Текст книги "Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни"

Евгений редко принимал решения рационально. С детства, сколько он себя помнил, он привык скорее повиноваться чувствам, чем разуму. Именно так случилось в конце августа 1998 года, когда он позвонил своим родителям и друзьям (с которыми вместе они держали охранное агентство) и сказал, что уезжает. Куда? Сообщит позже (он сам еще не знал, куда). Надолго? Надолго.

Бросив все, он поехал в Центральную Россию, где попросился трудником в первый же попавшийся монастырь. Почему именно в монастырь? И почему в Центральной России, а не, скажем, в Тобольске? Задавать такие вопросы Евгению было безполезно, ибо ответить на них он бы не смог. Решение было иррационально: просто он ощутил, ощутил остро, что вот сейчас и здесь ему нужно поступить так, а не иначе. Когда-то он, так же повинуясь голосу своих эмоций, срывался по лестнице собственного дома вниз, чтобы избить десятерых. Или же первым начинал бить тех, кто приехал «на стрелку». Он чувствовал, что так надо. Теперь же он ощутил, что ему нужен монастырь. И этого для него было достаточно.

Несколько месяцев он путешествовал из обители в обитель, где-то останавливаясь более-менее надолго, где-то не задерживался и недели. Так он добрался и до Санаксарского Рождество-Богородичного монастыря – и прожил там почти два года. А в самом конце 2000-го решился вернуться назад, в Мангазейскую область.

Почему? Впоследствии в узком кругу он говорил:

– Сам не знаю… Почему-то стал молиться Пресвятой Богородице, чтобы вернуться на родную землю. Сам не знаю, почему.

Так он покинул Санаксарский монастырь, хотя его оттуда никто и не гнал. Тогда он был уверен: для него монастырская жизнь закончилась. Теперь он стал действительно всерьез верующим, воцерковленным православным человеком, однако жить дальше он хотел в миру. Что делать? Да мало ли что можно делать! О родителях позаботиться, для начала. Да и самому жениться, почему нет? Семью завести… Смысл жизни? Этот вопрос для него был закрыт. Теперь в его жизни появился Христос, и других смыслов он уже не искал.

Доехав до Москвы, он сел там на поезд. Билет у него был, само собой, самый дешевый, в плацкартный вагон. К тому времени Евгений Коваленко внешне никак не напоминал самого себя прежнего – «крутого братана», лихо разруливавшего вопросы в родном Торее. За время пребывания в монастырях он отрастил длинные волосы, которые были собраны в хвост с помощью зеленой резинки, и отпустил небольшую реденькую бородку (борода у него росла плохо). Старая, видавшая самые удивительные виды куртка висела на нем мешком, хорошо маскируя по-прежнему развитую, тугую мускулатуру. А на левой руке, в память о монастырской жизни и монастырской молитве, были намотаны четки.

Первый день поездки (а от Москвы до Мангазейска поездом ехать четверо суток) прошел стандартно, без приключений. А на второй день соседи поменялись. И вместо бабушки, дедушки и их маленького внука на полках, с шумом и грохотом, заполняя окружающее пространство запахом давно нестиранной верхней одежды, перепревшего пота и водочного перегара, появились трое каких-то великовозрастных гопников. Сразу же, как только состоялось явление этой компании, Евгений интуитивно понял: конфликт неизбежен. Своим внутренним радаром он тут же определил хорошо знакомый ему с детства типаж хамоватого и подловатого как бы пролетария. Такие всегда ищут стычки, несмотря на то что в таковых стычках почти всегда получают много и больно. Также было очевидно, что сии люмпены и в Евгении увидели кого-то, связанного с Церковью. То есть, по их логике, ранимого и беззащитного. А на люмпенов описанного типа это действует так же, как на борзую собаку – вид убегающего зайца.

Интуиция не подвела – расположившись на своих местах, новые соседи задали пару глупых (даже для них) вопросов пенсионного возраста мужчине, путешествовавшему на боковой полке, после чего все их внимание сосредоточилось на Коваленко.

