Текст книги "Испытание правдой"

Дуглас Кеннеди
Испытание правдой

Как всегда, посвящается Грейс, Максу и Амелии.

Но на этот раз и Джозефу Стрику.

«Тех доблесть губит, тех возносит грех…»[1]1
  Перевод М. А. Зенкевича. – Здесь и далее примеч. переводчика.


[Закрыть]

Уильям Шекспир «Мера за меру»,

акт 2, сцена 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1966–1973

Глава первая

После ареста мой отец стал знаменитостью.

Шел 1966 год – и отец (или для всех, кроме его единственного ребенка, Джон Уинтроп Лэтам) первым из профессоров Вермонтского университета открыто выступил против войны во Вьетнаме. Той весной он возглавил студенческий протест, который вылился в сидячую забастовку возле административного здания университета. С тремя сотнями студентов отец заблокировал вход в здание на тридцать шесть часов, парализовав работу университетской администрации. Все закончилось тем, что были вызваны полиция и Национальная гвардия. Протестующие отказывались двинуться с места, и отца показали по национальному телевидению в момент препровождения в тюрьму.

Это была сенсационная новость для того времени. Отец спровоцировал одну из первых и самых значимых акций гражданского неповиновения, и кадры, на которых этого почтенного американца в твидовом пиджаке и голубой рубашке отрывают от земли пара дюжих стражей порядка, разошлись по всем новостным телеканалам.

– Твой отец такой крутой! – Такими возгласами меня встретили в школе наутро после его ареста.

Спустя два года, когда я сама стала студенткой Вермонтского университета, одно упоминание о том, что я дочь профессора Лэтама, вызывало такую же реакцию:

– Твой отец такой крутой!

А я в ответ кивала и натянуто улыбалась:

– Да, он лучше всех.

Не поймите меня неправильно, я обожаю своего отца. Так было всегда, и так будет всегда. Но когда тебе восемнадцать – как было мне в шестьдесят девятом – и ты отчаянно пытаешься заявить о себе как о личности, а твоего отца считают вторым Томом Пейном[2]2
  Томас Пейн (1737–1809) – англо-американский писатель, философ, публицист, прозванный «крестным отцом США».


[Закрыть] не только в родном городе, но и в колледже, где ты учишься, возникает ощущение, будто тебя полностью заслонила его долговязая добродетельная тень.

Я могла бы вырваться из оков его высокоморального образа, перейдя в другой университет. Но вместо этого в середине второго курса я поступила еще эффектнее: я влюбилась.

Дэн Бакэн был полной противоположностью моему отцу. Если отец был плоть от плоти «белая кость» и мог похвастаться впечатляющим послужным списком – Чоут[3]3
  Чоут Розмари Холл – элитная школа в Валлингфорде, штат Коннектикут.


[Закрыть], Принстон, докторская степень в Гарварде, – Дэн был родом из захолустного городка Гленз Фоллз в северной части штата Нью-Йорк. Его отец работал техником в местной школе, а покойная мать при жизни владела маленьким маникюрным салоном; Дэн был первым в семье, кто поступил в колледж, не говоря уже о том, что выучился на врача.

К тому же он был на редкость застенчивым парнем. Он никогда не доминировал в разговоре, никогда не навязывал свое мнение. Но он был великолепным слушателем – его куда больше интересовало то, что говорит собеседник. И мне это нравилось. Его мягкую сдержанность я находила любопытной и привлекательной. Он был серьезен и, в отличие от всех знакомых мне студентов, точно знал, куда идет. На нашем втором свидании, за первой или уже второй кружкой пива, он признался, что не стремится к таким высоким материям, как, скажем, нейрохирургия. И уж, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы он погнался за большими деньгами, которые сулила дерматология. Нет, он избрал для себя семейную медицину.

– Я хочу быть скромным сельским врачом, не более того, – сказал он.

Студенты-первокурсники медицинского факультета трудились по тринадцать часов в день, но Дэн учился круглосуточно. Контраст между нами был просто разительным. Я избрала своей специальностью английский язык и мечтала преподавать в школе. Но это было начало семидесятых, и студентам, за исключением тех, кто грыз гранит юриспруденции и медицины, было недосуг думать о «будущем».

