Текст книги "Сольная партия"

Мужчины повернулись в сторону Микали, который с трудом сел, припав спиной к деревенскому колодцу. Рука его была засунута под сочащуюся кровью пятнистую куртку.

– Несладко, верно? – по-французски спросил главарь. Лезвие ножа в его руке было красным от крови.

– Случается и похуже, – ответил Микали и улыбнулся, впервые со дня смерти Катины.

Его рука молниеносно выскользнула из-под куртки, а с ней – „смит-вессон магнум", купленный им несколько месяцев назад на черном рынке в Алжире. Первая пуля разнесла череп главаря, вторая угодила одному из его подручных между глаз. Третий мятежник еще только поднимал винтовку, когда Микали всадил ему два заряда в живот. Четвертый в ужасе бросил оружие и пустился наутек. Последними двумя выстрелами Микали раздробил ему позвоночник, и мужчина ничком рухнул в горящий грузовик.

Сквозь дым Микали видел, как жители деревни боязливо выходят из домов. Опустошив барабан револьвера, он с трудом достал из кармана горсть патронов и тщательно перезарядил оружие. Тот, кого он ранил в живот, застонал и попытался приподняться. Микали добил его выстрелом в голову. Затем снял берет, прижал его к ране, пытаясь остановить кровь, и принялся ждать с револьвером наготове, бросая молчаливый вызов обитателям деревни.

Он все еще сидел спиной к колодцу, в полном сознании, окруженный только мертвыми, когда часом позже его обнаружил патруль Иностранного легиона.

По иронии судьбы на следующий день, 2 июля, в День независимости, семилетняя война подошла к концу. Микали доставили на самолете во Францию и в парижском военном госпитале сделали сложнейшую операцию. А 27 июля его наградили крестом „За воинскую доблесть". На следующий день приехал его дед. Старику уже исполнилось семьдесят лет, но он по-прежнему выглядел бодрым и здоровым. Некоторое время он молча сидел рядом с кроватью внука и разглядывал награду, а затем осторожно произнес:

– Я переговорил с начальством. Поскольку тебе еще нет двадцати одного года, я, возможно, сумею добиться твоего увольнения.

– Знаю.

И тут дед повторил фразу, сказанную им летним афинским вечером почти три года назад:

– Похоже, ты все-таки решил вернуться в мир живых?

– Почему бы и нет? – ответил Микали. – Там гораздо интереснее, чем в мире мертвых. Мне ли не знать?

Он получил впечатляющего вида удостоверение, подтверждавшее, что старший капрал Джон Микали отслужил два года с доблестью и честью и вышел в отставку по состоянию здоровья.

В общем-то, сведения эти не слишком грешили против истины. Две пули в грудь серьезно повредили левое легкое, и Джону пришлось лечь на операцию в лондонскую клинику. Потом он вернулся в Грецию, но не в Афины, а на Гидру – на виллу под Молосом, что располагалась на выступающем далеко в море мысу и была окружена горами и сосновыми лесами. То было дикое, забытое Богом место, куда по суше возможно добраться либо на муле, либо пешком.

Хозяйство вела пожилая супружеская пара, которая жила в домике на берегу залива, возле пирса. Старый Константин на своей лодке подвозил, по мере необходимости, припасы из города, следил за порядком в усадьбе, обеспечивал виллу питьевой водой и присматривал за генератором. Его жена выполняла обязанности домоправительницы и поварихи.

В основном Джон жил один, за исключением тех редких случаев, когда к нему приезжал погостить дед. Тогда они сидели по вечерам перед камином, в котором с гудением пылали сосновые дрова, и часами беседовали на самые разные темы: об искусстве, литературе, музыке, даже о политике, хотя младший Микали ею совершенно не интересовался.

Вот только об Алжире они не говорили никогда. Старый джентльмен не задавал вопросов, а его внук предпочитал не возвращаться к минувшему. Как будто ничего и не было. Ни разу за прошедшие два года он не прикоснулся к клавишам рояля, но теперь снова начал играть, и на протяжении девяти месяцев, пока восстанавливал здоровье, музицировал все больше и больше.

