Текст книги "Чтиво"

71

Гости, наведавшиеся в номер, даже не пытались скрыть следы обыска. В комнате царил кавардак, словно истинная цель визита была в том, чтобы напомнить хозяину о его уязвимости, а контрабанда – дело десятое. Если так, кто-то зря старался. Пфефферкорн уже почувствовал свою никудышность. Он подобрал раскиданные рубашки, вставил ящики на место, расправил одеяло. Сумку переворошили, но тайники себя оправдали: их содержимое осталось в неприкосновенности. Пфефферкорн усмехнулся, заметив, что портрет Жулка висит ровно.

В кармане он нащупал визитку Фётора. На тонкой бумажке значился номер телефона, а еще имя и два слова кириллицей: пэржюнидниуии экхжкуржубвудх. Персональный экскурсовод. Ну да, подумал Пфефферкорн, заткнув карточку меж последних страниц «Василия Набочки». Потом сделал затяжной глоток из бутылки с водой. На душе было тревожно. Хоть бегай и колоти в двери. Когда же он ее найдет? Наверное, через пару дней. Но руки связаны. Он должен действовать по сценарию, безумно жесткому и безумно неопределенному. На контакт могут выйти в любое время – нынче, завтра, послезавтра. Пфефферкорн расстегнул рубашку и нажал кнопку вентилятора.

Безрезультатно.

Пфефферкорн снял трубку.

– Мсье?

– Говорит Артур Пфе… Ковальчик из сорок четвертого номера.

– Да, мсье.

– Я просил заменить вентилятор.

– Да, мсье.

– Мой сломан.

– Приношу извинения, мсье.

– В номере страшная жара. Будьте любезны, пришлите исправный вентилятор.

– Да, пожалуйста, мсье. Спокойной ночи.

– Да погодите вы, торопыга!

– Мсье?

– Мне кто-нибудь звонил?

– Нет, пожалуйста.

– Я жду звонка. Сразу переведите в номер, во сколько бы ни позвонили.

– Да, пожалуйста. Желаете пробуждение?

– Господи, не надо.

– Приятных снов, пожалуйста, мсье.

Пфефферкорн повесил трубку, прошел в ванную и, сняв рубашку, обмылся горячей водой. В спальне вновь залязгали трубы, сотрясая портрет Жулка. Под такой аккомпанемент спать невозможно. Разве что вентилятор его заглушит.

Закрыв кран, Пфефферкорн подошел к открытому окну, подставил лицо затхлому ночному ветерку и, поглаживая усы, вгляделся в угасший горизонт. Карлотта где-то здесь. Он произнес ее имя, которое тотчас унес ветерок.

Пришло незваное воспоминание. Кажется, это было вскоре после свадьбы Билла и Карлотты. Пфефферкорн только начинал преподавать, и они с Биллом прогуливались по университетскому городку.

– Обещай мне кое-что, Янкель.

Пфефферкорн кивнул.

– Ты даже не спросил, чего я хочу. – Билл замолчал, добиваясь внимания. – Если со мной что-нибудь случится, ты позаботишься о Карлотте.

Пфефферкорн засмеялся.

– Я не шучу, – сказал Билл. – Обещай мне.

Пфефферкорн смотрел недоуменно:

– Что с тобой может случиться?

– Да что угодно.

– Например.

– Что угодно. Несчастный случай. Инфаркт.

– Тебе двадцать восемь.

– Не вечно же будет двадцать восемь. Договор обоюдный: если что, я сделаю то же самое для тебя.

– С чего ты взял, что я вообще женюсь?

– Обещай.

– Конечно, ладно.

– Нет, скажи, что обещаешь.

Удивленный необычной горячностью друга, Пфефферкорн поднял правую руку:

– Я, Янкель Пфефферкорн, торжественно клянусь: если вдруг ты отбросишь копыта, я позабочусь о твоей жене. Доволен?

– Очень.

