Текст книги "Испытание правдой"

– Только не смей думать, что я такая же, как миссис Портной!

– О, я вовсе так не думаю.

– Представляю, что ты плетешь обо мне своему доктору Дэну.

– И кто из нас параноик?

– Только не я…

В ее голосе вдруг появились странные интонации – как будто ее что-то встревожило.

– Что такое, мам? – спросила я.

– Я говорю как-то странно?

– Есть немного. Что-то случилось?

– Ничего, ничего, – сказала она и быстро переменила тему, напомнив мне, что в пятницу вечером в Кембридж приезжает отец, чтобы выступить в Бостоне на митинге против вторжения в Камбоджу. – Он позвонит тебе по приезде, – сказала она и повесила трубку.

В пятницу утром, во время урока, я получила сообщение от отца, в котором он просил встретиться с ним после митинга в отеле «Копли Плаза», где будет проходить пресс-конференция. Митинг был назначен на пять вечера у входа в Бостонскую публичную библиотеку.

Я опоздала, и на Копли-сквер было такое столпотворение, что мне пришлось остановиться на Бойлстон-стрит и слушать усиленный динамиками голос отца, который разносился по городским улицам. Сам он находился так далеко от меня, что казался пятнышком на трибуне, возведенной на площади. Голос, который я слышала, был совсем не похож на тот, что читал мне сказки на ночь или успокаивал после очередной материнской тирады. Это был голос великого общественного деятеля – смелый, зычный, уверенный. Но вместо того чтобы проникнуться дочерней гордостью за отца, блестящего оратора, народного трибуна, я испытала некоторую грусть от того, что он больше не принадлежит мне… если вообще когда-либо принадлежал.

Кошмаром обернулись и мои попытки прорваться после митинга к «Копли Плаза». Хотя до отеля было всего четверть мили, толпа была настолько плотной и так медленно рассасывалась, что у меня ушло около часа на то, чтобы добраться до входа. Но и тут меня ожидало разочарование: копы окружили здание кордоном безопасности и никого не пропускали, разве что прессу. К счастью, в этот момент к баррикадам подошел репортер «Берлингтон Игл» Джеймс Сондерс и сунул под нос копу свое удостоверение. Я встречалась с Сондерсом – он брал интервью у отца у нас дома – и неожиданно для себя выкрикнула его имя. Слава богу, он сразу вспомнил меня, замолвил словечко перед дежурным офицером, и мы благополучно проскользнули в дверь.

«Копли Плаза» представлял собой неказистого вида отель с большим конференц-залом на втором этаже. Там уже было не протолкнуться от журналистов, которых импровизированная пресс-конференция, похоже, интересовала куда меньше, чем бесплатные закуски и пиво, сервированные в другом конце зала. Было очень накурено, и в облаках сигаретного дыма отчетливо угадывался сладкий аромат марихуаны. Со сцены молодой парень вещал о необходимости конфронтации с «ястребами из военно-промышленного комплекса». Из репортеров его слушали человека три.

– О нет, только не он, – сказал Джеймс Сондерс.

Я перестала искать глазами своего отца и переключилась на оратора. Парню было лет двадцать с небольшим – волосы длиной до плеч, густые «моржовые» усы, очень худой, в потертых джинсах и неотглаженной голубой рубашке с пристегнутым воротничком, которая выдавала в нем студента-мажора, а вовсе не отвязного хиппи. Марджи сказала бы: «Вот то, что я называю красавчиком радикалом».

– Кто это?

– Тобиас Джадсон.

– Мне это имя откуда-то знакомо, – сказала я.

– Наверное, из газет. Он был важной шишкой во время захвата Колумбийского университета. Левая рука Марка Рудда. Удивляюсь, как его сюда впустили, учитывая его репутацию бузотера. Очень толковый парень, но опасный. Впрочем, ему можно ни о чем не беспокоиться – его отец владеет крупнейшими ювелирными магазинами в Кливленде…

В дальнем углу зала я увидела своего отца. Он беседовал с женщиной лет тридцати – каштановые волосы до пояса, очки-авиаторы, короткая юбка. Они стояли очень близко друг к другу, что-то горячо обсуждая, и поначалу я подумала, что она берет у него интервью.