Однажды, тихим июльским вечером 1963 года, во время очередного визита деда, Джон играл после обеда прелюдию и фугу ми бемоль мажор Баха – те самые, что исполнял в тот вечер, когда принял решение ехать в Париж.

Вокруг царила абсолютная тишина. За открытыми окнами террасы оранжево пламенело небо, освещенное лучами солнца, опускавшегося в море за лежавшей в миле от усадьбы островок Докос.

Старший Микали вздохнул.

– Итак, полагаю, ты снова готов в путь?

– Да, – ответил Джон, разминая пальцы. – Пора окончательно все выяснить.

На этот раз Джон выбрал Лондон, Королевский музыкальный колледж. Он снял квартиру на Аппер Гросвенер-стрит, неподалеку от Парк-лейн, что представлялось ему удобным, ибо рядом располагался Гайд-парк, где он пробегал по семь миль каждое утро независимо от погоды, не жалея себя. Старые привычки так просто не уходят. Вдобавок трижды в неделю он занимался в отличном гимнастическом зале.

Дух Легиона пропитал его до мозга костей, и ему не суждено было избавиться от него до конца жизни. Особенно ясно это стало дождливой полночью, когда на него напали двое юнцов.

Джон свернул в боковую улочку, отходящую от Гросвенор-сквер, и тут один из них схватил его сзади за шею, в то время как другой выскочил из-за забора, скрывавшего вход в подъезд. Правой ногой, заученным движением Микали ударил бандита в пах, а когда тот с криком сложился пополам, двинул его коленом в лицо. Второй нападавший так растерялся, что ослабил хватку. Микали вырвался, нанеся ему короткий удар локтем в челюсть. Раздался характерный треск ломающихся костей. Парень с воплем упал на колени. Микали перешагнул через его приятеля и быстро удалился под струями проливного дождя.

За три трудных года в колледже его репутация упрочилась. Он стал хорошим музыкантом, даже более того. Это знали все, и он тоже. Он не завел в колледже близких друзей. Не то чтобы его не любили. Наоборот, соученики находили Джона на редкость привлекательным, но он всегда держался немного отстраненно. Между ним и прочими существовал барьер, который, казалось, никто не мог преодолеть.

Женщин вокруг Джона вилось великое множество, но ни одной из них не удалось вызвать в нем хоть малейший проблеск интереса. Речь не шла о скрытой гомосексуальности – просто женские чары оставляли молодого человека равнодушным. Зато его чары действовали столь ошеломляюще, что сопутствовавшая ему слава сердцееда превзошла все границы. Что же касается музыки, то в год выпуска он получил золотую медаль.

Но этого ему было недостаточно. Честолюбие требовало своего. Джон отправился в Вену, где в течение года занимался у Гофмана. К лету 1967 года шлифовка мастерства закончилась, и Джон Микали почувствовал себя готовым…

В музыкальном мире существует старинная шутка, что попасть на сцену концертного зала гораздо труднее, чем удержаться на ней.

С помощью своего богатства Микали мог бы облегчить первые шаги карьеры: заплатить агенту, дабы тот арендовал хороший зал в Лондоне или Париже и организовал концерт, но гордость не позволила ему избрать такой путь. Судьбу следовало победить в честном бою. Она сама должна была признать в нем хозяина. А добиться этого можно только одним способом.

После коротких каникул в Греции Микали вернулся в Англию, в Йоркшир, чтобы принять участие в музыкальном фестивале в Лидсе – одном из наиболее важных фортепьянных состязаний в мире. Победа в нем незамедлительно обеспечивала славу и гарантировала контракты.

Джон занял третье место и получил приглашения от трех крупнейших агентств. Он ответил отказом, продолжал заниматься по четырнадцать часов в сутки в течение месяца в лондонской квартире, а в январе отправился на конкурс в Зальцбург. Там он одержал победу, оставив позади сорок восемь конкурентов из разных стран. Успех ему принесло исполнение Четвертого концерта для фортепьяно с оркестром Рахманинова – произведения, которому впоследствии предстояло стать его визитной карточкой.