Дэну было двадцать четыре, когда мы познакомились, но пятилетняя разница в возрасте не казалась пропастью. Мне сразу понравилось, что он такой серьезный и взрослый, не чета тем парням, с которыми я встречалась до него.

И не то чтобы у меня был богатый опыт общения с мужчинами. В старшей школе я обзавелась бойфрендом по имени Джаред. Он был начитанный и утонченный и обожал меня, пока не поступил в Чикагский университет, – с его отъездом стало понятно, что никто из нас не готов к любви на расстоянии. Потом, в первом семестре в колледже, был короткий флирт с Чарли, и я прикоснулась к миру фриков. Как и Джаред, Чарли был очень милый, очень начитанный, великолепный рассказчик и к тому же натура творческая (в случае с Чарли это означало, что он сочинял в высшей степени напыщенные – даже на взгляд впечатлительной восемнадцатилетней девчонки – стихи).

Чарли сидел на наркоте и был из тех, кто за утренним кофе не обходится без косячка. Поначалу это меня не смущало, хотя сама я никогда не баловалась марихуаной. Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что мне было необходимо короткое погружение в эту вакханалию. Шел 1969 год – и вакханалия была в самом разгаре. Три недели я терпела матрас на полу ночлежки, где жил Чарли, терпела его все более путаные монологи, произнесенные в наркотическом бреду, пока однажды вечером не застала его сидящим в окружении трех парней, с передаваемой по кругу зловонной самокруткой, кайфующим под оглушительный рев рок-группы «Грейтфул Дэд».

– Привет… – сказал он мне, после чего погрузился в долгое молчание. Когда я, стараясь перекричать музыку, предложила ему пойти в кино, он опять произнес «привет», продолжая многозначительно кивать, словно только что открыл мне какой-то глубокий кармический секрет.

Я не стала задерживаться и вернулась в кампус, где в одиночку выпила бутылку пива под сигареты «Вайсрой». Где-то на третьей сигарете появилась Марджи. Она была моей лучшей подругой – хрупкая манхэттенская «штучка» с копной черных вьющихся волос. Марджи выросла на Сентрал-Парк-Вест, ходила в правильную школу (Найтингейл Бэмфорд) и была большой умницей. Но по ее собственному признанию, она «так перестаралась с учебниками», что это привело ее в университет Вермонта. «А я даже не умею кататься на лыжах».

– Ты, похоже, совсем выдохлась, – сказала Марджи, подсаживаясь ко мне. Выбив из пачки сигарету, она закурила. – Бессонная ночь с Чарли?

Я пожала плечами.

– Очередное фрик-шоу в его коммуне? – спросила она.

– Угу.

– По мне, так то, что он красавчик, оправдывает…

Она замолчала на полуслове, глубоко затягиваясь сигаретой.

– Продолжай, – сказала я, – закончи свою мысль.

Еще одна глубокая и многозначительная затяжка.

– Что ты хочешь? Парень под кайфом двадцать четыре часа в сутки. Ничего удивительного, что ему сложно произносить слова, в которых больше одного звука, верно?

Я не смогла удержаться от смеха, потому что Марджи, со своей нью-йоркской прямотой, попала в самую точку. Так же безжалостно она высказывалась и о своих комплексах… из-за которых, после трех месяцев учебы на первом курсе, у нее до сих пор не было бойфренда.

– Все ребята здесь либо лыжные фанаты, что в моем тезаурусе проходит как синоним верха тупости… либо наркоманы, у которых мозги превратились в подобие швейцарского сыра.

– Послушай, но это же не на всю жизнь, – выступила я в защиту.

– Я не имею в виду твоего Мистера Личность, дорогая. Я просто делюсь своими наблюдениями.

– Ты думаешь, он будет страдать, если я его брошу?

– О, умоляю. Думаю, он сделает три затяжки своей дури и забудет о тебе еще до того, как выдохнет.

Но мне все-таки понадобилось еще две недели, прежде чем окончательно порвать с ним. Я ненавижу обижать людей, и мне всегда хотелось нравиться. Кстати, именно за это меня, бывало, распекала Дороти, моя мать, потому что, как настоящая уроженка Нью-Йорка (и при этом моя мама), она всегда прямо говорила о том, что думает.

