Текст книги "Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни"

Через пару дней после венчания Ярослав, вместе с архиереем и настоятелем кафедрального собора, поехал в иркутский облисполком. Это была обычная для Московского Патриархата процедура, оставшаяся от советских времен. На поповском жаргоне ее называли «смотринами». В СССР любой «служитель культа» мог действовать не иначе, как получив регистрацию у уполномоченного Совета по делам религий. По сути дела, именно такие уполномоченные часто были реальными руководителями епархий. Поэтому всякого кандидата в священники, во избежание недоразумений, накануне хиротонии представляли соответствующим «ответственным товарищам», которые должны были решить, может или не может этот человек быть «служителем культа» в государстве развитого социализма.

Еще лет пять назад от этих «смотрин» зависело очень многое. Люди с высшим образованием, особенно гуманитарным, дети из «уважаемых» семей или же те, кого подозревали в политической неблагонадежности, не имели или почти не имели никаких шансов.

Но сейчас на дворе стоял 1990 год. Воздух СССР был пропитан ощущением грядущих перемен и небывалым до того чувством свободы. Партийные и комсомольские структуры сжимались, как шагреневая кожа, и уполномоченные, некогда грозные для любого священнослужителя, ныне теряли всякий интерес к Церкви и начинали проявлять апатичную доброжелательность, подобно постаревшим и сытым сторожевым псам… «Смотрины», от которых совсем недавно столь сильно зависела карьера любого кандидата в священники, превращались в пустую формальность.

Ярослав шел за архиереем по темным, выдержанным в стиле позднесоветской номенклатурной эстетики, коридорам облисполкома. Одна дверь, вторая, третья… Вот, наконец, и искомая приемная. Секретарша тут же связалась со своим начальником, открываются еще одни двери, и вот уже они входят в большой, залитый зимним солнцем кабинет. Длинный и пыльный стол из полированного дерева, доброжелательные приветствия… Архиерея, по советскому обыкновению, именуют исключительно по имени-отчеству.

– Да не стоило и приезжать! Сейчас сами знаете, демократизация, все эти проверки и перепроверки уходят в прошлое! – с казенным оптимизмом говорил хозяин кабинета. – Страна меняется, жизнь меняется!

Архиерей вместе с соборным настоятелем понимающе и почтительно кивали.

– Да, разумеется, – поддакнул архиерей. – Но мы все же хотели посоветоваться… Иначе было бы неуважительно, неправильно…

Хозяин кабинета посмотрел на него с понимающим лукавством.

– Что ж, очень приятно, что, несмотря на все изменения – стремительные, надо сказать, изменения! – вы сохраняете столь разумное, действительно уважительное, отношение! Можете быть уверены, что это уважение взаимно… Так вы, значит, этого молодого человека хотите священником сделать?

– Да, именно так!

– Что ж, ну и замечательно…

Затем вопросы начали задавать уже Ярославу: из какой семьи, где учился, чем увлекается, не ведет ли какой-то общественной или политической работы? Вопросы были стандартными, ответы – тоже: не был, не состоял, не участвовал, интересуюсь только церковными делами, Родину очень люблю…

– Ну и прекрасно! – резюмировал чиновник и снова обратился к архиерею:

– А вы куда его планируете направить?

– В Мангазейск, вторым священником.

– А, в Мангазейск? Ну так это и вовсе не наша область, и дело не мое. Разумеется, никаких возражений нет. А вам, молодой человек, желаю удачи в вашем деле – нравственное воспитание нашему обществу сейчас очень и очень нужно!

На этом «смотрины» и завершились.

Еще через два дня состоялась диаконская, а на следующие сутки – священническая хиротония. Мечта стала явью: впервые он вошел в алтарь через царские врата, и вот он целует Престол, и вот уже на его голову ложатся руки архиерея, и звучат – наконец-то! – те самые слова: «Божественная благодать, всегда немощная врачующая, и оскудевающая восполняющая, проручествует Ярослава, благоговейнейшего диакона во пресвитера…»

Потом был сорокоуст – сорокадневное служение в кафедральном соборе, обязательное для всякого новопоставленного священника – традиционная практика перед направлением на приход. И, наконец, переезд в Мангазейск.

