Текст книги "Город под куполом"

Авель без проблем нашёл капитанский мостик: этот отсек был меньше остальных и соединялся с туловищем корабля тысячей безразмерных волокон, вспыхивающих от света фонарика. Шлюз в капсюль был надёжно закрыт от постороннего вмешательства.

Протянув руку к шлюзу, Авель некоторое время безрезультатно гладил липкую поверхность, пытаясь нащупать хоть что-то напоминающее сенсорную панель. Наконец поверхность двери завибрировала, и перед агентом раскрылся проход внутрь.

Навигационные системы были заблокированы и переведены в ожидающий режим: во время швартовки со столь массивным объектом, тем более обладающим столь сильной гравитацией, запуск корабля определялся системами как невозможный. Вернее, не невозможный, а недопустимый. При желании можно было попытаться сдвинуть корабль с места, но подобной необходимости перед Авелем сейчас не стояло.

Он попробовал войти в систему управления базой данных, но она также оказалась заблокирована. Похоже, что время узнать детали миссии ещё не настало. Авель подошёл к ячейкам с архивами и попытался подключиться к ним через локальный терминал, выдвигающийся из стены. Всё так же безрезультатно. Более того, терминал показал ему, что в архивах наблюдаются повреждения оболочек, а это значило, что даже Авелю пришлось бы провозиться с восстановлением данных больше месяца.

Это открытие несколько омрачило агента. Цели миссии оставались неясны.

Авель провёл рукой по настенной панели, активировав максимально возможное освещение. При ярком свете причины поломки стали очевидны: по всей поверхности ячеек с архивами тянулись аккуратные вмятины равного диаметра. Это Каин, обнаружив, что его напарнику всё стало известно, расстрелял серверные системы, чтобы создать дополнительные помехи.

Могли бы помочь ремонтники или бортовые инженеры. Но их не стало после «Варфоломеевской ночи», устроенной свихнувшимся Каином. Так что вся ответственность за ремонт легла на плечи Авеля, который не имел для этого должной подготовки. Да, он был первоклассным агентом, мог вести боевые действия, как в команде, так и в одиночку, мог принять на себя командование боевой флотилией, сделать навигационные расчеты, провести внутриполостную хирургическую операцию, собрать бомбу из подручных материалов и даже сварить мясной бульон. Но починка сложных электронных сетей не входило в его компетенцию.

Возможно, местные, если они тут есть, могли бы помочь ему в этом.

Авель заблокировал капитанский отсек до лучших времён и отправился в кают-компанию. Здесь он обнаружил новую проблему: все холодильники и хранилища припасов были открыты, а их содержимое разбито или же выгорело при пожаре. Видимо, что взрыв пришёлся в основном именно на этот отсек. Даже те съестные припасы, которые сохранились, были обильно покрыты несъедобной кислотной пеной.

Вздохнув, Авель переоделся в неприметный серый комбинезон, захватил с собой нож, несколько походно-боевых ампул и двинулся наружу.

На поверхности уже наступила ночь. Стало довольно прохладно, но это лишь относительно палящего днём солнца. Климат, как определил Авель, здесь был субэкваториальный или тропический. Хотя странные деревья, несомненно, являлись кедрами. Поверхностные знания Земной инфраструктуры Авеля указывали на то, что кедры не любят сухой климат, поэтому было неясно, где именно приземлился «Серафим».

Снаружи Авеля ждал Ящер с веткой каких-то плодов в пасти. Увидев человека, он положил плоды на землю и отошёл, приглашая отведать.

Авель поблагодарил своего нового знакомого и осторожно надкусил плод. Стоило ли ему опасаться отравления или заражения от неизвестного представителя чуждой фауны? В любом случае он не особо рисковал, зная возможности своего организма к адаптации.

Вкус у плодов оказался вполне обыденным – орех и орех. Смолистое содержимое, липнущее к нёбу, как кедровая живица. Внутренность плода состояла из четырёх крупных семян, мучнистых и сытных. Действительно, похоже на кедр.

