Текст книги "Опер печального образа"

Часть четвертая
Свидание с Обуром

Глава 17

– …Однако ж то ли он похитил ее, то ли каким-либо другим путем, но только инфанта становится его женою, и отец ее в конце концов почитает это за великое счастье, ибо ему удается установить, что рыцарь этот – сын доблестного короля какого-то королевства, – думаю, что на карте оно не обозначено…

На Олиных похоронах было очень много людей, знавших и любивших покойную, но не знавших друг друга. Удивительным образом в этот траурный день люди знакомились, разговаривали, обменивались телефонами. Они были абсолютно разными по образованию, достатку и социальному положению, но с нескольких коротких фраз понимали друг друга и сами же удивлялись этому взаимопониманию. Будто все они долгое время состояли в одном тайном ордене, жили и работали далеко друг от друга, но на общее благое дело, а теперь встретились все вместе, и сознание общей тайны объединяло их. Этой тайной была Оля Москаленко.

Даже православный батюшка, отпевавший Ольгу Владимировну, оказалось, учился с ней когда-то в военмехе. Красивый, величавый, увидев Олю в гробу, он вдруг как-то потерялся, даже стал меньше ростом. На некоторое время он пропал, и строгая церковная бабулька искала его. Через какое-то время он приступил к своим обязанностям, но голос и руки его дрожали. Отпевал он ее так искренне, горе его было так неподдельно, что плакали даже посторонние люди, просто зашедшие в церковь.

Сначала Ане было очень тяжело. Ей казалось, что все будут если не шептаться за ее спиной, то по крайней мере про себя думать: «Это из-за нее погибла Ольга Владимировна… Спасая ее жизнь, Оля потеряла свою…» Но скоро Аня поверила в доброту этих людей. Только ее собственная совесть все косилась на нее, все шептала что-то сзади.

Хорошо, что Олин муж нашел какие-то документы, дал кому-то взятку, и ее похоронили на тихом, зеленом кладбище, уже закрытом для простых смертных. Здесь было много деревьев, громко пели птицы, а на могилах было много известных еще со школьной скамьи фамилий.

Поминки прошли как-то быстро. Народу было слишком много, и хотя мест за столом, закуски и выпивки хватало с избытком, большинство посчитало своим долгом ненадолго присесть, помолчать и распрощаться. Остались только самые близкие.

С разрешения мужа Аня вошла в Олину комнату и осталась там одна. Здесь был абсолютный порядок, даже в косметике перед занавешенным черной материей трюмо. В комнате не было ни одной случайной вещи, ничего лишнего. Разве что старая, потертая книга на полочке рядом с ночником смотрелась не на своем месте.

Аня осторожно, словно боясь причинить кому-то беспокойство, взяла книгу в руки.

С обложки давно стерлись и название книги, и коленкоровое покрытие. Остался один лохматый по краям картон и оттиск на картоне – силуэт сидящего человека в длинных одеждах. Мужчины или женщины – не разобрать.

Издание было еще дореволюционное, со старой орфографией. Называлась книга «Вельсунгахские саги». На темных широких страницах узкими столбиками размещались стихи. Аня попробовала читать. Повествование начиналось издалека: с клекота орлов, шума прибоя, горного эха. Затем шло длинное описание ясеня. Аня пролистала страницу, описание дерева все продолжалось, но уже генеалогического. Конунги проживали короткие жизни – до первого предательства, до первого колдовского проклятия.

Аня закрыла книжку, так и не поняв, зачем Оле нужны были какие-то «Вельсунгахские саги», которые вряд ли кому-то интересны, кроме специалистов по западноевропейскому эпосу. Она вышла в гостиную, где гости стояли и сидели небольшими группами, тихо переговаривались, смотрели в пол и время от времени кивали головами.

– Если хотите, можете взять ее себе на память, – сказал Олин муж.

Аня не сразу поняла, о чем это он. Оказалось, в руках она все еще держала Олину книгу.

– Оля ее любила читать? – спросила Аня.

– Она говорила, что это что-то вроде ее семейного альбома, – ответил Олин супруг. – Хотя, признаться, я там не нашел ни одной картинки.