На новом месте молодая священническая семья устроилась удивительно легко. Сначала поселились на съемной квартире, а спустя год Лена сумела успешно обменять остававшуюся у нее после развода однокомнатную квартиру на «двушку» в Мангазейске. Настоятель тамошнего прихода, протоиерей Евгений Сорокин, принял нового сослужителя очень тепло. Начало 1990-х, бывшее для всей (ну или почти для всей) страны временем очень тяжелым, для четы Андрейко стало, наоборот, временем радостным, поистине солнечным. Мангазейский приход был не очень богат, но все же и не бедствовал, ибо оставался единственным на всю область. Денег получалось не очень много, но еда была всегда. Благодаря чему отец Ярослав довольно быстро располнел, превратившись из худенького юноши-студента в весьма объемного и вширь, и ввысь попа с небольшой аккуратной бородкой, черной как смоль. Издали эта бородка казалось нарисованной – так контрастно она смотрелась на фоне его белой, почти по-женски нежной кожи. Человеком он был, что называется, крупным, с соответствующими чертами лица – широкими, даже грубыми. Впрочем, очки, неизменно присутствовавшие на большом курносом носу, и осмысленный взгляд больших карих глаз за этими очками делали его внешность несколько менее простецкой.

В приходской общине царили простые и поистине братские отношения. Службы совершались регулярно, но не ежедневно, какой-либо миссионерской работы пока еще не велось, поэтому свободного времени у приходского духовенства было достаточно. Круг их знакомств был достаточно широк и интересен, ибо помимо местных священнослужителей в него очень быстро вошли и многие местные интеллигенты, особенно из числа преподавателей мангазейского пединститута. Одним из самых близких друзей как лично Ярослава, так и всей его семьи очень скоро стал иеромонах Игнатий, перебравшийся в 1992 году в Мангазейск из Алма-Аты. Был он человеком веселым и доброжелательным, и общаться с ним было приятно и интересно. Да и сам отец Игнатий тянулся к семье Андрейко, ибо там он мог получить частицу домашнего тепла и уюта, которого он, как монах, был лишен.

После восстановления Мангазейской епархии все осталось по-прежнему. Возглавивший ее Владыка Пахомий был архиереем старой, советской школы. Миссионерского пыла не проявлял, со СМИ и с местной общественностью брататься не пытался, интересовался преимущественно богослужениями. Но при этом он старался, чтобы подчиненное ему духовенство жило достойно. Он никогда не был белым священником, но вырос в священнической семье. Не только его отец, но и дед, и прадед, и даже прапрадед были протоиереями, и потому поповские нужды были ему известны, и он эти нужды старался по возможности обезпечивать. Поэтому храмов за время его архиерейства было открыто не так много, однако церквей без прихожан и нищих попов не наблюдалось. Соответственно, и семейство Андрейко тоже не бедствовало. К тому же как раз при Пахомии заработали в Мангазейске первые воскресные школы, и Елена стала заведовать одной из них.

Что же до собственно семейной жизни, то здесь все складывалось вполне успешно. Жили спокойно, без скандалов, с приемными детьми у отца Ярослава отношения складывались без особой теплоты, но и без проблем. Его смущало только, что своих детей у них так и не появилось. Поскольку у Лены от предыдущего брака было два ребенка, то Ярослав решил, что безплоден он, а не его супруга. К врачу, впрочем, обращаться не стал. Во-первых, ему казалось, что и так все ясно, а во-вторых, он просто-напросто стеснялся идти к доктору «соответствующего направления».

