Текст книги "Послание из тьмы (сборник)"

Гилберт Кийт Честертон

Самый запоминающийся из созданных Честертоном образов – безусловно, патер Браун: фигура, известная не только любителям детективов. На самом деле это, наверное, не совсем справедливо (Честертон – автор очень многоплановый), но… в каком-то смысле объяснимо. У Брауна, как и у его создателя, очень «католический» взгляд на жизнь (впрочем, как и на смерть), на соотношение между реальным и иррациональным, на мистицизм – как «традиционный», связанный с учением Сведенборга, так и «новомодный» (для времен Честертона, конечно).

Кроме того, этот взгляд предполагает особое внимание к «величию мелочей». И к тому духу «доброй старой Англии», который в творчестве Честертона всегда чувствуется, даже когда изображаемая им Англия не так уж добра и подчеркнуто современна (опять-таки на момент написания рассказа).

В качестве примера можно проанализировать тот эпизод «Величия мелочей», который сам автор с тихой иронией называет «загадочным»: узоры в саду, выложенные из бутылочных пробок. Это ведь не детские игры, а единственное украшение бедного садика, разбитого взрослыми на тесном участке. При минимальном достатке современники Честертона выкладывали такие узоры из разноцветного гравия, а еще дополняли их диковинного вида камнями, устраивая маленькие «альпийские горки»: считалось приличным также украшать их раковинами – то привозными тропическими, то окаменелыми. Это вдобавок могло заменить недостаток экзотических растений, которые стоили недешево. Тот, кто не имел средств даже на такое, но все же стремился придать своему палисаднику оригинальность, использовал в сходных целях раковины от съеденных устриц (для тогдашних англичан – пища бедняков). Но здесь, похоже, семья совсем бедная, даже устричных раковин у них нет… зато винных пробок – в избытке. Сразу возникает вопрос: на что отец семейства расходует бóльшую часть бюджета… и не по этой ли причине семейство прозябает в такой нищете?

Мелочь? Но это одна из тех «великих мелочей», из-за которой кто-то, покидая этот мир, выбирает путь «в великаны», а другой предпочитает навсегда остаться здесь, на ближней окраине несовершенного, но столь дорогого ему мира.

Огненный ангел

Я обнаружил, что на свете действительно есть человеческие существа, которые думают, будто сказки вредят детям. Я не говорю о госте в зеленом галстуке, ибо его я никогда не считал настоящим человеком. Но дама, написавшая мне серьезное письмо, считает, что детям нельзя давать сказки, даже если они правдивы. Она говорит, что жестоко рассказывать их детям, ведь дети могут их испугаться. В таком случае придется утверждать, что жестоко давать девушкам сентиментальные романы, ибо девушки могут над ними плакать. Все эти разговоры – от полного забвения того, что собой представляет ребенок, и на этом забвении построено множество образовательных схем. Если вы будете оберегать детей от гоблинов и троллей, дети сами выдумают их. Маленький ребенок в темноте может увидеть больше кошмаров, чем сам Сведенборг. Он может вообразить чудовищ слишком страшных и темных, чтобы их нарисовать, и дать им такие жуткие имена, какие не могут явиться даже в безумном сне. Ребенок обычно любит ужасы и продолжает наслаждаться ими, даже если они его пугают. И трудно сказать точно, когда ему становится действительно плохо, – и то же верно для нас, когда мы по собственному желанию заходим в пыточную камеру великой трагедии. Страхи не приходят к нам из сказок, они рождаются в глубине нашей души.

Пугливость ребенка, как и дикаря, вполне разумна; им тревожно в этом мире, потому что этот мир и правда очень тревожное место. Они боятся остаться одни, потому что это на самом деле ужасно – быть одному. Варвар боится неведомого по той же причине, по которой агностик восхваляет его, – потому что оно есть. Итак, сказки не порождают детские страхи или любые другие виды страха; сказки не знакомят ребенка с идеями зла или уродства; все это уже есть в ребенке, потому что есть в нашем мире. Сказки не приводят ребенка к мысли о чудовищах, они учат его, как с ними бороться. Если у ребенка есть воображение – он знаком с драконом. Сказка же рассказывает о том, как святой Георгий смог этого дракона победить.