Второй раз Оля принялась за чтение книги уже дома. Но глаза рассеянно скользили по стихотворным строчкам, как скандинавские дракары по балтийским волнам. Думала же она совсем о другом. Опять она силилась решить проблему бессмертия человеческой души, но уже для Ольги Владимировны. Усилием воли Аня раздвигала темные занавеси, проникала за тяжелые гардины бытия, но за одним пологом скрывался другой, третий. Мысль, воля, воображение скоро ослабевали, и темная субстанция побеждала. Занавес наглухо закрылся.

Разбудил ее Михаил. Он с заметным почтением полистал старинную книгу. Но сказал о современном.

– Ты просила навести кое-какие справки. Ольга Владимировна Москаленко по нашим картотекам нигде не проходила. Она не была судима, в убийстве мужа никогда не обвинялась. Никогда милиция ее не задерживала. Это Оля сама тебе рассказывала?

– Давно, прошлым летом в санатории, – ответила Аня. – Я сказала, что мой муж сидит в тюрьме, что он – убийца. Еще я тогда спросила: может, ей неприятно общаться с женой убийцы? Оля мне ответила, что это ничего, потому что она сама обвинялась в убийстве мужа и, хотя была оправдана судом, клеймо убийцы все равно на ней осталось.

– Ну, тогда понятно, – кивнул Корнилов. – Хотела тебя утешить, нафантазировала про себя не очень удачно…

Аня не то что согласилась с ним, но не находила в себе сейчас сил спорить, доказывать недоказуемое. После отпевания, похорон и поминок она чувствовала такую слабость и опустошенность, словно за день прожила еще одну трагическую жизнь. Хорошо, что этот день, наконец, кончился…

На следующее утро ее разбудили два раза. Сначала будильник напомнил, что пора готовить завтрак мужу, растолкать его нежно и проводить на работу. Второй раз, когда она едва-едва забылась добавочным утренним сном, ее разбудил звонок доцента Ермилова. Он радостно сообщил Ане, что нашел какую-то карточку и принялся задиктовывать ей слова и цифры. Аня машинально записала за ним в телефонную книгу, поблагодарила доцента за помощь, попрощалась. Только потом она стала вспоминать, о чем идет речь, и при чем здесь «Записки кавказского офицера» Николая Иртеньева.

Только допив кофе до самой гущи, Аня вспомнила их разговор о вовкулаках и обещание доцента Ермилова. Надо было лезть в Интернет или идти в самую обыкновенную библиотеку. Аня выбрала второе.

С первого курса она полюбила эту библиотеку. Находилась она в старой промышленной зоне Петербурга, недалеко от центра. Дома здесь были темные, полужилые, то есть, с первого взгляда казавшиеся заброшенными, расселенными, приготовленными к капитальному ремонту или сносу, но неожиданно оживающие тусклым светом в одном из окон, взглядом из-за застиранной занавески, жильцом в арке у кучи мусора. Выше домов здесь были кирпичные производственные корпуса. Они возвышались высоко над собственными заборами, имели даже башни с бойницами, в которых селились птицы.

Трамвайные пути в этом районе уже давно не слышали стука приближающихся вагонов, поэтому Аня шла в библиотеку пешком. Иногда она резко оборачивалась, вспоминая о страшных событиях последних дней, но видела позади себя то бабку с тележкой, то алкаша с собачкой, то дорожных рабочих в оранжевых жилетах, лениво ковырявшихся в трамвайных путях.

Библиотека хотя и располагалась в невзрачном трехэтажном доме с грязно-зеленым фасадом, но внутри была очень уютной. Абонемента здесь не было вообще, только два читальных зала. Аня давно уже выбрала для себя небольшой, более темный, с «ленинской» настольной лампой на каждом столике.

Библиотекарша была все та же. Молодая женщина с приятным, умным лицом, которое не портили очки. Она сразу узнала Аню, искренне ей обрадовалась.

– Что-то вас давно не было видно, – поинтересовалась она.

– Защитила диплом, вышла замуж, – в одно короткое предложение уместилась вся Анина жизнь за последние полгода.