Понимал ли он, на что соглашается? А если б знал, чем все обернется, согласился бы? Наверное, да. Ведь здесь он не ради Билла.

Где же вентилятор?

– Алло, это опять Артур Пффф Ковальчик из сорок четвертого. Где мой вентилятор?

– Да, мсье.

– Скоро принесут?

– Сию секунду, мсье.

Безудержно гремели трубы. Портрет Жулка градусов на тридцать скособочился вправо. Пфефферкорн его снял и прислонил к стене, чтобы, не дай бог, ночью не свалился на кровать.

Энергосистема нищей страны регулярно сбоила, отчего улицы тонули во мгле. Пфефферкорн, всю жизнь обитавший в больших городах, уже отвык от яркости звездного неба. Зрелище завораживало: разъехался занавес облаков, и в головокружительной бездне небесной сцены начался упоительный спектакль падающих звезд.

72

– Подъем, граждане Злабии!

Оглушительный голос заполнил комнату. Пфефферкорн рванулся с кровати и, запутавшись в простыне, врезался лбом в стену. Перед глазами заплясали огненные зигзаги, и он повалился навзничь, треснувшись головой об угол тумбочки.

– Вперед к трудовым свершениям во славу нашей страны!

Пфефферкорн запрокинул гудевшую болью голову и сквозь радужный туман разглядел нечеткое перевернутое изображение девицы в пилотке, блажившей на злабском.

– Сегодня девятое августа, вторник, благоприятный день для развития принципов коллективизма. Погода радует ласковым теплом и чрезвычайно комфортной температурой в двадцать два градуса.

Неужели он оставил телик включенным? Пфефферкорн съехал с кровати и попытался вырубить телевизор, но говорящая голова не исчезла. Кнопка отключения звука тоже бездействовала.

– Благодаря мудрой заботе любимых вождей нашей Партии цены на корнеплоды остаются вполне доступными для всех слоев населения…

Голос девицы, перечислявшей иные доступные товары, несся с экрана, гудел за стенами, под полом и над потолком. Пфефферкорн поднял оконную раму. Громкоговорители венчали крыши всех домов. Улицы замерли: все живое, от старух с плетеными овощными корзинами на плечах до мальчишек-козопасов, внимало репродукторам. Часы показывали пять утра.

– Отправляясь в распределитель, не забудьте товарные карточки.

Экранная девица раскрыла книжицу. На улицах народ последовал ее примеру.

– Сегодня читаем четвертую строфу пятнадцатой песни.

Девица декламировала строки из «Василия Набочки». Народ вполголоса вторил, отчего улицы рокотали, точно предштормовое море. Чтение закончилось, книжки спрятали.

– Возрадуйтесь нашему великому наследию, граждане Злабии!

Все запели национальный гимн.

Потом раздались короткие аплодисменты. Улицы ожили. На экране девицу в пилотке сменила заставка с государственным флагом Западной Злабии, фоном звучала гармонь. Пфефферкорн мешкал выключить телевизор – казалось, из экрана вылезет рука и шлепнет по пальцам. Звенело в ушах, с похмелья раскалывалась ушибленная голова. Сказывался недосып. Около часу ночи он оставил надежду получить исправный вентилятор. Жара и трубы дали забыться лишь перед рассветом. День начался скверно. Нужны ясные мозги. Свежая голова. Весь взмокший, Пфефферкорн отерся простыней, оделся и сошел вниз, надеясь раздобыть кофе.

73

За стойкой дежурил новый портье.

– Доброе утро, мсье.

– Да-да, доброе. Я Артур. Ковальчик. Из сорок четвертого.

– Да, мсье.

– Вчера я просил вентилятор.

– В номере есть вентилятор, мсье.

– Он сломан.

– Я весь опечален, мсье.

Пфефферкорн ждал. Портье глупо ухмылялся. Пфефферкорн достал десять ружей. Портье принял деньги тем же отработанным способом, что и его предшественник. Поклонился.