Именно это делает сказка: она показывает с помощью ряда ярких картинок, что у беспредельного страха есть предел, что бесформенным чудищам противостоят божьи рыцари, что во вселенной есть нечто более таинственное, чем тьма, и более сильное, чем страх. Когда я был ребенком, я вглядывался в темноту, пока ее громада не превращалась в гигантское чудовище ростом выше небес. Если в небе виднелась звездочка, она всего лишь делала его циклопом. Но сказки вылечили меня: на следующий день я прочитал подлинную историю о том, как одноглазый гигант примерно тех же размеров был побежден маленьким мальчиком вроде меня (с таким же опытом и даже ниже по социальному статусу) с помощью меча, пары плохоньких загадок и храброго сердца. Иногда ночью море казалось мне таким же страшным, как любой дракон. Но потом я познакомился со множеством младших сыновей и маленьких матросов, для которых справиться с драконом-другим было так же просто, как и с морем.

Возьмите одну из самых страшных сказок братьев Гримм – «О добром молодце, который страха не знал», и вы поймете, что я имею в виду. В этой сказке много настоящих кошмаров. Мне особенно запомнилось, как ноги человека, упавшего в камин, пошли сами собой, а потом соединились с выпавшими из камина туловищем и головой. Но главное в сказке совсем не эти ужасы, а то, что главного героя они не пугают. Самое страшное из всех этих кошмарных чудес – его бесстрашие. Он хлопает чудовищ по спине и приглашает чертей выпить с ним вина; множество раз в своей юности, страдая от страхов нашего времени, я молил о двойной порции твердости его духа. Если вы не читали концовку этой истории – идите и прочитайте; это одна из самых мудрых вещей в мире. В конце концов героя пугает его жена, выливая на него ушат холодной воды. В одной этой сентенции гораздо больше правды о браке, чем во всех книжках, что сейчас наводнили Европу и Америку.

По углам детской кроватки стоят Персей и Роланд, Зигфрид и святой Георгий. Если вы уберете эту гвардию, вы не сделаете ребенка более разумным, а всего лишь оставите его одного бороться с чертями. Что же до чертей и зла – мы всегда в них верим. То, на что мы можем надеяться в этом мире, постоянно отрицается в наше время, а безысходность еще никогда не подвергалась сомнению. Единственное, во что современные люди действительно верят, – это безысходность.

Величайший из современных поэтов подытожил это ощущение в прекрасных агностических строках:

– Быть может, есть небо; конечно, есть ад.

Мрачный взгляд на вселенную был традицией, и все виды духовных поисков тоже стали начинаться с мрака. Еще совсем недавно люди не верили в духов. Сейчас же они скорее поверят в злых духов.

Многие люди возражают против спиритизма, столоверчения и прочих таких вещей, потому что им кажется вульгарным, что духи шутят или даже вытанцовывают вокруг обеденных столов. Я не разделяю их предубеждений. Мне хотелось бы, чтобы духи были еще более игривыми, чтобы они откалывали еще больше шуточек, ибо почти вся духовность нашего времени торжественна и мрачна. Некоторые боги язычества были слишком фривольными, некоторые христианские святые – слишком серьезными; но духи в современном спиритуализме и распутны, и занудны – отвратительное сочетание. Современные духи – не просто зеленые чертики, они скорее черти зеленой тоски.