– Я собираюсь пойти через лес на север, – решил поставить Ящера в известность Авель. – Ждёт ли меня там опасность? Или, быть может, мне стоит двигаться в другом направлении, чтобы найти людей… или других разумных существ, с которыми я мог бы войти в контакт?

Ящер безучастно созерцал землю под лапами и ничего не ответил.

Авель тяжело поднялся на ноги. Теперь он почувствовал, что неплохо бы было вернуться в корабль и поспать. Однако, чем меньше он будет привязываться к кораблю, тем легче ему будет потом уйти. Поэтому стоило незамедлительно двинуться в лес. Во-первых, чтобы быстрее акклиматизироваться. Во-вторых, чтобы уйти с открытой местности, где любой мог его увидеть и совершить попытку нападения. Диких зверей Авель не боялся, но вот попасть под перекрёстный обстрел на открытой местности не хотелось.

***

Авель с Ящером вошли в лес и двигались сквозь геометрически аккуратные ряды деревьев около часа. Временами им встречались другие ящеры, но не столь общительные, если можно было так выразиться, как спутник Авеля. Ящеры смотрели на них или не смотрели, выходили из кустов и спокойно же уходили прочь. Враждебности не было ни в их поведении, ни в окружающей действительности.

Через час они вышли к большому и старому дереву.

Ящер тут же устремился к нему и лёг неподалёку, устремив взгляд своих янтарных глаз куда-то в глубину кроны. Авель немного подождал, но ничего не происходило. Тогда он подошёл и тоже стал смотреть на местного древесного старожила. Видимо, между Ящером и деревом происходил какой-то ритуальный монолог – через несколько минут Ящер встал и, настойчиво поглядывая на человека, повёл его к впадине между корнями.

Тут Авель обнаружил удобный настил из хвои, будто специально насыпанный для него неведомыми силами. Оценив дружелюбие земной фауны, он встретил такое же дружелюбие со стороны земной флоры. Авель с удовольствием погрузил лицо в мягкую ароматную хвою и, улёгшись, уснул. Ящер остался сидеть неподалёку.

***

Прошла неделя с той поры, как Авель покинул корабль.

Они с Ящером так и продолжали идти вглубь леса, но ничего нового с той ночи Авель для себя не открыл. Ящер продолжал приносить ему питательные плоды, взяв на себя полную ответственность за пропитание пришельца, но, ни на слова, ни на мысли Авеля ответной реакции не следовало. Таких же больших и древних деревьев, как то, что приютило агента в первую ночь, больше не встречалось, и Авелю приходилось спать либо на голой земле, лишь слегка присыпанной хвоей, либо в развилке сучьев поваленных кедров. Из положительных моментов можно было отметить, что никакой враждебно настроенной жизни так и не встретилось – впрочем, это было также и негативным моментом, ибо могло хоть разнообразить кругозор

Вода в изобилии встречалась в виде ручейков. Один раз возле такого ручейка Авель увидел детскую рукавичку. Он собирался изучить находку поближе, но Ящер моментально схватил её и уволок прочь, словно оберегая человека от контакта с этим предметом.

И вот спустя неделю Авель увидел шоссе.

Обычное автомобильное шоссе. Оно тянулось в сторону монументального, блестящего под лучами солнца мегаполиса, увенчанного пиками стеклянных небоскрёбов, пребывающего в степенном величии. Ни автомобилей, ни людей, ни ящеров на шоссе не было. Впрочем, Авель был бы рад увидеть даже гужевые повозки с лошадьми.

С того места, где Авель, покинув пролесок, совершил это чудесное открытие, до шоссе было немногим около полтысячи метров вниз по крутому склону. Спуститься можно было, держась за корни деревьев и небольшие колючие кустарники, но Авель решил повременить. Кое-что не менее важное тоже привлекло его внимание и требовало детального изучения…

Если слева от Авеля находился спуск к шоссе, то справа возвышалась монолитная каменная гряда, уходящая всё выше и выше, до самых облаков. Сквозь кроны деревьев было видно, что это начало целого горного хребта, местами покрытого деревьями, местами обнажающего свои скальные кости.