На протяжении семи дней фестиваля дед находился рядом с Джоном, а потом, когда все закончилось, принес два бокала с шампанским на балкон, откуда смотрел на город его внук.

– Отныне весь мир у твоих ног. Тебя ждет слава. Интересно, что ты чувствуешь?

– Ничего, – ответил Джон Микали. Он отпил глоток ледяного шампанского и вдруг, неизвестно почему, перед его мысленным взором возникли четверо феллахов, со смехом приближающиеся к нему на фоне горящих обломков грузовика. – Я абсолютно ничего не чувствую.

Следующие два года темные глаза на бледном красивом лице смотрели с афиш в Лондоне, Париже, Риме, Нью-Йорке. Слава Джона росла. Газеты и журналы выжали все, что можно, из его двухгодичного пребывания в Легионе и боевых наград. В Греции он стал поистине национальным героем, его концерты в Афинах проходили на „ура".

В стране многое изменилось с тех пор, как к власти в результате военного переворота 1967 года пришли полковники, а король Константин бежал в Рим.

Димитросу Микали исполнилось семьдесят шесть, и он не выглядел ни на день моложе. Хотя его дом по вечерам по-прежнему гостеприимно распахивал двери, мало кто откликался на приглашения. Его сотрудничество с „Демократическим фронтом", чем дальше, тем больше, настраивало правительство против него, и его газету уже не раз закрывали.

– Ох уж эта политика, – сказал ему Микали в одно из своих посещений. – В ней нет никакого смысла. Зачем осложнять себе жизнь?

– О, со мной все в порядке, – беззаботно улыбнулся дед. – Благодаря тому, что мой внук – мировая знаменитость, я нахожусь в привилегированном положении.

– Ну, хорошо, – продолжал Микали. – У власти военная хунта, и им не нравятся мини-юбки. Что тут страшного? Мне доводилось видеть места гораздо хуже, чем сегодняшняя Греция, можешь мне поверить.

– Тысячи политзаключенных, система образования, нацеленная на оболванивание детей, практически полное уничтожение левых сил… Что-то не похоже на цитадель демократии!

Доводы деда не произвели на Микали ни малейшего впечатления. На следующий день он улетел в Париж и уже вечером выступил с благотворительным концертом из произведений Шопена, сборы от которого пошли в Фонд международных исследований по борьбе с раком.

В Париже его поджидало письмо от лондонского агента Бруно Фишера с расписанным по дням осенним турне по Англии, Уэльсу и Шотландии. Джон изучал его в артистической после концерта, когда раздался стук в дверь и в щель просунулась голова привратника.

– Месье Микали, вас хочет видеть какой-то джентльмен.

В тот же миг служитель отлетел в сторону, и в дверях возник огромный коренастый детина с редеющими волосами и черными пышными усами в поношенном плаще поверх неглаженого твидового костюма.

– Привет, Джонни. Рад видеть тебя. Старший сержант Клод Жарро из третьей роты. Мы вместе десантировались на Эль-Кебир.

– Помню, – ответил Микали. – Ты еще сломал ногу.

– А ты остался со мной, когда феллахи пошли на прорыв. – Жарро протянул руку. – Я прочитал про тебя в газетах, а потом узнал, что ты сегодня даешь концерт, вот и решил заскочить. Дело не в музыке. На нее мне глубоко наплевать. – Он осклабился. – Просто не мог не поприветствовать ветерана Сиди-Бель-Аббес.

Возможно, Клод собирался попросить взаймы – выглядел он весьма непрезентабельно, – но его вторжение принесло с собой волнующий запах прежних дней. Микали почувствовал к гостю симпатию.

– Очень рад. Я собираюсь уходить. Как насчет того, чтобы промочить горло? Здесь где-нибудь поблизости должен найтись бар.

– Вообще-то у меня гараж в квартале отсюда, – объявил Жарро. – И маленькая квартирка над ним. И там найдется хорошая выпивка. Настоящий „Наполеон".

– Веди, – сказал Микали. – Почему бы и нет?

Стены гостиной покрывали фотографии, запечатлевшие различные этапы карьеры Жарро в Иностранном легионе, а также сувениры, включая белое кепи и парадные эполеты.