Вот в чем настоящая ценность Рождества; это не просто мифология – это радостная мифология. Лично я, конечно же, верю в Санта-Клауса; но пришло время прощения, и я прощаю тех, кто в него не верит. Однако, если есть кто-то, не понимающий этого изъяна современного мира, я рекомендую ему, например, прочитать повесть Генри Джеймса под названием «Поворот винта». Это одна из самых сильных вещей, которые когда-либо были написаны, и одна из тех, относительно которых я сомневаюсь, стоило ли их вообще писать. В ней описываются двое детей, которые постепенно становятся всеведущими и почти безумными под влиянием призраков конюха и гувернантки. Как я уже говорил, сомневаюсь, стоило ли Генри Джеймсу ее печатать (нет, там нет непристойностей, не покупайте ее; она о духовности), но думаю, этот вопрос настолько сомнителен, что я должен дать шанс этому действительно великому писателю. Я всецело одобрю эту повесть, если он напишет другую, такую же сильную, о двух детях и Санта-Клаусе. Если же он не захочет или не сможет ее написать, то все понятно; мы можем талантливо описать мрачную тайну, но не радостную; мы не рационалисты, а сатанисты.

Я размышлял об этом, глядя на пламя в камине, которое танцевало в комнате, как огромный огненный ангел. Скорее всего, вы никогда не слышали об огненном ангеле. Но наверняка наслышаны о том, что называется «синим дьяволом»: о леденящей, дьявольской тоске. Вот и все, что я хотел сказать.

Величие мелочей

Давным-давно жили-были два маленьких мальчика – точнее, жили они в палисаднике у красивого поместья. Садик этот был размером с обеденный стол; он состоял из четырех полосок гравия, квадрата дерна с загадочными кусочками пробки посередине и одной цветочной клумбы с рядом ромашек и алых маргариток. Однажды поутру, когда мальчики играли в этом романтическом месте, один из прохожих – вероятно, молочник – перегнулся через перила и вовлек их в философский разговор.

Мальчики, которых мы назовем Петром и Павлом, очень заинтересовались. Что же до молочника (который, к слову сказать, был эльфом), то он предложил исполнить абсолютно любое их желание. Павел деловито объяснил, что давно мечтает стать великаном, чтобы шагать через континенты и океаны, а на ужин – посетить Ниагару или Гималаи. Молочник достал из нагрудного кармана волшебную палочку, небрежно ею взмахнул, и все поместье вместе с палисадником стало казаться игрушечным домиком на фоне громадной ступни Павла. Он шел, чтобы посетить Ниагару или Гималаи, а голова его касалась облаков. Но когда он увидел Гималаи, они показались ему ужасно маленькими и простенькими, как кусочки пробки в палисаднике у дома, а Ниагара оказалась не больше струйки воды из крана в ванной.

Он обошел весь мир за несколько минут, стараясь найти что-то действительно огромное, но все казалось маленьким, пока, тоскуя, он не прилег сразу на пять или шесть полей и не уснул. К сожалению, голова его чуть не коснулась хижины деревенского интеллигента, который вышел наружу с топором в одной руке и томиком по неокатолической философии в другой. Мужчина посмотрел на книгу, потом на великана, а потом снова на книгу. В книге было сказано: «Можно утверждать, что зло гордыни состоит в том, чтобы оказаться вне пропорций вселенной». Поэтому крестьянин отложил книгу, ухватился за топор и, работая около недели по восемь часов в сутки, отсек великану голову; так все и закончилось.

Такова печальная, но поучительная история жизни Павла. Но Петр, как ни странно, попросил противоположного; он сказал, что давно мечтает стать лилипутом примерно в полдюйма высотой, и, конечно же, немедленно им стал. Когда заклинание подействовало, он обнаружил, что стоит посреди огромной равнины с высокими зелеными джунглями, над которыми возвышались странные деревья с верхушками, подобными солнцу на картинках, с гигантскими серебряными лучами и огромной золотой сердцевиной.

Посередине этой степи возвышалась гора такой романтичной и невероятной формы, преисполненная такого величия, что могла бы послужить декорацией к концу света. Вдали у горизонта виднелся другой лес, еще более высокий и таинственный, внушающего ужас малинового цвета, который выглядел как неугасимый огонь. Петр затерялся в приключениях на этой многоцветной равнине, и они до сих пор не подошли к концу.

Такова история Петра и Павла, которая содержит в себе все самые ценные качества современной сказки, в том числе утонченность и абсолютную непригодность для детей.