У самого подножия гряды, между камней пробивался небольшой родник, звонко журчащий и разливающий вокруг себя не самый приятный аромат, похожий на сероводород. А возле родника зияла рваной раной, уходящая вглубь породы, расселина. Из неё вырывались гулкие звуки и мертвецкий холод, довольно ощутимый даже с достаточного расстояния.

Это всё было очень интересно, но не это заинтересовало Авеля в первую очередь.

Неподалёку от расселины лежала женщина.

Её можно бы было назвать красивой, если бы только она не была уродливой карлицей. Но это, конечно, на вкус Авеля. У женщины были две руки, две ноги, и голова со ртом и всем тем, что необходимо иметь каждой благовоспитанной женщине. Всё увиденное позволяло причислить даму к породе человекообразных, а то есть – таких как сам Авель. Если бы не чрезмерная бледность. Кожа её походила на тончайший пергамент, вымоченный в болотной жиже: с выделяющимися венками и капиллярами, местами отшелушивающаяся и отдающая нездоровой синевой. Глаза закрыты, но даже в закрытом положение становилось заметно, насколько они огромны – чуть ли не в два-три раза больше, чем у Авеля. Ростом она была на двадцать сантиметров ниже, чем сам агент. Из одежды на женщине оставались изрядно порванный и потасканный джемпер из явно синтетической ткани, плотные синие джинсы, прозрачный шарф, перетягивающий горло, и, взрезавшая кожу возле виска, заколка для волос. Ноги защищали грязные белые кроссовки тридцать восьмого размера. Волосы каштанового оттенка, взлохмаченные и нечёсаные, струились по щекам и ниспадали на плечи. Нос был маленький, немного вздёрнутый кверху, а губы, со следами помады и укусов, не очень пухлые, выгодно подчёркивающие ямочку на подбородке. Женщина сидела, привалившись спиной к каменному валуну. Пальцы с изломанными ногтями впивались в дёрн, а по губе стекала струйка крови.

Она была без сознания, но дышала – Авель видел, как вздымается и опадает то место, где у девушек обычно располагается грудь. Да, природа обделила несчастную даже маломальским бюстом, поэтому на Сэл-о её бы приняли даже не за малолетнюю нимфетку, а скорее за ребёнка мужского пола.

Авель расстегнул карман с ампулой адреналина и подошёл ближе.

Как же давно он не прикасался к женскому телу. Едва он об этом подумал, как в пригоршне появился чуть ощутимый зуд. Старшая сестра ревновала или же это подсознание Авеля выкидывало шутки?

– Айо, – вполголоса окликнул он.

Веки женщины задрожали, и она открыла глаза.

Авель поспешил дружелюбно улыбнуться и показать ладонь правой руки, подчёркивая смирение и доброжелательность. Ещё бы не хватало, чтобы первый контакт с аборигенами развалился из-за недостойного мужского желания, мельком возникшего у него в голове. А женщины любой цивилизации чувствуют такие вещи, как понимал Авель, на запах.

Землянка всхрипнула и слегка подалась назад. Но, так как позади неё продолжал находиться глупый камень, получилось, что она пытается вползти на него спиной. Авель не шевельнулся, и женщина, облизнув губы, сплюнула красноватую сухую слюну. Плевок медленно потянулся вниз, но земли не достиг, прилипнув к подбородку.

Бедняжка отвела взгляд от Авеля и вдруг, содрогаясь от беззвучных мучительных рыданий, поползла по земле, не в силах подняться на ноги. Она протягивала руку вверх и хрипела какое-то слово, которое Авель не смог определить на слух, но оно было созвучно со словом «сурья», что на каком-то земном диалекте означало «солнце».

Проанализировав реакцию женщины, Авель решил, что она слишком долго пробыла в плену каменной расселины, возле которой они встретились.

Землянка же продолжала, захлёбываясь бесслезными рыданиями, протягивать руку к солнцу и лепетать. В тоне её голоса слышалась и нежность, и отчаяние, и бесконечное счастье, как если бы раб с орбитальной станции впервые лишился своих пут и оказался на свободе, не понимая при этом, что с ней делать.

