Текст книги "Чтиво"

81

Запершись в ванной, Пфефферкорн положил пакет на столешницу и в предвкушении пошевелил пальцами. Оторвал скрепку и развернул горловину. В пакете была пенопластовая коробка. Он вытряхнул ее наружу и поднял крышку: внутри лежал тряпичный узелок. Пфефферкорн осторожно распустил его концы, готовясь получить электронный ключ или микрочип, и растерянно сморгнул, увидев бледный комок плохо пропеченного теста. Нет, подумал он. Не может быть. Ведь он накрепко затвердил пароль и отзыв: Голодный. – Спасибо, я сыт. Однако возьму на потом. – Потом. Слово в слово. Все так. Ведь Елена не отдавала пакет, пока не услышала условную фразу. И решилась на передачу только сегодня, когда рядом не было Фётора. Тогда где микрочип? Пфефферкорн потыкал пальцем в пирожок. Нечто подобное ему давали на конспиративной квартире, приучая к безвкусной злабийской кухне. Пол говорил, это считается деликатесом. Пя… как его… Пяцхелалихуй. «Гостинчик».

Внезапно его осенило. Вот же дубина стоеросовая. Пфефферкорн разломил пирожок и поковырялся в начинке. Он искал микрочип. Или передатчик. Ничего. Только мелко нарезанный корнеплод и крапины семян, засевшие в крахмалистом клейком тесте. Пфефферкорн расправил половинки, надеясь отыскать хотя бы инструкции, начертанные в недрах выпечки. Ничего. Пирожок и пирожок. Вконец расстроенный, Пфефферкорн хотел выкинуть «гостинчик», но в животе заурчало. Нынче он не ел вообще, а неделя в Западной Злабии приучила, что нельзя разбрасываться едой. Пфефферкорн оправил кусочек в рот, а остальное решил съесть в постели под телепередачу «Дрянь стишки!», позывные которой возвещали о ее начале.

Нынешний выпуск был интересный. Студент переделал сто десятую песнь «Василия Набочки», известную как «Любовный плач царевича», где герой размышляет о том, чем пожертвовал ради своего похода, – в частности, любовью красной девицы. Здесь крылась ирония, поскольку читатель уже знал, что девица эта весьма скверная особа, отравившая царя и замышлявшая то же самое проделать с царевичем, когда тот вернется. С тумбочки Пфефферкорн взял гостиничный экземпляр поэмы, чтобы следить по тексту. Открыл последние страницы, откуда ему на грудь выпала визитка Фётора. Он печально глянул: имя, телефон. Персональный экскурсовод. Потом прошел в ванную, порвал визитку в клочки и спустил их в унитаз. Закружившись в водовороте, бумажки сгинули. Пфефферкорн вернулся в постель.

Студент вольно обращался с размером и рифмой, но главной его дерзостью стала нотка развязности, привнесенная в интонацию плача. Автор снизил резкость иронии, однако по-новому представил персонаж, раньше выглядевший паинькой. Пфефферкорну это понравилось. Немного остроты вовсе не помешает. Чтоб вызвать интерес, совсем не обязательно, чуть что, ломать другим хребты и руки, как делали Дик Стэпп и Гарри Шагрин. Проглотив последний кусочек пяцхелалихуя, Пфефферкорн вытер руки о покрывало. Непостижимо, почему эта клейкая резина считалась деликатесом. Он зевнул. Всего лишь двадцать минут десятого, а уже клонит в сон. Жюри взвилось баллистической ракетой, взорвавшись в злобном осуждении: национальное достояние – негожая площадка для экспериментов. Телекамера крупно взяла мокрое пятно, расползавшееся в промежности студента. Пфефферкорну это не понравилось. На его семинарах до такого не доходило. Прозвучали финальные аккорды. Вновь рот разодрало зевотой, всосавшей весь воздух из комнаты. Пфефферкорн хотел сходить в туалет, но почему-то ноги его не нашли пола, и он ничком плюхнулся на ковер. И отчего-то не спешил подняться. Заиграли позывные следующего шоу. «Встань!» – приказал себе Пфефферкорн. Тело не слушалось. Отстань, сказали руки. Отвали, буркнули ноги. Конечности превратились в неслухов. Что ж, знаем, как с вами управиться. Чай, вырастили дочь. Притворимся, что вы нам безразличны. Все хорошо, вот только комната расплывалась. На экране секли учительшу. Казалось, ее растелешили в конце длинного сужающегося тоннеля. Вопли ее доносились будто со дна глубокой пропасти. Все же неблагодарное это дело, преподавание.