Библиотекарша виновато, как показалось Ане, улыбнулась и поспешила перейти к Аниному заказу.

– Дореволюционного издания Иртеньева у нас, конечно, нет, – сказала она. – Вам надо в Публичку. Но несколько лет назад его воспоминания были репринтно переизданы. Тут Чеченская война «помогла», стали издавать и переиздавать много литературы по истории Кавказа. Правда, сейчас уже прекратили. Можете не искать в каталоге, я вам ее и так принесу.

Я год назад оформляла выставку «Кавказ: история и современность», поэтому помню эту книжку. Такая красная с черным…

Девушка пошла в книгохранилище, некрасиво отводя бедро и приволакивая одну ногу. Аня вспомнила, как эта молодая библиотекарша, обслуживая читателей-мужчин, всегда старалась отвлечь их каким-нибудь стендом или номером «Книжного обозрения», пытаясь за это время преодолеть несколько метров просматриваемого пространства.

Если бы Аня была мужчиной, она обязательно пригласила бы ее в кафе, ресторан, в театр. Красиво бы ухаживала и скоро сделала предложение. И только потом, доказав свою любовь и преданность, ради нее, но не ради себя, заработала бы много денег и отвезла в Америку на операцию. А потом сказала бы…

Она не успела придумать красивые слова, подходящие для такого индийско-бразильского кино. Библиотекарша ковыляла обратно с толстой красно-коричневой книгой в руках.

Перед летней сессией Аня обычно садилась у дальнего окна, перед зимней – занимала столик за стеллажом, у батареи парового отопления. Сегодня же села в центре зала. Подержала в руках новенькое издание. В отличие от «Вельсунгахских саг» у этой книжки еще не было читателя. Аня разломила девственный том на две неравномерные половинки и принялась читать.

«Несмотря на то, что человек склонен к упрощению действительности, к округлению ее даже математически, он зачастую в этом ошибается. Например, жизнь телесная разделяется не на десятилетия, а на семилетия. Это признают передовые физиологи современности – второй половины девятнадцатого века. Также и духовное взросление совершается внутри семилетнего периода. Детство, отрочество, юность… Хотя, может, все это простые совпадения, глубоко застрявшие в человеческом сознании осколки древних числовых магий?..»

Иртеньев начинал издалека, с пространных рассуждений в духе того неторопливого века. Медленное, тряское перемещение по ухабам и колдобинам всех без исключения делало литераторами. Всякая деталь, годная для литературного дела, не просто мелькала и исчезала навсегда, а показывала себя со всех сторон, сама лезла в проезжающую бричку, кричала сонному барину. Если же он проезжал мимо, то показывалась ему с другой стороны, под иным углом, за следующим поворотом. «Я сделаю из тебя писателя!» – кричала проезжему офицеру каждая веточка, всякая птица.

Автор служил на Кавказе незадолго до Крымской войны, был ранен «на излете шальной пули». Основное место в мемуарах Николая Иртеньева занимало описание романтической истории, случившейся у него на его глазах. Терские казаки, чеченцы, офицеры, похищения, набеги, перестрелки, засады, поединки, любовь, дружба… Это напоминало повести Бестужева-Марлинского, если бы, по утверждению автора, не происходило на самом деле.

Поначалу Аня бегло просматривала текст. Примерно тем же она занималась в этом читальном зале в студенческие годы. За неделю до сессии в течение нескольких часов она «прочитывала» не только «Тяжелые времена», «Домби и сына», «Холодный дом» Диккенса, но и Бальзака, и Стендаля, и Золя, не говоря уже о «пятиминутных» авторах – Байроне, Гейне, Бомарше и прочих. После сдачи экзаменов у Ани, правда, случался заворот литературных кишок, но с этим можно было жить, к тому же, в ее зачетной книжке уже стояла отметка о ее хорошем здоровье по зарубежной литературе.

В читальный зал вошел студент мужского пола. Библиотекарша, две читательницы, в том числе и Аня, обратили на него внимание. Но, вернувшись к тексту, Аня заметила, что давно читает внимательно, а не прыгает по страницам. Она опять подстегнула себя хлыстом необходимости и понеслась кабардинской лошадкой по мемуарам Иртеньева.

