Текст книги "Испытание правдой"

– Я тоже, – сказала она.

Я схватила со стола свои сигареты (господи, как же мне хотелось закурить!) и сказала Эстель, что вернусь через минуту.

Как только мы вышли на улицу, я предложила Тоби сигарету. Он отказался. Я закурила. Увидев, как жадно я затягиваюсь, Тоби удивленно вскинул брови:

– А теперь потрудись объяснить – какого черта ты растрезвонила всем, что я ваш студенческий приятель?

– Я просто сообразила, что если представить тебя как друга Дэна…

– Да-да, – перебил он. – Именно так я и подумал, когда ко мне обратилась официантка. Конечно, Господь не простит, если какой-то парень, который не знаком с добрым доктором, останется на ночь с его женой, в то время как сам он дежурит у смертного одра своего отца.

– Согласна, я струсила.

– Нет, ты просто проявила осторожность, и я тебя понимаю. А еще я знаю, что, назови я свое настоящее имя, твоя подруга-библиотекарша мигом сообразила бы, кто я такой, да еще раскопала бы, что мы вовсе не старые приятели по Вермонтскому университету… да и вообще, что я там не учился.

– Послушай, нет никакой необходимости просвещать всех о том, что ты из «Лиги плюща».

– Ну, хорошо, я сноб. Но знаешь, тебе вовсе не стоит беспокоиться, если она выяснит, кто я такой. Ты всегда можешь сказать: «Из-за своей репутации радикала он предпочитает путешествовать под вымышленным именем»… да, я понимаю, это звучит чертовски напыщенно. Но она довольно продвинутая дама для провинциальной библиотекарши, так мне показалось, поэтому я думаю, что она и сама догадается, почему я не разглашаю своего имени и не распространяюсь о том, чем занимался в последние годы.

– Надо же, какой ты сообразительный.

– Все для того, чтобы произвести на тебя впечатление, дорогая.

– Ты просто опасная личность. Страшный серый волк.

– Приму это как комплимент. Ты действительно не против, если я возьму твою машину?

– Если только не сломаешь. «Вольво» оранжевого цвета, припаркован возле офиса доктора. А озеро Себаго в пятнадцати минутах езды…

– Почему бы нам вместе не съездить туда после обеда?

– Нам?

– Да, ты, я и Джеффри. Я могу взять сейчас машину и смотаться в Бриджтон, купить что-нибудь к ужину, который я собираюсь приготовить для тебя сегодня.

– Ты вовсе не должен готовить ужин.

– Я знаю. Но я бы хотел приготовить для тебя. А перед этим прокатить вас с Джеффри на каноэ по озеру… тем более что сегодня такой чудесный осенний день.

Он протянул руку за ключами от машины.

– Ну, как тебе мой план? Хорош? – спросил он.

Я положила ему в руку ключи:

– Конечно.

Он спросил, когда заканчивается мой рабочий день. Я сказала.

– Значит, у нас будет целых два часа для прогулки на озере. Кстати, я не стал запирать дверь квартиры. Это правильно? – произнес он.

– В Пелхэме нет воровства. Процветает только любопытство. Увидимся в половине третьего.

Когда я вернулась в библиотеку, Эстель встретила меня понимающей улыбкой:

– Он просто чудо.

– А я просто замужем.

– Послушай, я просто дала эстетическую оценку… хотя… если бы я осталась с ним наедине в твоей маленькой квартирке…

– Я не одна с ним. У меня еще сын.

– Не надо так серьезно относиться к моим словам, Ханна. Я ведь шучу.

– Ты же знаешь, каково здесь, Эстель.

– Все знают, что он и друг Дэна. Так что с этой точки зрения ты прикрыта, даже если в уединении собственного дома тебе захочется раздеть его зубами.

– Ха-ха.

– Вот видишь, ты уже смеешься. И кстати, раз уж мы заговорили о смехе, какого черта парень из Шейкер-Хайтс делал в Вермонтском университете? Насколько я знаю, никто из северо-восточных штатов туда не едет учиться.

– Он повернут на горных лыжах.

– Тогда понятно… хотя мне еще не доводилось встречать горнолыжных фанатов, цитирующих Джозефа Конрада.

– Ну, вот теперь встретила.

Когда я вернулась с Джеффом после работы, Тоби уже был дома и распаковывал на кухне многочисленные пакеты с итальянскими продуктами. Я удивленно смотрела, как на столе появляются настоящее оливковое масло, зубчики чеснока, итальянская колбаса, сыр пармезан и бутылка «Кьянти».