Но тут я заметила, что во время разговора она взяла его за руку. Отец не отдернул руку. Наоборот, он ответил ей крепким пожатием, и на его губах промелькнула легкая улыбка. Потом он нагнулся и прошептал ей что-то на ухо. Она улыбнулась, отпустила его руку и отошла, произнеся что-то на прощание одними губами. Я не особо сильна в чтении по губам, но у меня почти не было сомнений в том, что она сказала «Позже…».

Мой отец улыбнулся ей, посмотрел на часы, потом обвел взглядом зал, увидел меня и помахал рукой. Я помахала в ответ, надеясь, что он не заметил моего шокового состояния. За те несколько секунд, что он шел ко мне, я успела принять решение вести себя так, как будто ничего не видела.

– Ханна! – Он крепко обнял меня. – Ты все-таки сумела пробраться.

– Ты был великолепен, пап. Как всегда.

Тобиас Джадсон уже закончил свое выступление и направлялся к нам. Он кивнул отцу, потом быстро оглядел меня с ног до головы.

– Отличная речь, профессор, – сказал он.

– Ты тоже неплохо смотрелся, – ответил отец.

– Да, уверен, сегодня мы оба пополнили свои фэбээровские досье. – Улыбнувшись мне, Джадсон спросил: – Мы знакомы?

– Моя дочь Ханна, – представил меня отец.

«Красавчик радикал» слегка опешил, но быстро пришел в себя и сказал:

– Добро пожаловать в революцию, Ханна.

Он вдруг взметнул руку вверх, приветствуя какую-то женщину в толпе.

– Еще увидимся, – бросил он нам и поспешил к ней.

Мы с отцом переместились в маленький итальянский ресторанчик по соседству с отелем. После митинга отец все еще был на взводе. Заказав бутылку красного вина, он выпил почти всю, возмущаясь приказами Никсона о «тайном вторжении в Камбоджу» и восхваляя Тобиаса Джадсона, настоящую звезду левых сил, второго И. Ф. Стоуна[10]10
  И. Ф. Стоун (1907–1989) – Исидор Файнстайн, выходец из семьи Российских евреев-иммигрантов, в конце 1930-х гг. сменил имя на И. Ф. Стоун и прославил его в левой журналистике. Снискал широкую популярность как активный критик американскою правительства.


[Закрыть], только еще более харизматичного.

– С Иззи Стоуном, при всей его блистательности, нельзя было избавиться от ощущения, что он все время тычет тебе в лицо пальцем, в то время как Тоби, при тех же аналитических способностях, обладает редким природным даром соблазнить слушателя. Настоящий сердцеед.

– Полагаю, это один из побочных эффектов публичной политики.

Он удивленно поднял брови… и тут заметил, что я внимательно изучаю его лицо.

– Мир любит молодого Тома Пейна, – сказал отец.

– Уверена, что мир любит Тома Пейна любого возраста, – заметила я.

Отец долил в бокалы вина и сказал:

– И как все увлечения, это мимолетно. – Подняв голову, он встретился со мной взглядом: – Тебя что-то беспокоит, Ханна?

Кто она, черт возьми?

– Я немного переживаю из-за мамы, – нашлась я.

От меня не ускользнуло, что его плечи расслабились.

– В каком смысле? – спросил он.

Я рассказала про наш телефонный разговор и про ее странные интонации. Он закивал головой, соглашаясь со мной:

– Боюсь, у твоей мамы плохие новости. Милтон Брауди решил не брать ее новую выставку.

О боже, это действительно плохие новости. Милтон Брауди управлял галереей на Манхэттене, где мама выставляла свои картины. Он показывал ее работы на протяжении вот уже двадцати лет.

– Еще недавно она повела бы себя совсем по-другому в подобной ситуации, – продолжил отец. – Обозвала бы Брауди сукиным сыном, помчалась бы в Нью-Йорк и закатила ему скандал, обязательно пристроилась бы в другую галерею. А сейчас она просто сидит в своей студии, отказываясь что-либо делать.

– И давно она в таком состоянии?

– С месяц.

– Но я уловила это в ее голосе только вчера.

– Все постепенно накапливалось.

– А между вами все в порядке? – спросила я.

