ним, он подчас чувствовал нерешительность, то здесь все было понятно. Он сам много лет был монахом, был и духовником, и наместником монастыря, и в этих вещах ориентировался прекрасно.

– Да, Ваше Преосвященство, – ответил Игорь.

– Почему приняли такое решение? – снова, и тем же требовательно-деловым тоном, спросил архиерей.

Игорь рассказал то же, что и изложил в письме, только более подробно: что он уже давно находится на различных церковных послушаниях, что ничем другим заниматься не собирается, да и не хочет. И вообще не представляет себе другой жизни. С женой давно развелся, еще до своего воцерковления, и жениться по новой также не планирует. Меж тем годы идут, и ему, как и всякому человеку, надо определяться – встретить старость под забором не хочется никому. А куда же ему с такими желаниями и таким образом жизни, податься, как не в монастырь?

Игорь говорил откровенно и при этом боялся, как бы такая простая, почти материальная мотивация не испортила мнение Владыки о нем. Мол, в монастырь идут ради духовного самосовершенствования, а не ради того, чтобы было куда в старости приткнуться. Единственное, чем утешал себя Игорь: он ведь не просит о постриге. Он просит только, чтобы ему разрешили жить при монастыре.

Однако Евсевия мотивы, которые Игорь ему изложил, ничуть не смутили. Более того, было видно, что его такая позиция вполне устраивает.

– Что же, дело доброе, – резюмировал архиерей. – Как раз в Тафаларском благочинии нам передают Спасо-Преображенский монастырь. Вот туда и отправляйтесь!

– Благословите, – сказал Игорь, вставая. Архиерей кивнул.

– Вы пока не торопитесь, поживите там, обдумайте все. А там посмотрим. Все ясно? – спросил Евсевий. Игорю было все ясно, и аудиенция на этом закончилась.

…И вот теперь он стоял в воротах Спасо-Преображенского монастыря, рядом с еще тремя послушниками. Один из них, невысокий, жилистый Евгений Коваленко, ранее уже успел побывать на послушании в Санаксарском монастыре, а сюда прибыл совсем недавно. Двое других, Григорий и Глеб, были совсем новички, ранее при монастырях не жили и вообще не имели сколько-нибудь продолжительного опыта церковной жизни.

Священников среди них не имелось – следовательно, не было никого, кто мог бы встретить архиерея по чину: в фелони, с крестом на подносе и т. д., так что ситуация была в известном смысле нештатная. И хотя Игорь и Евгений имели некоторый опыт церковного служения, но с епископами практически не сталкивались, и как теперь следует себя вести, понимали не очень ясно. К тому же Владыка о своем приезде известил их лишь накануне вечером, телефонным звонком, и единственное, что они могли успеть – это прибраться в небольшом деревянном здании, долгие годы использовавшемся под склад, а ныне ставшим «келейным корпусом», да в маленькой церкви. (Церковь была старая, XIX века постройки; из-за небольших размеров ее удалось довольно быстро приспособить для совершения богослужений, в отличие от большого старого собора, восстановление которого требовало времени и немалых средств.) Даже встретить архиерея колокольным звоном было невозможно – за неимением колоколов.

– Едут? – вопросительно произнес Евгений, когда вдалеке послышался гул мотора.

Игорь кивнул. Машины в этих местах появлялись нечасто, и вероятность того, что это был мотор именно архиерейского автомобиля – а по звуку было понятно, что ехала легковушка, а не грузовик – была весьма велика.

Через минуту Глеб, стоявший за воротами, закричал:

– Владыка! Владыка едет!

Оставшиеся трое послушников подошли к недавно сколоченным хлипким деревянным воротам, которые уже были открыты, но которые они, на всякий случай, постарались открыть еще шире. Наконец показалась и «Волга», которая с хриплым воем влезла на подъем перед въездом в монастырь и, покачиваясь, как корабль на волнах, на кочках и рытвинах (дорога была, естественно, грунтовая), въехала на монастырский двор.

Как всегда, неспешно и не говоря ни слова, из-за руля вылез архиерейский келейник, Георгий, и открыл дверь сначала с той стороны, с которой сидел Владыка, а потом с другой. Откуда, к удивлению братии монастыря, вылез какой-то иностранного вида человек, лет так пятидесяти пяти – шестидесяти, в сером пиджаке, под которым виднелась черная рубашка с еретической колораткой.