– Где ты все это взял? – спросила я.

– А ты что, не знала, что у вас в Пелхэме есть магазин итальянских деликатесов?

– И как же ты его обнаружил?

– Просто поспрашивал, вот и все.

– Где поспрашивал?

– В супермаркете Бриджтона, где, кроме томатного соуса «Шеф Боярди», нет ничего итальянского. Но кое-кто в магазине подсказал мне это местечко на Конгресс-стрит в Портленде, и это, кстати, единственный на весь Мэн итальянский гастроном. Так что я поехал туда, и hey, presto – rigatoni con salsiccia[33]33
  Все для приготовления ригатони (сорт крупных макарон) с сальсичча (подобие шпикачек).


[Закрыть].

– Ты что, мотался в Портленд?

– Подумаешь, всего час езды, а твой «вольво», похоже, прекрасно справляется с ухабами на проселочных дорогах. Не могу сказать, что Портленд поразил мое воображение. Но гастроном стоил того, чтобы ради него идти на такие жертвы. Хозяина зовут Паоло, его отец приехал из Генуи, рыбачил на побережье Мэна, потом открыл это заведение, которым теперь заправляет его сын… Я выслушал немало интересного, к тому же за чашкой изумительного эспрессо.

– Не могу поверить.

– Спрашивай, и все узнаешь. И не смотри ты так удивленно. У меня просто было настроение приготовить что-нибудь итальянское.

– Я под впечатлением, вот и все.

Честно говоря, мне было немного стыдно оттого, что парень из другого штата сам раскопал итальянский магазин, находившийся всего в часе езды. Сама я дальше Льюистона не выбиралась. Спрашивай, и все узнаешь. В этом-то и была проблема – я никогда ни о чем не спрашивала.

Тоби закончил выкладывать свои итальянские покупки, потом повернулся ко мне:

– Что, может, рванем на озеро Себаго, пока у нас в запасе есть часа два светового дня?

Тоби настоял на том, чтобы сесть за руль («В Чикаго мне никогда не удается порулить»), только поехал он новым маршрутом и привез нас в зону отдыха на дальнем берегу озера, где также находился и пункт проката каноэ.

– Откуда ты узнал про это место?

– Спросил на заправке в Бриджтоне, где на озере можно взять напрокат каноэ.

– Спрашивай, и все узнаешь.

– Как однажды сказал Иисус Карлу Марксу.

– Аминь.

Пункт проката находился в минутах ходьбы от парковки. Маленькой лодочной станцией заправлял мужчина лет за пятьдесят, он сдавал в прокат каноэ и весельные лодки.

– Сегодня вы у меня единственные клиенты, – сказал он. – Придет октябрь, и на озере вообще не будет ни души.

Я оглядела стройный ряд каноэ и подумала о том, насколько легко они могут опрокинуться.

– Может, безопаснее на весельной? – спросила я у лодочника.

– О, да будет тебе, – сказал Тоби. – Чтобы получить настоящие впечатления от Мэна, нужно пересечь озеро Себаго на каноэ. Да и день сегодня тихий. Даже слишком. Никакого ветра.

– Ваш муж прав, – подхватил лодочник. – Озеро сегодня как стекло, к тому же перевернуться на лодке так же легко, как и на каноэ. Но в любом случае мы обеспечим вас спасательными жилетами.

Тоби между тем предпочел обойтись без жилета.

– Люблю риск.

– Прошу прощения, муж, но я все-таки останусь маленькой Мисс Осторожность, и мы с Джеффом наденем жилеты.

– Хорошо, жена, не всем быть такими лихачами, как я, – сказал Тоби.