– Мсье возрадуется приобщению к утреннему буфету, – елейно сказал он.

Пфефферкорн прошел в столовую. Ему так не терпелось выпить кофе, что он не заметил Фётора, который подкрался сзади и шутливо ткнул его в бок.

– Приветствую, дружище! Как почивали? А? Как вам наш утренний молебен? Весьма вдохновляет, правда? Между нами, двадцать два градуса – полная хрень. Уже сейчас на термометре почти тридцать, а еще только полшестого. Двадцать ружей сообщили, что днем будет сорок.

Вместе встали в очередь. Выбор состоял из вчерашних лепешек и жидкой кашицы, которые подавала несгибаемая Елена. Кофе не было, только прокисший бурый чай. Уселись за тот же угловой столик.

– Вы не взяли подливку. – Фётор кивнул на тарелку Пфефферкорна. – В ней-то весь смак.

– Сорок градусов… По Фаренгейту за сто, – сказал Пфефферкорн, припомнив давние уроки физики.

– Кажется, сто пять.

Пфефферкорн застонал и оттолкнул тарелку с дымящейся кашицей.

– Напрасно, дружище, пальчики оближешь!

– Что это?

– Называется бишюйнюя хашх. Вроде вашей овсянки.

– Пахнет иначе.

– Готовится из корнеплодов и козьего молока.

– Козлянка.

Фётор засмеялся и хлопнул Пфефферкорна по спине:

– Удачная шутка, дружище! Ваше здоровье.

– Спасибо, я выпью чаю.

– Понимаю. Но, как говорят наши наипрозорливые вожди, зачем добру пропадать? – Фётор подмигнул и чокнулся со стаканом Пфефферкорна. – Будем здоровы. Сама судьба нас опять свела, верно?

Пфефферкорн не нашелся с ответом.

– Я взял на себя смелость от вашего имени кое-куда позвонить.

Пфефферкорн смешался.

– Так можно?

– Доверьтесь мне, дружище. Как говорится, сам себя не пострижешь.

Пфефферкорн узнал афоризм: в одной сцене «Василия Набочки» царевич пытается самостоятельно постричься. Мораль истории: иногда лучше попросить о помощи. Вмешательство Фётора некстати, но ничего не поделаешь, надо подыгрывать. Всякий чужеземный делец обрадовался бы возникшим связям. Отказ в мгновение ока сорвет прикрытие. Тем более что Фётор в буквальном смысле прибрал его к рукам – встав из-за стола, обнял за талию:

– Держитесь меня, дружище, и получите столько дерьма, что будет некуда девать.

Первым навестили Министерство по связям со средствами информации. Очередь на прием смолчала, когда ее игнорировали. Фётор без стука вошел в кабинет младшего помощника замсекретаря и с места в карьер заговорил о важности удобрений для дела народной революции. «Вот заморский товарищ, – вещал он, подняв руку Пфефферкорна, – который весьма поспособствует развитию принципов коллективизма, продемонстрировав всему миру врожденное превосходство злабских коз, чей навоз, согласно исследованиям, гораздо богаче азотом, нежели отходы любой другой козы в Северном полушарии». В подкрепление своих слов он размахивал статьей, вырванной из спортивного раздела утренней газеты. Младший помощник замсекретаря кивал, хмыкал и, согласившись, что проект и впрямь стоящий, обещал подать докладную записку начальству. Выпив за взаимовыгодное сотрудничество, Фётор и Пфефферкорн отбыли.

– Надо же, как быстро, – сказал Пфефферкорн. Заявленная цель могла осуществиться, что беспокоило. Вдруг кто-нибудь вправду предложит большую партию навоза. И что с ней делать?

– Аха. Этот осел про нас уже забыл.

До полудня подобная сцена разыгралась еще четырежды: в Министерстве плодородия, Министерстве объектов, Министерстве морского передела и Министерстве многоразовой закупорки бочек. Всюду Фётора встречали поцелуями, а на улице то и дело останавливали прохожие, желавшие пожать ему руку. Когда выяснялось, что Пфефферкорн спутник Фётора, его тоже одаривали рукопожатием. Он будто перенесся в школьные годы и чувствовал себя в свите футбольной звезды.