Послушники разом низко поклонились Владыке и по очереди подошли к нему под благословение. Настроен архиерей был явно благодушно и, благословляя, широко улыбался. Весьма улыбчивым был и сопровождавший его иностранец, вставший рядом с ним.

– Ну, как вы тут живете? – с улыбкой спросил Владыка, обращаясь к немногочисленной монастырской братии.

– Вашими молитвами, Владыка святый! – ответил, снова чуть поклонившись, Евгений.

– Эге! – иронически произнес Евсевий. – Ну, встречайте гостей! Пастор Людвиг Майер, из Германии, к вам соблаговолил пожаловать!

Майер продолжал стоять рядом с ним и беззвучно улыбаться. Также беззвучно, но уже без улыбок, будто переломившись в поясе, поклонились ему монастырские послушники.

– Ну, давай показывай, как вы живете! – приказал Владыка Евгению.

– Простите, Владыко, – запинаясь от смущения, ответил тот. – Благословите в трапезную, отобедать?

– Ну, наконец-то догадался! – все так же благодушно, но не без некоторого укора, ответил Евсевий. – Веди тогда!

Трапезная была небольшим помещением в «келейном корпусе», где едва умещался стол, две скамьи и самодельный аналой под иконой в красном углу. По случаю владычного визита братия постарались выставить все самое лучшее и вкусное, но даже и в таком люкс-варианте все это выглядело довольно скромно: чай с сахаром, белый хлеб местного хлебозавода, гречневая каша да рыба жареная и соленая. Рыба, впрочем, была свежая, с одного из местных озер, и в этот раз Григорию, который выполнял обязанности повара, удалось ее испортить не совсем уж вконец. Алкоголя не было вовсе – с самого начала возрождения монастыря как-то само собой установилось, что на территории обители действует негласный сухой закон.

За обедом, как и полагается по монастырским уставам, один из послушников читал жития святых (по Четьим Минеям Димитрия Ростовского), все прочие, включая Евсевия и Майера, ели молча. Послушники, однако, периодически бросали косые взгляды на лютеранского пастора, сидящего с ними за одним столом. Ведь по канонам, вроде бы инославным, то бишь еретикам, вместе с православными обедать, а тем более молиться до и после еды нельзя?.. Ситуация была несколько соблазнительной, но, однако же, никто не проронил ни слова, утешая себя мыслью, что еретика привел архиерей, а уж архиерей наверняка знает, что делает. Что же до еретика, то его, очевидно, все устраивало. И хотя уровень комфорта в трапезной (да и в целом в монастыре) был явно далек от западноевропейских стандартов, его это ничуть не смущало. Он спокойно, под чтение житий, прикончил основательный кусок жареного судака, закусил его соленым омулем и дочиста выскреб от гречки поданную ему фарфоровую тарелку (одну из двух – вторая была у епископа; остальные ели из мисок).

Поскольку еды было не слишком много и говорить за ее поглощением не полагалось, обед закончился быстро. Затем Владыка велел вести в храм. Следом за ним потащился и его келейник с большим чемоданом, в котором, как оказалось, было архиерейское облачение. Евсевий надел поверх рясы епитрахиль, поручи и, подумав некоторое время, малый омофор, после чего начал служить молебен, что заняло еще около сорока минут. Майер присутствовал и на молебне, внимательно осматривая – а вернее, ощупывая взглядом – церквушку изнутри.

Храм выглядел очень аскетично. После закрытия монастыря в 1928 году его церкви еще какое-то время оставались в пользовании местного сельского прихода. Вначале отобрали большой собор, который превратили в зернохранилище, а еще через год – небольшую церковь, освященную в честь Пресвятой Троицы, в которой и молились сейчас архиерей с послушниками. Поскольку Троицкий храм был невелик, местный колхоз использовал его для хознужд не столь активно, и он заметно меньше пострадал. Однако из церковного убранства не сохранилось ничего. Росписей там никогда не было, иконостас был уничтожен, прочие иконы, по всей видимости, тоже (по крайней мере они исчезли, и больше их никто не видел). После того как монастырь передали РПЦ МП, в храме заново перекрыли крышу, соорудили из фанеры некое подобие иконостаса, на который прикрепили дешевые софринские иконы, а из жестяных ящиков, наполненных песком, сделали пару подсвечников – и, в общем-то, это было все. Да и сам храм еще только предстояло освятить: несмотря на наличие некоего подобия иконостаса, престола в алтаре еще не было.