В действительности, этот почти отчаянный мотив – умалиться или возвеличиться – будет звучать и на дальнейших страницах. Петр и Павел – два главных течения современной европейской литературы, и, быть может, мне будет позволено облечь свои предпочтения в наиболее излюбленную форму, даже если я всего лишь смогу, как говорят маленькие девочки, «рассказать историю».

Я едва ли мог бы назвать себя лилипутом. Единственное оправдание для этих набросков – то, что они показывают, что можно увидеть в нашей реальности с помощью очков с увеличительными стеклами. Согласно другой великой литературной теории, широко представленной Редьярдом Киплингом, мы, современные люди, призваны восстановить свою идентичность путем длительных путешествий, увидеть мир во всем его географическом разнообразии, ощущая, что наш дом одновременно везде и нигде.

Таким образом, оба этих воззрения стоят на том, что человек в сюртуке, в футляре – душераздирающее зрелище. Школа мистера Киплинга рекомендует нам посетить Центральную Африку, чтобы встретить там людей без сюртуков. Школа, к которой принадлежу я, считает, что мы должны внимательно смотреть на людей, чтобы увидеть в каждом из них скрытого под сюртуком человека. Если мы будем смотреть на человека достаточно долго, возможно, для нас он снимет свой сюртук, а ведь это гораздо больший комплимент, чем снять перед нами шляпу.

Другими словами, мы можем, фиксируя внимание на действительности, лежащей перед нами, превратить ее в приключение, чтобы она, оставив свое прежнее значение, наполнилась таинственным смыслом. Предназначение литературы Киплинга – показать, как много небывалых вещей человек может встретить, если будет активно шагать с континента на континент, как великан в моей сказке. Но цель моей школы – дать увидеть, сколько небывалых вещей может заметить самый обычный, ленивый человек, если приучит себя смотреть по-настоящему.

Для этого я взял самого ленивого человека, которого знаю, то есть себя, и завел дневничок для таких странных событий, как, например, когда я случайно упал во время очень неспешной прогулки. Если кто-то скажет мне, что нет смысла толковать о таких мелочах, как будто это что-то серьезное, я смогу только поблагодарить его за то, что он разглядел шутку. Если кто-нибудь скажет, что я делаю из мухи слона, я с гордостью признáюсь, что так оно и есть: не могу представить более успешного и продуктивного предприятия, чем производство слонов из мух. Но должен добавить тот немаловажный факт, что мухи и есть слоны, – надо только стать лилипутом, как Петр, чтобы обнаружить это.

Я сомневаюсь в главной цели скалолазания – в том, чтобы забраться на самую вершину и смотреть сверху на весь мир. Сатана мог бы считаться лучшим из альпинистских гидов, когда вознес Иисуса на самую высокую гору и показал Ему сверху все царства земные. Но радость сатаны, стоящего на вершине, не в том, чтобы радоваться простору, а в том, чтобы видеть под своими ногами всех людей как мелких насекомых. Снизу все вещи кажутся больше, из долины они смотрятся выше; я дитя долин и не нуждаюсь в прославленном альпинистском гиде. Я возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь ко мне, но сам я туда не полезу, пока это не окажется совершенно необходимым. Все это я говорю о разуме, и в этот момент нахожусь в самом удобном положении. Я буду сидеть на месте, а чудеса и приключения сами будут порхать вокруг меня, как мухи. Уверяю вас, отсюда они видны во множестве. Мир никогда не будет голодать от недостатка удивительных вещей – разве только от недостатка удивления.

Джером К. Джером

Джером К. Джером, подобно многим, относится к числу писателей, у которых есть «главная книга» (это, бесспорно, «Трое в лодке, не считая собаки»), но никто не считает его автором только этой книги. Сборник «Рассказы после ужина» тоже достаточно известен: обычно издатели публикуют его целиком, однако на самом-то деле это не роман и не повесть, а именно сборник, содержащий в общей сложности восемь достаточно самостоятельных новелл, пять из которых мы отобрали для этой книги. А вот рассказ «Человек науки» современным читателям абсолютно неизвестен, хотя – у Джерома и в самом деле не всегда легко понять, где «роман в рассказах», где сборник рассказов и где отдельные рассказы, дополняющие этот сборник! – он, судя по всему, примыкает к книге «Наброски к повести», она же «Как мы писали роман». А уж что представляет собой эта книга – роман, повесть или сборник (а если сборник, то рассказов или эссе?), вопрос отдельный.