Коньяк оказался похожим на настоящий, и хозяин быстро набрался.

– Я думал, тебя выперли во время путча, – заявил Микали. – Разве ты не путался с ОАС?

– Конечно, путался, – грозным голосом подтвердил Жарро. – Все годы, проведенные в Индокитае. Я ведь был в Дьенбьенфу, знаешь? Желтые маленькие мартышки полгода гноили меня в лагере. Обращались, как со свиньями. А потом случился облом в Алжире, когда Старик[1]1
  Де Голль (Здесь и далее прим. пер.).


[Закрыть] вывалял нас всех в дерьме. Каждому уважающему себя французу следовало присоединиться к ОАС, а не только головорезам вроде меня.

– Но теперь у этого движения нет никаких перспектив, верно? – заметил Микали. – Старик показал, что не намерен шутить, когда велел расстрелять Батистена Тьери. Сколько раз его пытались отправить к праотцам, и ни разу ничего не выходило.

– Ты прав, – заявил Жарро и опрокинул очередной стаканчик. – О, я сыграл свою роль до конца. Вот, посмотри-ка.

Он сбросил коврик с деревянного сундука в углу, долго гремел ключами и наконец с величайшим трудом открыл замок. Внутри оказалась богатейшая коллекция оружия. Несколько автоматов, обширный выбор пистолетов, россыпи гранат.

– Это лежит здесь уже четыре года, – пояснил Клод. – Четыре чертовых года, а дело ни с места. Все кончено. Приходится искать другие способы выживания.

– Гараж?

Жарро с лукавой улыбкой приложил палец к носу.

– Пошли, покажу. Проклятая бутылка все равно уже пуста.

Он отомкнул дверь в задней части гаража, и за ней открылась комнатка, уставленная ящиками и коробками. Жарро открыл одну и извлек бутылку „Наполеона".

– Я же говорил, что у меня найдется еще. – Он обвел рукой помещение. – И много чего другого. Любая выпивка. Сигареты, консервы. К концу недели здесь ничего не останется.

– Откуда столько добра? – спросил Микали.

– Птичка принесла, – пьяно захохотал Жарро. – Кто много спрашивает, тот много марширует, как говаривали в Легионе. Просто запомни, дружище: если тебе что-нибудь нужно, все равно что, – приходи к старине Клоду. У меня связи. Могу достать для тебя все – честное слово. И не только потому, что ты тоже ветеран Сиди-Бель-Аббес. Если бы не ты, феллахи тогда запросто выпустили бы мне кишки, и все остальное в придачу.

Он здорово напился, и Микали дружелюбно похлопал его по плечу.

– Я запомню.

Жарро вытащил зубами пробку.

– За Легион! – провозгласил он. – За самый элитарный клуб во всем мире.

Отхлебнув из бутылки, он передал ее пианисту.

Джон получил известие о смерти деда во время гастролей по Японии. В последнее время старик сильно сдал. У него начался артрит, и он передвигался только при помощи палки. Не удержав равновесия, он упал с деревянного балкона своей квартиры на улицу.

Микали отменил концерты и вылетел домой, но путь до Афин занял целую неделю. В его отсутствие судебный исполнитель назначил день похорон, и тело покойного кремировали в соответствии с его завещанием.

Микали, как в прежние дни, отправился на виллу под Молосом. Катер на подводных крыльях доставил его из Афин на Гидру, где его встретил Константин. Когда Джон ступил на борт лодки старика, тот молча вручил ему конверт, запустил двигатель и вывел лодку из залива.

Микали сразу же узнал почерк деда. Его пальцы слегка дрожали, когда он открывал конверт и извлекал короткое послание.

Если ты читаешь мое письмо, значит, я уже мертв. Рано или поздно конец ждет каждого из нас. Поэтому не надо печалиться. Никто больше не будет надоедать тебе глупой политикой, потому что при каждой политике финал одинаков. Одно я знаю твердо: ты осветил последние дни моей жизни гордостью за тебя, радостью, а больше всего – любовью. Я оставляю тебе свою любовь, а к ней – благословения.