«Полная луна помогла ему найти свежие следы коня по ту сторону Терека… Как быстро снаряжался он, готовил коня, а Айшат хлопотала с едой, одеждой… Он был аварцем… Скоро по запаху кизякового дыма обнаружил Акимка горный аул… Хорошего Басалая уже было не встретить… Но уже вечером по приготовлениям старика и Халида понял… Казак в последний момент успел подставить под удар ружье, как подставляют его пешие солдаты, защищаясь от кавалерийского рубящего удара… Чеченцы готовят толокно очень просто… это значит „волк“…».

Стоп! Вот с этого места надо читать внимательно.

«Горный туман представлялся мне дымом от костров давно погибших воинов. Их кости давно истлели, а дым их кочевий бродит по горам, потеряв запах. Хотя мой проводник уверял меня, что у каждого тумана имеется свой, неповторимый запах. Но уж слишком большим чудаком казался мне этот аварец, чтобы верить ему на слово.

Вот и его обещание показать мне оборотней я принял за шутку Моллы Насреддина (абхазы называют его Ходжа Шарадын). Мы сидели с Каримом на краю аварского горного селения и от нечего делать принюхивались к рассветным туманам. Вдруг из этой молочной мути показались причудливые фигуры. Они скорее напоминали не людей, а пестро разукрашенные индейские тотемные столбы, знакомые мне по любимым с детства книгам Фенимора Купера и Майн Рида.

Когда они подошли ближе, я рассмотрел мохнатые шубы с притороченными к ним серыми волчьими хвостами, высокие меховые клобуки и маски в виде окоченевших в смертельном оскале волчьих морд. В руках у ряженых были длинные деревянные сабли, надо сказать, вырезанные с большим умением.

Нас с Каримом они даже не заметили, а в двери хижин стали бесцеремонно стучаться, отмахиваясь саблями от лающих собак и громкими гортанными криками будя хозяев. Мой проводник-аварец пояснил, что оборотни, которых местные жители называют «боци» («волки»), требуют ритуальных подношений. В случае отказа запросто могут угостить нерадивого хозяина деревянной саблей. Карим сказал, что одному скупому горцу случилось спросонья потерять ухо.

Мой интерес подогрелся лукавым аварцем, как утренний кофе. Но, к моему разочарованию, хозяева оказались покладисты, выносили ряженым лепешки, сыр, мясо, и до драки пока дело не дошло.

Но вот навстречу им попались две молодые девушки с кувшинами. Видимо, они спешили на реку за водой. Неторопливое шествие боци с бормотанием и покачиванием мгновенно сменилось прыжками, воплями и завыванием. Размахивая саблями, они бросились на бедных женщин, погнали их по аулу, разбили кувшины, а одной даже пребольно досталось деревянным клинком.

Карим объяснил мне, что девушек и женщин боци на дух не переносят. Мне, в то время безнадежно влюбленному в жену коменданта нашей крепости, это показалось странным. Но аварец сказал, что боци – ритуальный мужской союз, свято хранящий и передающий из поколения в поколение свои обряды, что-то вроде рыцарского ордена. Но в отличие от рыцарей, поклонявшихся прекрасным дамам, члены этого тайного союза ненавидят непосвященных и женщин. Особенно агрессивны они в день охоты на Квидили.

Этого самого Квидили мы скоро увидели, отправившись вслед за боци на другой конец села, держась, на всякий случай, на некотором расстоянии. Квидили был такой же мохнатый, бесформенный, но раза в два больше боци. Он размахивал потешно несгибаемыми ручищами, стараясь зацепить нападавших. Но отважные боци окружили его, сбили с ног и принялись нешуточно охаживать саблями… Расправа над бедным Квидили должна была обеспечить горцам скорый приход весны и богатый урожай.