Из сборника «Рассказы после ужина»

Был канун Рождества. Сочельник у моего дяди Джона, сочельник (я вижу, что слишком часто повторяется в моей книге это слово, что делает ее однообразной даже на мой собственный вкус, но представления не имею, чем бы его заменить) в доме № 47 по Лабурнум-гров. Сочельник в тускло освещенной (газовые светильники не работали, ибо газовщики объявили забастовку) гостиной, где мерцающий огонь камина создавал причудливые тени на ярких узорах обоев, а на пустой улице бушевал ураган, и ветер, подобно какому-то неспокойному духу, дул, постанывая, через площадь и метался с тревожным криком вокруг соседней молочной лавки.

Воздав должное трапезе, мы разговаривали и курили. Ужин был просто замечательный, в самом деле великолепный ужин. Позднее, правда, в связи с тем, как мы отмечали эти праздники, у нас в семье возникли проблемы. Пошли нелепые слухи о том, как мы праздновали Рождество, но больше всего относительно моей роли в нем, и некоторые высказывания меня не то чтобы удивили – слишком хорошо для этого я знаю свою семью, – но огорчили, это факт. А что касается тети Мэри, то вряд ли после этих слухов я захочу увидеть ее снова, по крайней мере в ближайшее время. Мне-то думалось, тетушка Мэри знает меня лучше…

Но, несмотря на несправедливость – несправедливость вопиющую! – вряд ли это сделает меня несправедливым по отношению к другим, и даже к тем, кто совершил такие вздорные допущения. Ведь не могу же я не отдать должное горячим пирожкам с телятиной, что выпекает тетя Мэри, и поджаренным лобстерам, и выпеченным по ее собственному рецепту ватрушкам, непременно еще теплым (в холодных ватрушках, на мой взгляд, нет никакого смысла, вы потеряете половину вкуса), и не могу не запить все это старым элем дядюшки Джона, после чего остается только признать, что это самые вкусные кушанья на свете. Да, и отдал я этим кушаньям дань в тот же вечер, чего тетушка не могла бы не признать.

После ужина дядюшка приготовил пунш с виски. Я отдал дань и ему тоже, чего не мог не признать дядя Джон. Он сказал, что рад видеть, как мне пришлось по вкусу.

Тетушка отправилась спать вскоре после ужина, так что в компании остались священник нашего прихода, старый доктор Скрабблс, мистер Сэмюэл Кумбс, он же наш член совета округа, Тедди Биффлс, дядюшка и я. Мы все согласились с тем, что идти спать слишком рано, и дядя сварил еще пунша; мне помнится, дань ему отдали мы все – по крайней мере, помню, что я отдал. Да, эта страсть всегда со мной – неизменное желание отдать дань, следствие моего стремления к справедливости.

Мы сидели у камина еще долго, и доктор, чтобы внести разнообразие, сварил пунш с джином – правда, особой разницы я не ощутил. И все же вечер был очень хорош, и мы были совершенно явно очень счастливы – и добры друг к другу.

Дядюшка Джон в течение всего вечера рассказывал нам какую-то забавную историю. О, это и вправду была чрезвычайно смешная история! Правда, я уже забыл, о чем именно шла в ней речь, но что тогда она меня позабавила, это точно; более того, я не думаю, что когда-нибудь смеялся так много за всю свою жизнь. Странно, что я теперь не могу вспомнить эту историю, хотя он рассказал нам ее четыре раза и только по нашей вине не рассказал в пятый. Затем доктор спел остроумную песню, в ходе которой подражал звукам различных животных, какие бывают на скотном дворе. Впрочем, он немного спутал эти звуки: мычал, когда нужно было кукарекать петухом, и издавал петушиный клич, вместо того чтобы подражать хрюканью свиньи; но все было в порядке, поскольку мы и так хорошо знали, кого он изображает.