– Ты это, верующий, что ли? – не поздоровавшись, с места в карьер начал диалог один из люмпенов, лет так тридцати пяти – сорока. По всей видимости, он был в этой компании за старшего.

Евгений пристально посмотрел на него. Тем не менее вопрос, хоть и задан был грубо, но сам по себе, ни по каким нормам и даже понятиям, оскорбительным не был. Поэтому он коротко ответил:

– Верующий.

Люмпен удовлетворенно хрюкнул. Диалог, который, как ему казалось, должен был быть веселым, начался.

– А, ну а я так и понял… Слышь, да ничо, мы тоже верующие!

Его спутники, искривившись в улыбках, покивали головами. Евгений ничего не ответил.

– А ты это, ты типа поп? Или монашек?

– Монах, – тихим голосом, который, однако, уже напрягся, как натянутая струна, ответил Евгений.

– Ты монах?

– Я – нет.

Люмпен решил, что пора изобразить легкое недовольство:

– А что ты сказал, что ты монах?

– Я тебе ничего не говорил, – так же тихо и тем же тоном ответил Евгений.

– Это как это: «не говорил»? Сам же сказал!

– Я сказал, что правильно говорить «монах».

Люмпен ядовито улыбнулся, и продолжил:

– А, ну я не понял… А по мне, так монашек или монах – один хер! Вот ежели монашка…

И вся компания дружно заржала. Евгений молчал. А предводитель пролетариев продолжал:

– Вот монашка – это ж другое дело! А, монашек?! – и снова, несколько наигранно, заржал.

– Я тебе не монашек, – ответил Евгений. Ответ его прозвучал явственно зло.

– Ну ты это, извини, конечно, – откровенно издевательски отвечал ему собеседник. – Я ж это так… Я ж про это, – тут он снова подавился смехом, и Евгений почувствовал, как капли люмпенских слюней долетели до его лица. – Монашку-то ведь можно эта…

Тут пролетарский предводитель сделал характерный жест обеими руками – жест, который во всем мире означает сексуальное сношение. Евгений смотрел на него в упор.

– Ты чо смотришь? – вступил в разговор второй, несколько более молодой парень из той же компании.

«О! Вот это то, что надо!» – подумал Евгений и мысленно улыбнулся, услышав классическую для гопнических наездов фразу.

– Вы бы успокоились, – тихо, предупредительно-злым тоном сказал он им.

– Чо?! – презрительно бросил главный люмпен.

– Вы бы успокоились, – тем же тоном сказал Евгений.

Все трое пролетариев слегка напряглись, однако напряжение это было не особо сильное. Скорее даже, эта была та легкая, освежающая собранность, которая возникает перед неким приятным, радостным делом. В данном случае, таким делом была разборка с неким церковным хлюпиком (как им казалось) в соотношении один к трем.

– А может, ты успокоишься, а?! – крикнул второй, молодой участник дискуссии.

– Да я-то спокоен, – сказал Евгений.

– Ну так и сиди спокойно, понял!? – продолжал кричать юный гопник.

– А если нет? – спросил Евгений.

– Чо, может, поговорить хочешь, э?!

– А если хочу?

– Ну давай поговорим!.. – ответил глава компании.

Евгений молча встал.

– Давай.

Предводитель люмпенов кивнул в сторону тамбура. Евгений пошел вперед, они – за ним. Они, конечно, специально его пропустили, подумал он, и снова мысленно ухмыльнулся. Они, конечно, думают, что это даст им какие-то преимущества.