Все ж таки Карим не удовлетворил мое любопытство по поводу нелюбви боци к женщинам. «Очень древний обычай», – повторял он на мои вопросы. Гораздо позднее я прочитал, что так же вели себя воины-волки, сопровождавшие Одина. Волки свято хранили свой тайный мужской союз. Кто же является врагом всякой мужской тайны? Конечно, женщины… В этом я скоро убедился, вернувшись в крепость, к предмету моего обожания…»

Дальше Аня пропустила несколько приторных, на ее взгляд, страниц. Во всей книжке ей попалось еще всего одно любопытное место.

«Местные горцы рассказывают, что, когда набегали тучи, волчья шкура падала на человека прямо с неба. После этого человек еженощно превращался в волка, рыскал по горам, нападал на женщин и детей, если они появлялись у него на пути. В старину отважные охотники выслеживали их, потому что оборотни бегали в полнолуние одной и той же тропой. Что-то словно призывало их к себе. Возможно, огромный Квидили звал их на кровавый пир? Вот они и бежали, оскалив волчьи морды, куда-то в ночь. Карачаевцы и балкарцы называли таких „обур“, что значит „пожиратель“, адыги величали их „удди“, а черкесы – „куди“…»

– Скажи мне, кудесник, любимец богов, что станется нынче со мною? – проговорила Аня тихо, чтобы не нарушить тишину читального зала.

Глава 18

– Ни один человек, какого бы звания он ни был и к какому бы состоянию ни принадлежал, не осмелится преследовать прекрасную Марселу, если не желает навлечь на себя лютый мой гнев…

На городском телеканале наступил момент истины. Все, чему когда-то учились местные телевизионные журналисты, чему завидовали, глядя на центральных коллег, о чем грезили в профессиональных снах, наконец, сбылось. У них теперь была своя собственная региональная сенсация с трупами и известным бизнесменом в центре скандала. Причем, материала было так много, что хватало с избытком и ведущей ток-шоу с проникновенным взглядом и плохой дикцией, и бегущему впереди камеры репортеру в красной кепке-бейсболке, и вдумчивому обозревателю с печальным взглядом, который на самом деле тайно грустил о далекой и любимой Южной Америке.

Аня впервые так часто нажимала на кнопку, на которой цифра «пять» еще хорошо сохранилась. Вот она попала на комментарий высокого милицейского чина. С расстановкой, солидными паузами, будто кто-то его параллельно переводил на иностранный язык, генерал информировал горожан, что дело о серийном убийце фактически завершено. Главный подозреваемый задержан, против него выдвинуто обвинение, следствие располагает рядом неопровержимых доказательств. В заключении – произнес он это слово с ярко выраженным «и» на конце – генералу хотелось бы успокоить, предостеречь, пообещать и попросить…

Также в «Новостях» показали пикет заведенных бабулек у магазина-стадиона «Лена». Они требовали освободить невиновного Анатолия Горобца, задержание которого связано с его политической прямотой и честностью. На фоне плаката «Будет городу…ец, раз посажен Горобец!» выступил известный питерский адвокат Людвиг Карма, который рассказал телезрителям, что его подзащитный чувствует себя хорошо, на здоровье не жалуется, верит в торжество правосудия и просит не нагнетать политические страсти, не выходить на улицу с плакатами, не оскорблять работников правопорядка. Хотя, по мнению Людвига Кармы, налицо правовой произвол властей, попытка расправы с неугодным и перспективным политиком, который совсем недавно заявил о своих амбициях, а уже начал стремительно набирать очки и политический вес.

Потом было интервью с подругой детства Горобца, которая вспоминала, как Толик катал ее на раме велосипеда. Смущенная, но подбадриваемая невидимым интервьюером, женщина рассказывала, как юноша наклонялся и нежно целовал ее сзади в шею, а на случайной кочке непроизвольно укусил.

Под вечер Аня увидела в объективе бегущей по коридору камеры знакомые двери и узнаваемые мужские лица. Вот мелькнул в проходе и тут же скрылся Коля Санчук, еще парочка знакомых ребят из отдела. Вдруг камера выхватила не просто знакомое, а любимое лицо, усталое, с наморщенным лбом, с едва заметной грустинкой в глазах. Аня подалась к экрану, словно увидела в передаче «Жди меня» своего потерянного родственника, но тут как из-под земли вырос капитан Харитонов, вернее, его растопыренная пятерня. Харитонов показывал кому-то с очень плохим зрением только что полученную им оценку по боевой и политической подготовке. Аня машинально пересчитала количество пальцев и позвонила мужу на работу.