Слезы жгли глаза Микали, воздух с трудом проходил в легкие. Когда лодка достигла виллы, он переоделся в горные ботинки и старую одежду и отправился в горы. Там он бродил долгие часы до полного изнеможения.

На ночь Джон остановился в заброшенном крестьянском домике. Сон не шел к нему. Наутро он продолжил свои блуждания, и вторую ночь провел так же, как первую.

На третий день он с трудом добрел до виллы. Константин с женой уложили его в кровать. Старушка дала настой из трав, и, проспав двадцать часов подряд, Джон проснулся спокойным, контролирующим свои поступки человеком. Всему свой час. Он позвонил в Лондон Фишеру и сообщил, что намерен вновь приступать к работе.

В квартире на Аппер Гросвенор-стрит Микали дожидалась гора корреспонденции. Он начал небрежно перебирать письма и вдруг замер. На одном конверте была греческая марка и надпись: „В собственные руки". Джон отодвинул бумаги и вскрыл заинтриговавшее его письмо. Простой лист с напечатанным на машинке текстом. Без обратного адреса. Без подписи.

Смерть Димитроса Микали – не результат несчастного случая. Его убили. Обстоятельства убийства следующие. Некоторое время определенные круги в правительстве оказывали на него давление из-за сотрудничества с „Демократическим фронтом". Группа свободолюбивых греков составила досье преступлений режима: аресты без суда по политическим мотивам, жестокое обращение, пытки и убийства. Досье предназначалось для передачи в ООН. Считалось, что Димитрос Микали знал местонахождение досье. Вечером 16 июня в его квартиру явился полковник Георгиас Вассиликос, глава отдела политического сыска военной контрразведки, в сопровождении телохранителей: сержанта Андреаса Алеко и сержанта Никоса Петракиса. Надеясь узнать тайну досье, они жестоко избивали Микали, жгли зажигалками его лицо и наиболее чувствительные участки тела. Когда тот, не вынеся мучений, скончался, Вассиликос приказал сбросить тело с балкона, чтобы скрыть следы преступления. Судебный исполнитель получил строжайший приказ вынести вердикт о смерти в результате несчастного случая. Он даже не видел тела, которое поспешно кремировали, дабы скрыть следы пыток и избиения. Сержанты Алеко и Петракис в пьяном виде бахвалились содеянным в присутствии людей, сочувствующих делу свободы.

Ярость, обрушившаяся на Микали, была подобна дикому зверю. Боль, какой он раньше никогда не испытывал, пронзила его тело. Он согнулся пополам, рухнул на колени и замер, сжавшись в комок.

Сколько времени это продолжалось, Джон не знал, но вечером он очнулся на незнакомой темной улочке. Наконец, устав бродить, он зашел в маленькую дешевую забегаловку и, заказав кофе, сел за грязный столик. Казалось, время потекло вспять, он снова был в парижском кафе с рынком, даже номер „Таймс", забытый кем-то, лежал неподалеку. Джон взял газету и, бездумно пробежав глазами колонку новостей, вдруг замер, наткнувшись на короткий заголовок посреди второй страницы: „Делегация греческих военных прибывает в Париж для консультации в рамках НАТО".

Еще не дочитав до конца заметку, он уже знал, чье имя увидит среди членов делегации.

А потом все пошло как по маслу, словно Бог руководил им. Позвонил Бруно Фишер.

– Джон? Очень рад, что застал тебя. Есть возможность организовать два срочных концерта. В среду и пятницу, если тебя устраивает. Хоффер должен был играть концерт ля минор Шумана в сопровождении Лондонского симфонического оркестра. К несчастью, у него перелом кисти.

– В среду? – машинально переспросил Микали. – Тогда у меня всего три дня.

– Да ладно, ты ведь дважды записывал эту штуку. Хватит и одной репетиции. Ты произведешь фурор.

– А где играть? – поинтересовался Джон. – В Фестиваль-Холл?

– Господи, конечно, нет. В Париже, Джонни. Я понимаю, что тебе придется снова мчаться на самолет, но ведь ты согласен?

– Согласен, – спокойно ответил Микали. – Париж меня устраивает.