– Вы напоминаете одного моего знакомого, – сказал Пфефферкорн.

– Да? Надеюсь, он ваш друг?

– Был.

Обедали стоя в базарной харчевне на Майдане имени места завершения парада в честь увековечивания благородной памяти величайших жертв выдающихся мучеников достославной народной революции 26 мая. Изнуряющая жара заставила многих лоточников свернуть торговлю и укрыться в вестибюле Министерства гибких трубопроводов. Оставшиеся храбрецы сбывали небогатый ассортимент продуктов, нездоровый вид которых свидетельствовал о наступлении сезона «всего шишкастого и грязного». Мясом не торговали, за исключением козьей требухи, укрытой толстым ковром мух. Чтобы не видеть тошнотворного шевеления насекомых, Пфефферкорн уткнул вгляд в миску с рагу, издававшим не менее тошнотворный запах.

На восточнозлабской стороне площади тоже был рынок, но яркий и праздничный. Ансамбль аккордеонистов исполнял хиты из «АТ-40»[14]14
  «АТ-40» (American Тор 40) – независимое международное радиошоу ведущего Райана Сикреста – еженедельный рейтинг песен (от сорокового до первого места), которые чаще других звучали в эфире и набрали больше голосов слушателей.


[Закрыть]. Работали аттракционы. Игральный автомат «Забей козла». Зверинец. Фотобудка предлагала сняться в образе персонажа «Василия Набочки». Главное, там была еда. Опрятные ларьки хвастали разноцветьем продуктов: глазурованная выпечка, лоснящийся шоколад, свежая рыба во льду. Пфефферкорн долго расшифровывал одну надпись на кириллице, получилось «ТОРТ-ВОРОНКА». Потрясающее изобилие выглядело еще удивительнее из-за отсутствия покупателей. И вообще вся Восточная Злабия, насколько хватало глаз, казалась странной киношной декорацией: кроме оркестра, лоточников и отделения хорошо экипированных солдат, людей не было. Никаких толп на тротуарах. Роскошные автомобили припаркованы, никто не едет. Кафе, чайные, бистро и бутики – все безлюдны. Картина была настолько странная, что Пфефферкорн невольно вытянул шею.

– Пожалуйста, отвернитесь.

В голосе Фётора, уткнувшего взгляд в тарелку, слышалась нехарактерная настойчивость.

Лишь теперь Пфефферкорн заметил, что за ними наблюдает военный патруль в потрепанной форме Западной Злабии.

– Пошли, – сказал Фётор, отодвигая миску с недоеденным рагу. – А то опоздаем.

74

Вообще-то с Фётором было невозможно опоздать. Всюду он проходил без очереди, и в результате образовались три свободных часа до следующей встречи, которые было решено потратить на незапланированные посещения.

– Туристу полагается тур, – сказал Фётор, ласково разминая Пфефферкорновы плечи.

В интерактивном отделе Музея коз Пфефферкорн сумел надоить полкружки молока. Он страшно собой возгордился, но потом увидел, что четырехлетняя девчушка с крупными мозолистыми руками выдоила больше ведра. В Музее мира он ознакомился с отчетом о холодной войне, в корне противоречившим его сведениям. В Музее бетона узнал о собственно здании музея. К вечеру Пфефферкорн уже истосковался по корнеплодному пирогу.

Номер его вновь переворошили.

Портрет Жулка висел ровно.

Вентилятор не работал.

– Алло, это Артур Ковальчик из сорок четвертого. Где вентилятор?

– В номере, мсье.

– Мой вентилятор сломан. Либо его не заменили, хоть я просил, либо вся ваша техника куплена у барыги.

– Прошу прощенья, мсье.

– Мне не нужны извинения. Нужен другой вентилятор.