Дальнейшее происходило так, как он и предполагал. Когда они зашли в тамбур, один из пролетариев попытался схватить его сзади за шею. Однако прошло менее половины секунды, и гопник уже лежал на заплеванном, в ободранных металлических пупырышках, полу, переломившись в поясе и с воем сжимая руками живот. Двое других, естественно, кинулись на Евгения. Остальное происходило как будто автоматически…

…Спустя три минуты Евгений пришел в себя. Все трое его противников валялись на облупленном суриковом полу тамбура, желтое от грязи окошко на двери, за которым проносились перекошенные домики очередной деревни, было густо перемазано кровью. Кровь была на стенах, кровь была на полу. Евгений понял, что он все еще бьет кулаком по голове главного люмпена, который уже перестал кричать и тихо скулил. Сообразив, что нужды в этом уже нет, он отдернул руку, занесенную для очередного удара.

Он посмотрел на свои руки. Кожа на ладонях и на пальцах давно уже загрубела, однако в этот раз он бил столь сильно, что все равно ее сорвал. Пальцы были в крови – немного своей, но в основном, конечно, чужой.

«Почему так много крови? – промелькнуло в мозгу. – Носы им переломал, что ли?»

Красные пятна были и на лацканах рубашки. И даже четки, которые он намотал на левую руку еще в Санаксарском монастыре, и те были перепачканы в крови. Сплетенный из тугих черных ниток крестик, болтавшийся на запястье, стал бурым и влажным…

Внезапно Евгения охватил страх, страх чрезвычайно сильный, почти панический. Он увидел, увидел со всей пугающей ясностью: вся его прежняя жизнь до монастыря – это был ад. Преисподняя на земле, в которой душа его коптилась не годами, но десятилетиями, столько, сколько он себя помнил. Полтора года назад он из этого ада убежал, но вот, стоило ему выйти за порог обители – и он в него вернулся. И тут он погибнет.

– Я понял, что если вернусь в мир – начнется прежняя моя жизнь, – впоследствии вспоминал он.

Прибыв в Мангазейск, Евгений не поехал в Торей, а сразу же отправился в Епархиальное управление, чтобы выяснить, есть ли в епархии мужские монастыри и можно ли ему туда поступить. Ответ был неопределенным – как раз уезжал один архиерей, должен был вскоре приехать второй, и будет ли он создавать монашеские общины (открытых монастырей еще не было), никто толком не знал. Однако Евгений не рискнул возвращаться в Торей, опасаясь, что прежняя жизнь его там настигнет. Он провел несколько месяцев в Мангазейске, живя при тамошних православных приходах. И как только стало известно, что должен вновь открыться Спасо-Преображенский монастырь, попросился туда. Прошение его было удовлетворено.

* * *

По окончании молебна Евсевий вместе с Майером, в сопровождении своего келейника и Игоря с Евгением, отправился осматривать монастырскую территорию. Менее ста лет назад здесь находилась Духовная миссия, и даже, номинально, резиденция викарного архиерея (который, впрочем, проживал обычно в Мангазейске). Поэтому площадь монастыря, некогда окруженного стенами, была весьма велика. Стены эти, первоначально выстроенные еще в конце XVII века, впоследствии неоднократно возобновлялись и укреплялись. Причины для этого были: если изначально боялись «немирных мунгалов» (от рук которых в свое время погиб не один насельник монастыря), то потом появились иные опасности, иногда весьма специфические. В частности, в пятидесятых годах XIX века спешно прибывшая воинская команда основательно укрепилась тут потому, что ожидали нападения на монастырь большой группы бежавших с каторги поляков, которым, ко всему прочему, удалось раздобыть кое-какое оружие. Нападения, правда, так и не произошло, но скучать ни до, ни после монастырским монахам не приходилось.

А внутри стен стоял большой собор в стиле сибирского барокко. Помимо него и Троицкого храма здесь же находился четырехэтажный братский корпус, двухэтажное здание, где помещались церковно-приходская школа и школа для детей инородцев (так она называлась, хотя вернее было бы ее назвать школой для иноверцев – детей православных тафаларов обучали вместе с русскими детьми в другом месте) и несколько хозяйственных построек. До 1917 года монастырь владел рыбными ловлями, покосами и пахотной землей – в общем, был центром и церковной, и даже культурной и экономической жизни.