Я начал рассказывать самый интересный анекдот из всех, какие только знал, но был немного удивлен, что никто не обращает на меня внимания. Сначала мне показалось, будто это довольно-таки грубо с их стороны, но затем меня осенило: оказывается, я разговаривал все это время только мысленно, обращаясь к самому себе, и, конечно, остальные понятия не имели, что я рассказываю им какую-то историю, и были, вероятно, озадачены, наблюдая мою мимику и выразительные жесты. Просто изумительная ошибка с моей стороны! Не помню, чтобы такое случалось со мной когда-нибудь раньше.

Затем наш викарий демонстрировал карточные фокусы. Он спросил у нас, видели ли мы когда-нибудь игру под названием «Три листика». По его словам, с помощью этой уловки подлые, недобросовестные люди, завсегдатаи скачек и другие подобные им лица, обводят вокруг пальца наивных юнцов, выманивая у них деньги. Как сказал викарий, фокус этот очень простой и зависит только от ловкости рук. При надлежащей ловкости очень легко обмануть взгляд.

Он захотел продемонстрировать нам этот фокус, чтобы мы увидели, как он проделывается, и не стали в будущем жертвой мошенников, взял колоду дядюшкиных карт, которая лежала в чайнице, и, выбрав три карты из колоды – две простых и одну старшую, – сел на коврик и объяснил нам, что собирается делать.

– Я покажу вам сейчас эти три карты – вот так – и положу рубашкой вверх на ковер, а затем попрошу вас указать старшую карту. И вы будете считать, что знаете наверняка, где она лежит.

Старик Кумбс, наш приходской староста, уверенно заявил, что королева лежит посередине.

– Итак, вам кажется, что вы следили за этой картой, – сказал с улыбкой наш викарий.

– Совершенно не кажется, – возразил мистер Кумбс. – Я говорю вам, это средняя карта. Ставлю полкроны на то, что это она и есть.

– Именно это я и хотел вам продемонстрировать, – заключил викарий, обращаясь ко всем нам. – Вот так и попадаются на эту уловку глупые молодые люди, теряя свои деньги. Они уверены, что знают, где карта, воображают, что они за ней следили. Мысль о том, что ловкость рук может опережать самый быстрый взгляд, не приходит им в голову.

Он добавил, что знает случаи, когда молодые люди отправлялись на лодочные гонки или на матч по крикету, имея порядочный запас фунтов стерлингов в кармане, и возвращались домой в тот же день с пустыми карманами, потеряв все свои деньги в ходе этой игры.

После чего он сказал, что должен взять полкроны у мистера Кумбса, просто чтобы дать ему полезный урок, который сбережет деньги мистера Кумбса в будущем; эти два с половиной шиллинга он внесет в благотворительный фонд.

– Нет-нет, напрасно вы беспокоитесь о моем будущем, – ответил старик Кумбс. – А вот вам может потребоваться взять полкроны из того самого фонда.

И он положил свои деньги рядом со средней картой и перевернул ее лицевой стороной вверх.

Представьте себе, это действительно оказалась дама!

Мы все были изумлены, особенно викарий.

Он сказал: мол, иногда и в самом деле происходит именно так – человек выбирает верную карту, но только по совпадению.

И добавил, что все же это будет для человека самым несчастливым совпадением, ведь, если он ставит и выигрывает, это придает ему азарта, побуждая рисковать снова и снова, пока он не выходит из игры без гроша в кармане.

Затем он снова проделал тот же трюк. Мистер Кумбс заявил, что теперь фигурная карта оказалась поближе к ведерку для угля, и решил поставить на нее уже не два с половиной, а пять шиллингов.

Мы, засмеявшись, попытались его переубедить, однако он не хотел слушать ничьих советов и категорически настаивал на том, что имеет право пойти ко дну, раз уж именно таково его желание.