Загрохотали трубы.

– Алло? – сказал Пфефферкорн. – Вы слушаете?

– Да, мсье.

– Я уже устал названивать. Пожалуйста, пришлите вентилятор. Исправный. Прямо сейчас.

Пфефферкорн повесил трубку, не дав портье ответить. Потом навел порядок в комнате, попутно скинув с себя одежду. Грохот усилился. Пфефферкорн засомневался в первоначальном предположении о его природе. Известно, что трубы гремят из-за разницы в температуре воды и металла, который, расширяясь, издает характерный лязг. Однако стояла такая жара, что температурная разница едва ли достигала пары градусов и не могла быть причиной оглушительного грохота. Был еще один повод усомниться в прежней гипотезе: обычно трубный рев набирает обороты, а затем стихает. Но застенный шум следовал иному канону. Ритмичный и неуемный, он больше смахивал на бешеный стук кроватной спинки о стену. Крупно не повезло, если в соседнем номере обитает новобрачная парочка.

Не дождавшись вентилятора, Пфефферкорн вновь позвонил портье.

– Сейчас, мсье, – ответил тот.

Грохот не смолкал. На стене лихо подпрыгивал портрет Жулка. Пфефферкорн залез на кровать и снял его с крючка. Потом забарабанил в стену.

– Уже поздно! – крикнул он.

Грохот смолк.

К полуночи Пфефферкорн оставил ожидания. В блаженной тишине откинул одеяло и растянулся на простыне, памятуя, что не за горами пять часов утра.

75

Утром, выслушав прогноз погоды и хоровое чтение, он спустился к администратору. Вахту нес портье, дежуривший в день приезда. Первым делом Пфефферкорн сунул ему купюру.

– Мсье должен приобщиться к утреннему буфету.

– Не премину. Но сначала вот что: я хочу поменять номер.

– Проблема, мсье?

– Не одна. Раз десять, не меньше, я просил другой вентилятор. Что, непосильная задача? Видимо, так. Поэтому я хочу переехать.

– Мсье…

– Соседи ужасно шумят. Похоже, за стенкой живет пара перевозбужденных горилл.

– Мсье, я весь опечален. Это невозможно.

– Что?

– Нельзя обменять.

– Почему?

– Нет свободных номеров, мсье.

Пфефферкорн посмотрел на доску с ключами.

– Что вы мне сказки рассказываете? Вон, на всю гостиницу десяток постояльцев, не больше.

– О желании переехать следует уведомить за полгода, мсье.

– Вы издеваетесь, что ли?

Портье поклонился.

Пфефферкорн достал десять ружей. Купюра исчезла в рукаве администратора, но сам он не шевельнулся. Пфефферкорн сунул еще банкноту. Тот же результат. Скормив еще десятку, Пфефферкорн всплеснул руками и пошел в столовую.

– Доброе утро, дружище! Что стряслось?

Пфефферкорн рассказал.

– Аха. – Фётор нахмурился.

– Неужели вправду переселиться можно лишь через полгода?

– Это еще скоро, дружище.

– Господи.

– Не пугайтесь, – сказал Фётор. – Сегодня вас ждет отменное развлечение.

– Сгораю от нетерпения.

Совершили обход присутствий. Все встречи заканчивались одинаково: обещание докладной записки, потные объятия, труйничка. Между визитами осмотр достопримечательностей. Новые музеи, новые мемориалы. Практически на каждой улице висела мемориальная доска, увековечившая какое-либо мимолетное событие народной революции. Там, где доски не было, из земли торчала железная табличка:

МЕСТО ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО ДЛЯ БУДУЩИХ ИСТОРИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ

Доска на обветшавшем доме извещала:

ЗДЕСЬ НАРОДНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ НАВЕКИ ИЗМЕНИЛА К ЛУЧШЕМУ ДОЛЮ ЗЛАБСКОЙ ЖЕНЩИНЫ

Фётор и Пфефферкорн вошли в стрип-клуб. Официантка чмокнула Фётора в щеку и принесла бутылку труйнички. Нещадно гремела техномузыка.