Годы размеренно потекли один за другим. На смену ушедшему на покой Владыке Пахомию пришел Владыка Евграф. Новый епископ сразу стал любимцем как церковной, так и нецерковной публики. Прихожане любили его за вежливость и миссионерскую активность, интеллигенция – за образованность, и даже вчерашние преподаватели научного коммунизма и атеизма благоговели перед ним как перед выпускником МГИМО. Начали открываться новые храмы, в епархии появились годичные Пастырские курсы для будущих священников. Впоследствии Евграф планировал превратить их в семинарию. Отец Ярослав начал преподавать на этих курсах. Миссионерская активность нового епископа ему скорее нравилась, чем не нравилась, а его супруга и вовсе была в восторге от нового, интеллектуального архиерея. Они прекрасно ладили. Елена Андрейко, заведуя воскресной школой и посильно помогая своему супругу в приходских делах, постоянно находилась «на контакте» с епископом Евграфом. К священникам – еще одна его характерная черта – он относился в целом хуже, чем к мирянам (особенно мирянам из числа интеллигенции), и поэтому в некоторых случаях решить тот или иной вопрос Елене было проще, чем ее мужу.

Как-то в один из знойных летних дней ей потребовалось занести очередную порцию документов для Евграфа. Как обычно, она позвонила ему:

– Владыка, благословите! – привычно сказала она в трубку. – Тут кое-какие бумаги накопились вам на подпись. Да и посоветоваться надо…

– Да, конечно, подъезжайте, – с готовностью ответил архиерей. – Я скоро буду дома. Вы когда планируете быть?

– Минут через сорок.

– Хорошо, я как раз буду, – ответил Преосвященный.

Примерно через сорок минут, как и было условлено, Елена нажала на кнопку звонка в архиерейскую квартиру, ту самую, которая находилась в построенном рядом со Свято-Воскресенским храмом «элитном» доме. Спустя примерно минуту послышались скорые шаги, глухо звучавшие из-за массивной, «бронированной», как говорили в те годы, двери. Щелкнул замок…

– Здравствуйте, проходите! – услышала она. – А Владыки еще нет…

На пороге стоял иподиакон Евграфа, Вадим Челышев.

– Ну, я подожду, если можно! – ответила Елена, торопливо заходя с прожаренной летним солнцем улицы в прохладный полумрак прихожей.

– Да-да, конечно, – с торопливой вежливостью ответил Вадим. – Хотите чаю?

* * *

Вадим Челышев был главным и, по сути, единственным иподиаконом Евграфа. По крайней мере, лишь ему было разрешено облачаться в подрясник и орарь – все прочие алтарники имели благословение только на стихарь. Биография его была несколько путанной и поэтому казалась необычной. Ранняя юность, впрочем, не являлась сколько-нибудь примечательной. Окончание школы со средними оценками, неудачная попытка поступления в вуз, армия… Еще в школьные годы Вадим всерьез занимался боксом, и во время срочной службы ему эти навыки очень пригодились. После демобилизации поступил заочно на только что открывшийся и считавшийся престижным юридический факультет мангазейского пединститута, примерно в то же время повышенного в статусе до уровня университета. После второго курса завис в длительном академическом отпуске. К тому времени он был уже женат, однако брак был явно неудачным. Супруга, не без некоторого основания решившая, что сейчас самое время делать деньги, попыталась наладить свой собственный бизнес. Уговорила Вадима занять денег под залог квартиры, прогорела вчистую и лишив себя, мужа и только что родившуюся дочь жилья, начала пить. Очень скоро пьянство перешло в хронический алкоголизм. Челышев развелся с женой, а маленькую дочь, постановлением суда отданную матери, в итоге стала воспитывать бабушка – мама Вадима.

Трудно сказать, пришел бы Вадим в Церковь в какой-то иной ситуации. Некоторый интерес к православию он имел и до того, как его семья претерпела столь сокрушительную катастрофу. Но несомненно, что именно эта катастрофа стала своеобразным катализатором. Он начал регулярно посещать богослужения и помогать при храме, когда его об этом просили. Было это все в последний год епископства Пахомия.