За миг до полной отключки Пфефферкорн вспомнил, в чем ценность пяцхелалихуя. Рецепт требовал пшеничной муки, большой редкости в Западной Злабии. Контрабанда с востока – практически единственный способ раздобыть нужный ингредиент, а также преступление, каравшееся смертной казнью. Еще он расслышал угасающий скрежет ключа в замочной скважине и успел подумать, что пирожок не стоил такого риска.

82

Пфефферкорн очнулся. Темнота. Руки и ноги связаны. Во рту кляп. В паху мокро. Тряская качка ощущалась кишками и суставами. Смена передачи и затем тональности мотора. Жаркая духота, провонявшая плесенью. Без вопросов: он в багажнике машины. Паника схватила за горло и стала душить. Пфефферкорн задергался, но стих, после того как крепко приложился головой. Включи мозги, приказал он себе. Как поступил бы Дик Стэпп? Лежал бы спокойно, сберегал силы. А Гарри Шагрин? Считал бы повороты. Пфефферкорн замер, сберегая силы и считая повороты. Под правым плечом задняя стенка багажника. Значит, если упрешься головой, это левый поворот, а если подошвами – правый. Сползешь влево – подъем в горку, прижмешься к стенке – спуск. Казалось, бесконечная дорога состоит из одних поворотов. Паршивая подвеска. На выбоинах Пфефферкорн ударялся о крышку багажника и, болезненно приземлившись, сбивался со счета. После третьего приземления он плюнул на подсчет и отдался отчаянию. Все без толку, если не знаешь, откуда и куда едешь. И как долго был без сознания. Полная безвестность распалила новый приступ ярости. Пфефферкорн дергался, брыкался, мычал и грыз кляп, исторгая потоки слюны, стекавшей за воротник.

Машина притормозила.

Остановилась.

Хлопнули дверцы.

В щеку чмокнул сырой ночной воздух.

Пфефферкорн не буянил, когда сняли повязку с глаз. Дорожный натриевый фонарь высветил четыре головы в оранжевом ореоле. Потом возникло пятое лицо, заслонившее свет. Мешки под глазами, тонкие бескровные губы. Голова луковкой смахивала на перекачанный воздушный шарик. Лицо улыбнулось, показав неестественно ровные зубы. Явно протезы.

– Господи боже мой, – простонал Пфефферкорн. Вернее, попытался сквозь кляп.

– Тсс! – сказал Люсьен Сейвори.

И захлопнул багажник.

5
ДХИУОБХРИУО ПЖУЛОБХАТЪ БХУ ВХОЖТЪИУОЧНУИУИ ЖЛАБХВУИ!
(Добро пожаловать в Восточную Злабию!)

83

– Хорошо выглядите, – сказал Сейвори. – Сбросили вес?

Пфефферкорн не мог ответить. Во рту торчал кляп. Шестерки – раньше Пфефферкорн как-то обходился без этого слова, но теперь, несмотря на очумелость, счел его самым точным для четырех горилл, в ком безошибочно угадывались прихвостни и кто протащил его через парковку и втолкнул в лифт, – осклабились.

– Однако что у вас с лицом? Прям Сальвадор Дали, которому в задницу вогнали кнутовище.

Двери закрылись, лифт поехал вверх.

Сейвори нюхнул. Скривился.

– Господи, – сказал он. – Кажется, вы обмочились.

Пфефферкорн хрюкнул.

– Отдай ему свои, – приказал Сейвори одной шестерке.

Не мешкая, тот скинул спортивные штаны. Трое других раздели Пфефферкорна. Потом двое его приподняли, третий переодел в сухое, точно младенца. Донор остался в подштанниках.

– Только не расслабляйтесь, – сказал Сейвори непонятно кому.

Лифт все ехал и ехал.

– Бесплатный совет: смените мину, – сказал Сейвори. – Он терпеть не может постные рожи.