Наш викарий отметил, что он предупредил мистера Кумбса, – и это все, что он может для него сделать. Если он (мистер Кумбс) полон решимости выставить себя дураком, он (мистер Кумбс), разумеется, имеет полное на это право. И ему (викарию) придется-таки взять пять шиллингов, чтобы внести их в ранее упомянутый фонд.

Итак, мистер Кумбс положил на карту возле угольного ведерка обе монеты, по полкроны каждая, а затем перевернул ее.

Вы не поверите, но это снова была дама!

Ну а затем дядюшка Джон поставил целый флорин[24]24
  По-видимому, это своеобразный «юмор игрока»: целый флорин (в Викторианскую эпоху – серебряная монета достоинством два шиллинга) представляет собой не наибольшую, а, наоборот, наименьшую из ставок, сделанных участниками вечеринки. Так или иначе, все эти ставки невелики. Даже самая крупная из них, две полукроны, то есть 5 шиллингов, для времени действия рассказа (1890-е годы) соответствовала примерно двухдневному прожиточному минимуму, но именно минимуму, на грани полной нищеты.


[Закрыть] – и выиграл тоже.

В общем, каждый из нас попытался сыграть в эту игру, и все выиграли. Все, кроме викария, для которого оказалась очень мучительной та четверть часа, пока длилась игра. Я прежде и представить не мог, что кому-то может так не везти при игре в карты. Он проигрывал всякий раз.

А потом был снова пунш, и при его приготовлении дядя совершил смешную ошибку: он забыл добавить туда виски. Это заставило нас хохотать, и мы заставили дядюшку Джона добавить в следующий раз виски в двойном размере – в качестве неустойки.

О, какой веселый это был вечер!

А затем мы вдруг отчего-то перешли к разговорам о привидениях: следующее, что я помню, – это то, как мы рассказываем друг другу истории, которые изложены ниже.

Рассказ Тедди Биффлса

Первую историю рассказал Тедди Биффлс, и я постараюсь сейчас ее изложить в точности так, как прозвучала она в устах мистера Биффлса.

(Не спрашивайте меня, впрочем, как я ухитрился изложить ее дословно – владею ли я навыками стенографии или же он потом передал мне авторскую рукопись; я лишь промолчу в ответ. Пусть это останется коммерческой тайной.)

Биффлс назвал свою историю:

Джонсон и Эмили, или Вечная верность призрака[25]25
  Начиная с названия, вся дальнейшая история густо замешана на пародировании сентиментальных сюжетов как таковых – и прежде всего сюжета небольшой повести «Поль и Виржини» французского писателя Бернардена де Сен-Пьера. Написанная в 1787 году, она сохраняла популярность даже в Викторианскую эпоху.


[Закрыть]

Я был почти мальчишкой, когда познакомился с Джонсоном. В те дни я как раз проводил дома рождественские каникулы, и в канун Рождества мне позволили лечь спать очень поздно. Открыв дверь своей маленькой спальни, я столкнулся лицом к лицу с Джонсоном, который как раз покидал мою комнату. Он проплыл сквозь меня и, издав протяжный низкий стон, улетучился сквозь окно лестничной площадки.

Разумеется, это поразило меня: я был всего-навсего школьником и никогда раньше не видел привидения, и мне тревожно подумалось, что, наверное, не стоит ложиться спать здесь. Но, поразмыслив, я вспомнил, что пострадать от духов могут только заядлые грешники, поэтому лег, укутавшись в одеяло, и преспокойно уснул.

Утром я рассказал отцу о своем странном видении.

– О, да это же просто старый Джонсон, – ответил он. – Не беспокойся, он живет здесь давно. – И рассказал мне историю этого бедняги.

Джонсон в юности и, естественно, при жизни влюбился в дочь прежнего арендатора нашего дома – потрясающе красивую девушку по имени Эмили, а фамилии ее мой отец не знал. Джонсон был слишком беден, чтобы жениться на ней, и вот, поцеловав Эмили на прощание, а сверх того пообещав ей, что вскоре вернется, он отправился в Австралию, дабы сколотить там себе капитал.