Новый архиерей, Евграф, сразу же обратил внимание на Челышева. Молодой, толковый и исполнительный, и при этом хорошо физически подготовленный (всерьез боксом Челышев уже не занимался, но форму поддерживал), он был идеальной кандидатурой на роль иподиакона, телохранителя и водителя в одном лице. Именно это и было ему предложено буквально через месяц после того, как новый Преосвященный с ним познакомился. Вадим без малейших раздумий согласился.

Почему без раздумий? Во-первых, в тот момент он переживал еще период неофитской ревности и восторга, когда хочется, чтобы церковная служба не кончалась никогда, а любая работа при храме, вплоть до уборки туалета, воспринимается как благословенный дар. Стоит ли говорить, что предложение не чистить туалеты или мыть полы, а прислуживать епископу за богослужением и выполнять его – весьма ответственные – поручения показалось просто счастьем.

Во-вторых, таким образом решались многие его личные проблемы. Образование, работа? Первое теперь казалось не столь важным, что же до второго, то ему предлагалась не просто работа, а служение. Не было жилья, если не считать однокомнатной квартиры матери, но теперь он жил на первом этаже архиерейских апартаментов, что оказалось существенно комфортнее. И ему, и матери, и дочери так было легче.

В-третьих, ему просто нравилось участвовать в церковной службе и постоянно находиться рядом с епископом. Владыка Евграф, кроме всего прочего, был очень интересным собеседником. Общение с ним и со многими мангазейскими интеллигентами из его окружения было и приятным, и полезным – полезным для восполнения пробелов в собственном образовании, которое состояло преимущественно из этих самых пробелов. Одной из представительниц этой интеллигенции была и Елена Андрейко.

И в какой-то миг Вадим почувствовал, что для него она не «одна из» – для него она лучшая и единственная. Конечно, он знал, что она замужем, причем за священником, причем за достойным священником, и он всерьез не мечтал о том, чтобы между ними возникли какие-то отношения помимо приятельских. Он просто радовался каждой возможности оказаться поближе к ней. В какой-то момент он понял, что сейчас, в этот период его жизни, счастье – это когда Лена рядом. Просто рядом.

В иной жизненной ситуации, вероятно, он никогда бы не обратил на нее внимания. Давно уже шагнувшая за тридцать, с двумя детьми, Елена, как и все живые существа, с каждым годом отнюдь не молодела. Но люди устроены так, что свою вторую половину – или временный заменитель оной – они склонны искать в своей социальной среде. Сейчас такой средой был приход кафедрального храма и кружок церковной интеллигенции вокруг епископа Евграфа.

А здесь Лена была единственной и неповторимой. Почтенные преподавательницы педуниверситета старших лет, по понятным причинам, не могли восприниматься как женщины – по крайней мере, как привлекательные женщины. Что же касается небольшого выводка студенток, которых какая-нибудь наставница-преподаватель железной рукой направляла на путь безоговорочного воцерковления, то это было зрелище скорее забавное, чем манящее. Сочетание обтягивающих брюк и полупрозрачных блузок с невнятным словесным потоком о прочитанной «Невидимой брани», наслаивающееся на твердое стремление совместить истовое благочестие с первым успешным (на зависть подругам!) сексуальным опытом… Для Вадима, у которого неофитская горячка потихоньку начинала спадать и который пережил первый сексуальный опыт много ранее, это было уже смешно и неинтересно.

На этом фоне Лена, умная и по-прежнему еще красивая, давно уже пережившая пору раннего воцерковления, свободная (но не развязная) в общении, не могла не казаться идеалом.

Для Вадима она и стала таким идеалом.

И вот он открыл ей дверь, и он предлагает ей чай, и никого другого нет, и времени у них много…

* * *

– Ой, не откажусь! – ответил Елена и широко улыбнулась. Вадим проводил ее на кухню.

Чай был давно выпит, заварен по новой и снова выпит, и снова заварен, и снова, снова, снова… Прошло уже два часа. Владыка Евграф позвонил, сообщил, что он, к сожалению, вынужден задержаться – он находился в офисе Мангазейской ГТРК, где обсуждался вопрос об его знаменитых телепередачах.