По крайней мере, Тоби не обманул насчет спокойной воды. Это был тот редкий осенний день, когда солнце светило в полный накал, воздух был пропитан ароматом надвигающейся зимы, а ветра вообще не чувствовалось. Я сидела на носу каноэ, прижимая к себе Джеффа, в то время как Тоби, примостившийся на корме, выводил лодку на середину безмятежного внутреннего моря. Я смотрела на север, юг, запад, восток, и повсюду горизонт был очерчен лесами, расцвеченными самыми яркими красками осеннего спектра. Крепко прижимая к себе Джеффри, я откинулась назад и устремила взгляд в небо – синий бездонный купол, в котором не было и намека на скорые сумерки. Я глубоко вдохнула – воздух был настолько чистым и хрустящим, что у меня закружилась голова. На какое-то время я вдруг потеряла ощущение времени и пространства. Все тревоги и сомнения, весь груз эмоций, который приходилось тащить на себе изо дня в день, – все ушло. Не было ни прошлого, ни будущего, не было душевных терзаний, сожалений и ощущения собственной никчемности, не было чувства вины. Был только этот миг: озеро, деревья, бесконечное небо, мой сын, спящий у меня на груди, мягкое солнце, ласкающее мое лицо. И я поймала себя на мысли: вот что такое счастье… мимолетное, ускользающее, эфемерное… Мгновение – и его уже нет.

Тоби тоже притих на корме. Он перестал грести и откинулся назад, задумчиво глядя в бесконечную голубую высь.

– Ты верующая? – спросил он, наконец, нарушая молчание.

– Да не то чтобы… хотя хотелось бы.

– Почему?

– Наверное, для уверенности. Чтобы не чувствовать себя полностью ответственной за все, что происходит с тобой. Ну и, конечно, ради веры в то, что там, наверху, что-то есть.

– Это было бы самое удивительное открытие, – сказал Тоби. – Жизнь после смерти… хотя из того, что я читал об этом, лично у меня складывается впечатление, что загробная жизнь чертовски скучна. Делать абсолютно нечего, кроме как созерцать рай. И чем мне прикажешь заниматься целыми днями? Ведь крушить там нечего.

– Почему ты так уверен, что попадешь именно в рай?

– Хороший вопрос… тем более, если Бог тоже окажется выпускником Колумбийского университета.

– Ты действительно натворил там дел.

– Они этого заслужили.

– Кто они?

– Университетская администрация и совет попечителей. Позволили ЦРУ тайно руководить через «мозговой центр», который создали в Колумбийском университете. Принимали огромные пожертвования от компаний, производящих напалм. Предоставили университетские лаборатории в распоряжение военно-промышленного комплекса.

– Но в итоге тебе удалось что-то изменить?

– Мы все-таки заставили университет отказаться от «напалмовых» денег, а химический факультет согласился остановить работу по нескольким проектам Пентагона.

– Думаю, это уже кое-что.

– Кажется, тебя не очень впечатляет.

– А должно впечатлить? – спросила я.

– Революционные изменения не происходят за одну ночь, тем более в такой устойчивой капиталистической системе, как Соединенные Штаты. Проблема здесь, в отличие от предбольшевистской России, в том, что пролетариат живет иллюзией, будто может пробиться в буржуазию через тяжелый труд и повиновение государству. У нас нет того забитого и угнетенного класса тружеников, который существовал в царской России. Вместо этого эксплуатация маскируется стимулированием потребительского интереса – рабочих заставляют испытывать потребность в новом автомобиле, новой стиральной машине, новом телевизоре с дистанционным управлением… в общем, вживляют в них вирус жадности… я тебя утомляю?

– Нет, я слушаю.

– Но ты сидишь запрокинув голову, смотришь в небо.

– Разве меня можно осуждать за это? Посмотри, какая красота вокруг.

– Намек понял.

– Я вовсе ни на что не намекаю, Тоби.

– Да нет, я не об этом. Просто я, как всегда, слишком много болтаю.

– Ты красиво говоришь.

– Правда?

– Да ладно, ты и сам знаешь. И все это очень интересно.

– Но только не на озере и не в такой чудесный день?

– Схватываешь на лету, – сказала я.

Повисла долгая пауза.

– Почему ты спрашивал, верующая ли я? – нарушила я молчание.

– Потому что у меня такое чувство… как бы это выразиться, чтобы не выглядеть совсем уж тупицей… что ты в поисках какого-то смысла.

– А разве не всем это свойственно? Но религия – это слишком просто. «Бог следит за тобой… Бог поможет тебе преодолеть трудности… и если ты играешь по правилам на земле, тебе уготована вечная жизнь». Я ни секунды в это не верю.

– Но ты ведь хочешь верить во что-то, не так ли?

– Ты имеешь в виду, так же, как ты веришь в революционные идеи или как мой отец верит в ненасильственные политические изменения?

– Возможно.

– Во что я действительно хочу верить, так это в себя и свои способности делать что-то полезное.

– Что ты вкладываешь в это?