Михаил пришел за полночь с лицом еще более усталым, чем на экране телевизора. Он принял душ, ел свой ужин машинально, быстро и без разбора. Чтобы встать и дойти до постели, сделал над собой заметное усилие.

– Медвежонок, а есть, наверное, в дзю-дзюцу упражнения и методики для снятия усталости и стресса? – осторожно намекнула Аня.

– В Греции все есть, – отозвался Корнилов, то ли не понимая, то ли ленясь понимать намеки. – Даже пятый труп…

Сказав это, Михаил упал на кровать, как подкошенный. Аня опять увидела перед собой растопыренную пятерню Харитонова. Только на этот раз он не закрывал камеру, а показывал количество совершенных на данный момент убийств.

Аня давно для себя решила, что убийство Елены Горобец стоит в этом кровавом ряду особняком, что Обур еще не пойман, и надо ждать в ближайшее время, точнее, в полнолуние, следующего убийства. Аня, казалось ей, была к этой новости готова, но вышло, что не очень. Она опустилась на кровать рядом с мужем, чувствуя во всем теле невесть откуда взявшуюся свинцовую тяжесть. Ей вдруг подумалось, что пятая убитая тоже должна быть ее близкая знакомая или родственница. Эта была до того страшная мысль, что Аня напрягла всю свою волю, чтобы отстраниться от нее, постараться не накликать новой беды, если ее, конечно, еще не было здесь. Может, это еще не ее горе. Но почему тогда молчит Михаил?

Она наклонилась к мужу, который лежал поперек кровати, и увидела, что тот не держит паузу, не подбирает слов, а спит самым натуральным образом, приоткрыв рот.

– Корнилов, погоди немного! Ты мне еще нужен!

Аня толкнула мужа, дернула за ухо, наконец, бесцеремонно зажала ему нос и рот. Михаил открыл глаза и застонал, как от зубной боли.

– Я столько времени трачу, сражаясь против рукоприкладства в органах, против всяких «слоников», а пытки процветают в моей собственной семье. Можешь, конечно, придушить меня, но только во сне, не будя. Мне же через два часа вставать!

– Как через два часа? – не поняла Аня.

– Так. Я вырвался помыться, перекусить, пару часиков поспать. Сама должна понимать, что у нас в отделе сейчас творится. «Глухари» прилетают по лунному календарю, чуть ли не по часам. А начальство считает, что чем меньше мы спим, тем лучше работаем. Тут и наш папаня Валек бессилен. Такая амбразура образовалась, что он ее уже не закрывает. Меня генерал Столяренко уже напрямую материт. То Мишенька-голубчик, то такой-разэтакий…

– Ты же все равно поперек кровати улегся, – оправдалась Аня. – Я, конечно, женщина миниатюрная, но не Дюймовочка все ж таки. Или ты думал, что я ночами не сплю, сижу с краешку, на тебя влюбленными глазами смотрю и умиляюсь? Дудки! Я тоже живой человек, тоже дрыхнуть люблю. К тому же во сне у тебя вид очень глупый…

– Разве? – удивился Михаил. – А сны мне снятся умные, я бы сказал, научно-популярные, общеобразовательные. Сколько себе внушаю, чтобы снилась полезная информация по работе – так нет, все какие-то документальные фильмы из жизни личинок. С тобой, правда, в главной роли…

– Это я-то личинка? – теперь уже удивилась Аня.

– Королева личинок, – поправился Михаил.

– Королева личинок? Ладно, пускай, – Аня неожиданно смирилась с этой ролью, опять стала серьезной. – Кто она, пятая?