Отец поднял на меня взгляд – удивленный, как я думаю, моей прямотой. Никогда прежде я не задавала ему вопросов об их браке. Возникла короткая пауза – я видела, он задумался о том, как ответить, сколько правды мне стоит приоткрыть.

– Все складывается так, как складывается, – произнес он наконец.

– Звучит несколько загадочно, пап.

– Нет, двойственно. Двойственность – не такая уж плохая штука.

– В браке?

– Во всем. У французов есть такое выражение: Tout le monde а un jardin secret. У каждого есть свой тайный сад… Ты понимаешь, о чем я? – спросил он.

Я посмотрела в его светло-голубые глаза. И впервые до меня дошло, что в жизни моего отца слишком много пластов.

– Да, пап… кажется, понимаю.

Он осушил свой бокал.

– А насчет мамы не беспокойся. Она выкарабкается… Только вот ради твоего же блага, не выдавай себя, не говори, что знаешь об этом.

– Конечно, ей следовало бы самой рассказать мне.

– Вот именно. Следовало. Но она этого не сделает.

И он тут же переменил тему, стал расспрашивать о моей работе, с интересом слушая мои рассказы об учениках и Роксбери. Когда я призналась, что мне очень нравится преподавать, он улыбнулся:

– Очевидно, это наследственное.

Потом он бросил взгляд на часы.

– Я тебя задерживаю? – спросила я, стараясь, чтобы мой вопрос прозвучал невинно.

– Нет. Просто я обещал, что загляну на встречу, которую устраивают в отеле Тоби Джадсон и компания. Мы очень хорошо поговорили, Ханна.

Он попросил счет. Расплатился. Мы вышли из ресторана в удушливую бостонскую ночь. Отец, слегка захмелевший от вина, положил руку мне на плечи и по-отечески крепко обнял:

– Хочешь послушать фантастическую цитату, которую я подцепил сегодня?

– Я вся внимание.

– Это мне Тоби Джадсон подкинул. Цитата из Ницше. Не доказано, что правда – когда и если она вдруг откроется – окажется очень интересной.

Я рассмеялась:

– Это чертовски…

– Амбивалентно?

– Ты сорвал у меня с языка.

Он нагнулся и поцеловал меня в щеку:

– Ты потрясающий ребенок, Ханна.

– Ты тоже ничего.

Я была всего в нескольких шагах от трамвайной остановки на Копли-сквер, но мне вдруг захотелось пройтись… тем более что о многом надо было подумать.

Когда я подошла к нашей двери, было уже за полночь. В окне горел свет. Дэн был дома.

– Ты что-то рано сегодня, – сказала я.

– Меня отпустили пораньше за хорошее поведение. Как прошел обед с отцом?

– Интересно. Настолько интересно, что я пошла домой пешком, думая о…

Я замолчала.

– Да? – спросил Дэн.

– О том, как осенью вернусь в колледж, и…

Снова пауза. Говорить ли об этом?

– Продолжай… – сказал Дэн.

– …стоит ли нам подыскать себе жилье, когда мы вернемся в Вермонт.

Дэн ответил не сразу. Он полез в холодильник и достал две бутылки пива, одну протянул мне.

– Отличная идея, – сказал он.

Глава третья

– Не могу сказать, что я в шоке, – отреагировала на новость мама – Если честно, я поспорила с твоим отцом на десять баксов, что ты переедешь к своему доктору, как только вернешься с каникул.

– Надеюсь, ты грамотно потратишь выигрыш, – сказала я.

– Ну а что мне остается делать, если ты так предсказуема? Даже если я стала бы возражать, пытаясь убедить тебя в том, что ты лишаешь себя, мягко говоря, личного опыта, столь необходимого на этом этапе жизни, ты бы меня послушала?

– Нет.

– О чем я и говорю.

Единственное, что меня радовало в этом идиотском разговоре, так это ощущение, что мама выходит из депрессии, в которой она пребывала после ссоры с хозяином галереи. Нет, конечно, и речи не могло быть о том, чтобы она рассказала мне об этом эпизоде или о том, что ее гложет. Для нее это было равносильно тому, чтобы расписаться в собственной слабости – уязвимости! – перед дочерью. Мама скорее взошла бы на костер, чем призналась мне в этом.