Сейчас же от этой маленькой империи осталось совсем немного. Единственным относительно неповрежденным зданием, которое удалось реанимировать и начать использовать по первоначальному назначению, была Троицкая церковь. Там братия совершала обычный монастырский богослужебный круг. Спасо-Преображенский собор стоял без крестов. Купол был снесен, а с ним снесена и старая крыша. Вместо нее много лет назад колхозные власти сделали другую, «елочкой», как на дачном домике. Но она давно прохудилась, и зимой внутри храма лежал снег, а по весне по стенам, на которых еще сохранялась штукатурка восемнадцатого столетия, журчали потоки талой воды. Келейный и школьный корпуса были снесены до основания, снесена была и большая часть стен. В общем, монастырский архитектурный комплекс, который государство передало епархии, был в основном не монастырем, а территорией монастыря.

Именно это и старался максимально наглядно показать Евсевий Майеру. Впрочем, особо стараться и не пришлось, ибо тут, действительно, все было очевидно. Игорь, молча сопровождавший архиерея и его гостя во время этой экскурсии, размышлял про себя: «Вот уж, в самом деле, мерзость запустения на святом месте… Как это все восстанавливать?.. А может, это и к лучшему, и слава Богу! Можно будет спокойно жить, спасаться, ничто не будет отвлекать, а возрождаться все это будет постепенно, медленно… И слава Богу!»

После того как инспекция-экскурсия была завершена, Евсевий извинился перед Майером, оставив его в трапезной в компании своего келейника Георгия пить чай, а сам отправился в Троицкую церковь исповедовать монастырскую братию.

Игорь, как обычно, исповедовался долго. Архиерей, тоже как обычно, дал ему несколько советов относительно внимательности к своей духовной жизни, затем прочитал разрешительную молитву.

– Не передумал в монастырь идти? – вдруг несколько резко и неожиданно спросил Евсевий.

– Нет, Владыко, – немного смутившись от такого вопроса, но твердо и сразу же ответил Игорь.

– Надеюсь! – тем же тоном сказал Евсевий. – Готовься, после Рождественского поста тебя пострижем.

– Благословите… – ответил Игорь. Как ни странно, новость эта была для него неожиданной. Попросив благословения на жизнь в монастыре, он как-то и не задумывался о том, что в монастыре вообще-то живут только монахи, а все остальные там – гости. Нет, он не был против того, чтобы принять монашеский постриг. Просто монашество, ангельский образ казались ему состоянием столь возвышенным и идеальным, что дорасти до него когда-либо он и не рассчитывал… И тут – постриг через три месяца. С одной стороны, величайшая честь и даже счастье, с другой – страх перед тем, что он, будучи недостоин, не справится…

– Бог благословит, – серьезно ответил Евсевий. – Монастырь нужно возрождать. Средства мы сейчас ищем. Видал пастора, которого я привез? – спросил он Игоря.

Пастора, которого он сам представил и всюду с собой таскал, было трудно не увидеть.

– Да, Владыко, – ответил Игорь.

– Вот! Я его давно знаю. Дружу с ним, в каком-то смысле… Он часто в Россию приезжает и деньги жертвует – на восстановление церквей, на монастыри. Я его специально сюда привез, показать тутошнюю разруху. Так что, Бог даст, подкинет чего-нибудь!

Игорь понимающе, даже радостно, кивал головой. Тайна явления еретика в стенах православной обители для его совести наконец разрешилась, и разрешилась благополучно: еретика привезли для пользы Церкви, а именно для возрождения их монастыря!

– Но одних денег тут мало. Церковь-то не в бревнах, а в ребрах! – наставительно сказал архиерей. – Поэтому монахи нужны. Будет монашеская молитва, будут и монастыри, и в епархии все будет как надо. Строиться все будет, – добавил Евсевий, вновь вспомнив о кафедральном соборе. Да, для того, чтобы его возвести, он был твердо намерен мобилизовывать не только материальные, но и духовные ресурсы. Предстоящие постриги и должны стать первым значимым звеном духовной мобилизации.