Мне не хотелось посвящать его в свои сомнения по поводу собственной жизни, и не только потому, что я считала их банальными и мелкими, на уровне домохозяйки, в сравнении с «революционными баталиями», которыми жил Тоби, но еще и потому, что казалось странным (не говоря уже о том, что нечестным) рассуждать о том, что я чувствую себя в ловушке, при этом прижимая к груди сына.

Но я все-таки объяснила:

– Я хочу сказать, что «буржуазные условности» удерживают меня на моем месте и мешают сделать что-то особенное. Но я безнадежно связана этими условностями. Потому что идея совершить нечто радикальное – скажем, бросить мужа и сына – попросту неосуществима.

– Послушай, не каждому дано сыграть роль Троцкого, – сказал Тоби. – А сломать общественные условности – особенно если речь идет о ребенке – не так-то легко. Но ты можешь совершать маленькие акции протеста против повседневной рутины, в которой вынуждена вариться…

– Например?

Он улыбнулся мне:

– Все, что противоречит брачному контракту, или тому, чего от тебя ожидают, или общепринятым нормам поведения.

Воцарилось долгое молчание.

– Не думаю, что я на это способна.

– На что?

– На то, что ты предлагаешь.

– А я ничего не предлагаю. Я просто говорю, что твой муж, видимо, не осознает, насколько ему повезло… и какая удивительная ты личность.

– Ты мне льстишь.

– Возможно, но это правда.

– И что же во мне удивительного?

– То, как ты смотришь на вещи… и, в конце концов, то, что ты красивая.

– Вот теперь ты уж точно несешь ерунду.

– Ты всегда страдала от такой низкой самооценки?

– Да, и никогда еще так не краснела, с тех пор как…

– С прошлой ночи.

Я промолчала, чувствуя, что еще сильнее заливаюсь краской.

– Давай сменим тему, – предложила я.

– Как раз вовремя, поскольку нам пора выбираться с этого озера.

Он взялся за весло, расправил плечи и начал грести к берегу. Солнце начинало свой медленный закат. На обратном пути мы почти не разговаривали, хотя мне не давала покоя мысль о том, что никто и никогда не называл меня удивительной. Я все прокручивала в голове его слова о браке.

Сломать общественные условности – особенно если речь идет о ребенке – не так-то легко. Но ты можешь совершать маленькие акции протеста против повседневной рутины, в которой вынуждена вариться…

Но даже одна маленькая акция протеста была для меня серьезным шагом, а заодно и границей, которую я не могла переступить, не испытывая при этом чувства вины.

Мы причалили к берегу, вернули каноэ, пошли к машине. Тоби снова сел за руль, поскольку Джеффри проснулся и требовал еды. Мне пришлось устроиться с ним на заднем сиденье и кормить из бутылочки, которую я прихватила с собой.

– Ему ничего, что она холодная? – спросил Тоби.

– Когда ты голодный, тебе все равно. Интересно, откуда ты, великий противник детей, знаешь про холодные бутылочки с детским питанием?

– Я кормил двух своих племянниц, когда они были совсем маленькие.

– И даже менял подгузники?

– Подгузники я не выношу, и моя сестра это знала.

– Она у тебя единственная сестра?

– Она была моей единственной родственницей.

– Была?

– Она умерла несколько лет назад.

– О господи, какой ужас.

– Да, – тихо произнес он, – это было тяжело.

– Она болела или что-то еще?

– Что-то еще, – произнес он, и по его голосу я догадалась, что он больше не хочет говорить на эту тему.

Уже сгустились сумерки, когда мы вернулись в Пелхэм. Тоби припарковал машину у офиса моего мужа. Я разглядела медсестру Басс, склонившуюся над рабочим столом в приемной. Она подняла голову, заслышав звук подъехавшей машины, и я видела, как она наблюдает за нами, отмечая про себя каждую деталь – и что Тоби сидел за рулем, и что он помог мне донести Джеффа, и что мы провели полдня вместе. Я помахала ей рукой и улыбнулась широкой фальшивой улыбкой. Она тут же отвела взгляд, уткнувшись в бумаги на столе.

Дома я переодела и накормила Джеффа, потом усадила его в манеж. Тоби засучил рукава и принялся рубить чеснок.

– Я могу чем-то помочь? – спросила я.

– Да. Исчезни на время и не мешай мне готовить.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Может, я тогда приму ванну, не возражаешь?

– С чего бы я стал возражать? И если парнишка начнет бузить, я дам ему стаканчик «Кьянти», чтобы угомонился. Идет?