– Знаешь, совсем не обязательно стремиться быть Мисс Популярность, – сказала она, когда я однажды пожаловалась, что не выиграла место в школьном совете. – И по мне, так это круто – не сливаться с чирлидерской толпой. Потому что на самом деле куда важнее быть умницей.

– Хорошистка – это не умница, – возразила я. – Это посредственность.

– Я тоже была хорошисткой в старшей школе, – сказала мама. – И гордилась этим. Между прочим, у меня, как и у тебя, тоже было всего две подруги, и я никогда не рвалась в команду чирлидеров.

– Мама, в твоей школе не было чирлидеров.

– Ну хорошо, допустим. Значит, я не рвалась в команду шахматистов. Я вот к чему веду: популярные девчонки в школе, как правило, самые неинтересные… и они всегда заканчивают тем, что выходят замуж за ортодонтов. Пойми, мы с отцом не считаем тебя неудачницей. Наоборот, ты – наша звезда.

– Я знаю, – солгала я. Потому что никогда не чувствовала себя звездой. Вот мой отец – да, он был звездой: несгибаемый радикал, герой; а мама могла рассказать немало историй о своих тусовках с де Кунингом, Джонсом, Раушенбергом, Поллоком[4]4
  Виллем де Кунинг (1904–1997) – художник и скульптор, один из лидеров абстрактного экспрессионизма; Джаспер Джонс (род. 1930) – американский художник, виднейший представитель поп-арта; Роберт Раушенберг (1925–2008) – американский художник, представитель абстрактного экспрессионизма; Джексон Поллок (1912–1956) – американский художник, идеолог и лидер абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть] и прочими шишками, столь почитаемыми нью-йоркскими школьниками послевоенного времени. Она выставлялась в Париже и до сих пор говорила по-французски, преподавала на полставки в университете, на факультете искусств, и казалась мне такой совершенной и чертовски уверенной в себе. Я же мало того что была лишена всякого таланта, так еще и не обладала той страстью, которая вела моих родителей по жизни.

– Может, притормозишь? – говорила мне мать. – Ты еще даже не начала жить, не говоря уже о том, чтобы определить для себя, в чем ты сильна – А потом спешила на собрание «Художники Вермонта против войны», где она, разумеется, была спикером.

В этом была отличительная особенность моей мамы – она вечно была занята. И уж точно она была не из тех, кто обменивается кулинарными рецептами, печет гёрлскаутское печенье и шьет костюмы для рождественских спектаклей. По правде говоря, мама была самым никудышным кулинаром всех времен и народов. Ее совершенно не волновало, что спагетти вываливаются из кастрюли недоваренными, а утренняя овсянка больше напоминает месиво из липких комков. А уж что до работы по дому… в общем, лет с тринадцати я решила, что проще все делать самой. Я перестилала постельное белье, стирала, заказывала продукты. Меня это вовсе не напрягало. Наоборот, развивало чувство ответственности. Во всяком случае, я обожала порядок и организованность.

– Тебе так нравится играть в домработницу? – сказала однажды мама, когда я заехала домой из колледжа, чтобы прибраться на кухне.

– Послушай, скажи спасибо, что кто-нибудь здесь этим занимается.

Зато мои родители никогда не устанавливали для меня комендантский час, не диктовали, что носить, не заставляли убираться в своей комнате. Но, возможно, в этом просто не было необходимости. Я никогда не загуливала допоздна, не носила цветастых детских тряпок (предпочитала короткие юбки) и уж точно была самой аккуратной из всех домочадцев.

Даже когда я закурила в семнадцать лет, они не бились в истерике.

– Я прочитала статью в «Атлантик», там пишут, что это может вызвать рак, – сказала моя мать, когда застукала меня затем, что я тушила окурок на заднем крыльце дома. – Впрочем, это твои легкие, детка.

Мои подруги завидовали тому, что у меня такие лояльные родители. Они балдели от их радикальных политических взглядов и странных абстрактных картин моей матери, которыми был забит наш красный дощатый дом. Но ценой, которую я платила за такую свободу, был непрекращающийся сарказм мамы.

– Принц не такой уж прекрасный, – сказала она на следующий день после знакомства с Чарли.

– Я уверен, что это всего лишь мимолетное увлечение, – поддакнул отец.

– Надеюсь.

– Каждому нужно пройти хотя бы через один роман с наркоманом, – продолжил папа, лукаво улыбаясь матери.