Спустя минут пять причитаний женщина уронила голову на грудь и затихла, стоя на четвереньках. Тогда только Авель решился подойти и положить руку ей на плечо.

Землянка вздрогнула и повернула к нему голову.

– Где моя дочь! – прохрипела она.

Глава 5

Сто восьмая

Сто один, сто два, сто три, сто четыре, сто пять, сто шесть, сто семь…

Сквозь прикрытые веки можно было увидеть, как скатываются золотые крупицы в тяжёлых бронзовых часах, поблёскивающих в дальнем углу. Бронза как застывший, законсервированный солнечный свет, металл тёплый и мягкий, впитывающий нежность прикосновений.

Стена напротив кровати, когда думала, что никто на неё не смотрит, осторожно и пугливо выступала вперёд, позволяя внутренним спрятанным доселе инкрустациям проявиться и сложиться в причудливый узор, в точности повторяющий карту города во всём его великолепии.

По центральной улице, похожей на взмах крыла дикой птицы, рассекающей город по кривой дуге, терпеливо ожидали своего часа мраморные и бронзовые истуканы, величественные статуи высотой до десяти метров. Видимо из-за них центральная улица и называлась Аллея Титанов, хотя на титанов, таких как описывают библиотечные картины, они не походили. Тут были многорукие существа с пастью, полной острейших клыков, пышноволосая девушка с горностаем, выглядывающим у неё из полой груди, юноша с завязанными глазами, изрыгающий змей, высокий мужчина без лица, женщина, чьё тело вместо ног завершалось мощным каменным кулаком и многие другие, для перечисления которых и дня не хватило бы. Несомненно, что у них были какие-то имена, но никто во всём городе никогда об этом не задумывался. На уровне груди у каждого исполина был закреплён литой диск из начищенной бронзы, серебра или ртутного зеркала. Диски располагались строго определённым образом – так, чтобы солнечные лучи, попадающие на них, в течение всего дня могли заглянуть в каждый закоулок, поцеловать своей улыбкой каждую трещинку выщербленного асфальта.

У города было своё имя – Город Солнца. Горожане считали, что древний посланник самого светила, носящий земное имя Лотари, построил этот город из солнечных лучей и земного камня, чтобы превратить это место в самый большой на Земле храм почитания ярчайшей звезды небосклона.

Так и было. В небо устремились острые шпили небоскрёбов из стекла, флюорита, блестящего металла и красной бронзы. На улицах царило тепло даже в период заморозков, когда без конца лил дождь, а в летний период так и вовсе наступала иссушливая жара, развеять которую не могли даже многочисленные уличные кондиционеры.

На площадях журчали цветные фонтаны, струи которых взмывали ввысь и опадали, переливаясь всеми цветами радуги. По улицам гуляли улыбчивые жители в пёстрых цветных или, наоборот, подчёркнуто скромных однотонных одеждах. Не было тут ни интерлинков на запястьях, ни машин, ни реклам, ничего такого, о чём упоминали немногочисленные гости с тёмной стороны – город не любил суеты.

Не так давно небо над городом перечеркнула огненная струя, оставив за собой долгий дымный след. До слуха жителей донёсся могучий божественный рёв, на который многие отреагировали с долей сдержанного любопытства – посмеивались, показывая пальцем вверх, или всматриваясь туда, где город заканчивался и начинался свободный от построек бор. Но это продолжалось недолго. На следующий же день все, казалось, и позабыли о случившемся явлении.

Но были и те, кто не забыл.

***

Сто восьмая проснулась легко и весело, как и всегда. Опустила ножки на тёплый каменный пол и прошла на цыпочках до приоткрытого с вечера окна, подоконник которого уже ласкали солнечные лучи.

Встретить рассвет было обязательным ритуалом, как и вознесение молитвы верховному божеству, дарующему жизнь и тепло всему земному.

Сто восьмая протянула руки к восходящему солнцу и возблагодарила его за наступающий день, за прошедшую ночь, за пищу и кров. Солнце, казалось, подмигивает ей, нежно поглаживая своими лучами по щекам и груди. Девушка улыбнулась ещё шире и, прижав ладони к щекам, любовалась мерцающим огненным диском.