Владыка предложил Елене оставить документы или зайти на следующий день, однако она согласилась подождать его час, а если потребуется, то и два. Наверное, если бы ей предложили подождать сутки, она радостно согласилась бы и на это…

Лена, разумеется, знала Вадима и раньше, но до этого их общение ограничивалось редкими фразами и, изредка, понимающими улыбками в каких-то забавных ситуациях. Но теперь он для нее открылся совсем по-другому. В сущности, пустой разговор за чаем, состоящий из пересказа епархиальных анекдотов и обсуждения различных текущих дел, как будто поделил их жизнь на две части – до и после. Лена увидела в Вадиме мужчину – мужчину неглупого, немало уже пережившего и немало пострадавшего, мужчину не только разумного и тактичного, но и сильного. И она почувствовала, что ее к нему влечет все сильнее и что это влечение взаимно.

И когда у дверей раздался скрип тормозов «Волги», на которой Владыку Евграфа наконец-то привезли из МГТРК, они, не сговариваясь, вскочили из-за стола вместе, как вскакивают юные влюбленные, напуганные тем, что их могут застать родители или знакомые. На щеках и у Лены, и у Вадима горел румянец, и они улыбались, глядя в глаза друг другу и ничего не говоря…

Преосвященный Евграф был несколько сконфужен тем, что Елене пришлось ждать его так долго. Он снова предложил ей чай, долго и внимательно расспрашивал о делах воскресной школы, на прощание подарил небольшую икону, а Вадиму велел проводить ее и посадить на такси. Что тот, разумеется, и сделал.

На улицу они вышли молча, и так же молча дошли до ближайшей более-менее оживленной улицы, на которой можно было остановить машину. В конце июня в Мангазейске светло до половины одиннадцатого вечера, и сейчас город, уже опустевший из-за позднего времени, был освещен яркими лучами заходящего солнца. В этой светлой пустоте безлюдных улиц их собственная внезапно прочувствованная близость ощущалась еще острее.

До автобусной остановки они дошли молча. Вадим махнул рукой, останавливая потрепанную «пятерку». Договорившись с водителем, он, наконец, обратился к Лене:

– Можно будет вам позвонить – узнать, как вы доехали?

– Да не случится ничего, я думаю, – улыбнулась она. – Но… я не против.

– Чтоб Владыка не волновался, – также с улыбкой ответил Вадим.

– Ну, если Владыка – тогда обязательно! – сказала Лена и запрыгнула в машину.

«Пятерка» с визгом и скрипом сорвалась с места, а Вадим, как когда-то в ранней юности, когда переживал первую свою любовь, еще несколько минут стоял, глядя ей вслед.

Разумеется, он ей позвонил, и разговор этот получился долгим.

С тех пор Вадим стал чаще общаться и с Леной, и с отцом Ярославом. Свою дочь он устроил в воскресную школу, которой заведовала Лена, благодаря чему мог видеться с ней регулярно. Поначалу их взаимная симпатия была со стороны малозаметной. Что же касается отца Ярослава, то он даже обрадовался, что теперь у их семьи появился новый друг, на которого можно положиться…

В конце августа семейство Андрейко задумало делать ремонт в своей двухкомнатной квартире. Отец Ярослав, как и полагается главе семьи и заботливому хозяину, подошел к делу ответственно: накупил обоев более-менее симпатичных расцветок, вместе с супругой и детьми добросовестно отодрал старые обои, передвинул со своих мест приблизительно всю мебель и, наконец, к обеду двадцать пятого августа вместе с женой начал увлеченно варить клейстер. Клейстер варился вполне успешно, день был у отца Ярослава выходной, а дети с утра пораньше отбыли в летний лагерь на неделю. Казалось, ничто не предвещало беды, и чета Андрейко, облачившись в старые «рабочие» трико и не менее рабочие майки-«алкоголички», была уже готова начать облагораживать свое жилище. И в этот момент раздался звонок телефона.

– Слушаю… Благословите! – Ярослав услышал в трубке голос Преосвященного.