– Де Кунинг не был наркоманом.

– Да он постоянно пребывал в прострации!

– И это был вовсе не роман. Так, всего лишь двухнедельный эпизод…

– Эй, вы же знаете, что я все слышу, – сказала я, ничуть не удивившись тому, что им удалось забыть о моем присутствии, но слегка озадаченная новостью о том, что мама когда-то была любовницей Виллема де Кунинга.

– Мы в курсе, Ханна, – спокойно ответила мама. – Просто разговор как-то неожиданно свернул в другую сторону.

Вот так. В этом была вся мама. Отец подмигнул мне, словно говоря: «Ты же знаешь, что она не всерьез». Но я-то знала, что это не так. Будучи послушной девочкой, я не стала заходиться в подростковой ярости. Я проглотила обиду – как всегда.

Когда встал вопрос о моей независимости, мама подтолкнула меня к идее выбрать колледж подальше от Берлингтона, а когда я решила поступать в Вермонтский университет, поставила меня, домоседку, перед нелегким выбором. Она настаивала на том, чтобы я жила в кампусе.

– Пора тебе вылетать из гнезда, – сказала она.

Что роднило нас с Марджи, так это сумбурное происхождение – обеих воспитывали рафинированные отцы и упертые еврейские матери, которые настойчиво насаждали в нас чувство неполноценности.

– По крайней мере, твоя мама делает себе высокохудожественные интимные стрижки, – сказала Марджи. – А для моей сходить на маникюр – уже большое личное достижение.

– Ты никогда не чувствуешь себя бездарностью? – вдруг спросила я.

– Да постоянно! Моя мамаша все время напоминает мне о том, что я воспитывалась для Вассара[5]5
  Колледж Вассара – престижный частный гуманитарный колледж высшей ступени в городе Покипси, штат Нью-Йорк.


[Закрыть], а оказалась всего лишь в Вермонте. Но я-то знаю, что лучше всего у меня получается стрелять сигареты и одеваться, как Дженис Джоплин… так что я не из тех, кого можно назвать Мисс Излучающая Уверенность. А чего ищет твоя душа?

– Иногда мне кажется, что мои родители видят во мне какой-то отделившийся автономный штат… и источник великого разочарования.

– Они так и говорят тебе?

– Ну, не напрямую. Но я знаю, что не соответствую их представлениям об успехе.

– Послушай, тебе всего восемнадцать. Тебе по возрасту положено быть дурой… только не подумай, что я тебя обзываю.

– Я должна на чем-то сосредоточиться.

Марджи закашлялась, выпуская облако дыма.

– О, умоляю, – заныла она.

Но я была исполнена решимости собраться с духом и силами, чтобы завоевать интерес родителей и показать им, что я человек серьезный. И начала я с того, что взялась за учебу. Вечерами, часов до десяти, я засиживалась в библиотеке, много читала – разумеется, налегая на литературу девятнадцатого века. На первом курсе мы изучали Диккенса и Теккерея, Готорна и Мелвилла и даже Джорджа Элиота. Но из всей обязательной литературы меня больше всего захватила «Мадам Бовари» Флобера.

– Черт возьми, это же такая тоска, – сказала Марджи.

– Не в этом ли вся прелесть? – возразила я. – А тоска потому, что в этой книге реальная жизнь.

– И ты называешь романтическую глупость, в которую она влипла, жизнью? Она ведь придурок, разве нет? Вышла замуж за этого зануду, переехала с ним в такой же занудный городишко, а потом бросилась в объятия какого-то слюнявого солдафона, который видел в ней только любовницу, не более того.

– Для меня в этом как раз и есть отражение реальной жизни. Во всяком случае, смысл романа в том, что для кого-то страсть – это способ сбежать от скуки и обыденности.

– Ну, что еще новенького? – Марджи увела разговор в сторону.

Между тем мой отец, как казалось, заинтересовался моим мнением о книге. Однажды представилась редкая возможность выбраться с ним на ланч в маленькую закусочную неподалеку от университета (как бы я ни обожала своего отца, мне не хотелось, чтобы меня видели с ним в столовой нашего кампуса). Я рассказала отцу, что мне очень понравилась книга, что я считаю Эмму Бовари «настоящей жертвой общества».

– В каком смысле? – спросил он.