Но Австралия тогда была не то, чем она стала впоследствии. Путешественников там водилось мало; чтобы повстречать кого-то из них, требовалось каждый раз преодолевать огромные расстояния, и, даже если встреча проходила успешно, те жалкие вещички, что после этого переходили в собственность организатора встречи, едва могли окупить даже самые скромные из похоронных расходов – совсем без которых обойтись, как известно, все-таки нельзя. В общем, на то, чтобы сколотить себе состояние, Джонсону потребовалось почти двадцать лет.

Тем не менее задачу, которую он перед собой поставил, в конце концов все же удалось выполнить, при этом он каждый раз успешно ускользал от полиции. И вот Джонсон, преисполненный счастливых надежд и радостно предвкушающий встречу со своей юной невестой, наконец-то возвратился из колонии в Англию.

Он прибыл к порогу столь дорогого ему дома, но нашел тот (дом, а не порог) пустующим и заброшенным. От соседей Джонсон сумел узнать только то, что вскоре после его собственного отъезда семья невесты в одну темную-темную ночь тихо-тихо исчезла, так что никто больше ничего никогда о ней не слышал, а тем более не видел. Надо сказать, и владелец дома, и многие из местных торговцев, чьи счета после этого исчезновения остались неоплаченными, в раздражении предприняли попытки поиска, но не преуспели.

Бедняга Джонсон, обезумев от горя, искал свою потерянную любовь по всему свету. Но так и не обнаружил ее и после многих лет бесплодных усилий вернулся, чтобы скоротать свою одинокую жизнь под кровом того самого дома, где в счастливые минувшие дни он и его любимая Эмили провели столько блаженных часов, раз уж о более долгом сроке говорить не приходится.

Он жил в этом доме совершенно один, блуждал по пустым комнатам, стеная, проливая слезы и призывая свою Эмили; а когда бедняга умер, его призрак продолжал делать то же самое день за днем и год за годом.

И вот, сказал отец, мы арендовали этот дом, благо представитель владельца снизил арендную плату на десять фунтов в год, честно признав, что недвижимость слегка подпорчена фактом обитающего в ней привидения.

Впоследствии я регулярно встречал Джонсона в своей спальне в любое время ночи, как, правду говоря, встречали его в различных помещениях дома и все остальные члены нашей семьи. Сперва мы пытались обходить его или прижиматься к стене, когда он попадался нам на пути; но потом притерпелись, решили, что не стоит церемониться, и начали проходить прямо сквозь него. Вряд ли можно сказать, чтобы он чем-то нам мешал.

Это был кроткий, тихий, безвредный старичок, сохранивший все эти качества и после того, как стал призраком, так что все мы поневоле прониклись к нему жалостью. А для женской части нашей семьи он на некоторое время прямо-таки сделался любимцем: очень уж впечатляла их его загробная верность.

Но время шло, и он стал немного нам надоедать. Слишком уж, понимаете ли, он был печален, никакой тебе бодрости и радушия. Уж конечно, его было жалко, но его поведение начинало раздражать. Он мог часами сидеть на лестнице и рыдать несколько часов подряд; и каждый раз, когда мы просыпались ночью, можно было не сомневаться, что услышим его возню в коридорах и различных комнатах, вздохи и стенания, после чего было не так-то просто снова уснуть. А когда к нам приходили гости, призрак неизменно являлся и садился за дверью гостиной, чтобы рыдать весь вечер. Он не причинял никому никакого вреда, это уж точно, но сильно омрачал всю обстановку.

– Меня уже тошнит от этого седого придурка, – сказал папа однажды вечером (вы, здесь присутствующие, хорошо знаете моего отца и не будете спорить, что он, когда выходит из себя, бывает довольно резким в высказываниях), после того как Джонсон доставил нам больше неприятностей, чем обычно, испортив хорошую игру в вист, во время которой он засел в каминной трубе и принялся так стенать, что никто не мог уже думать ни о козырях, ни о взятках. – Мы должны найти способ избавиться от него. Если б я только знал, как это сделать…