Военный переворот, свершившийся в Греции ранним утром 27 апреля 1967 года, был блестяще спланирован немногочисленной группой полковников в обстановке строжайшей секретности, что во многом способствовало его успеху. Газеты всего мира много и обстоятельно писали о нем. Микали провел целый день в Британском музее, проглядывая имевшиеся там материалы о времени, последовавшем за переворотом, и лишь после этого заторопился на вечерний парижский рейс.

Задача оказалась не такой уж трудной, потому что его в первую очередь интересовали фотографии. Их было две. Одна, в журнале „Таймс", изображала полковника Георгиаса Вассиликоса, высокого видного мужчину сорока пяти лет с пышными черными усами, рядом с полковником Пападопулосом, фактическим диктатором Греции. Вторая, в журнальчике, издающемся в Лондоне греческими беженцами, запечатлела Вассиликоса в окружении двух сержантов. Подпись под снимком гласила: „Палач и его подручные". Микали аккуратно вырвал страничку с фотографией и пошел прочь.

На следующее утро, по приезде в Париж, он зашел в греческое посольство, где его с радостью приветствовал атташе по делам культуры доктор Мелос.

– Мой дорогой Микали, какая приятная неожиданность. Я и не подозревал, что вы собираетесь в Париж.

Микали объяснил ситуацию:

– Естественно, парижские газеты объявят для любителей музыки о замене исполнителя. Но я решил лично поставить посольство в известность.

– Бесконечно вам благодарен. Посол пришел в ярость, если бы пропустил ваше выступление. Позвольте угостить вас бокалом вина.

– Я с радостью оставлю билеты, – продолжал Микали, – и послу, и его гостям.

Кажется, недавно пресса рассказывала, что у вас здесь крупные армейские чины из Афин?

Подавая бокал с шерри, Мелос состроил гримасу.

– Они не слишком-то интересуются культурой. Полковник Вассиликос из военной контрразведки, что на нормальном языке означает…

– Могу себе представить, – улыбнулся Микали.

Мелос взглянул на часы.

– Я сейчас покажу его вам.

Он подошел к окну. Во дворике посольства стоял черный „мерседес". Шофер вытянулся у распахнутой двери лимузина. Спустя мгновение полковник Вассиликос, сопровождаемый сержантами Алеко и Петракисом, спустился по лестнице главного подъезда. Когда „мерседес" отъезжал, Микали взглянул на его номер, хотя машина и так бросалась в глаза благодаря маленькому греческому флагу на капоте.

– Десять часов минута в минуту, – заметил Мелос. – И в предыдущий визит месяц назад он был столь же пунктуален. Если желудок у него работает так же четко, его здоровью можно только позавидовать. Сейчас наш гость отправился на целый день в академию „Сен-Сир". Его маршрут проходит через Буаде-Медон и Версаль. По словам шофера, ему нравятся открывающиеся из окна виды.

– Работа, работа и никаких удовольствий? – спросил Микали. – Какой скучный тип.

– Говорят, он любит мальчиков, но, возможно, это только сплетни. Одно я знаю наверняка. Есть много вещей на свете, которые он любит больше, чем музыку.

Микали улыбнулся.

– Что ж, всем не угодишь. Надеюсь увидеть на концерте вас и господина посла.

Мелос проводил музыканта до парадных дверей.

– Не могу передать, как огорчило меня известие о трагической смерти вашего дедушки. Какой, наверное, удар для вас. И то, что вы так быстро вернулись на концертную площадку, свидетельствует лишь о вашем мужестве.

– Ничего удивительного, – пояснил Микали. – Он самый замечательный из известных мне людей.

– И конечно, бесконечно гордился вами?

– Разумеется. Так что прервать концертную деятельность, пусть даже из-за смерти, оказалось бы равносильно самому позорному предательству. Своим приездом в Париж я, образно говоря, зажигаю свечу в память о нем.

Микали резко повернулся и сбежал по ступенькам к своей машине.

Несколько часов спустя он провел репетицию с оркестром. Дирижер оказался превосходным, им было легко друг с другом. Однако он попросил о дополнительной репетиции на следующий день, между двумя и четырьмя часами, так как концерт начинался в семь тридцать. Микали согласился.