Поисповедовав немногочисленную монастырскую братию, Евсевий, отправился в путь. Благословив всех обитателей монастыря, он сел в свою «Волгу», которая, подпрыгивая на кочках и рытвинах, выехала за ворота. Братия еще раз, на прощание, поклонились ей вслед, после чего закрыли ворота.

Евгению, как и Игорю, архиерей объявил о предстоящем постриге. И сейчас, стоя во дворе, на пронизывающем вечернем ветру, они оба размышляли об этом, каждый погруженный сам в себя. Впереди их ждали монашеские клобуки, но не только они: Владыка Евсевий планировал их так же и рукоположить, одного во священники, другого – в диакона. Однако об этом он им пока что не объявлял.

Скоро в монастыре должны появиться первые монахи. Свои, здешние монахи, которые должны будут возродить здешнюю монашескую традицию. А заодно и начать восстановление монастырского комплекса.

И на первое, и на второе Евсевий рассчитывал очень всерьез.

Глава 6
Сепаратист

Визит в Кыгыл-Мэхэ проходил так, как и предчувствовал Евсевий. То есть проходил он скверно.

Отец Виктор Джамшадов выглядел интеллигентно. Черная ряса, «золотой» крестик поверх нее. Аккуратная борода и аккуратно подстриженные волосы, когда-то, наверное, иссиня-черные, но сейчас уже основательно тронутые сединой. Небольшой нос, увенчанный очками в недорогой, но изящной оправе, и крупные, по-азиатски мясистые, губы, на которых – неизменная добродушная усмешечка. Нет, отец Виктор Джамшадов внешне не проявлял никакого непочтения, да и претензий не предъявлял. Наоборот, держался очень вежливо, старался показать архиерею все, что можно, организовывал встречи с представителями местного научного сообщества (что Евсевия не особо интересовало), а равно и не с последними людьми в местном бизнесе и во власти (что архиерея волновало гораздо сильнее). Но чем больше старался Джамшадов, чем более значимыми и важными были встречи, которые он устраивал для Владыки, тем мрачнее становилось настроение последнего.

С каждым визитом, с каждыми новыми переговорами напряжение нарастало, пока не достигло наивысшего градуса – на встрече с президентом республики Юрием Егоршиным.

– Здравствуйте, Владыка! – улыбаясь, протянул он руку архиерею, переступившему порог его кабинета. Уже по одному этому было видно, что к встрече он приготовился – в частности, узнал, что православного епископа называют «Владыкой». Сам Егоршин, хотя и являлся президентом Тафаларской республики, был этническим русским (первым русским на этом посту после 1991 года) и, теоретически, должен был проявлять к православию больший интерес, чем тафалары, считавшие своей традиционной религией тибетско-монгольский буддизм. Однако Егоршин – человек, вполне советский по воспитанию – оставался далек от какой-либо религиозности, тем более сознательной. К тому же корни у него были старообрядческие. И хотя сам он, пожалуй, ни разу в жизни лба не перекрестил – ни двуперстно, ни троеперстно – но о происхождении своем не забывал и к немногочисленным староверам своего региона относился не то чтобы покровительственно, но добродушно. Кроме того, понимая, что многие тафалары недовольны тем, что во главе «их» республики находится русский, он был вынужден занимать подчеркнуто доброжелательную позицию по отношению к тафаларской общественности. Что, среди прочего, выражалось в демонстративном покровительстве буддийским дацанам.

То, что он сразу же согласился принять мангазейского архиерея, да и настроен был благожелательно, уже было достижением. Вот только чьим?

– Вы понимаете, Владыко… – говорил Егоршин, глядя Евсевию в глаза доверительным взглядом, – у нас республика многонациональная, многоконфессиональная… Как и вся наша страна.

«Ох!.. Опять двадцать пять!..» – думал архиерей, но сам в ответ глядел смиренно и медленно кивал головой, показывая ясное понимание важности произносимой речи.