– Ну, в том смысле, что она позволила заточить себя в ту жизнь, которая ей была не мила, а потом решила, что, влюбившись в кого-то, сможет решить свои проблемы.

Он улыбнулся:

– Молодец. Ты попала в точку.

– Но вот только одного я не пойму: почему она выбрала самоубийство как выход из положения; почему не сбежала в Париж или еще куда-нибудь?

– Дело в том, что ты видишь Эмму глазами американской женщины конца шестидесятых, а не того, кто был скован условностями того времени. Ты ведь читала «Алую букву»?

Я кивнула.

– Сегодня мы можем лишь удивляться, почему вдруг Тестер Прин бродила по Бостону с большой буквой «А» на груди и жила в постоянном страхе перед угрозами пуритан отобрать у нее ребенка. Можно спросить: почему бы ей просто не схватить свою дочь и не сбежать? Но для нее неизменно встал бы вопрос: а куда мне бежать? Она не видела пути спасения от наказания, которое, собственно, и считала своей судьбой. То же самое и с Эммой. Она знает, что если сбежит в Париж, то для нее все кончится тем, что, в лучшем случае, она устроится швеей или на какую-то другую мелкобуржуазную работу, потому что в девятнадцатом веке общество было безжалостно к замужней женщине, пренебрегшей своими обязанностями.

– Твоя лекция еще надолго? – смеясь, спросила я. – А то мне в два часа надо быть в классе.

– Я как раз подхожу к сути, – улыбнулся отец. – А суть в том, что личное счастье ничего не значило в те времена. Флобер был первым великим романистом, который понял, что все мы должны бороться с той тюрьмой, которую для себя создаем.

– Даже ты, пап? – спросила я, с удивлением услышав от него такое признание.

Он печально улыбнулся и уставился в свою тарелку.

– Каждому человеку время от времени становится тошно, – сказал он. И тут же переменил тему.

Уже не в первый раз отец невольно намекал на то, что в отношениях с моей матерью не все так гладко. Я знала, что они часто ссорятся. Моя мама была той еще бруклинской горлопанкой и заводилась с пол-оборота, если ее что-то раздражало. Отец – верный своим бостонским корням – ненавидел конфронтацию (если только речь не шла о митингах протеста и угрозе ареста). Так что, если мама бывала не в духе, он предпочитал не попадаться ей на глаза.

Когда я была моложе, то очень переживала из-за этих скандалов. Но с возрастом стала понимать, что родители, в общем-то, уживаются; их взрывной союз все-таки был прочным, возможно, именно из-за фантастической несовместимости. И пусть мне хотелось чаще видеть их дома и вместе, наблюдая за их свободолюбивым браком, я твердо усвоила одно: двум людям необязательно мозолить друг другу глаза, чтобы сохранить отношения. Но когда отец намекнул на некоторую усталость от семейной жизни, я поняла и еще кое-что: никогда не знаешь, что происходит между мужчиной и женщиной… можно только догадываться.

Это такая же загадка, как и то, почему женщина вроде Эммы Бовари так верила, что любовь может решить все ее проблемы.

– Потому что женщины в массе своей идиотки, вот почему, – сказала моя мать, когда я по глупости спросила ее мнение о романе Флобера. – А знаешь, почему они идиотки? Потому что слепо доверяют мужчинам. Нельзя этого делать. Усвоила? Никогда.

– Я не дура, мам, – ответила я.

– Поживем – увидим.

Глава вторая

– Я никогда не выйду замуж, – объявила я матери перед самым началом первого семестра в колледже. Это заявление прозвучало после очередного скандала между родителями, который закончился тем, что отец заперся у себя в кабинете и врубил Моцарта на полную мощь, чтобы заглушить крики матери. Успокоившись – спасибо сигаретам и стакану виски «J&B», – она зашла в кухню, где и застала меня, насупленную, за столом.

– Добро пожаловать замуж, – сказала она.

– Я никогда не выйду замуж, – объявила я.

– Еще как выйдешь. И будешь ругаться со своим парнем. Потому что так уж устроен брак. Таковы правила игры.

– Я не хочу такой игры.

– Готова поставить сто баксов на то, что ты пойдешь к алтарю еще до того, как тебе стукнет двадцать пять, – сказала мама.