– Нравятся титьки? – крикнул Фётор.

– Как всякому! – ответно крикнул Пфефферкорн.

– Каждый день сюда хожу! – крикнул Фётор.

Пфефферкорн кивнул.

– В Америке по-другому, да? – крикнул Фётор.

– Я не американец! – крикнул Пфефферкорн.

Отличие имелось: посетители и стриптизерши были в равной степени голы.

– Наш коллективный принцип равенства! – кричал Фётор. – Женщина снимает деталь одежды, и мужчина обязан ответить тем же! Справедливо, да? – Сунув пять ружей в стринги извивавшейся девицы, он стал расстегивать рубашку. – Ваше здоровье.

В Западной Злабии гвоздем программы всякого праздника было посещение могилы царевича Василия. Пфефферкорна, ожидавшего узреть нечто грандиозное, удивила скромность захоронения. В гуще оживленных улиц притулилась маленькая мощеная площадь, в центре которой росло чахлое деревце.

ЗДЕСЬ В ВЕЧНОМ СНЕ ПОКОИТСЯ ВЕЛИКИЙ ГЕРОЙ ОТЕЦ И СПАСИТЕЛЬ ДОСТОСЛАВНОГО ЗЛАБСКОГО НАРОДА

ЦАРЕВИЧ ВАСИЛИЙ

«УЗРЕЮ ЛИК ТВОЙ – И СЕРДЦЕ МОЕ НАБУХАЕТ КОРНЕПЛОДОМ, ОСИРОТЕВШИМ КОЗЛЕНКОМ БЛЕЕТ ОБ УТРАТЕ»

(ПЕСНЬ СХХ)

Фётор склонил голову. Пфефферкорн тоже.

– В следующем месяце мы отмечаем пятнадцативековой юбилей поэмы. Будет незабываемое празднество. – Фётор лукаво улыбнулся. – Может, задержитесь, а?

– Не все сразу, – ответил Пфефферкорн.

По дороге в Министерство двойного налогообложения они миновали толпу, стоявшую перед ветхой дощатой лачугой.

– Дом нашего дорогого почившего вождя, – сказал Фётор.

Пфефферкорн постарался изобразить подобающую скорбь.

– Идемте. – Фётор стал проталкиваться сквозь толпу.

В лачуге было градусов на двадцать жарче, чем на улице. В комнате огородили мебель и расставили пюпитры с фотографиями, на которых Драгомир Жулк ораторствовал, хмурился, салютовал. Щелкали громоздкие двухобъективные зеркальные камеры советской эпохи – посетители фотографировали письменный стол, на котором еще остались авторучка, ежедневник и помятая жестяная кружка с чаем на донышке. В подсвеченном стеклянном ящике лежал зачитанный экземпляр «Василия Набочки». По периметру комнаты выстроились солдаты – прикладами «Калашниковых» они подгоняли очередь, которая по кругу двигалась вдоль веревки, огораживавшей центр комнаты, где в обитом мешковиной гробу покоился набальзамированный труп Жулка. Смаргивая пот, Пфефферкорн во все глаза смотрел на мертвеца. Звенело в ушах, кружилась голова. Вот человек, которого он убил.

Солдат ткнул его прикладом и велел пошевеливаться.

Вышли на улицу.

– На сегодня хватит покойников, – решительно сказал Фётор.

Они пропустили намеченную встречу и вернулись в стрип-клуб.

Изо дня в день все повторялось. Пфефферкорн барабанил в стену, туалетной бумагой затыкал уши, на пропотелых простынях впадал в тревожное забытье и на рассвете подскакивал от крика «Подъем!». Девица в пилотке извещала, что погода несравненно хороша, цены на корнеплоды неслыханно низки, а Министерство науки добивается потрясающих успехов, агрессоры же Восточной Злабии получили отпор и в страхе отступили. Непонятно, на кого было рассчитано подобное вранье, но тем не менее вся эта помпа начинала нравиться. Пфефферкорн подхватывал строки из «Василия Набочки». Весело напевал гимн, подбривая щетину около усов. Он почти забыл, что они фальшивые.