Я так и не услышала от нее, что ее новые работы были отвергнуты Милтоном Брауди. Не обмолвилась она и о том, что выставка не состоится. Она просто продолжала жить так, будто ничего не случилось. Но когда в конце августа я вернулась из Бостона, чтобы начать поиски квартиры (у Дэна шла последняя неделя стажировки в Массачусетском госпитале), мне стало совершенно ясно: несмотря на внешний цинизм и самоуверенность, она все еще чувствовала себя не в своей тарелке. Под глазами матери залегли темные круги, ногти были обгрызены, и я замечала легкую дрожь в ее руках, когда она закуривала сигарету.

Настораживала и перемена в ее отношениях с отцом. Скандалы всегда были основой домашнего репертуара. Но теперь все вдруг затихло. За те десять дней, что я провела дома, они, казалось, даже не замечали друг друга. И вот однажды, поздно вечером, я наконец услышала, как родители общаются. Только на этот раз в их разговоре преобладал пронзительный шепот. Я рано легла спать, но внезапно проснулась от странных звуков. Настораживало именно это злое шипение (мама всегда предпочитала отстаивать свое мнение криком). Как маленький ребенок, я выбралась из кровати, тихонько приоткрыла дверь и на цыпочках прокралась на лестницу.

Хотя я и находилась поблизости, разобрать их диалог было по-прежнему трудно, поскольку в нем преобладали злобные полутона.

– Так значит, она встречается с тобой в Филли[11]11
  Филли – популярное прозвище города Филадельфия.


[Закрыть] в этот уик-энд?..

– Я не понимаю, о чем ты говоришь…

– Врешь. Ты все прекрасно понимаешь…

– Мне надоели твои обвинения…

– Сколько ей лет?

– Да никого у меня нет…

– Лжец…

– Не тебе обвинять меня во лжи, когда я знаю все о…

– Это было десять лет назад, и с тех пор я с ним не виделась…

– Да, но ты по-прежнему тычешь меня носом…

– Так выходит, ты решил отомстить? Или это у нее «комплекс папочки»?..

Я больше не могла это слушать, поэтому проскользнула обратно к себе, забралась в постель и попыталась забыться во сне. Но это было невозможно – мой разум все пытался хоть как-то примириться с тем, что мне открылось, и я уже жалела о том, что взялась подслушивать.

На следующий день я нашла квартиру. Она находилась в четверти мили от кампуса, на тихой зеленой улице, где было много старых каркасных домов в готическом стиле. Дом на отшибе, где нам предстояло жить, был маленький и довольно ветхий (зеленая обшивка нуждалась в покраске, на крыльце требовали замены две проваленные половицы), но сама квартира оказалась огромной. Просторная гостиная, большая спальня, оборудованная кухня, ванная комната со старинной ванной на ножках… За аренду просили всего семьдесят пять долларов в месяц. И это притом что в округе квартиры такого размера уходили за сто тридцать пять.

– Сдают так дешево, – объяснила я Дэну в тот же вечер, – потому что квартира в плохом состоянии.

– Я так и подумал. Что, совсем «убитая»?

– Обои жуткие, старые ковры с дырками от сигарет, въевшиеся пятна. Ванная, как в семейке Адамс, и кухня допотопная.

– Милая картинка.

– Да, но плюс в том, что потенциал, у этого жилья просто фантастический. Под коврами отличные половицы, обои легко содрать, стены можно перекрасить, а старинная ванна – настоящее чудо…

– Звучит заманчиво, но через два дня после моего возвращения нужно приступать к учебе. И боюсь, у меня не будет времени…

– Предоставь все мне. Кстати, самая хорошая новость: хозяин настолько горит желанием сдать квартиру, что обещает нам два месяца бесплатной аренды, если мы сделаем ремонт.

Подписав договор, я купила несколько банок дешевой белой краски, малярные кисти и взяла в прокате пескоструйный аппарат. Следующие восемь дней я как проклятая сдирала обои, замазывала щели и трещины в стенах, покрывала их несколькими слоями эмульсии, полировала деревянные поверхности. Потом я сняла ковры, привела в порядок половицы, наконец-то вернув им натуральный цвет. Это была благодарная работа. Убрав тряпки и банки, я окинула взглядом чистую, просторную квартиру, которую создала собственными руками, и испытала ни с чем не сравнимое ощущение успеха.