– Обычная девушка. Маша Журавлева, студентка, девятнадцать лет, – вздохнул Корнилов. – Возвращалась домой с тренировки по таэквон-до. Причем, имела черный пояс. Готовилась со следующего года сама вести группу начинающих. Вот вам женские черные пояса! Хотя, наверное, я напрасно возмущаюсь. Та же картина, что и в первом, и втором убийстве. Спокойствие и покорность в позе, словно живая заложница лежит, боится пошевелиться. Нападал-то Обур, конечно, сзади…

– Ты называешь его Обуром? Ты думаешь, тогда с ним разговаривал на форуме, с настоящим убийцей?

– Не знаю. Надо же его как-то обзывать.

Я пару раз опять выходил на этот дурацкий форум, пытался вызвать его на разговор, но ничего не получилось. Молчит, затаился, словно находится где-то совсем рядом, и если начнет говорить с нами по телефону, мы его живой голос услышим.

– Ты замечаешь, от всех этих убийств, как тень какая-то черная, ложится вина на других людей? – спросила Аня, теребя Михаила за ухо, чтобы он не отрубился. – Первая девушка поссорилась со своим парнем. Он не пошел ее провожать, и она погибла. В смерти Синявиной есть моя вина… Не спорь! Не прямая, а какая-то скрытая, по судьбе, по карме, не знаю еще, по чему. Еще вина тамады, по глупости пославшего Люду за дождевой водой. Потом Оля… Это моя вина без всяких оговорок, отступлений. Мне ее замаливать до конца моей жизни придется и на потомков моих еще хватит…

– Я уже устал говорить на эту тему, – Михаил даже сел на кровати. – Разве можно обвинять себя за то, что не остановила дурацким вопросом прохожего? А ведь его жизнь, возможно, сложилась бы после этой минутной задержки совсем по-другому. В темный подъезд зашел немного позже и разминулся со шпаной, улицу перешел уже после того, как промчалась машина с пьяным водителем. Но ведь может быть и обратный вариант, Аня. Ты остановила человека, спросив дорогу, он сказал тебе длинный комплимент. А потом точнехонько вышел на шпану в темном подъезде, на наркомана в поисках денег на очередную дозу, под бампер машины на скользкой дороге… Ты только представь всех встречных-поперечных, с которыми обменялась фразами, взглядами. Что с ними потом произошло? Ты знаешь? Это все слепой, глупый случай, не видящий никого, ничего, ни меня, ни тебя, ни Синявину, ни Олю Москаленко… Вспомнил! – неожиданно воскликнул Михаил. – Вспомнил, кто слепо убивал человека у Паскаля. Вселенная, мир…

Аня с подозрением посмотрела на мужа и, на всякий случай, как бы поправляя ему волосы, потрогала лоб.

– Не смотри ты на меня так тревожно, исподтишка, – перехватил ее взгляд Корнилов. – Ты же лучше в этом разбираешься. Мыслящий тростник Паскаля. Человек погибает, он хрупок, беззащитен, но он знает, что гибнет. А всемогущая вселенная, убивая его, не знает этого… Надо будет Санчо это рассказать, не забыть, а то он, наверное, бедного Паскаля за дурака принял, в очередной раз усомнился в бесполезности отвлеченных знаний… К чему это я?

– По поводу вины, – напомнила Аня.

– А в гибели пятой девушки кто виноват? – спросил Михаил.

– Не знаю, может, тренер, который учил ее защите и нападению, ударам каким-то, тебе это лучше знакомо. Вручил ей черный пояс в торжественной обстановке, внушил уверенность в собственной неуязвимости…

– Но нападение было неожиданным, сзади, – возразил ей Корнилов. – Тут и я бы был бессилен. Это только Миямото Мусаси шел себе по ночному лесу, почувствовал легкое беспокойство в листьях деревьев или на душе. Разбираться не стал – выхватил меч и прочертил круг. Пятерых разбойников разрезал, как шоколадных зайчиков…

– Почему она не обернулась хотя бы, когда услышала сзади шаги? – спросила Аня. – Черный пояс помешал?

– Когда мы раскроем это убийство, – сказал мечтательно Михаил, – а мы его обязательно раскроем… я начну с тобой заниматься дзю-дзюцу. Что-то в тебе есть такое. Может, что-нибудь получится.