Пфефферкорн не знал, что выглядит постно. Он хотел промычать: «Кто “он”?» – но сам все понял, когда за дверями лифта открылся невиданной роскоши зал, перед которым особняк де Валле выглядел затрапезным мотелем.

Через резные двери шестерки втащили Пфефферкорна в лабиринт коридоров, окаймленных вооруженными часовыми.

– Не горбитесь, – сказал Сейвори. – Он всегда подмечает выправку. Не егозите, не пяльтесь. Говорите, лишь когда спросят. Если предложат выпить, не отказывайтесь.

Остановились перед стальной дверью. Сейвори вставил карточку, набрал код. Раздался щелчок, и Пфефферкорна ввели в апартаменты.

84

Пфефферкорн понял, что всякая фотография Верховного Президента Климента Титыча есть лишь отдаленное подобие того, кто сейчас предстал во плоти. Застывшее изображение не могло отразить, как в громадных руках любая вещь казалась игрушкой, или передать трубный голос и пристрастие к эрзац-кавычкам.

– Беда коммунизма вовсе не в том, что он попирает «гражданские свободы», порождает ГУЛАГ и хлебные очереди. «История», «судьба» и прочая дребедень сбоку припека. Дело не в Сталине и, уж конечно, не в Драгомире Жулке, которого, если забыть о политике, я весьма ценил. Ведь мы «родня», хоть и не близкая, седьмая вода на киселе, но все же. Когда долго соперничаешь с человеком грандиозных талантов, поневоле проникаешься уважением, если не к его воззрениям, то хотя бы к способу их изложения. Заметьте, я не говорю, что одобряю его позицию. Драгомир был воистину «чокнутый», а методы его сторонников – и вовсе явный перебор. Наверное, через вашу мошонку не пропускали ток, но, я слышал, это очень и очень «неприятно». Пусть Драгомир был неистовый психопат, но, бесспорно, отменный оратор, что меня и восхищало. Не стыжусь признаться: кое-что я у него перенял в умении сплачивать «народ» и еще всякое такое. Так что и речи нет о «вендетте» и прочем. Меня представляют «безжалостным», «садистом», «не прощающим малейшей оплошности». Не мне судить, так ли оно. Скажу по всей совести: личные антипатии никак не влияют на мой взвешенный взгляд по любому вопросу. Знаете, я много размышлял над тем, что я больше «человек рассудка и логики». Можно сказать, это мое «дело жизни». В том смысле, что все индивидуально, а я был рожден в нищете – разумеется, не в американском понимании, когда под словом «бедный» подразумевают «небогатый». Вы не знаете, что такое жить без всякой опоры вообще. Если б неграмотный негр, в середине пятидесятых обитавший на «Глубоком Юге»[15]15
  Глубокий Юг (Дальний или Нижний Юг, Хлопковые штаты) – обозначение географических и культурных регионов на юге США, в первую очередь – территории штатов Алабама, Джорджия, Луизиана, Миссисипи и Южная Каролина.


[Закрыть], вдруг очутился на Гьёзном бульваре, имея всего лишь мелочь в кармане, он бы как сыр в масле катался. Тут «бедность» имеет другое значение. Мой отец по девятнадцать с половиной часов вкалывал на полях. У матери вечно кровоточили руки. От мытья посуды и вязальных спиц. Она все время себя протыкала чем только можно: спицами, булавками, ржавыми шурупами, заостренными кореньями. Тогда я не вполне понимал, что она хочет «сказать», калеча себя, но теперь абсолютно уверен: причина в том, что ей было не по карману сходить в кино. И вот я, «босоногий мальчуган», задавался вопросом: почему? почему жизнь так устроена? Прошли годы, прежде чем я понял, что все дело в нашей «культурной ДНК». И это же ответ на мой первоначальный вопрос – в чем истинная беда коммунизма? И почему мы, люди, так восприимчивы к его идеям? Две стороны одной медали. Попробуете догадаться? Нет? Хорошо, я отвечу: обычный злаб вроде Драгомира и коммунистическая доктрина в целом совсем не умеют радоваться.