На молебне Евсевию прислуживали, выполняя обязанности чтецов, пономарей и импровизированного хора, Игорь и Евгений (Глеб с Григорием пока что для этого мало годились.) Они справлялись не идеально, но было заметно, что действуют они уверенно, более-менее в церковном обиходе разбираться научились и при этом изначального благоговения к службе отнюдь не растеряли. Это Евсевий мысленно отметил с удовлетворением. Он, естественно, знал биографию и Игоря, и Евгения – оба перед поступлением в монастырь изложили ее письменно, а потом он обоих дополнительно расспрашивал во время беседы. Сейчас эти два человека вели себя так, будто они и вправду были родными братьями. Однако в действительности, до своего воцерковления, они были полной противоположностью едва ли не во всем.

* * *

Евгений Коваленко родился и вырос в небольшом городе Торей в Мангазейской области. Торей был городом довольно интересным – возник он в 1969 году, буквально в голой степи, недалеко от границы с Китаем, и начал быстро развиваться. Причина – обнаружившиеся в этой степи запасы редкоземельных металлов, крайне необходимых оборонному комплексу СССР. Поэтому власти действовали быстро: там, где еще год назад стояло несколько вагончиков и палаток геологов, началось лихорадочное строительство. Причем изначально все это было засекречено. В рекордные сроки выросли десятки домов и, конечно же, научно-исследовательские центры и заводы по переработке ценного сырья. Какое-то время город был закрытым и носил гордое название Мангазейск-47. Впрочем, и его он носил в весьма узких кругах, ибо официально он не существовал и на картах не обозначался. С другой стороны, особо жесткого режима там никогда не было: жители области имели более-менее ясное представление о его существовании и заборами с колючей проволокой его никто не окружал.

А в 1988 году, по каким-то собственным соображениям, Москва сняла с города статус закрытого, и он появился на картах под изначальным именем «Торей».

Женя Коваленко родился во вполне обычной и вполне советской семье: отец рабочий, родом из Харькова, переброшенный на стройки закрытого города, мать – учительница в местной начальной школе. Район, в котором они обитали, был заселен соответствующим пролетарским контингентом, призванным партией и правительством на местные ударные стройки. Естественно, тамошняя молодежь люто ненавидела молодежь из соседних кварталов, где проживали всякие физики-экспериментаторы с физиками-теоретиками, густо разбавленные партийными и советскими функционерами, военными и приправленные сотрудниками КГБ. Досуг, коего было очень много, рабочая молодежь проводила в драках либо друг с другом (что считалось нормой), либо с молодежью нерабочей (что было намного приятнее, но подчас каралось почти всерьез).

Несмотря на свой низенький рост (а может, и благодаря ему – комплексы ведь могут пробуждать в человеке удивительную энергию), Женя с ранней юности был хорошим бойцом, за что пользовался исключительным уважением прочих гопников. Несомненно, немалую роль сыграл тот факт, что он на протяжении многих лет основательно занимался боксом. Но, наверное, самым важным было не это, а бешеная злоба, с которой он ввязывался в любую драку. Или, если драки не было, затевал ее сам. А безстрашие его подчас выглядело безумием, но именно оно позволяло ему почти из всех стычек выходить победителем.

Как это работает, он и сам не понимал. Бывали случаи, когда он в одиночку кидался на десятерых противников.

– Он мне говорит: «Их там десятеро!» – вспоминал он сам впоследствии, уже неохотно, без всякой рисовки. – А я ему: а, мол, фигня! И вниз по лестнице, начинаю их в обе стороны… Честно говоря, не помню, как их бил. Потом как очнулся: двое на площадке лежат, в крови все, третьего по морде бью, остальные убегают.

Такие истории с ним случались регулярно. Кроме того, несмотря на склонность к подобного рода занятиям, Женя был неглуп и сравнительно много читал. Потому среди местных гопников пользовался чрезвычайным, прямо заоблачным авторитетом: во-первых, как непревзойденный боец, во-вторых, как непревзойденный интеллектуал. Последнее качество впечатляло не только дворовых люмпенов, но даже и сотрудников милиции, которые во время очередного привода неизменно говорили ему:

– Коваленко, ну ты же неглупый парень! Ну не дурак же ты, Коваленко! Ну зачем тебе это надо? Что ты на зоне забыл?

Пару раз эти милицейские симпатии сыграли решающую роль в его судьбе – Евгения вполне могли осудить по уголовной статье, с учетом всех его приводов и «блестящих» характеристик отовсюду, где он только ни побывал, но пожалели именно за ум, за который ему в очередной раз советовали взяться.