– Можешь ставить сколько хочешь, – ответила я. – Потому что этого не будет никогда.

– Слыхали мы такие заявления.

– Почему ты так уверена, что я рано выйду замуж?

– Материнская интуиция.

– Что ж, считай, что ты проиграла пари.

Спустя полгода я встретила Дэна. А еще через несколько недель, когда мы уже были парой, Марджи сказала мне:

– Прошу, сделай мне одолжение: не выходи за него сейчас.

– Да ладно, Марджи. Мне еще нужно время, чтобы узнать его поближе.

– Да, но я вижу, что ты уже все решила.

– Как ты можешь такое говорить? Неужели я настолько прозрачна?

– Хочешь, поспорим?

Черт бы побрал эту Марджи – она слишком хорошо меня знала. Дэн понравился мне с первого взгляда, но я никогда не говорила, что собираюсь за него замуж. Так почему же Марджи и моя мать были так уверены в этом?

– Просто ты традиционалист, – сказала мне мать.

– Как же ты ошибаешься, – возразила я.

– И вовсе незачем этого стыдиться, – продолжила она. – Кто-то рождается бунтарем, кто-то скромником, а кто-то просто… консерватором.

– Не знаю, зачем я вообще завела с тобой этот разговор, – сказала я.

Мама пожала плечами:

– Ну, тогда и не говори ничего. Между прочим, это ты пришла к нам сегодня на ланч и спросила моего совета насчет доктора Дэна…

– Ты действительно терпеть его не можешь?

– С чего ты взяла? Какой абсурд. Доктор Дэн – мечта любой матери.

– А он сказал, что ты очень милая.

– Я уверена, что у Дэна все милые.

В мире моей матери ни один нормальный или приличный человек не мог вызывать интереса. Эти добродетели подпадали под определение «скука». И как только она познакомилась с Дэном, я уже знала, что и его она поместила в эту категорию.

Только вот мне он вовсе не казался скучным. Он был просто… нормальным. В отличие от моих родителей, он никогда не подавлял меня, не пытался блистать своим интеллектом или хвалиться достижениями. Он хохотал над моими шутками, ценил мое мнение, поощрял все мои начинания. И ему нравилось, что я такая, какая есть. Неудивительно, что моя мама не прониклась к нему симпатией.

– Она хочет для тебя лучшего, но так, как это понимает она сама, – сказал мне Дэн после знакомства с ней.

– Это беда всех еврейских матерей.

– Ты должна посмотреть на это иначе – просто ее добрые намерения немного сбились с пути.

– Ты всегда пытаешься отыскать в людях лучшее?

И опять он как-то неуверенно пожал плечами.

– Разве это так плохо? – спросил он.

– Думаю, это одна из причин, почему я люблю тебя.

И как это вдруг вырвалось у меня? Я была знакома с этим парнем всего пару месяцев, но, оказывается, в глубине души уже все для себя решила.

В отличие от своих подруг по колледжу, которые каждый уик-энд меняли партнеров по постели, я не была готова к «свободной любви», как и к «открытым отношениям» с Дэном. С самого начала между нами было достигнуто негласное соглашение, что мы сохраним моногамию, потому что мы оба хотели этого.

В пасхальный уик-энд мы отправились на машине к его отцу в Гленз Фоллз. Хотя к тому времени мы уже несколько месяцев были вместе, я не была знакома с его отцом (мать Дэна умерла в возрасте сорока лет от аневризмы, это случилось в первый год его учебы в старшей школе). Уик-энд прошел просто замечательно. Джо Бакэн был американцем в первом поколении. Его родители приехали в Америку из Польши в начале 1920-х годов и сразу же поменяли фамилию Бакевски на типично американскую Бакэн. Отец Джо был электриком, так что парню ничего не оставалось, кроме как пойти по его стопам. И еще. Мистер Бакэн-старший был настоящим патриотом, и Джо в этом отношении также не отличался от него. В 1941 году, после нападения на Пёрл-Харбор, он поступил добровольцем в морскую пехоту.

– Так я оказался на Окинаве с четырьмя своими приятелями из Гленз Фоллз. Ты что-нибудь знаешь про Окинаву, Ханна?

Я покачала головой.

– Ну, чем меньше знаешь, тем лучше, – сказал он.