Я не могла припомнить, когда в последний раз кто-нибудь готовил для меня еду. Забытой оказалась и роскошь горячей ванны, в которой я нежилась около часа. Даже по вечерам, когда Дэн был дома, а Джефф крепко спал, мысль о том, чтобы побаловать себя пенной ванной, просто не приходила мне в голову, тем более что Дэн постоянно (хотя и в мягкой форме) напоминал мне о домашних делах, не требующих отлагательства. Но сейчас я приготовилась лежать в воде, пока не понадоблюсь Джеффу или пока Тоби не позовет ужинать… хотя я и оставила дверь приоткрытой на случай, если мой гость не справится с разбушевавшимся малышом.

Но, насколько я могла судить по звукам, доносившимся из-за двери, Тоби и мой сын отлично ладили друг с другом, и примерно через час голос шеф-повара возвестил о том, что ужин будет готов через двадцать минут. Так что я вылезла из ванны, вытерлась насухо, надела халат и поспешила в спальню. Из шкафа я достала длинную цветастую юбку и белую марлевую рубашку, которая мне всегда нравилась, но носила я ее редко.

– Красавица, – сказал Тоби, когда я вышла в гостиную.

– О, умоляю…

– Почему ты краснеешь, когда я говорю это?

– Потому что а) я к этому не привыкла… и б) ты не мой муж…

– Но в) это всего лишь реплика… и г) ее следует воспринимать именно так. Здорово я завернул?

– Здорово.

– Бокал вина?

– Конечно, но, позволь, я сначала позвоню Дэну.

Я села на диван, сняла телефонную трубку и набрала номер в Гленз Фоллз. Дэн ответил после третьего гудка. Судя по голосу, он был на грани отчаяния.

– Сегодня, часов в семь утра, мне позвонили, сказали, что отец, похоже, умирает… я помчался в госпиталь. Но к тому времени, как я оказался у его постели, сердце снова забилось. Врач сказал мне, что еще не встречал таких пациентов, как мой отец, он словно боксер, который каждый раз поднимается на счет «девять». Он просто не хочет уходить – и кто его за это осудит? Хотя если я задержусь здесь еще на какое-то время, меня первого вынесут вперед ногами.

– Тогда возвращайся домой, – коротко произнесла я, хотя сейчас мне меньше всего этого хотелось.

– Что я и планирую сделать в ближайшие пару-тройку дней. Как у тебя дела?

Я представила ему вполне безобидную хронику событий, опустив подробности о прогулке по озеру Себаго, но упомянув о том, что наш гость все еще здесь.

– Он доволен? – спросил Дэн, которого, судя по голосу, гость не слишком-то интересовал.

– Да, все отлично.

– Извини, я немного не в себе. Мне пора идти. Поцелуй за меня Джеффа. Скажи, что папа очень скучает по нему.

Наспех пожелав мне спокойной ночи, он повесил трубку. Я потянулась за сигаретами, закурила. Я почему-то разнервничалась.

– Все в порядке? – спросил Тоби, протягивая мне бокал вина.

– Да… – сказала я, жадно глотнув вина и затянувшись сигаретой. – Хотя нет, на самом деле ничего хорошего.

– Это все из-за его отца?

– Не только. Но, по правде говоря, твой ужин пахнет чертовски вкусно, чтобы омрачать его всякой ерундой.

Он подлил мне вина:

– Тогда прошу к столу.

Я отнесла Джеффа в кроватку, но он все никак не желал засыпать и расплакался, стоило мне вернуться в гостиную.

– Нет, ну что за дела, – возмутилась я.

– Он явно не хочет оставлять тебя наедине со мной.

– Или хочет еще бокал вина.

– Принеси его сюда, и, я обещаю, наш разговор настолько его утомит, что он заснет через пятнадцать минут.

Я так и сделала: достала Джеффа из кроватки и держала его на коленях, пока мы ели. Еда была отменной. Rigatoni con salsiccia – круглая паста, запеченная с итальянской колбасой, домашний томатный соус, тонкие ломтики сыра пармезан – ничего вкуснее я еще не ела. Чесночный хлеб был то что надо: Тоби не просто использовал свежий чеснок и орегано, ему удалось добиться настоящего итальянского качества. Вскоре Джефф действительно устал от взрослого трепа и отключился.

– Где ты научился так готовить? – спросила я, когда Тоби открывал вторую бутылку вина.