Пфефферкорн был прикован к роскошному креслу, специально модифицированному для пленников: толстые железные обода удерживали руки на подлокотниках, а ножные кандалы не позволяли оторвать ступни от пола выше чем на шесть дюймов. Президент чувствовал себя гораздо свободнее. Его ноги в ботинках двадцать второго размера[16]16
  Американская таблица размеров мужской обуви заканчивается 14-м номером (46-й российский размер).


[Закрыть], по спецзаказу сшитых из козьей кожи, с грохотом опустились на стол эпохи Георга Второго.

– По правде, люди хотят одного – веселиться. – Качнув телесами, Титыч прихлебнул от щедрой порции пятидесятипятилетнего односолодового скотча. – А почему нет? Но злабы иначе устроены. Вечные «ой, нельзя» и «ах, стыдно». По крайней мере, некогда так было. Я надрывался, чтоб изменить ситуацию. Тут скорее психология, нежели экономика. Например, это обожаемое телешоу с поэтами-плаксами. С гордостью скажу, что по нашу сторону бульвара такое не прокатит. Нет, нам нужны победители.

Сейвори, замерший возле музыкального автомата, покивал. Десять охранников не шелохнулись.

Из кармана пиджака Титыч достал пачку экстрадлинных «Мальборо» и нажал кнопку в столе. Из стены вырвалась восьмифутовая рокочущая струя пламени, которая, едва не опалив его лицо, сожгла полсигареты. Титыч затянулся, выдохнул дым и стряхнул пепел в украшенную бриллиантами пепельницу в форме рулетки.

– Народу нашему туго пришлось, спору нет. В какой-то момент ты вынужден брать на себя ответственность. Вот в чем прелесть свободного рынка: он не помнит ни твоих взлетов, ни падений. Беспощадный, но в чем-то очень милостивый. Черт, я проголодался. Где они?

По знаку дверь распахнулась, впустив пятнадцать невероятно грудастых девиц в бикини, которые несли уставленные яствами подносы из чистого серебра. Пристроив ношу на сервант, подавальщицы чмокнули правителя в щечку и скрылись. Пфефферкорн унюхал копченую рыбу и свежеиспеченные блины. Один охранник наполнил тарелку, которую поставил ему на колени. Второй взял его на мушку, а третий вынул кляп и расковал руки. Довольно улыбаясь, Титыч наблюдал, как пленник ест.

– Вкусно, правда? Не то что всякие «корнеплоды» да «козье молоко».

– Спасибо, – сказал Пфефферкорн. Он не видел смысла перечить.

– На здоровье. Выпьете?

Пфефферкорн согласился бы, даже если б не имел указаний Сейвори.

– Это нечто. – Титыч передал бокал телохранителю, и тот сунул его под нос пленнику – мол, оцени аромат. – Торфяной, но мягкий.

Пфефферкорн кивнул.

– Чин-чин! – сказал правитель.

По сравнению с труйничкой скотч показался нектаром.

– Попробуйте гравлакс, – сказал Титыч. – Домашнего засола.

– Восхитительно, – сказал Пфефферкорн.

– Приятно слышать. Еще кусочек?

– Благодарю, достаточно. – Пфефферкорн передал пустую тарелку охраннику, хотя весьма охотно взял бы добавки.

Титыч загасил окурок.

– Как прошла поездка? Не слишком утомила?

Пфефферкорн помотал головой.

– Надеюсь, Люсьен не пересолил.

Краем глаза Пфефферкорн заметил угрожающую улыбку Сейвори.

– Нет, я будто на курорте.

Охранник подал ему новую тарелку: икра, крем-фреш, каперсы и нежная слабосоленая сельдь в легкой томатной заливке.

– Вот и славно. Дело принципа, чтоб вам было хорошо и комфортно. – Титыч зажал в губах новую сигарету. – Каждый вправе вкусить удовольствий, которые предлагает этот мир. – Вызвав огненную струю, он сделал затяжку. – Тем более тот, кто скоро его покинет.

85

Пфефферкорн замер. Потом проглотил непрожеванный кусок селедки и отер томатную заливку с губ.

– Что, простите?

Сейвори ухмылялся.

– Вы меня убьете? – спросил Пфефферкорн.

– Чего уж так удивляться? – сказал Титыч. – Вы доставили немало хлопот. Было совсем непросто похитить Карлотту де Валле, а тут еще вы в роли «героя»…

– Погодите! – перебил Пфефферкорн.