– Ты говорила, что это помойка, – сказал Дэн, когда впервые увидел наш дом.

– Так оно и было.

– Поразительно… – сказал он, целуя меня. – Спасибо тебе.

– Я рада, что тебе понравилось.

– Это настоящий дом.

То же самое сказала и Марджи, когда пришла навестить нас спустя несколько дней. Она только что вернулась из Нью-Йорка и, забросив вещи в общежитие, тут же побежала смотреть мою первую квартиру. После завершения ремонта мне удалось пройтись по местным барахолкам, купить самую простую и необходимую мебель и привести ее в божеский вид. Так у нас появились самодельные книжные полки, пара настольных ламп из пустых бутылок «Кьянти», однако предметом моей гордости была потрясающая медная двуспальная кровать, которая обошлась мне всего в пятьдесят долларов. Было еще старомодное кресло-качалка за десять долларов, которое я перекрасила в темно-зеленый цвет.

– Бог мой, журнал «Лучшие дома и сады» отдыхает, – воскликнула Марджи.

– Так ты не одобряешь?

– Не одобряю? Да я завидую черной завистью! Я живу в этой клетушке, в то время как у тебя целый дом! А кто занимался внутренним декором?

– Боюсь, это дело моих собственных рук.

– Дэн, должно быть, в восторге.

– Да, ему нравится. Но ты же знаешь Дэна. Быт – это не его стихия.

– Дорогая, ты можешь сколько угодно нести эту антиматериалистическую чушь, но, поверь мне, у тебя есть чувство стиля. Твоя мамочка еще не видела эту красоту?

– Она сейчас не в лучшем расположении духа.

– Пожалуй, эту тему лучше обсудить за бутылочкой дешевого красного вина.

И она достала из сумки «Альмаден Зинфандель».

– Считай это подарком на новоселье.

Мы откупорили вино. Я принесла два бокала.

– Ну, давай рассказывай… – сказала она.

Вся история хлынула из меня потоком – начиная со странного поведения моей матери в июле, сцены с отцом и той женщиной в Бостоне, а кульминацией стал подслушанный разговор между родителями.

Когда я закончила свой рассказ, Марджи залпом допила свое вино и сказала:

– Знаешь, какой мой ответ: ну и что? Да, я знаю, что ты на это скажешь: мол, тебе легко говорить, ведь это не твой отец. Но что из того, что у него где-то есть любовница? И точно так же тебе не стоит париться из-за того, что твоя мать обманывает твоего отца.

– Это меня волнует куда меньше.

– Еще бы, ведь ты же у нас папенькина дочка. И то, что он обманывает твою мать, ты воспринимаешь как обман по отношению к тебе.

– Где ты этого нахваталась, в «Основах психологии»?

– Нет, все это я изучила еще в тринадцать лет. Однажды я ответила на телефонный звонок в нашей нью-йоркской квартире. На том конце провода какой-то пьяный придурок спросил, не с дочерью ли моего отца он говорит. Когда я сказала «да», он произнес – я в точности запомнила его слова: «Что ж, я хочу, чтобы ты знала, что твой папочка трахает мою жену».

– О боже…

– Потом этот парень позвонил моей матери и сказал ей то же самое. Оказалось, это был не первый, не второй и даже не третий раз, когда мой отец вытворял такое. Как сказала мне мама: «У твоего отца мозгов не хватает даже на то, чтобы гулять по-тихому. Вечно выбирает проблемных любовниц. Я бы еще могла пережить его неверность. Но участвовать в этих разборках – не для меня».

– И она ушла от него после этого?

– Дала ему пинка под зад… образно говоря. Вечером, после того телефонного звонка, я пришла домой из школы и застала отца, собирающего свои вещи. Я разрыдалась, умоляла его не уходить, мне совсем не хотелось оставаться одной в ежовых рукавицах матери. Он держал меня, пока я не успокоилась, а потом сказал – жестко так, по-мужски: «Извини, малыш, но меня застукали со спущенными штанами, и теперь приходится расплачиваться». Спустя полчаса его уже не было, и больше я его никогда не видела. Дело в том, что он решил устроить себе холостяцкие каникулы в Палм-Бич, и через неделю у него во время игры в гольф отказало сердце. Вот так закончились его похождения. Получается, что мать, выставив отца из дома, убила его.