Через десять минут после рассвета по улицам города побежали красно-зелёные волны огня – многочисленные зеркала и диски в руках титанов ловили солнечный свет, преломляли и отражали, создавая калейдоскоп удивительных прекрасных образов.

Сто восьмая возблагодарила верховное божество за эти картины и, вдоволь полюбовавшись ими, направилась в душевую, чтобы напитать своё тело влагой.

На кухне включился экран-проектор, с которого девушка, немногим отличающаяся от Сто восьмой, проповедовала о новом дне третьего квартала две тысячи триста восемнадцатого года. Её порядковый идентификатор был Триста пять, приятный поставленный голосок и солнечный тембр определили её как наиболее выгодную дикторшу, поэтому зачастую все прогнозы, обращения и новости произносила именно она.

Сто восьмая слушала переливчатую речь Триста пятой, подставив лицо под прохладные струи воды, бьющие из множества отверстий в душевой. Она даже помнила, что Триста пятую зовут Сонгми. В Городе Солнца все имели право помимо идентификатора выбрать себе земное имя. Понятно дело, что там – в вышине имён нет, остаются только потоки чисел, сплетающихся в тугие клубки информационных полей. Но на Земле можно было поиграть, верховному божеству только в радость, что его дети развлекаются и позволяют себе подобные шалости.

У сто восьмой тоже было земное имя. Она встала перед высоким встроенным в стену зеркалом и откинула на спину влажные волосы. Напротив неё на голубом мраморе стояла изящная молодая девушка, возрастом на вид около двадцати пяти лет, если бы это имело для неё хоть какое-то значение. У девушки были близко посаженные огромные глаза и зрачки с золотой радужкой, иссиня чёрные волосы, стекающие до пояса, аккуратный носик и тонкие губы с морщинками на уголках от постоянной улыбки. Чанъэ. Так она назвала себя с того самого момента, когда впервые смогла осознать своё существование.

Она помнила этот момент. Великий отец Джинджо Лотари смотрел на неё с экранов вокруг, а она вдруг издала свой первый звук. Тогда она услышала свой голос и засмеялась от счастья. Как тебя зовут, спросил голос. И она ответила, не задумываясь о том, что бы это могло означать. Чанъэ.

Чанъэ вышла из душевой, обернувшись в тонкую нежную простыню. На улицах время будто замерло: прохожие группами по два-три человека застывали, задирая головы к солнцу. Они смотрели вверх и молились, раскрыв рты в беззвучном крике. У окна Чанъэ глядела вниз, на них, и радовалась, исполняясь благодати. Потом и она обратила свой взор к яркому светилу, позволив свету проникнуть сквозь её золотые глаза в самое сердце.

Свет, яркий и добрый, проник в её квартиру. Он помчался по бесчисленным маленьким кристалликам, инкрустированным в стены и потолок, отражаясь, преломляясь и раскрываясь в разноцветные линии. Это было красиво. Волшебная красота.

Закончив с ритуалами почитания, Чанъэ присела на резной высокий стул, укреплённый на длинной тонкой ножке, и открыла баночку с манной, сладковатой полезной пищей, посланной божеством для своих земных детей. Возблагодарив солнце за посланную еду, Чанъэ погрузила ложечку в золотую рассыпчатую кашицу и отправила в рот.

Кто-то вошёл в здание. Сорока этажами ниже раскрылись и закрылись створки дверей. Чанъэ услышала их и то, как они входят в лифт. Двое, ведущие с собой что-то маленькое. Пришельцы с той стороны гор, или, как их называла сама Чанъэ, «неспокойные».

Обычно неспокойные приходили, чтобы передать ей какое-либо поручение или поесть с ней манны. Чанъэ любила их, так же как и обычных жителей города, несмотря на их затхлость и сквозящее уныние. Они выглядели немощными, и Чанъэ постоянно хотелось их согреть, защитить, развеселить. Но неспокойные только мрачнели, говорили резко и отрывисто, напоминая говором не людей, а каменную россыпь со склонов.