Все вздрогнули.

Повисло долгое молчание.

Президент улыбнулся:

– Ну-ну, говорите.

– Я… э-э… полагал, Карлотту похитили «Маевщики-26».

– Именно так.

– Но только что вы сказали, это ваша работа.

– Верно.

– Простите, я не понимаю.

– «Маевщики-26» – это я, – сказал Титыч. – Они плод моей фантазии. Не забудьте, я хочу спровоцировать войну. Что лучше, чем раздуть пламя реваншизма? Главная цель группы – воссоздать Великую Злабию и любыми средствами установить главенство коллективистских законов. Это четко заявлено в ее манифесте, который я сочинил в ванне. Пожалуйста, Люсьен, фрагмент из преамбулы.

Потыкав кнопки смартфона, Сейвори прочел:

– «Наша главная цель – воссоздать Великую Злабию и любыми средствами установить главенство коллективистских законов».

– Что вы с ней сделали? – спросил Пфефферкорн.

– Сейчас она в штабе группы, который расположен в Западной Злабии.

– В Западной Злабии?

– Естественно. Если б штаб размещался здесь, было бы ясно, кто «дергает за веревочки», м-м? Приказы отдаются через связников. Кроме того, кто придаст большую достоверность фальшивому контр-контрреволюционному движению, чем подлинные оголтелые контр-контрреволюционеры? Фантастически преданная компания, ей-же-ей. С детства они натасканы на яростную борьбу за недостижимые цели. Благослови господь коммунистическую систему образования.

– И на старуху бывает проруха, – сказал Пфефферкорн. – Штаты не ввяжутся.

– Чепуха. Штатам милее ввязаться, нежели допустить, чтобы китайцы за бесценок получили газ.

– Но в первый-то раз не сработало, – сказал Пфефферкорн.

– Какой еще первый раз?

– Когда вы инсценировали покушение.

– Так сказали ваши наставники. Пфефферкорн кивнул.

– И вы поверили.

Пфефферкорн снова кивнул.

– Вы хоть знаете, как больно получить пулю в задницу?

– Нет, – признался Пфефферкорн.

– Конечно, иначе поняли бы, что все это полная брехня. Я в себя не стрелял.

– Тогда кто стрелял?

– Вы. В смысле, ваше правительство. Те, кто подбросил вам книгу.

Пфефферкорн смешался.

– Какую книгу?

Титыч взглянул на Сейвори.

– «Кровавые глаза», – сказал тот.

– Во-во. Убойное название.

– Спасибо, – сказал Сейвори.

– Невозможно. В «Кровавых глазах» была фиктивная шифровка, – сказал Пфефферкорн.

– Мои ягодицы утверждают обратное, – сказал Титыч.

– Ведь они ваши союзники.

– Ягодицы?

– Нет, Штаты.

– «На бумаге», но сами знаете, чего это стоит.

– Вы же сказали, что ваше вторжение поддержат.

– Непременно.

– А теперь говорите, что они же пытались вас убить.

– Да.

– Не замечаете противоречия?

Титыч пожал плечами:

– Политика.

– С какой стати я должен вам верить?

– Зачем мне врать?

– А им зачем?

– Масса причин. Чтоб вас оболванить. Чтоб отмежеваться от подготовки хладнокровного политического убийства. Чтоб сохранить образ «славных парней». Во всяком случае, Люсьен перехватил шифровку, и я отделался легким ранением. Но призадумался. Почти сорок лет ваша братия вмешивается в наши дела. Не пора ли самим отведать собственное снадобье? Отсюда и… черт, как там?

– «Кровавая ночь», – подсказал Сейвори.

– Во-во. Классное заглавие.

– Благодарю вас, – сказал Сейвори.

– Короче говоря, – сказал Пфефферкорн, – вы заставили Сейвори заставить меня заставить моего издателя заставить американских тайных агентов убить Драгомира Жулка?

– Да, да, да и нет.

– Нет – про что?

– Про убийство Жулка. Боюсь, вас ввели в заблуждение. «Кровавая…» – черт, опять вылетело…

– «Ночь», – сказал Сейвори.

– Да, класс. Короче, фиктивная шифровка была во второй книге.

Пфефферкорн вытаращился.