В 1991 году, когда СССР рухнул, Евгению исполнилось двадцать два года. Для Торея распад Советского Союза стал катастрофой. Если раньше этот город пользовался особым благоволением (выражавшимся, в частности, в специальном снабжении, благодаря чему прилавки в здешних магазинах выглядели поинтереснее, чем даже и в областном центре), то теперь он вдруг стал никому не нужен. Заводы встали, сотрудникам НИИ перестали платить зарплату. Рабочим, впрочем, тоже перестали, равно как и врачам, и учителям. Исчезли деньги, с ними исчезла и еда. Что в этой ситуации делать, советским людям, ничего, кроме «снабжения» и «распределения» не знавшим, было непонятно. Относительно неплохо стали устраиваться лишь те немногие – в основном это была молодежь, – кто занимался предпринимательством. Или «предпринимательством». В первом случае речь шла о челночной торговле с Китаем, которая потихоньку начала питать частные киоски и небольшие магазинчики («комки»). С этого можно было жить, и даже относительно неплохо. Во втором случае весь бизнес строился на воровстве: разного рода заводов и режимных объектов, в одночасье ставших никому не нужными, осталось множество. Можно было ночами вырубать медный кабель, можно было свинчивать в опустевших заводских корпусах прочий цветмет с черметом и все это продавать в тот же Китай. Риски были небольшими, а вот доходы – очень ощутимыми.

Естественно, ни ниве этого полукриминального и вполне криминального бизнеса пышным цветом зацвел рэкет. И здесь навыки Евгения Коваленко оказались чрезвычайно востребованными. Битье физиономий коммерсов, ночные поджоги «комков» и кафе, «стрелки» и «разборки» и даже стычки с использованием огнестрельного оружия – именно это и стало его профессией на несколько лет. Собственно, он был готов заниматься этим ради одного удовольствия от процесса. Адреналин в кровь бил фонтанами, братва уважала – казалось, именно в этом было счастье. Но было не только это, но еще и некий приятный бонус: впервые у него появились деньги, причем, по меркам Торея тех лет, большие деньги. И хотя понятие «лучший ресторан» или «лучший клуб» в то время применительно к Торею было в высшей степени условным, теперь у него появилась возможность выбирать исключительно то, что считалось лучшим. Есть лучшее, пить лучшее и, само собой, спать с теми «девочками», которые тоже считались самыми-самыми.

Так пролетели три шальных года, с 1991-го по 1994-й. В это время Евгению казалось, что он нашел себя и что жизнь действительно удалась. Ему везло: несмотря на весьма опасный род занятий, он ни разу не был ранен (при том, что коллег по ремеслу на местное кладбище провожал неоднократно). Однако постепенно, вместе с хмелем от не кончающихся денег и не кончающихся женщин, стали приходить усталость и горечь. Как и всякий человек, выросший в бедности (а жизнь рабочей семьи в советском Торее, несмотря на все его спецснабжения и льготы, была, конечно, бедной), поначалу он просто лишился рассудка от обрушившихся на его голову материальных благ. Еще бы! Вот совсем недавно они с «братанами» стояли в подворотне, радуясь редкой удаче: удалось по случаю раздобыть пару бидонов разливного пива. И это было счастьем, и это был праздник. А теперь? А теперь он каждый день обедал в лучшем ресторане города. И мог позволить себе заказать все, что было в меню (а в меню, несмотря на всю провинциальность, была и дичь, и водка «Абсолют»). Однако шли месяцы, а за месяцами пролетели и годы. И вдруг стало понятно, что, например, дичь под дорогую водку – это, конечно, лучше, чем тушенка, запитая спиртом «Рояль», но, в общем, и то, и другое – еда. Именно еда, а не счастье и не смысл жизни.

Наверное, будь Евгений классическим гопником, ему такие мысли в голову бы не пришли никогда. А еще вероятнее, что его бы пристрелили или прибили значительно раньше, чем у него появился бы шанс об этом задуматься. Но его голова, та самая голова, на которую в свое время столько надежд возлагали и милиционеры, и педагоги, и его родители, сработала, заставив своего носителя задуматься над тем, что он вообще делает на этой земле.

