Текст книги "Чтиво"

28

– Хесус, познакомьтесь с моим добрым другом: Артур Пфефферкорн. Артур, это мой танцевальный партнер Хесус Мария де Ланчбокс.

Молодой человек в шелковой, до пупа расстегнутой рубашке поклонился, явив смуглый мускулистый торс.

– Очень приятно, – сказал Пфефферкорн.

Танцор вновь поклонился.

– На сегодня хватит, – решила Карлотта. – В понедельник как всегда?

– Сеньора. – Хесус Мария изящно пересек танцзал, собрал сумку и, в третий раз отвесив поклон, скрылся за дверью.

Карлотта полотенцем обтерла шею, из бутылки прихлебнула витаминизированную воду.

– Что? – спросила она, заметив хмурый взгляд Пфефферкорна вслед танцору.

– Ты с ним… э-э…

– Ох, Артур, – прыснула Карлотта.

– Меня это не касается, – сказал он.

– Артур, пожалуйста. Ты и впрямь глупый. Он же голубее неба.

Пфефферкорн облегченно выдохнул.

– Однако с чего тебе сетовать? – продолжила Карлотта. – Сам-то сгинул.

– Прости.

– Я тоже виновата, – вздохнула она. – Мы как дети, ей-богу.

Пфефферкорн улыбнулся.

– Сейчас приведу себя в порядок, – сказала Карлотта, – и ты мне все расскажешь.

29

Ужинали в том же итальянском ресторане – пили то же дивное вино и уминали пасту. Карлотта была необыкновенно хороша, мерцающие свечи смягчали ее лепные черты.

– Наверное, ты весь в делах, – сказала она.

– Иногда.

– Ты приезжал. В книжном магазине я видела афишу.

За ужином Пфефферкорн чуть расслабился, однако под ее немигающим взглядом страх его вновь раздулся в воздушный шар; теперь он крепился, а шар с ужасом ожидал гибельной встречи с булавкой.

– И не позвонил, – сказала она.

Пфефферкорн промолчал.

– Почему?

– Не хотел расстраивать.

– Чем, скажи на милость?

– Мы как-то неладно расстались.

– Тем паче стоило позвонить.

– Прости.

– Глупый. Прощаю.

Официант подал десертное меню. Дождавшись его ухода, Пфефферкорн отважился на вопрос о том, что камнем лежало на сердце:

– Ты читала?

Карлотта смотрела в меню:

– Конечно.

Пауза.

– И что?

Она подняла взгляд. Откашлялась.

– Ведь я говорила, в триллерах не разбираюсь. Могу сравнивать только с вещами Билла. По-моему, очень хорошо.

Пфефферкорн ждал.

– И все?

– Ох уж эти писатели. Говорю же: очень хорошо.

Он жаждал не похвалы. Освобождения от бремени. Пфефферкорн внимательно разглядывал Карлотту, пока та вслух размышляла, брать ли десерт. Он высматривал знак. Какой-нибудь особый прищур глаз. Поджатые губы. Наклон головы, выдающий затаенную гадливость. Он выжидал, но Карлотту, похоже, заботило лишь одно: сколько калорий в клубничном сабайоне. Сначала он не осмелился поверить. Но оно не исчезло. Оно, в смысле, ничего. Ничего не было. Карлотта знать не знала о его поступке. Неправда плохого романа сейчас стала правдой. Возникла мысль, что в реальной жизни неправда плохих романов встречается гораздо чаще, нежели правда хороших, потому что хорошие романы преображают реальность, а плохие ее копируют. В хорошем романе мотивировки Карлотты стали бы гораздо сложнее подлинных. Там она бы приберегла свои обвинения до подходящей минуты, чтобы застать врасплох. А в никудышном романе жизни она просто ничего не знала. Вот и конец всем мучениям. Бог с ним, что ей не понравились «Кровавые глаза». Книга-то, считай, не его. Хотелось скакать, хотелось петь. Спасен. Свободен.

– Синьора?

Карлотта отложила меню и заказала капучино.

– Синьор?

– И мне, – сказал Пфефферкорн.

Официант отбыл.

– Если ты знала, что я в городе, почему не пришла на встречу? – спросил Пфефферкорн.

– Не хотела расстраивать.

– Это моя отмазка.

– Думала, ты на меня сердишься.

– Вовсе нет.

– Резонное предположение в свете нашего последнего разговора.

– Интересно. Когда я тебя превратно понимаю, я глупый, а когда заблуждаешься ты, это резонное предположение. Почему так?

– Потому что.

– Ясно.