– В тюрьме.

– Ну да, конечно.

– Я два раза был в тюрьме.

– Подолгу?

– В обоих случаях по две ночи, потом меня выпускали за отсутствием состава преступления. Федералам не очень-то хочется тратить время на активистов гражданского неповиновения. А если честно, я научился готовить итальянские блюда у женщины по имени Франческа, с которой познакомился в Колумбийском университете.

– Она была американкой итальянского происхождения или настоящей итальянкой?

– Настоящей итальянкой, из Милана. Ее родители были коммунистами в «Гуччи», так что дочь не только читала Маркузе и Че Гевару, но и умела одеваться и готовить превосходные rigatoni con salsiccia.

– Стало быть, мы едим по ее рецепту?

– Совершенно верно.

– И эта итальянская коммунистка была, несомненно, красивой и очень опытной?

Улыбка.

– Да в обоих случаях. А ты ревнуешь.

– Потому что мне тоже хочется быть красивой и опытной.

– Что я говорил на озере?

– Ты просто хотел утешить меня.

– Я говорил правду.

– Хотелось бы верить.

– Твой муж слишком придирается к тебе, не так ли?

– Не совсем.

– И твоя мать тоже?

– Она из тех, кто любит критиковать.

– Грузит по полной… твой отец не раз жаловался мне. И я уверен, тебе нелегко было расти с отцом, который всегда на виду, в центре внимания.

– Особенно со стороны женского пола.

– И что в этом такого страшного?

– Ничего.

– На самом деле ты в это не веришь. Тебе противно думать о том, что твой отец погуливал. Хотя тебе никогда не хватало смелости обманывать своего мужа.

– Откуда ты знаешь?

– Да это у тебя на лбу написано, – улыбнулся он.

Молчание. Я потянулась за сигаретой, закурила.

– Можно еще вина?

Он наполнил мой бокал.

– Я был слишком резок? – спросил он. – Я сказал все, как есть?

– Тебе ведь все равно, даже если и так?

– Кому приятно слушать правду?

– Мне не обязательно слушать то, что я и так давно знаю.

– Как скажешь.

– Ты, наверное, считаешь меня провинциальной дурочкой.

– Нет, это ты так о себе думаешь. А я… знаешь, ты очень напоминаешь мне мою сестру, Элен.

– Что с ней случилось?

– Элен была очень порядочной женщиной. Возможно, слишком порядочной. Всегда старалась всем угодить, никогда не лезла вперед, тем более со своими нуждами и амбициями. Невероятно яркая женщина – magna cum laude[34]34
  Magna cum laude – диплом с отличием.


[Закрыть] Оберлинского колледжа, – но связала себя бесперспективным браком с каким-то бухгалтером. За четыре года нарожала троих детей и совершенно погрязла в быту. Ее муж, Мэл, оказался из тех недоумков, которые считают, что место женщины на кухне. Вместо того чтобы сделать трудный и опасный шаг, вырваться на свободу, она решила терпеть этот брак. И постепенно впала в глубочайшую депрессию. Мэл – тот еще мерзавец – своими насмешками только доводил ее. Он даже грозился упечь ее в психушку, если она не выкарабкается из депрессии. Она рассказала мне об этом за три дня до того, как ее автомобиль слетел с трассы у побережья озера Эри. Врезался прямо в дерево. Она не была пристегнута ремнем безопасности…

Он замолчал, уставившись в свой бокал.

– Копы нашли на приборной панели записку, написанную ее красивым почерком: «Простите, что была вынуждена так поступить, но у меня постоянно раскалывается голова, а жить с больной головой очень трудно…»

Он выдержал паузу и снова заговорил:

– Через месяц после самоубийства Элен меня арестовали за участие в чикагских беспорядках, которые полиция глушила гранатами со слезоточивым газом. А спустя еще два месяца я вернулся в Колумбийский университет, где возглавил осаду здания администрации. И да, смерть моей сестры и эти события тесно связаны. То, что с ней случилось, повлияло на мои взгляды, я стал радикалом, мне хотелось броситься на любого конформистского говнюка в этой стране. Так уж устроена Америка – если мы не упираемся, покорно исполняем навязанные нам роли, общество крушит нас, давит. Вот против чего борются такие, как я и твой отец. Элен пыталась вырваться на свободу. Элен погубили. И тебя ждет та же судьба, если ты не будешь…

Его рука скользнула по столу, и наши пальцы сплелись.