– Фиктивная шифровка?

– Мы не могли поместить настоящую, поскольку не располагаем Верстаком.

– А фиктивная-то зачем?

– Чтобы разрушить модель передачи и внести сумятицу.

– Тогда кто убил Жулка?

– Остается гадать. Полагаю, вновь отметилось ваше правительство. Оно не слишком жаловало Драгомира.

– Но как? По вашим словам, «Кровавая ночь» содержала фиктивную шифровку.

– Господи боже мой! Вы же не единственный на свете сочинитель триллеров. Приказ убить Жулка мог быть в любой книжонке из пляжного чтива.

Пфефферкорн помассировал виски.

– Не спешите, – любезно сказал Титыч. – Все очень запутанно. Еще икры?

– Нет, спасибо, – сказал Пфефферкорн. – Зачем вы устроили, чтобы «Маевщики-26» похитили Карлотту?

– Видите ли, идея состояла в том, что, завладев Верстаком… Вернее, ее фальсифицированной версией, ибо всякий, кто хоть на секунду задумается, поймет, что ваше правительство близко не подпустит к настоящему Верстаку, но в том-то и был расчет, что наши заграничные друзья станут действовать, ни секунды не раздумывая… Так вот, завладев Верстаком, рядовые члены группы обретут достаточно уверенности, чтобы нанести мне упреждающий удар, и я получу повод размазать их по стенке.

– Как я понимаю, вы и сейчас могли бы их размазать.

– Верно. Но лучше, чтоб они начали первыми. Никто не любит забияк. Не помешает заручиться и поддержкой мирового сообщества. С геополитической точки зрения она будет очень «в тему». Пока все идет хорошо. Связники сообщают, что удобнее начать вторжение сразу после юбилейных торжеств. На «волне» националистических страстей, знаете ли, и прочего. Думаю, полномасштабную атаку развернем, тьфу-тьфу-тьфу, в первую неделю октября.

– Но все равно не понимаю, зачем меня-то убивать.

– Вы не дали мне договорить. Свойство успешного бизнесмена – впитывать новую информацию и творчески использовать неприятности. Не корите себя, что попались. Для вас это неожиданность, а я знал о вашем приезде, но не собирался вас пленять раньше воскресенья. Как говорят американцы, принял «предматчевое решение». – Титыч загасил окурок. – Было неприятно схлопотать пулю, но гораздо больший ущерб нанесла пропаганда. В моем мире уважение – самый ценный актив, знаете ли. Нельзя допустить, чтоб обо мне говорили пренебрежительно – дескать, «Климент дал слабину, размяк…». Это плохо для дела. А что плохо для моего дела, плохо для экономики и страны в целом. Народ знает, что в меня стреляли, но никто не наказан. Возникают всякие домыслы, вредящие образу «жестокого тирана». По правде, я сильно встревожился. Даже обратился в консалтинговую фирму, что о многом говорит, поскольку я терпеть не могу всяких советчиков. От группового мышления прям мороз по коже. Однако должен признать, меня впечатлила четкость их выводов, которые вас вряд ли воодушевят: лучший способ воскресить образ «кровожадной личности» – продемонстрировать, что я по-прежнему способен на безудержную жестокость. По их оценкам, публичная казнь повысит мой рейтинг на пять-десять пунктов. И что любопытно: казнь прославленной знаменитости добавит еще два-три пункта. Полагаю, тут дело в восприятии силы и прочего: «знаменитость сильна, а значит, тот, кто ее убивает, еще сильнее».

– Я не знаменитость, – сказал Пфефферкорн. – Я не прославленный.

– Еще как прославленный, дорогой мой. На сегодняшний день вы самый читаемый писатель.

– На писателей всем плевать, – сказал Пфефферкорн.

– Кроме злабов. Уже четыре века литература питает нашу этническую вражду. Ну вот еще! Не хнычьте. Я понимаю, выводы экспертов кажутся вам спорными, но против фактов не попрешь, n’est-ce pas?[17]17
  Не так ли? (фр.)


[Закрыть] Ничего «личного». Ну ладно. Надеюсь, сегодня вы сумеете себя побаловать, потому что завтра вас публично расстреляют. Извините, что уведомляю за столь короткий срок. Приятного дня.