Я знала, что отец Марджи умер молодым, – только вот не знала, при каких обстоятельствах.

– Я к чему все это веду, – продолжила Марджи. – Ты должна перестать видеть в своих родителях родителей, смотри на них просто как на обычных взрослых со своими заморочками… со временем мы и сами такими станем.

– Говори за себя.

– Ну, ты точно наивная. – Марджи затушила сигарету и тут же закурила следующую. – Как бы то ни было, что Дэн думает обо всем этом?

– Я ему еще не рассказывала.

– Ты шутишь.

– Я просто… я не знаю… меня все это так смущает.

Мне совсем не хотелось посвящать Дэна в наши семейные дрязги. И хотя я знала, что Марджи права – с моей стороны было лицемерием не рассказать своему парню о том, что происходит в моей семье, – что-то меня останавливало, мне было стыдно за поведение родителей, и еще я боялась, что Дэн изменит свое мнение обо мне.

– Ради всего святого, – сказала Марджи, когда я все-таки озвучила свои страхи, – когда ты повзрослеешь? Тебе нечего стыдиться. Почему просто не рассказать ему обо всем, и тогда ты не будешь чувствовать себя без вины виноватой.

– Хорошо, я так и сделаю.

Но каждый раз, когда я собиралась поговорить с ним, что-то мне мешало – то Дэн был слишком занят, или же он просто был уставшим, или момент казался мне неподходящим.

Когда, спустя какое-то время, я призналась Марджи, что у меня ничего не вышло, она закатила глаза и произнесла:

– Что ж, поезд ушел. Теперь я бы вообще ничего не стала говорить. И это вовсе не значит, что ты предала его или еще что. Просто не захотела это обсуждать. Пусть это будет твоим первым секретом от него. Тем более что он не станет последним.

– И все равно я чувствую себя виноватой.

– Чувство вины оставь для монахинь.

Возможно, Марджи была права. Наверное, я слишком все преувеличивала. Тем более что Дэн не проявлял особого интереса к моей семье, а все свободное время, если оно было, посвящал мне. К тому же мои родители, казалось, нашли выход из этой грязной ситуации. В ту осень мы, можно сказать, избегали общения. Однажды они заехали посмотреть нашу квартиру (и мама отпустила предсказуемый едкий комментарий по поводу моего «инстинкта вить гнездо»). За несколько месяцев осеннего семестра нам с отцом удалось только три раза встретиться за ланчем (и он ни разу не обмолвился о маме). Но вот когда я одна пришла к ним на обед в честь Дня благодарения (Дэн был со своим отцом в Гленз Фоллз), то сразу же почувствовала перемену настроения. Они оба были слегка навеселе, смеялись шуткам друг друга и даже обменивались многозначительными взглядами. Мне было приятно видеть это, но я все мучилась вопросом, что же положило конец «холодной войне». Все открылось после обеда, когда мы приканчивали вторую бутылку вина, и меня тоже немного повело.

– У Дороти хорошие новости, – сообщил отец.

– Позволь, я сама расскажу, – вмешалась мама.

– Я вся внимание, – сказала я.

– У меня будет выставка в галерее Говарда Вайза на Манхэттене.

– Это одна из лучших галерей современного искусства, – добавил отец.

– Мои поздравления, – сказала я, – а как же Милтон Брауди?

Мама поджала губы, и у меня возникло ощущение, будто я сама ударила себя под дых.

– Милтону Брауди не понравилась моя новая коллекция, и мы расстались. Довольна теперь?

– Почему я должна быть довольна? – удивилась я.

– Ну, ты, кажется, всегда радуешься моим неудачам…

– Я этого не говорила.

– Ты спрашивала, не отказался ли от меня Милтон Брауди…

– Это был невинный вопрос, – сказал отец.

– Чушь… и прошу тебя, не влезай. Это касается только нас с ней.

– Ты все преувеличиваешь, – сказала я. – Как всегда.

– Как ты смеешь? Я никогда – повторяю, никогда – не цеплялась к твоим недостаткам…

Ее слова хлестнули меня пощечиной. Мой голос вдруг возвысился. Я начала произносить то, что никогда не сказала бы прежде.