– Бог благословит, – ответил Евграф. – Прости, отец, Ярослав, но придется тебе сегодня со мной поехать. Отец Филимон заболел, больше некому…

Ярослав беззвучно выдохнул. Епископ собирался уехать на неделю, и конечным пунктом его поездки был город Кыгыл-Мэхэ – столица Тафаларской республики, которая входила в состав огромной Мангазейской епархии. Приближалось Успение Пресвятой Богородицы – престольный праздник одного из соборов Кыгыл-Мэхэ, и не посетить этот город епископ не мог.

Что же касается отца Филимона, то он в очередной раз сумел подложить свинью собрату-сослужителю. Почти наверняка он сделал это неосознанно – то есть как обычно. Этот священник не был монахом, Филимоном его назвали родители, он родился и вырос в Москве. Будучи студентом биофака МГУ, он увлекся книгами Александра Меня и стал прихожанином одного из московских храмов. После МГУ он поступил в Свято-Тихоновский богословский институт и по окончанию оного ждал рукоположения во священники.

Рукополагать его в Москве меж тем не спешили. И тогда он отправился в Мангазейск. Дело в том, что в годы юности, делая только первые шаги на своем церковном пути, будущий епископ Евграф познакомился с матерью Филимона, бывшей тогда активной прихожанкой в одной из московских церквей. Не то чтобы ее советы ему очень помогли, но он сохранил о ней память как о человеке добром и честном. И это определяло особое отношение к ее сыну. Чем сын и не преминул воспользоваться.

Сообразив, что в Москве и Московской области ему ничего не светит, Филимон созвонился с Евграфом и попросился к нему. Вскоре после прибытия в Мангазейск он был рукоположен в священники и, как и ожидал, стал любимцем Евграфа – в том смысле, что ему, как «интеллектуалу» и сыну старой знакомой, епископ спускал с рук то, чего ни одному другому попу никогда бы не спустил.

Отец Ярослав, услышав о «болезни» отца Филимона, почуял, что и в этот раз случилось нечто в этом роде. Недугом могло оказаться все что угодно – вплоть до мозоли на ноге и случайной диареи. А всего вероятнее, что «интеллектуалу» просто не хотелось тащиться в Кыгыл-Мэхэ и болезнь его была вполне виртуальной. Однако если любому другому священнику в этой ситуации пришлось бы как-то объясняться, то Филимону архиерей верил на слово.

– Ваше Преосвященство, мы тут ремонт затеяли… Простите, но у меня же был выходной по графику, жену одну бросить не могу…

– Прямо мор у меня в епархии! – раздраженно ответил Евграф. – Один болеет, у другого ремонт… Что мне, одному, что ли, ехать?!

– Простите, Владыко… – несколько неопределенно, но еще не сдавшись, промолвил Андрейко.

– Даже Челышев, и тот не может – с матерью у него какие-то проблемы… – так же раздраженно, но уже несколько задумчиво, сказал Евграф.

Возникла пауза. Архиерей, очевидно, о чем-то размышлял. Отец Ярослав посмотрел на свою жену, ожидавшую окончания разговора. Елена стояла, уперев руку в бок, в трико и растянутой майке; на голове у нее была свернутая из газеты пилотка. В другой руке находилась кисть, смазанная свежесваренным клеем, и кисть эта слегка покачивалась, раскидывая по настеленным на полу газетным полосам капли клейстера… И поза, и движения кисти не предвещали ничего особенно хорошего. В последнее время отношения с Еленой приобрели странную напряженность. Все, что ни делал Ярослав, стало ее раздражать. Если он, заходя домой, ставил обувь в одном углу, то жена непременно переставляла ее в другой. Точно так же дела обстояли с чайником на кухне и книгами на книжных полках и на столе. И все сопровождалось язвительными комментариями.