– Если я не буду что? – спросила я почти шепотом.

Он крепче сжал мои пальцы:

– Если ты не будешь бороться за свою свободу.

– Я не знаю, как это делать.

– Это легко, – сказал он. – Ты только…

И тут он поцеловал меня, прямо в раскрытые губы. Я не сопротивлялась. Наоборот, весь день мне так отчаянно хотелось поцеловать его, что я просто ошалела. Мы сползли со стульев и оказались на кушетке. Он уже был сверху. Я расставила ноги и тесно прижалась к нему, чувствуя, как отвердел его пенис под тканью джинсов. Он задрал мне юбку. Ногтями я впилась ему в спину, мой язык блуждал в самых глубинах его рта. А потом…

Потом… захныкал Джеффри.

Поначалу я пыталась не обращать внимания. Но когда кряхтение сменилось полноценным воплем, я оцепенела.

– Славно, – выдохнул Тоби, скатываясь с меня.

– Извини.

Я спрыгнула с кушетки, одернула юбку и бросилась в спальню. Джефф успокоился сразу, стоило взять его на руки. Я прижала его к груди, сунула в рот пустышку. Потом села на кровать, укачивая сына, а голова шла кругом, и вездесущее чувство вины все сильнее сжимало свои тиски. Меня охватил панический ужас.

– Ты как там? – позвал Тоби из соседней комнаты.

– Все хорошо, – откликнулась я. – Еще минутку.

Убедившись в том, что Джефф засыпает, я осторожно опустила его в кроватку, накрыла одеяльцем и долго смотрела на сына, вцепившись в решетку кровати для опоры.

Я не могу это сделать… я просто не могу.

Открылась дверь. Вошел Тоби с двумя бокалами вина в руках.

– Подумал, что тебе не помешает, – прошептал он.

– Спасибо. – Я взяла бокал.

Он наклонился и поцеловал меня. Я ответила на поцелуй, но он сразу уловил напряжение.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Да.

– Хорошо, – сказал он, целуя меня в шею. Но я повела плечом и сказала:

– Не здесь.

Мы вернулись в гостиную. Как только за нами закрылась дверь спальни, его руки снова оказались на мне. Впрочем, на этот раз я неясно оттолкнула его.

– Что-то не так? – спросил он.

– Я не могу.

– Ребенок?

– Не только…

Я замолчала, подошла к окну.

– Буржуазное чувство вины? – спросил он.

– Спасибо, – сказала я, не оборачиваясь.

– Послушай… – он подошел и обнял меня, – ты что, не понимаешь неудачных шуток?

Я повернулась к нему:

– Я хочу. Но…

Он поцеловал меня:

– Это совсем не страшно.

– Я…

Снова поцелуй.

– Так что?

– Я должна жить с…

Поцелуй.

– Чувство вины оставь монашкам, – сказал он.

Я рассмеялась. И поцеловала его:

– Ну, тогда я мать-настоятельница.

Он тоже рассмеялся. И поцеловал меня:

– Ты красивая.

– Прекрати.

– Ты красивая.

Снова поцелуй.

– Не сейчас, – сказала я.

Поцелуй.

– А когда? – спросил он. – Когда?

Когда? Вопрос, который мучил меня всю жизнь. Когда Париж? Когда Нью-Йорк? Когда карьера? Когда независимость? И как всегда, наготове был безопасный ответ: не сейчас. Он был прав. Когда? Когда? Когда я наконец рискну?

Поцелуй.

Ты красивая.

Когда в последний раз мне говорил это Дэн?

Снова поцелуй – и я почувствовала, как его рука спускается ниже, задирая юбку.

– Не здесь, – прошептала я, вдруг вспомнив, что мы целуемся прямо у окна.

– Не волнуйся, – сказал он, опуская жалюзи. – Сейчас ночь. На улице никого.

Я выглянула в окно, пока опускались жалюзи, и мне показалось, что я вижу темный силуэт.

– Кого там еще принесло? – прошипела я.

Тоби остановил жалюзи и вгляделся в темноту.

– Привидение, – сказал он.

– Ты уверен?

Жалюзи опустились. Он снова обнял меня:

– Волноваться нет причин.

Поцелуи слились в безудержный поток.

Я взяла его за руку и повела в спальню. Джефф крепко спал. Я повернулась к Тоби и увлекла его на кровать. Уговаривая себя: волноваться нет причин. Никаких причин.