– Ты никогда что? Да ты только и делаешь, что критикуешь меня… или отпускаешь свои глупые язвительные реплики о том, что я живу не по-твоему…

– Черт возьми, ты такая ранимая, Ханна, что воспринимаешь мои редкие замечания как личную обиду…

– Да потому что ты постоянно нападаешь на меня…

– Нет, я просто пытаюсь вытащить тебя из этой рутины…

– Дороти… – взмолился отец.

– Рутины?! – крикнула я. – Ты хочешь сказать, что я погрязла в рутине?

– Что ж, хочешь правду, так слушай: я никак не могу понять, почему ты, двадцатилетняя девчонка, превратилась в какую-то домашнюю клушу.

– Я не домашняя клуша.

– Ты даже выругаться не можешь. Почему бы тебе не ввернуть что-нибудь нецензурное, как это сделал бы…

– Кто? Какой-нибудь сдвинутый по фазе художник из Гринвич-Виллидж?..

– Вот так, уже теплее… покажи свой дурной нрав.

– В этом нет ничего дурного. А вот называть меня домашней клушей…

– …это всего лишь объективный взгляд со стороны. Но, послушай, если ты хочешь запереть себя в маленьком уютном гнездышке с доктором своей мечты…

– По крайней мере, я ему не изменяю, как…

Я вовремя остановилась. Отец закрыл лицо руками. Мать буравила меня суровым взглядом.

– Как кто? – Голос ее вдруг стал тихим, но в нем звучала угроза.

– Оставь это, Дороти, – сказал отец.

– Почему? Потому что ты ей все рассказал?

– Отец ничего мне не говорил, – сказала я. – Голоса доносятся… особенно твой голос.

– Что ж, продолжай, сплетница, – взвилась мать. – Спрашивай. Или ты хочешь, чтобы я сразу ответила на все твои вопросы и рассказала, скольких женщин перетрахал твой отец за все эти годы или сколько любовников было у меня…

– Довольно! – закричал отец.

Я встала из-за стола и бросилась к двери.

– Все правильно, беги от этой грязи, – крикнула мне вслед мама.

– Тебе недостаточно того, что ты уже наговорила? – одернул ее отец.

Я хлопнула за собой дверью и выбежала на улицу вся в слезах. Я продолжала бежать. Было холодно, а я оставила свое пальто у родителей, но не могло быть и речи о том, чтобы вернуться за ним. Я больше не хотела иметь ничего общего с этой женщиной.

Когда через пятнадцать минут я добралась до дому, меня трясло от холода и ярости. Но теперь к ярости примешивалась невыносимая грусть. Мы с мамой часто ссорились – но с таким остервенением ни разу. И жестокость – хотя и присутствовавшая в ней всегда, но умело скрываемая – не изливалась потоком брани. Она хотела ударить меня побольнее, и ей это удалось.

Нужно было позвонить Дэну в Гленз Фоллз, но я не хотела портить ему День благодарения слезами по телефону. Я еще слабо надеялась на звонок от отца. Но так и не дождалась. Так что часов в одиннадцать вечера я позвонила Марджи в Манхэттен.

Ответила ее мать, сначала полусонная, потом явно раздраженная.

– Марджи гуляет с друзьями, – резко произнесла она.

– Вы не могли бы передать ей, что звонила Ханна?

– А вы не могли бы не звонить в столь неподходящее время?

И она повесила трубку.

После этого я забралась в постель, решив, что на сегодня с меня довольно.

Марджи так и не перезвонила мне – наверное, ее мама не передала мое сообщение. Но на следующее утро я все-таки позвонила Дэну.

– Голос у тебя нерадостный, – сказал он.

– Довольно омерзительный вечер с родителями.

– Насколько омерзительный?

– Расскажу при встрече.

– Что, все настолько плохо?

– Просто приезжай домой, Дэн.

Он не стал выпытывать у меня подробности (это было не в его стиле). Но я и не хотела утомительного пересказа событий, потому что все пыталась сообразить, как объяснить ему эту ссору, не сказав при этом, что все лето скрывала от него проблемы в нашей семье и что именно он – главный раздражитель для моей матери. Однако на выручку мне пришел отец, который подсказал, как представить Дэну серьезные разногласия между мной и матерью.