Чанъэ обрадовалась гостям. Она наполнила манной две глубокие чашки и надела на голову смешную изящную тиару с камнем янтаря, чтобы усладить взор пришедших.

Раздался осторожный стук в дверь, а следом в коридор вошли двое мужчин. Приходили они раньше, или это были другие, Чанъэ не помнила. Возможно, они уже видели её. Тем не менее, они вздрогнули, и один отвёл взгляд в сторону.

– Сто восьмая? – риторически спросил старший.

На голове у него была засаленная фуражка, на теле синий комбинезон со значком в виде солнечного круга и головы горностая. У пояса висел нож, а через плечо был перекинут блестящий, пропахший машинным маслом, карабин. Лицо старое с морщинами, подёрнутое пеленой неведомой грусти, с выцветшими глазами и ломаным носом.

Второй, более молодой, носил очки и имел зачатки жиденьких усов над верхней губой. На теле был такой же комбинезон, но оружия при нём не было. У обоих на шее болтались тёмные очки на резинке.

Чанъэ сложила руки лодочкой у груди и вежливо поклонилась.

– Я Чанъэ, идентификатор Сто восемь, – ей нравилось, как звучит собственный голос, такой журчащий и нежный, будто игра солнечного света в ручейке.

– Старший научный сотрудник господин Малышев, – представился старший.

– А я, это, помощник, геодезист и программист… – начал было второй, но Малышев толкнул его в плечо.

– Много говоришь, стажёр. Этой кукле по барабану, кто мы. Не видишь, что ли.

– …господин Гумберт, – конфузливо закончил его помощник.

Чанъэ ещё раз поклонилась и застыла, разглядывая то непонятное третье, что стояло между ними.

Они держали её за руки, но девочка свисала между ними как неживая, как маленький мешочек с торфом. На вид ребёнку было лет пять-шесть, совсем малютка. Красивые коричневые кучеряшки сползали на лоб и плечи, а из глаз на щёки стекала влага. Пухлые губы были чуть приоткрыты, и сквозь них прорывалось сиплое дыхание. Ножки в обтягивающей синтетике подгибались, и девочка не могла стоять ровно – её с небольшим усилием поддерживали сопровождающие.

– Смотрит-то как, – усмехнулся Малышев. – Принимай, мамка.

Мамка? Они хотят сказать, что это её дочь? Чанъэ подалась вперёд, ощутив непривычное приятное беспокойство в груди. Девочка мягко опустилась в её объятия, и Чанъэ расцеловала её отчего-то мокрый лоб.

– Позвольте мне омыть дочку, – ласково попросила она, переводя взгляд со старшего на младшего.

– Да делай, что пожелаешь. Она теперь твоя.

Неспокойные, не вытирая ног, прошли на кухню, откуда доносился вкусный запах манны. Вслед за ними оставались мокрые грязные отпечатки подошв. Не страшно, это можно вытереть. Удобство гостя – прежде всего.

Пока Малышев и Гумберт шумно хлебали манну, вполголоса переговариваясь о тёплой погоде и ослепляющем солнечном свете, Чанъэ раздела малышку и тщательно отмыла её под тёплым душем. Девочка, никак не реагируя на омовение, иногда стукалась о мрамор стены и постоянно пыталась повалиться на пол. Маме приходилось поднимать её, ухватив под руки, и натирать бальзамами, прижав к груди.

После омовения Чанъэ промокнула влагу с тела дочери пушистым полотенцем и запахнула малышку в широкий серебряный халат с золотыми застёжками в виде солнечных дисков. Девочка и тогда не пришла в себя. Пусть пока полежит и отдохнёт, решила Чанъэ, оставив девочку в мягком кресле. Головка ребёнка склонилась на бок, и она чуть заметно вздрогнула, будто пытаясь что-то сказать.

– Сто восьмая, – резко обратился к ней Малышев, промакивая губы салфеткой, – ты же, насколько известно, исполняешь обязанности администратора?

– Я слежу за благосостоянием жителей, – вежливо подтвердила Чанъэ.

– До нас кто-нибудь приходил из-под купола? Припомни хорошенько.