Раньше Лена так себя не вела. Столь неприятная перемена в ее характере, по странному совпадению, произошла вскоре после того, как Челышев стал «другом семьи». Однако отец Ярослав пока что эти факты не связывал…

– А сделаем так, – вновь раздался в трубке голос архиерея. – Ты собирайся, как я тебе и сказал. А что до ремонта, то я отправлю к вам Челышева. Вы вроде в нормальных отношениях, вот пусть он и поможет. Ему с матерью все равно не круглые сутки сидеть, так что пусть поработает.

– Хорошо, Владыко, я понял! Благословите! – отец Ярослав обрадовался тому, что ситуация, казавшаяся безысходной, разрешилась наилучшим образом.

– Бог благословит… А Вадима я сейчас отправлю. Жду тебя через три часа у Епархиального управления.

– Благословите! – вновь повторил отец Ярослав. Из трубки раздались короткие гудки.

– Ну что опять? – тоном прокурорского работника спросила Елена.

– Лена, ты не волнуйся… – чуть заискивающе и торопливо начал Ярослав. – Мне придется с Владыкой выехать в Кыгыл-Мэхэ, примерно на неделю. Но ты не волнуйся, он сюда Вадима пришлет, помочь с ремонтом…

– Ну вот, только что-то начали делать, и ты уезжаешь, – с деланным неудовольствием ответила Лена. На щеках ее вспыхнул румянец, а сердце внезапно заколотилось, как у бегуна-марафонца за сто метров до финиша. Лавина восторга и сладостного предчувствия захлестнула ее, и все, что она могла сделать в этой ситуации – это попытаться скрыть свой восторг от глаз мужа.

Отец Ярослав, разумеется, заметил, что его отъезд в действительности несильно ее огорчил. Однако пока что он решил думать, что это из-за благополучного разрешения проблемы с ремонтом.

– Ну, это уж извини! – так же с несколько деланным благодушием ответил он. – Как говорит отец Игнатий: «Такова наша поповская планида!»

И они даже вместе рассмеялись – и даже искренне.

Отец Ярослав стал спешно собираться. Через полтора часа появился Вадим. Как и полагается, он взял благословение у отца Ярослава и, широко улыбаясь, поздоровался с Леной. Она же, напротив, приветствовала его довольно сухо, и все по той же причине: то цунами счастья и восторга, которое захлестнуло ее в эти минуты, она хотела по возможности скрыть. Отчасти ей это удалось, и отец Ярослав даже пошутил:

– Что-то ты сурова, матушка! Ну со мной понятно, но Вадима-то могла бы и пожалеть!

И они рассмеялись уже втроем. Пока Ярослав, застегивая на ходу ворот серого летнего подрясника, засовывал вещи в небольшую потертую сумку, Вадим коротко рассказал о том, почему ему пришлось остаться в городе. Почти случайно выяснилось, что его мама находится в предынфарктном состоянии. Пришлось срочно госпитализировать, и он теперь каждый день ее навещает…

Отец Ярослав вежливо посочувствовал, мысленно отметив, что надо будет помянуть ее на проскомидии, а затем вышел из дому.

Оклейка стен обоями пошла весьма быстро…

На следующее утро, навестив мать, Вадим вновь направился к Елене, помогать завершить ремонт. Солнце светило ярко, однако утренняя прохлада еще не успела смениться невыносимым зноем. Дверь в подъезд, легкий холодок, запах плесени и немного – мусора, доносящийся от мусоропровода… Один лестничный пролет, второй, третий… Звонок, и вновь открывается дверь. На пороге – Елена, все в той же майке, смешной пилотке из газеты и нелепом трико.

Улыбки, чай… Разговоры обо всем и ни о чем.

– Ну, мы так ремонт никогда не закончим! – рассмеялась Елена, вставая из-за стола. Со смехом они перешли в соседнюю комнату. Шторы, по случаю ремонта, были сняты, и здесь, как и на улице, было много солнечного света, освещавшего и газеты, разбросанные на полу, и ободранные стены, и рулоны обоев, и саму Елену, и ее майку, и то, что ясно угадывалось под ней…

Вадим почувствовал, что его руки оказались на ее талии. Лена не пыталась их убрать. А потом произошло то, что должно было произойти.