– Поэтому мы, сами понимаете, не можем оказывать кому-то предпочтение… – продолжал вещать президент. – Ну, тем более что титульной нацией у нас являются тафалары, поэтому они должны иметь определенный приоритет, в каком-то смысле. В том числе и в религиозной сфере…

Евсевий продолжал солидно кивать.

– Но, разумеется, взаимодействие с Православной Церковью для нас очень важно. Со своей стороны, должен сказать, что нас радует, что это взаимодействие расширяется. Особенно радует, – тут Егоршин, лучезарно улыбаясь, посмотрел на отца Виктора, – деятельность, которую отец Виктор развернул… Очень у вас, Владыка, достойный священник в нашей республике, очень много делает… Проекты, социально значимые, культурно значимые, их за последние годы стало намного больше, во многом благодаря отцу Виктору. Мы этими проектами очень довольны. Вот, например… – Егоршин запнулся. Примеров вроде было немало, про какой-то из них он читал в докладной записке, поданной ему накануне встречи, но сейчас забыл.

Евсевий продолжал кивать. Неловкую паузу, повисшую в тиши старого, огромного номенклатурного кабинета, весьма непринужденно нарушил отец Виктор:

– Юрий Никитич, со своей стороны могу указать на планируемые археологические исследования по ряду церковных памятников. Очень важно, что ученые будут работать в контакте с благочинием… – тут архиерей начал внутренне закипать. «В контакте с благочинием! Не с епархией! Ишь, каков!» – гневно размышлял он, внешне, однако, сохраняя почти эталонное спокойствие.

– …Большое значение имеют, например, археологические и архивные исследования по Одигитриевскому собору. Он важен и для Церкви, и является также очень важным историко-культурным памятником – значимой достопримечательностью Кыгыл-Мэхэ.

Евсевий ожидал, что Егоршин будет крайне недоволен подобного рода непрошеной ремаркой. Но случилось странное: хотя и было видно, что президент сей подсказкой недоволен, но его это особо не задело, и он вполне спокойно проглотил легкий, чуть ли не покровительственный тон Джамшадова.

– Спасибо, отец Виктор! – только и сказал Егоршин. И, наконец, вспомнил, о чем хотел сказать:

– Да, к вопросу о социально значимых проектах… – тут он уже обращался к Евсевию, при этом явно что-то пытаясь вспомнить. – Вот, отец Виктор очень значимое, большое дело делает: открыл приют для сирот при своей церкви.

– Ну, полноценного приюта еще нет, – скромно ответил Джамшадов. – Мы всего лишь помогаем нескольким детям, которые живут при нашем храме. Но мы собираемся его открыть в ближайшем будущем.

– И мы всемерно готовы вам в этом помогать! – сказал Егоршин. – В том числе оказывать и материальную помощь… В определенных пределах.

– Мы очень благодарны, что вы так хорошо понимаете нужды Церкви и так благожелательно откликаетесь на наши просьбы, – вступил наконец в разговор Евсевий. Собственно, Джамшадов с президентом могли бы прекрасно общаться и без него, но дальнейшее молчание переставало быть просто нелепым, становясь откровенно комичным.

Теперь кивал головой Егоршин – кивал важно, снисходительно улыбаясь.

– Со своей стороны, я обещаю уделять, – архиерей чуть запнулся, набирая воздуха в грудь, – максимум внимания Тафаларскому благочинию нашей епархии. Как вам известно, наша епархия охватывает сразу два субъекта Федерации… И, конечно же, мне очень приятно слышать, что вы так высоко оцениваете дела нашего Тафаларского благочиния.

Евсевий, быть может, не был тонким психологом, но определенной наблюдательностью обладал. Да и не нужно было быть тонким психологом для того, чтобы заметить, что Егоршин несколько скис при упоминании «двух субъектов». Примерно на такую реакцию Евсевий и рассчитывал, но подчеркнуть единство епархии считал необходимым. Теперь же, после обозначения принципиальной позиции, он решил как-нибудь подсластить пилюлю, предложенную президенту.