До них приходили только такие же неспокойные. И они приходили, точно так же, к самой Чанъэ. О чём она радостно и сообщила, любуясь насытившимся Малышевым.

– Я так и думал… – кивнул Малышев, посмотрев на напарника. – Зря они думаю, что журналистка сбежала через основные врата.

– Господин Малышев, – смущённо сглотнул Гумберт, – вы обещали показать мне…

– Обещал? Что я обещал? – сделал вид, что не понимает подопечного, Малышев. Тем не менее, на лице у него появилась ехидная ухмылка. Завидев её, Чанъэ тоже разулыбалась. Ей нравилось, когда люди улыбаются. Улыбка – это часть солнца.

– Я первый, – Малышев поднялся и взял Чанъэ за руку.

Она послушно последовала за ним. Приятно быть полезной, приятно помогать людям и приносить им счастье.

Счастье этого человека заключалось в том, чтобы сорвать с неё накидку дрожащими руками и повалить на диван. Чанъэ впитывала в себя его хрипловатое дыхание, ощущала, как его руки царапают её тело и сжимают грудь. Из впавшей волосатой груди неспокойного доносился отрывистый учащённый стук сердца.

Не зная, что сделать, чтобы доставить этому человеку наслаждение, Чанъэ с улыбкой смотрела на его лицо, иногда подаваясь вперёд. Было заметно, что это ему нравится. Он грузно хрипел и иногда бормотал какие-то неизвестные ей слова. По виску у него стекала чёрная потная капля.

Чанъэ долго смотрела на эту каплю, а потом, решив сделать Малышеву приятное, притянула его голову к своему лицу и робко прикоснулась к ней кончиком языка. В тот же момент её гость затрясся всем телом, содрогаясь в конвульсиях, и застонал. После чего обмяк и по его щекам потекли слёзы. Чанъэ гладила его по голове, а он плакал. Наверное, это были слёзы счастья, хотя откуда ей знать – в Городе Солнца никто не плакал.

– Ну как вы там? – донёсся с кухни голос Гумберта.

– Просто огонь! – хрипло крикнул лежащий на ней Малышев. – Обожаю эти командировки и этих безотказных кукол!

Он поднялся с Чанъэ и, не надевая комбинезон, пошлёпал в ванную. «Там же дочь!» – воскликнула мысленно Чанъэ: «Она же сейчас такая… мягкая. И не сможет даровать ему такое же счастье, как я».

Но Малышев только включил душ, и девушка успокоилась. Она была бы согласна ублажать неспокойного вечность, лишь бы он снова заплакал. Как прекрасны слёзы человека! Чанъэ улыбнулась.

В спальню вошёл Гумберт. Очки он снял и теперь щурился на распростёртую перед ним девушку подслеповатыми воспалёнными глазами. Чанъэ протянула к нему руки, изогнувшись всем телом.

Гумберт что-то промычал, нервно стаскивая комбинезон. Он не лёг на неё сразу, как его товарищ. В этот раз что-то пошло не так. Он стоял, то краснея, то бледнея, и резко дёргал рукой внизу живота. Глаза его были закрыты. Чанъэ спокойно дожидалась указаний или пожеланий, но их не следовало. Гумберт тяжело дышал и сглатывал.

Наверное, он желает помощи? Чанъэ подползла к нему на коленях и уткнулась лицом туда, где нервно дёргалась его рука. Гумберт застонал, а спустя несколько минут схватил её за волосы, а другой рукой стал наотмашь бить по лицу. Это было очень странно, но раз ему нравилось, раз ему так хотелось, то – пусть. Чанъэ ощущала множество интересных и незнакомых запахов. Они щекотали её ноздри и нёбо. Это так пахнет у них в том месте – под куполом?

Наконец Гумберт оттолкнул её лицо от себя. Во рту ощущалось нечто липкое, совсем не похожее на манну.

***

– Как вы тут вообще живёте? – голос Гумберта тоже стал хриплым, видимо, это один из признаков удовольствия у неспокойных.

– Мы живём счастливо, благодаря Солнцу и отцу нашему Лотари, – ответила Чанъэ, созерцая, как Гумберт трёт комбинезоном у себя между ног.