– Отец был единственным из этой четверки, кто вернулся домой живым, – пояснил Дэн.

– Да, мне просто повезло, – кивнул Джо. – На войне ты можешь сколько угодно пытаться ускользнуть от смерти, но если на пуле написано твое имя…

Он сделал паузу, глотнул пива из бутылки.

– А твой отец воевал, Ханна?

– Да. Он служил в Вашингтоне и какое-то время в Лондоне – что-то связанное с разведкой.

– Значит, он никогда не видел настоящего боя? – спросил Джо.

– Отец… – осадил его Дэн.

– Послушай, я всего лишь задал вопрос, – не унимался Джо. – Просто мне интересно, бывал ли отец Ханны под огнем, вот и все. Я знаю, что он какой-то известный «мирник»[6]6
  «Мирник» – саркастическое прозвище пацифистов, распространенное в 1960−1970-е гг.


[Закрыть]…

– Отец… – снова прервал его Дэн. – Но я ведь не говорю ничего плохого про этого парня, – возмутился Джо. – Я хочу сказать, что не знаком с ним, но при всей моей ненависти к этим демонстрациям «мирников», должен признаться, Ханна, что я уважаю твоего отца, который выступает…

– Отец, может, ты уже наконец слезешь со своей ораторской трибуны?

– Послушай, я не пытаюсь никого оскорбить.

– Вы меня не оскорбили, – сказала я.

Джо сжал мою руку. У меня возникло ощущение, будто ее стянули жгутом.

– Умница, – произнес он, потом обернулся к своему сыну и добавил: – Вот видишь, мы просто обмениваемся мнениями.

Я чувствовала себя как дома в этой атмосфере доброго юмора… хотя их дом был так не похож на мой собственный. У Джо Бакэна было совсем немного книг, и свое свободное время он в основном проводил в комнате отдыха в подвале, перед цветным телевизором «Зенит» с большим экраном, болея за любимую команду «Баффало Биллз», которая каждый уик-энд с треском проигрывала.

– Надеюсь, он не считает меня какой-нибудь соплячкой? – спросила я Дэна на обратном пути в Вермонт.

– Он сказал, что влюбился в тебя.

– Лгунишка, – улыбнулась я.

– Нет, это правда. Ты просто покорила его. И надеюсь, ты не в обиде за весь этот треп о твоем отце…

– Нисколько. На самом деле мне показалось, что это была хитроумная уловка – ему ведь так хотелось разузнать о моем отце…

– Послушай, он ведь электрик. И насколько я разбираюсь в электриках, у них просто мания выведывать все, что им необходимо знать. Поэтому он и прицепился к твоему отцу.

– Он кажется мне нормальным и практичным человеком, – сказала я.

– Абсолютно нормальных родителей не бывает.

– Ты мне будешь рассказывать!

– Но у твоих родителей довольно прочный союз.

– Да уж, насколько прочный, настолько и непредсказуемый.

– Мы никогда не будем непредсказуемы, – рассмеялся он.

– Ловлю тебя на слове.

Мы никогда не будем непредсказуемы. Я знала, что тем самым Дэн хотел сказать мне, что видит нас вместе на долгие годы. Того же хотелось и мне, несмотря на то что внутренний голос настойчиво шептал: не торопись… ты еще только первокурсница… вся жизнь впереди… не запирай себя так рано.

Прошло еще полгода, прежде чем Дэн решился сказать мне «Я люблю тебя». Было лето, и Дэн выиграл место в программе стажировки студентов-медиков в Массачусетском общем госпитале в Бостоне. Когда он узнал, что его, единственного из студентов Вермонтского университета, отобрали в эту программу, он спросил: «Не возражаешь провести со мной лето в Бостоне?» Мне хватило пары секунд, чтобы сказать «да». За неделю я подыскала для нас дешевую квартиру в Кембридже, которую сдавали в субаренду за 85 долларов в месяц. Я навела справки и узнала, что в Роксбери квакеры набирают учителей-добровольцев в классы коррективного курса по чтению, причем без привязки к религиозной конфессии. Я подала заявку, и меня приняли – без жалованья, если не считать 25 долларов в неделю на проезд и ланчи, зато с возможностью делать доброе дело.

Мой отец пришел в восторг, когда я рассказала ему, как собираюсь провести каникулы. Мама тоже выразила одобрение – хотя не обошлось и без оговорок, иначе это была бы не моя мама.