– Мне было очень приятно узнать о том, какую большую помощь оказывают Тафаларскому благочинию и власти, и ученые, и бизнесмены. Со своей стороны, как правящий архиерей, я хотел бы выразить лично вам, Юрий Никитич, свою глубокую благодарность за все, что вы делаете, – медленно, чинно произнес Евсевий.

Егоршин с Джамшадовым слушали молча, по видимости – почтительно, но явно безо всякого интереса. Егоршин улыбнулся, как бы смущенно (хотя, как и всякий чиновник высокого ранга, давно уже не смущался ни публичных похвал по своему адресу, ни даже откровенной лести).

Посчитав, что разговор дипломатически выровнялся, архиерей решил перейти к тем вопросам, которые его действительно занимали.

– В настоящее время, Юрий Никитич, в нашей епархии, – услышав в очередной раз про «нашу епархию», президент чуть скривился, но Евсевий этого не заметил, – нужно еще очень многое сделать. Например, сейчас вот у вас, в Тафаларской республике, нам передали Спасо-Преображенский монастырь…

Тут произошло нечто, для архиерея неожиданное. Егоршин, до того явно не проявлявший к речам Евсевия никакого интереса, очень оживился.

– Вот! – радостно сказал он, буквально просияв глазами. – Вот, очень хорошо, Владыка, что вы напомнили! Я как раз хотел об этом поговорить! Я позавчера прилетел из Москвы, и вы знаете – я сам очень удивился! – они там про этот монастырь знают! Оказывается, там какое-то посольство когда-то было… Отец Виктор, не напомнишь? – президент настолько увлекся, что незаметно для себя перескочил на «ты», обращаясь к Джамшадову.

– Спасо-Преображенский монастырь был построен на месте гибели первого русского посольства, отправленного царем Алексеем Михайловичем к местным «мунгальским» племенам, предкам нынешних тафаларов, – академическим тоном доложил благочинный. Более всех, однако, был удивлен Евсевий, ибо он еще ничего толком об истории возрождающегося монастыря не знал. И это его раздосадовало еще больше.

– Вот-вот! – продолжил Егоршин. – И знаете, Владыка, я вот был очень удивлен, но на меня вышли преподаватели из МГИМО, они заинтересовались этим монастырем. Даже конференцию у нас хотят проводить. И не только! Даже в МИДе о нем знают, интересуются. Я вот что думаю: такой важный, такой интересный объект, как этот монастырь, может в будущем играть важную роль и в культурно-просветительской работе, и там, например, в туризме… Опять же, вопросы межнационального согласия тоже как-то можно связать… Тем более, если МИД окажет содействие… – было заметно, что президента явно впечатлил интерес работников МГИМО и даже самого Министерства иностранных дел к разоренному и совсем недавно никому не нужному монастырю.

Архиерей также был весьма впечатлен столь неожиданными и столь многообещающими известиями. «Слава Тебе, Господи!» – мысленно повторял Евсевий, слушая внезапно оживившегося Егоршина. Казалось, что вот и нашелся ключ к президентскому сердцу, и теперь с ним можно будет говорить уже более предметно, а там и от слов перейти к делу!..