В полшестого тем же вечером он ждал в старом „ситроене" на обочине Версальского шоссе вблизи дворца. Жарро сидел за рулем.

– Хоть объяснил бы, в чем дело, – недовольно буркнул он.

– Позже. – Микали протянул ему сигарету. – Ты же сам говорил, чтобы я, если что-нибудь понадобится, обратился к тебе. Верно?

– Да, но…

В этот момент черный „мерседес" с греческим флажком прошуршал мимо.

– Следуй за этой машиной, – приказал Микали. – Гнать не надо. Он делает не более сорока миль в час.

– Глупость какая-то, – заметил Жарро, трогая с места. – В такой-то тачке.

– Все просто, – пояснил Джон. – Полковнику нравится вид из окна машины.

– Полковнику?

– Заткнись и крути баранку. „Мерседес" свернул на дорогу, пересекающую Буа де Медон.

В этот вечерний час парк опустел и затих. Начинало темнеть. Молнией пронесся мотоцикл с зажженными фарами. Вид у водителя был грозный: в шлеме, защитных очках, темном плаще и с автоматическим карабином за спиной.

Он обогнал „мерседес" и исчез за поворотом.

– Ублюдок, – плюнул на дорогу Жарро. – В последнее время они постоянно раскатывают туда-сюда. А я-то полагал, что их используют только при подавлении массовых волнений.

Микали едва улыбнулся и закурил.

– Можешь ехать потише. Теперь я знаю, что делать.

– Делать что, ради Христа?!

И тогда Микали рассказал Клоду Жарро все. „Ситроен" резко занесло – Жарро изо всех сил нажал на тормоз и остановился на обочине.

– Ты сошел с ума. Факт. Ты обязательно попадешься.

– Не попадусь – с твоей помощью. Ты дашь мне все, что нужно.

– Ни черта подобного. Послушай, псих, „Сюрте Женераль" достаточно записи телефонного разговора, чтобы выйти на тебя.

– Ты просто толстый дурак, – спокойно парировал Микали. – Я – Джон Микали. Концертирую в Риме, Лондоне, Париже, Нью-Йорке. Кому придет в голову, что я вынашиваю такие безумные планы? Зачем это мне? Мой дед разбился насмерть, случайно упав с балкона. Таково судебное заключение.

– Нет! – отчаянно взревел Жарро.

– В то время как ты, старина, не просто мелкий мошенник, что стало предельно ясно, когда ты показал мне давеча то барахло в гараже. Ты еще крепко повязан с ОАС.

– Пусть попробуют доказать, – взвился Жарро.

– Легче легкого. Достаточно только упомянуть твое имя в связи с ОАС, и тебе тут же на хвост сядет Пятая служба. Там ребята крутые, половина из них – наши старые алжирские приятели, так что ты знаешь, чего ожидать. Они разложат тебя на столе, присоединят провода к мошонке и пустят ток. Полчаса не пройдет, как ты споешь им обо всем, и в мельчайших деталях. Только они тебе не поверят. И станут продолжать, просто чтобы проверить, нельзя ли вытянуть из тебя чего-нибудь еще. Кончишь ты или трупом или полным идиотом.

– Ну хорошо, – простонал Жарро. – Достаточно. Я все сделаю.

– Разумеется. От тебя требуется только одно, дружище Клод. Не делай глупостей. А теперь поехали отсюда.

Микали опустил стекло и подставил лицо прохладному вечернему ветерку. Давно он уже не чувствовал жизнь во всей ее полноте. Чувства его обострились до предела. Сходные ощущения он испытывал за кулисами за миг до выхода на залитую огнями сцену, навстречу роялю и аплодисментам, нарастающим подобно грохоту…

Ровно в шесть вечера на следующий день Парос, водитель посольского „мерседеса", свернул на Буа де Медон, оставив Версаль по левую руку. Сержант Алеко сидел рядом с ним. Петракис устроился сзади на откидном сиденье, лицом к полковнику Вассиликосу, углубившемуся в папку с документами. Стеклянная перегородка была поднята.