Он появился в то утро, минут через десять после моего телефонного разговора с Дэном. Выглядел он усталым – глаза воспаленные, движения нервные и напряженные. В руке он держал мое пальто.

– Ты забыла, – сказал папа, с порога вручая мне пальто. – Должно быть, тебе было холодно возвращаться домой.

– Я не заметила.

– Я действительно очень виноват перед тобой, Ханна.

– Почему? Ты не сказал ничего плохого.

Он посмотрел мне в глаза:

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Пауза.

– Может, зайдешь на чашку кофе? – предложила я.

Он кивнул.

Мы поднялись в квартиру и расположились на кухне. Пока варился кофе, отец оглядывался по сторонам.

– Квартира действительно замечательная. Это все твоя заслуга.

Я улыбнулась про себя. Мой отец – тайный англофил, наверное, он был единственным человеком в Вермонте, кто называл апартаменты «квартирой».

– Я рада, что ты одобряешь. Маме не понравилось.

– Да нет же, все понравилось. Она говорила мне, что просто в восторге. Но, разумеется, тебе она ничего подобного не скажет – потому что в этом она вся, какая уж есть, и мы говорили об этом прежде, да ты и сама знаешь, что ничего не изменится, так что…

– Спасибо, что пытался защитить меня вчера.

– Твоя мать явно перегнула палку. И в этом только моя вина.

– Нет, я сама спровоцировала ссору. Если бы я держала язык за зубами…

– Тебе не в чем себя винить. Просто Дороти все неправильно истолковала и решила, что ты рада ее конфликту с Милтоном Брауди.

– Ты же знаешь, что это бред. Я просто задала ей вопрос…

– Ты права. Совершенно права. Но твоя мать – очень гордая женщина, и теперь она убедила себя в том, что ты ее оскорбила и намеренно повела себя жестоко. И я знаю – поверь мне, я знаю, – что ее вчерашняя выходка возмутительна. Но хотя я и пытался объяснить ей это, она не слышит меня.

Я напряглась:

– Что ты имеешь в виду?

Он забарабанил пальцами по столу, и было видно, что ему не хочется говорить.

– Продолжай, папа…

– Я сказал ей, что не хочу быть передаточным звеном… что если она собирается исполнить свою угрозу, то должна сама сказать тебе об этом…

– Что за угроза?

– …но она твердо стояла на своем… мол, если я не передам ее слова, она просто ничего не станет объяснять…

– Объяснять что?

Он закрыл лицо ладонью:

– Что она отказывается разговаривать с тобой, пока ты не извинишься.

Я в ужасе уставилась на него:

– Она, наверное, шутит.

– Думаю, что как раз сейчас она серьезна, как никогда. Впрочем, это она сказала утром. Всю ночь она почти не сомкнула глаз, и мне хочется верить, что ее угрозы – это всего лишь чрезмерная реакция на семейную ссору, которая зашла слишком далеко. Так что давай подождем денек-другой…

– Папа, я извиняться не собираюсь. Так ей и передай: не может быть и речи о том, чтобы я просила у нее прощения.

– Я больше не хочу быть курьером.

– Но ты же согласился сделать это для нее… так что теперь сделай для меня. Хотя бы эту малость ты мне должен.

Отец отвернулся. Мне тут же стало стыдно.

– Извини, – сказала я. – Я не то имела в виду.

– Я правильно тебя понял, и я этого заслуживаю.

– Ты уйдешь от нее?

Он пожал плечами.

– Как ее зовут? – спросила я.

– Кого?

– Ту женщину, с которой я тебя видела в Бостоне…

Теперь уже отец был в шоке.

– Ты видела меня с…

– С женщиной лет тридцати, с длинными темными волосами, очень изящной, очень симпатичной, она говорила с тобой после митинга, стояла очень близко, а потом взяла тебя за руку. Я как раз заходила в зал, где должна была состояться пресс-конференция. Ты не видел меня. Так что я оказалась невольным свидетелем этой сцены.

– О, черт… – полушепотом выругался он.

– Так как ее зовут?

– Молли… Молли Стивенсон. Она член литературного общества Гарварда. Регулярно пишет для «Нейшн».

– Ну, я и не думала, что ты станешь изменять маме с парикмахершей. У вас с ней серьезно?