В действительности, однако, ничего грандиозного за внезапным интересом МИДа к Спасо-Преображенскому монастырю не стояло. Просто несколько крупных событий, намечавшихся на горизонте, повернули административные шестерни так, что они зацепили и давно уже ставшую безвестной монашескую обитель в Тафаларской республике. Дело в том, что через два года в Кыгыл-Мэхэ планировали провести Первый Восточно-Сибирский экономический форум, который был широко разрекламирован и куда уже заранее зазвали гостей не только из соседних Китая и Монголии, но даже и из Европы и США. Подобные мероприятия всегда сопровождаются целым роем сопутствующих событий вроде конференций, выставок и т. п. В частности, пришел запрос и в МИД РФ, не могут ли они выдумать что-нибудь этакое, чтобы и по профилю ведомства, и с привязкой к Тафаларской республике. А буквально за четыре месяца до поступления оного запроса в Кыгыл-Мэхэ вышла книга местного историка-краеведа Домбаева «Православная Церковь в Тафаларии в XVII–XX вв.». Это был справочник, составленный на основе материалов местных архивов, где кратко рассказывалось про приходы и монастыри, которые когда-либо существовали в регионе (а точнее, только про те, про которые Домбаеву удалось найти материал). И один из самых больших разделов книги (целых девять страниц) был посвящен Спасо-Преображенскому монастырю. Запрос, пришедший в МИД, МИД скинул в МГИМО, а МГИМО, не заморачиваясь, запросил информацию у Тафаларского Национального университета в Кыгыл-Мэхэ. Последние, также не мудрствуя лукаво, послали им книжку Домбаева, заботливо положив закладку на разделе, посвященном Спасо-Преображенскому монастырю.

Поскольку никакого иного объекта, исторически связанного с дипломатическим ведомством, в Тафаларской республике не наблюдалось, то внимание сотрудников МГИМО и МИДа сосредоточилось на монашеской обители, которая, к тому же, по официальным данным уже была передана Церкви и восстанавливалась. После недолгого размышления было решено, что объект вполне подходит для того, чтобы стать темой одного или даже нескольких «культурно-значимых мероприятий», вроде конференции и т. п. Особенно с учетом того, что на самом верху как раз начинался поворот в сторону сотрудничества с РПЦ МП. В конце концов, ничего другого все равно найти не успели, да и не очень-то хотели искать – чтобы закрыть отчетность, этой темы было вполне достаточно.

Во время последнего визита Егоршина в Москву у него как раз было запланировано несколько встреч в МИДе. И он был весьма удивлен, когда во время обсуждения подготовки к экономическому форуму с ним вдруг заговорили о Спасо-Преображенском монастыре!..

Надо сказать, что из-за внезапно всплывшей монастырской темы вскоре после МИДовской встречи несколько сопровождающих и даже один министр Тафаларской республики получили от своего президента по шапке (министр получал по телефону, с учетом разницы во времени – в половине третьего ночи). Еще бы! У него на территории есть какой-то монастырь, о котором в Москве, и в МИДе, и в МГИМО уже знают, а он, президент, не знает! На протяжении примерно получаса третий, «президентский» этаж московского представительства Тафаларской республики оглашался матерными руладами, посылаемыми как в телефонную трубку, так и непосредственно в лицо «сопровождающим лицам». Последние, впрочем, к этому давно привыкли.

В результате Егоршин сделал для себя мысленную зарубку, что Спасо-Преображенским монастырем интересуются в Москве, а коли так, то надо к оному монастырю как-то соблаговолить. При этом, однако, он прекрасно понимал разницу между «интересуются» и «покровительствуют» и планировал именно продемонстрировать свое доброе отношение, а не активно помогать обители. И уж тем более епархии в целом.

Однако Евсевий всего этого не знал. Воодушевившись внезапной активизацией беседы, он начал говорить искренне – то есть о том, что его волновало более всего остального:

– Очень, очень отрадно это слышать! – начав не протокольно, но тепло улыбаться, отвечал архиерей. – Нам как раз сейчас нужна будет помощь – в монастыре многое нужно восстановить…

Президент опять перебил его:

– Можете не сомневаться, Владыка, мы окажем вам содействие! Все, что в наших силах! – последняя оговорка имела явно очень большое значение (ибо силы высокопоставленного чиновника оканчиваются там, где угодно высокопоставленному чиновнику), однако Евсевий не заметил и ее. После непрекращающегося триумфа Джамшадова, после вялого, почти провального начала разговора – а разговор ведь был не с кем-нибудь, а с главой целой республики, и не какой-нибудь разговор, а самый первый, такой, который мог стать определяющим для всех их последующих отношений! – после всего этого Евсевий наконец почувствовал себя на коне и несся на нем вперед, уже не замечая опасных поворотов.