Признав его за друга Фётора, Елена несколько смягчилась: добавки ни разу не положила, но одаривала щербатой улыбкой хоккейного арбитра.

С утра до ночи Фётор неотлучно был рядом. Пфефферкорн понимал, что новоявленный друг приставлен к нему наблюдателем. Изменить ситуацию он не мог, но пытался извлечь из нее выгоду.

– Вы всех тут знаете и не можете устроить мне другой номер?

– Кое в чем даже я бессилен, дружище.

Вечерами они вместе ужинали, обильно сдабривая труйничкой беседы о литературе. Потом Фётор отправлялся домой к жене, а Пфефферкорн к портье – справиться, нет ли сообщений. Ничего нет, говорил тот. Пфефферкорн просил заменить вентилятор. Непременно, обещал портье.

Древним лифтом поднявшись на свой этаж, сквозь коридорные шорохи Пфефферкорн прошел мимо комнат, в которых обитали призраки: туда часто входили, но редко кто выходил обратно.

Растянувшись на кровати, Пфефферкорн прислушался, как молодожены готовятся к трудам, и подумал о схожести шпионства и сочинительства. Оба дела требовали безоговорочной, даже самозабвенной веры в подлинность мира, созданного собственным воображением. На сторонний взгляд, экзотические, в реальности оба занятия были весьма нудные. Они проверяли на способность переносить одиночество, хотя в этом шпиону, пожалуй, труднее, потому что ежесекундно он должен всеми силами противостоять своему врожденному инстинкту доверия. Слабым утешением служило то, что обе профессии позволяли задавать незнакомцам массу вопросов и получать честные ответы. Конечно, не всегда, но довольно часто. Иначе разговор превращался в изнурительную каторгу, особенно если собеседник вроде Фётора демонстрировал безудержную жизнерадостность. Возникало ощущение, будто часами стоишь на одной ноге. Пфефферкорн представил безликих мужчин и женщин, которых по всему миру служебный долг загнал в гостиничные номера. Он их любил. Он им сочувствовал. Желал удачи. Вместе они разделяли одиночество друг друга.

Еще он подумал о Билле. В переоценке их отношений он видел себя погорельцем, бродящим по пепелищу. Если в пожаре что-то и уцелело от скарба подлинной дружбы, оно погребено под столь толстым слоем лжи, что благоразумнее и милосерднее не выкапывать останки. Наверное, Пол прав: одно другому не мешает. Пфефферкорн-шпион это понимал. Вспомнился его роман, испещренный пометками Билла. Что это, если не любовь? Принять это страшно. Ведь если Билл и впрямь его любил, то, значит, все эти годы претерпевал невообразимую боль, обманывая друга. Героически претерпевал.

Грохот усилился.

Пфефферкорн включил телевизор и на полную мощь врубил звук.

В Западной Злабии было три канала. Первый транслировал изображение государственного флага. Второй круглосуточно гонял записи выступлений на партийных съездах. Третий был невиданно развлекательным. Пфефферкорн посмотрел мыльную оперу о козопасах. Потом новости в изложении девицы в пилотке. Как и вся страна, он ждал игровое шоу, начинавшееся в девять. Учебный план школ и вузов включал в себя курс стихосложения, и педагоги отдавали своих лучших учеников на суд прославленного жюри, которое в пух и прах разносило всякое творение, доводя до слез и покрывая несмываемым позором самого номинанта, его семью и всю близлежащую округу. Быть так оплеванным почиталось великой честью, и программа «Дрянь стишки!» в рейтинге популярности занимала второе место, уступая первенство лишь следующему за ней шоу – публичной порке учительницы в прямом эфире.