– Я бы так не смог, – признался внезапно Гумберт. – Каждый день солнце выжигает тебе глаза, всё вокруг сухо, сплошная жара. Эти зеркала повсюду. Они же сводят с ума! Я бы уже через неделю сам ползал на четвереньках, мечтая поласкать кого-нибудь ртом. Быть может… ты бы не хотела уехать со мной? Туда, под купол?

В этот момент в комнату зашёл Малышев. Он услышал последние слова напарника и, схватив его за ухо, несколько раз с силой дёрнул.

– О чём ты треплешься, а? Болван, им нет место среди приличных людей! Это даже не люди, это – фанатики! Хочешь, чтобы тебя расстреляли за диверсию?

– Я просто… – заныл Гумберт.

– Что ты просто? По-хорошему, я должен буду все твои слова указать в отчёте. Но я этого не сделаю. Учти, что будешь в паре с кем-то другим, и додумаешься ляпнуть нечто подобное – так сразу ставь крест на своей карьере, а то и жизни.

Гумберт кивнул и принялся одеваться. В душ он не пошёл, отметила про себя Чанъэ.

– Какой порядковый идентификатор у моей дочери? – спросила она.

Малышев расхохотался. Чанъэ тоже улыбнулась.

– Нет у неё никакого идентификатора. Она человек, понятно!

– То есть, она живорождённая? – Чанъэ вскрикнула от восторга.

Это было невероятно. Живорождённая дочь. Видимо Лотари очень высоко оценил её заслуги, раз решил порадовать таким волшебным даром.

Гумберт раскашлялся. С хрипом и надрывом. От кашля его буквально согнуло пополам, а на каменный пол упали несколько капель крови. Малышев участливо похлопал его по спине.

– Есть у вас тут что-нибудь, чтобы помочь человеку? – резко спросил он Чанъэ.

Помочь? Как помочь? Чанъэ быстро прошла на кухню и принесла нож, но Малышев грубо оттолкнул её руку.

– Дура! Ещё бы топор притащила.

Гумберту, тем не менее, полегчало. Он выпрямился, и Чанъэ заметила, что его лицо стало ещё бледнее.

– Нормально, – просипел он напарнику, отстраняя его рукой, – жить буду. Пневмония, так её! Никак не могут вылечить. Вся зарплата на этих живодёров-врачей уходит. На них и на машину.

– Скажи спасибо, что работаешь в «Ладе», и как сотрудник имеешь право на три приписных автомобиля. Потерпи. Жизнь коротка, ещё отмучаешься. Многие бы тебе и так позавидовали.

Малышев похлопал Гумберта по плечу и двинулся в коридор.

– Пошли. Тут нам больше делать нечего. Ребёнка сдали, процент свой взяли. Если будет желание, сходим в какой-нибудь бар, пропустим по стаканчику.

Гумберт задержался. Он подошёл к ней и впился своими губами в её губы. Чанъэ задумчиво прислушивалась к движению его языка внутри рта. Что надо сделать? Это было что-то необычное. Может, откусить? Или глотнуть? Или засунуть в ответ свой язык.

Она потрогала своим языком язык Гумберта, и он тут же отстранился от неё.

– Послушай, я не был таким. Я не такой на самом деле. Ты не подумай, что я насильник или что-то там подобное, – забормотал он, часто моргая. – Я не единственный ребёнок в семье, понимаешь. У нас семья бедная была, и мне просто повезло, что я попал по программе помощи многодетным на усиленное обучение. И смог выучиться на геодезиста. А пока учился, у меня ни на что не было ни денег, ни времени. Меня девочки били, – Гумберт моргнул ещё раз и заплакал. – Поняла, да? По почкам били, по голове, в грудь камнями бросали. Всё из зависти. Потому что они знали, что я вырасту и стану человеком, а они останутся на задворках жрать крыс.

Чанъэ наслаждалась его слезами, но было в них что-то нездоровое. Наверное, этот Гумберт не был счастлив сейчас. Чанъэ погладила его по голове, и он разрыдался ещё сильнее.