Весь день лил сильный дождь, и в парке не было ни души. Парос расслабился, как вдруг увидел в быстро сгущающихся сумерках приближающиеся огни. Полицейский из отряда по борьбе с терроризмом в темном форменном плаще и шлеме затормозил перед машиной и дал знак шоферу остановиться. Темные мотоциклетные очки и поднятый от дождя воротник почти полностью скрывали его лицо.

– ОБТ, – заметил Алеко. Стеклянная перегородка опустилась.

– Выясни, что ему нужно, – бросил полковник Вассиликос.

„Мерседес" остановился, полицейский слез с мотоцикла, вытолкнул подножку и направился в сторону машины. Его мокрый плащ блестел от воды. На груди темнел автоматический карабин „МАТ-49".

Алеко открыл дверь и вышел.

– В чем дело? – спросил он на ломаном французском.

Полицейский выхватил руку из кармана. В ней оказался „кольт" сорок пятого калибра, такие находились на вооружении американской армии во время второй мировой войны.

Выстрел в сердце швырнул сержанта на капот машины. Грек сполз на землю лицом в грязь.

Петракис по-прежнему сидел на откидном стуле спиной к стеклянной панели. Вторая пуля попала ему в основание черепа. Мертвый телохранитель рухнул ничком на сиденье рядом с полковником и замер в позе молящегося. Потрясенный Вассиликос отпрянул назад, не в силах вымолвить ни звука. Его мундир был заляпан кровью.

Парос изо всех сил вцепился в руль, когда ствол „кольта" двинулся в его сторону.

– Нет, прошу вас, нет! – всхлипнул он, весь дрожа.

За прошедшие годы Микали научился говорить на правильном греческом, какой принят в салонах афинского общества. Но сейчас он перешел на акцент критских крестьян, которому научила его Катина много лет назад.

Вытащив Пароса из-за руля, он спросил, не сводя глаз с Вассиликоса:

– Ты кто?

– Парос – Димитрос Парос. Я всего-навсего шофер посольства. У меня жена и дети.

– Тебе следовало бы подыскать работу получше, чем гнуть спину на фашистских ублюдков, – бросил Микали. – Дуй через парк, и чтобы пятки сверкали.

На негнущихся ногах Парос припустил прочь.

– Ради Бога, – хрипло каркнул Вассиликос.

– При чем здесь Бог? – Микали оставил критский акцент и поднял на лоб очки. На лице полковника отразилось безграничное изумление.

– Вы? Не может быть!

– За моего деда, – объявил Микали. – Хотелось бы растянуть удовольствие подольше, но у меня мало времени. По крайней мере, вы отправитесь в ад, зная, кто вас туда послал.

Вассиликос открыл было рот, пытаясь что-то сказать, но Микали наклонился к нему и выстрелил между глаз. Тяжелая пуля убила полковника мгновенно.

Не теряя времени, Джон снял мотоцикл с подножки и помчался прочь. Навстречу ему в сторону Версаля проехала машина. В зеркальце заднего вида он заметил, что, приблизившись к „мерседесу", она сбавила ход и остановилась. Впрочем, теперь это не имело значения. Он свернул с дороги на одну из пешеходных тропинок и исчез среди деревьев.

На площадке с противоположной стороны пустынного парка его поджидали старый фургон и до смерти перепуганный Жарро. Опущенный задний борт грузовика образовывал трап. Жарро делал вид, что возится с баллоном заднего колеса.

За деревьями раздался рев приближающегося мотоцикла. Микали с ходу заехал по опущенному борту в фургон. Жарро быстро поднял борт и бегом бросился в кабину. Отъезжая, он услышал вдалеке полицейскую сирену.

В гараже Микали открыл дверцу печки и по частям отправил в огонь форму, включая пластиковый шлем. В углу, рядом с фургоном, стоял мотоцикл, лишенный полицейских опознавательных знаков и номерных пластин, которые, будучи пластиковыми, тоже хорошо горели.

Когда он поднялся наверх, Жарро сидел за столом. Перед ним стояла бутылка „Наполеона" и стакан.

– Всех троих, – прошептал он. – Господи Иисусе, что ты за человек?