* * *

Кыгыл-мэхинская командировка отца Ярослава закончилась, и жизнь, казалось, должна была вернуться в обычное свое русло. Однако буквально через несколько дней после своего возвращения он заметил, что обычного русла больше нет. Внешне все оставалось по-прежнему, разве только «друг семьи» стал несколько чаще появляться у них в гостях, да Лена виделась с ним едва ли не ежедневно. Встречались они, впрочем, исключительно по делу – либо решали какие-то епархиальные вопросы, либо вместе забирали дочку Вадима из воскресной школы, чтобы доставить ее бабушке. Что же касается гостевых визитов Челышева, то приходил он, конечно, не к Елене, а именно к семейной чете Андрейко. Отец Ярослав встречал его, стараясь быть радушным, даже упрекая себя за то, что в их общении появилась какая-то фальшь. «Ведь ничего же не изменилось!» – пытался успокаивать он сам себя. Получалось это, однако, плохо.

А Вадим продолжал заглядывать к ним регулярно. Его, естественно, поили чаем, а иногда и вином – тем дрянным паленым «кагором», который тогда можно было недорого приобрести в мангазейских магазинах – и вели безконечные разговоры об архиерее, благочинном и прочих великих людях епархиального космоса… Все было как раньше. Только вот отец Ярослав стал замечать, что его присутствие здесь, за этим кухонным столом, его реплики и замечания более не требуются. Это были встречи Елены и Вадима и их, и только их, общение. Иногда ему становилось почти что стыдно: как будто бы он не законный муж и хозяин, а чужак, подглядывающий в окно за чужой семейной жизнью…

Отец Ярослав чувствовал, что все развивается ненормально и что из этой ситуации нужно искать какой-то выход. Но какой – он не мог понять, и потому каждый раз откладывал не только действия, но даже и размышления об этом на потом. И так день сменялся днем, а неделя – неделей.

Как это часто бывает, первыми о возникшей в семейной жизни отца Ярослава проблеме заговорили люди посторонние – священники и церковнослужители. Вскоре обо всем узнал и архиерей. Он, в свою очередь, решил разговор не откладывать и в тот же день вызвал Челышева к себе.

– Вот что, Вадим, – начал Евграф почти сразу после того, как его иподиакон перешагнул порог архиерейского кабинета, располагавшегося в небольшом и тесном деревянном домике в ограде Свято-Воскресенского храма. – Я тебя хорошо знаю, да и ты меня узнать успел: под одной крышей живем. Потому говорить буду без долгих предисловий и особой тактичности. Скажи мне, пожалуйста: что там у тебя с Еленой?

В глазах Челышева вспыхнул мутный огонек испуга. Но в лице он не изменился, и отвечал твердо:

– Простите, Владыко, что значит – у меня с ней? Дочка у меня в ее воскресной школе… Документы мне иногда для вас передает… Что же еще?..

Евграф скептически хмыкнул:

– Ты взрослый мужчина, да и я хоть и монах, но не ребенок. Меня не воскресная школа с документами интересуют. Думаю, нет нужды объяснять тебе, какие отношения бывают иногда между мужчиной и женщиной… – и, заметив, что Вадим готов его возмущенно перебить, продолжил, слегка повысив тон: – И чем эти отношения являются в глазах Церкви!

– Владыка, это… Это бред какой-то! – возмущение Вадима выглядело вполне искренним. Впрочем, это и было возмущение, хотя причиной его была отнюдь не мнимая клевета: душу его вдруг наполнила жгучая, нестерпимая ненависть ко всей той приходской своре, всем этим матушкам и «трудницам», послушникам и пономарям, которые не знают лучшего развлечения, чем сутки напролет пережевывать сплетни о чужой жизни. «Своего ничего нет! – пронеслось в мозгу у Вадима, и, казалось, что не только в мыслях, но и на языке у него ощущается какая-то ядовитая, отвратительнейшая горечь. – Ни подвигов, ни грехов! Зато вот до чужих грехов всем дело есть, большое дело, огромное!»