Первые же попытки рефлексии обнажили нерадостную картину. Ему было двадцать пять лет, и ему было очевидно, что жизни, как таковой, еще не было. Просто не было. Была лишь безконечная адреналинная гонка. Семья? Своей семьи у него нет, и он даже не представлял, как это: жениться, рожать и воспитывать детей. Да и только ли семьей все исчерпывается? Чего он достиг? Уважения, прямо говоря, других бандитов? Что ж, когда ему было лет четырнадцать, это казалось значимым достижением. Во многом потому, что, хотя он и вырос в гопнической среде, но долгое время до конца не понимал, что в действительности представляет собой бандитский мир. Уголовники казались этакими веселыми, удалыми и неунывающими разбойниками из сказок и старых детских фильмов, а их жизнь – непрекращающимся праздником, хорошенько приправленным приключениями с острыми ощущениями. Но теперь, когда он сам несколько лет активничал на бандитском поприще, он узнал истинную природу этого мира. И убедился воочию, что все эти крутые бандюки – это люди с изломанной психикой, нагруженные массой душевных патологий и к тому же очень трусливые. И образ жизни они вели соответствующий: «малины» были отнюдь не романтическими пещерами в лесной чаще, где храбрый атаман с верными товарищами, сидя на грудах золота, пировал в окружении хмельных красавиц. Это были притоны для патологических подонков, патологических же проституток, наркоманов и садистов. И от того, что в этих притонах была расставлена как бы элитная позолоченная китайская мебель, а шампанское с водкой «Абсолют» натурально лились если не рекой, то струей из горла на ковер, – от всего этого такие притоны ничуть не становились романтичными и привлекательными. Нет, цену разбойной романтике он теперь знал хорошо, и чем дальше, тем больше его от нее начинало тошнить.

А что же тогда делать?.. Он не знал. Но на всякий случай поехал в Мангазейск в декабре 1994 года и незадолго до Рождества там крестился.

Нельзя сказать, чтобы крещение сразу же изменило его жизнь. Нет, все осталось поначалу прежним. Жизнь вокруг него начала меняться сама. В 1995 году «безпредельные» бандитские разборки уже начали постепенно уходить в прошлое. Да, отдельных авторитетов еще расстреливали из автоматов на улицах и взрывали вместе с их автомобилями, на «стрелках» еще, случалось, убивали иных невезучих «братков», но все же подобные вещи теперь уже рассматривались как эксцессы.

Соответственно, и умения Евгения – мордовать, стрелять и поджигать – стали менее востребованы. А сам он из местной бандитской элиты как-то незаметно выпал, спустившись на вторые и даже на третьи роли. Деньги, которых раньше всегда было много, также незаметно исчезли. И оказалось, что за то время, когда через его руки проходили десятки тысяч долларов, он не купил себе даже отдельной квартиры. А машину он продал, так как в очередной раз срочно потребовалась наличность… Чтобы не остаться совсем уж у разбитого корыта, в сентябре 1996 года Коваленко вместе с несколькими друзьями, также потерявшими в деньгах и влиянии из-за случившихся перемен, создал частное охранное агентство «Удар». В сущности, занимались они тем же самым рэкетом, только более-менее легальным и, конечно, сильно облагороженным. Законы они почти не нарушали, и предприятие давало какие-то доходы. С тем, что имелось раньше, это было не сравнить, но на жизнь хватало.

Так продолжалось еще два года. Однако и переход в более тихую и легальную сферу не принес Евгению душевного спокойствия. И чем дальше, тем больше боли вызывал постоянно вспыхивавший в уме вопрос: зачем? Зачем он живет? К чему нужно стремиться? Чего он достиг? И вообще, есть ли какие-то достижения в этом мире? Рационального ответа он не находил. Неудовлетворенность жизнью выливалась в боль, а боль, когда становилась нестерпимой, оборачивалась агрессией. И снова начали случаться жестокие драки. Опять разбитые в кровь лица, опять столы и стулья, вылетавшие в окна ресторанов (иногда вместе с иными посетителями этих ресторанов), вой милицейских мигалок… Доставка в отделение милиции, стандартный допрос, протокол… И нечто новое, что появилось во взгляде опера, этот протокол составляющего. Раньше там всегда считывался страх перед местным уголовным авторитетом, соединенный с уважением. Но теперь там появился страх иного рода: тот, который возникает у обычного человека, когда он понимает, что говорит с сумасшедшим.

Евгению и раньше говорили, что он пропадает, гибнет, и прочее в этом роде. «Фигня!» – отмахивался он. У него было твердое ощущение, странная, логически необъяснимая уверенность: все в норме, с ним ничего плохого не произойдет. Теперь же появилось иное чувство: что вот теперь – да, теперь он гибнет.