– Спасибо за комплимент, – усмехнулась Аня. – Я уже как-то подумала об этом. Знаешь когда? Когда двумя ногами ударила Расстегая в машине. Я правильно поступила?

– Может быть, ты приняла тогда единственно верное решение. А позанимайся я с тобой несколько занятий, ты стала бы заморачиваться, думать головой, не имя еще навыков. Сделала бы неудачное, несвоевременное движение. Ничего бы у тебя не получилось, Расстегай бы только разозлился… Кто был бы тогда виноват?

Сам испугавшись и этой ситуации, и своего вопроса, Корнилов умолк и задумался.

– Собак вот тоже жалко, – пробормотал он. – Вот уж не знаю, что они там понимали, когда их запихивали крючьями в фургон.

– Их усыпляли снотворным, – сказала Аня. – Стреляли шприцами через трубочки, как индейцы в дебрях Амазонки.

– А ты откуда знаешь? – спросил Михаил, правда, без всякого удивления в голосе. – Ты там, конечно, тоже побывала. Вот уж вездесущая…

Аня задумалась, а когда Корнилов уже лег поудобнее, с ненавистью поглядывая на будильник, спросила:

– Через три точки сколько можно провести прямых?

– Треугольник, то есть три прямые, – прилежно, хотя и со стоном, ответил Михаил.

– А если точки лежат на одной линии? – спросила Аня, выключая свет и выходя из комнаты.

– Завтра еще совещание у Кудинова, – донеслось до нее ворчание засыпавшего с именем начальника на устах Михаила.

– Обур, удди, куди, – прошептала Аня уже в коридоре.

В полутьме она нашарила в прихожей водительскую карту Петербурга, на ощупь подцепила в ящичке под зеркалом карандаш и обломок пластмассовой линейки.

На кухонном столе Аня занялась странной навигацией. Она отыскала на карте Петербурга три точки, потом приложила обрубок линейки и соединила их между собой. Получилась совершенно прямая линия, перерезавшая город на две неодинаковые части. Аня посидела какое-то время, вглядываясь в серые дороги и розовые кварталы домов. Подумав, нарисовала на прямой линии аккуратную стрелочку. Стрелка была направлена из города в область, где пятнами были обозначены зеленые зоны.

Ей казалось, что она только что присела, а уже звенел будильник, и Михаил, лохматый и злой, бежал в ванную.

– Мне кофе! – крикнул он на бегу.

– Ты же никогда его не пил, – удивилась Аня. – Может, все-таки чай?

– Кофе! – донеслось из ванной через шум воды.

Приблизительно на той же скорости Корнилов пробежал в комнату, потом в коридор, застучал каблуками, зазвенел ключами от машины. Аня каким-то чудом поймала его в дверях для прощального поцелуя.

Странное дело, спать ей совсем не хотелось. Было четыре часа ночи или утра. Если четыре утра, то когда вообще бывает ночь? Одевшись и выйдя на улицу, Аня убедилась, что ночь все-таки есть на свете. Это было самое ее время, приглушенное, утихомиренное. Ночь все на время сгладила, до утра примирила, вроде, справилась со всеми проблемами, но ничего не смогла сделать с постоянным, то нарастающим, то затихающим, но не до конца, гулом огромного города. Город был сильнее этой ночи на рубеже августа и сентября. Он давно победил ее тишину, ее темень давно была вытеснена подсвеченным снизу смогом. Да и такие полуночники, как Аня и ее муж, подливали масло в огонь, на котором сгорала темная, тихая ночь.

Аня впервые за все время проживания в этом доме увидела плотный, не выщербленный строй автомобилей перед подъездами. Только синего «Фольксваген-Гольфа», Олиного предпоследнего почти подарка – последним подарком Ольги Владимировны была Анина жизнь, – не было на месте. Аня достала карту, раскрыла ее под желтым фонарем, будто не могла сделать это дома на столе, при нормальном освещении. Транспорт еще не ходил, ночную попутку она ловить не решилась и пошла пешком по перпендикуляру к странной линии, указывающей куда-то за границу города.