– Обещай мне, что будешь выбираться из Роксбери до наступления темноты. И обещай, что попытаешься найти какого-нибудь приличного местного парня, чтобы провожал тебя каждый вечер до метро и сажал на поезд.

– Под местным парнем ты понимаешь черного? – спросила я.

– Я не расистка, – сказала она. – Но хотя мы с отцом и одобряем твой вариант летних каникул, там, в Роксбери, тебя вполне могут принять за белую либералку, вторгшуюся на чужую территорию…

– Спасибо, мамочка.

– Я просто говорю правду.

На самом деле Роксбери оказался вовсе не таким зловещим, как я представляла. Да, это были форменные трущобы, и социальное неблагополучие кричало о себе на каждом шагу. Но программу «Дадли-стрит проджект» вели профессионалы от образования и работники местной социальной службы, которые не отличались либеральными взглядами. Меня определили наставницей к десятилетним детишкам с отставанием в развитии навыков чтения. Им были не под силу даже простейшие предложения. Не могу сказать, что за семь недель я сделала из них книгочеев, но к концу лета четверо из моей группы уже осваивали повесть «Мальчишки Харди», а я поняла, что нашла для себя любимое дело. Все говорят о том, насколько благодарна профессия учителя, как это ценно – видеть результат своего труда. Но к этому можно добавить и совершенно неповторимое ощущение ответственности, когда ты чувствуешь себя главным. И когда у одного мальчика из моей группы произошел прорыв, я испытала настоящий кайф… пусть даже ребенок сам и не осознал, чего достиг.

– Ты хочешь сказать, – подытожила Марджи, позвонившая мне из Нью-Йорка, – что это примерно как у Сиднея Пуатье[7]7
  Сидней Пуатье – американский темнокожий актер, сыгравший в фильме «Учителю с любовью» (1967).


[Закрыть], когда все дети поначалу тупоголовые, но в конце подходят к тебе со слезами на глазах и признаются: «Мисс Ханна, вы изменили мою жизнь»?

– Нет, дорогая, – ответила я. – Мои ученики ненавидят эту летнюю школу, а на меня смотрят как на тюремного надзирателя. Но, по крайней мере, они учатся.

– Что ж, во всяком случае, пользы больше, чем в том, чем занимаюсь я.

Благодаря маминым связям Марджи устроилась на летнюю практику в журнал «Севентин».

– Я всегда считала, что глянцевые журналы сплошь гламурные.

– Только не этот. К тому же эти надменные практикантки из «Лиги плюща» и «Семи сестер»[8]8
  «Лига плюща» – объединение восьми старейших привилегированных учебных заведений на северо-востоке США; «Семь сестер» – ассоциация семи старейших и наиболее престижных (в прошлом – женских) колледжей на востоке страны.


[Закрыть] смотрят на меня свысока, потому что я учусь в Вермонте.

– Готова спорить, что пива ты можешь выпить больше, чем все они, вместе взятые.

– А я готова спорить, что не выйду замуж за какого-нибудь Тодда, как все они. Кстати, раз уж зашел разговор, как твоя la vie domestique?[9]9
  Семейная жизнь (фр.).


[Закрыть]

– Знаешь, мне не хочется говорить, но…

– Что такое?

– У нас все замечательно.

– Господи, какая ты зануда.

– Признаюсь, виновата.

Я не лукавила. Мама была права: мне действительно нравилось вести домашнее хозяйство. Да и Дэн прекрасно справлялся с нудной домашней работой. Более того, мы совсем не мешали друг другу, и лучшим открытием того лета для меня стала компания Дэна. Нам всегда было о чем поговорить, и он так живо интересовался всем, что происходило в мире. Я безнадежно отставала в политике, и мне было никак не уследить за тем, что творилось во Вьетнаме, в то время как Дэн знал о каждом шаге в наступлении американской армии, о каждом ответном ударе вьетконговцев. И еще он заставил меня читать Филипа Рота – чтобы, как он выразился, научиться понимать «пунктики еврейских матерей».

Моя мама прочитала «Случай портного», когда его впервые опубликовали в 1969 году. Когда я обмолвилась, что наконец-то осилила его этим летом, мамина реакция меня удивила.