30

Пфефферкорн обменял билет, и десять блаженных дней они провели в чревоугодии, веселье и плотских утехах. Любовь их обрела живительную дикость, они согласно отринули прелюдии и просто наслаждались друг другом. Имя Билла возникало нечасто и произносилось с этакой отвлеченной приязнью, словно речь шла об общем друге или персонаже обоим понравившейся книги. Треугольник развалился в прямую линию, тянувшуюся от сердца Пфефферкорна к сердцу Карлотты.

Она сама отвезла его в аэропорт.

– Прошу, давай не будем снова ждать целый год, – сказала Карлотта.

– Вовсе не думал.

– Могу и я приехать.

– Излишние хлопоты.

И впрямь излишние, поскольку теперь раз в месяц-другой он мог позволить себе перелет через всю страну. Вскоре Пфефферкорн стал почетным клиентом авиалинии – компенсация за длительную экономную жизнь – и подружился со стюардессами, которые иногда пропускали его без билета вообще или сажали на свободное место в салоне бизнес-класса. На выходе из аэропорта его всегда ждал припаркованный «бентли» с Джеймсоном за рулем и охлажденной сельтерской на заднем сиденье.

Лос-Анджелес все больше нравился. Как всякий город, он выглядел гораздо милее, когда есть деньги. Карлотта водила его в дорогие рестораны. Они ходили по бутикам. Посещали морской клуб, членами которого состояли супруги де Валле. Прежде Пфефферкорн никогда бы не согласился на подобные развлечения, стыдясь своего безденежья. Кстати, и сейчас чаще рассчитывалась Карлотта – ей как-то удавалось незаметно оплатить счет, но теперь это меньше беспокоило: случись ей забыть кредитку, он всегда мог спасти положение. Говорят, деньги дают свободу, и в бытовом смысле это было верно: теперь стали открыты прежде недоступные заведения и возможны прежде немыслимые покупки. Однако деньги давали и другую свободу, не столь заметную. Они развивали самоуважение, избавляли от чувства неполноценности. Иногда было стыдно оценивать себя по столь грубым, кондовым меркам. Однако неловкость быстро проходила, и Пфефферкорн вновь радовался жизни.

31

– Ты не обиделся, правда, Артур?

– Ничуть.

Было субботнее утро за три недели до свадьбы дочери Пфефферкорна; только что Карлотта сказала, что не приедет на бракосочетание. На тумбочке поднос с остатками завтрака. Витает аромат крепкого кофе. Пфефферкорн поерзал под простыней, и развернутая газета соскользнула на пол. Он хотел ее поднять, но Карлотта его удержала:

– Пусть валяется.

Оба расслабились.

– Спасибо, что пригласил, – сказала Карлотта.

– Дочкина идея.

– Ну вот, теперь чувствую себя совсем виноватой.

– Думаю, она не заметит. Вся в себе.

– Она же невеста.

– Я не в укор, – сказал он. – Но она не расстроится.

– Может, поехать… – неуверенно сказала Карлотта.

– Не надо, раз не хочешь.

Помолчали.

– Хочу и не хочу, – сказала она.

Пфефферкорн не ответил.

– Будет тяжело увидеть ее взрослой.

– Понимаю.

Карлотта покачала головой:

– Дело не в том, что почувствую себя старой. Нет, и в этом тоже, но я другого боюсь.

Помолчали.

– Делаешь выбор, – сказала она, – только не знаешь, чем через двадцать лет он откликнется.

Пфефферкорн кивнул.

– Я сама так решила. Сама. Билл пытался меня переубедить, но я не раздумала.

Помолчали. Что-то мокрое стекло по его плечу.

– Ну что ты, – сказал он.

– Извини.

Он отвел волосы с ее лица, поцеловал в щеку, потом в другую.

– Думаешь, еще не поздно? – спросила она.

– Все возможно.

Карлотта рассмеялась и вытерла слезы:

– Да здравствует современная медицина.

– Хочешь затеять прямо сейчас, да?

– Пожалуй, нет, – сказала она.

– Предприятие весьма хлопотное.

– По слухам.

– Уж поверь.

– Вот и Билл всегда отмечал. Какой ты потрясающий отец.

– Ему-то откуда знать?

– Мы восхищались, как ты один справляешься.

– Не было вариантов.

– Не скромничай.

Он промолчал.

– Наверное, иногда ты думал, что все могло сложиться иначе, – сказала она.

Пфефферкорн не ответил. Тридцать лет он избегал этого вопроса и лишь теперь, когда ответ стал не важен, вроде бы успокоился.

– Прости, – сказала она.

– Ничего.

Потом лежали молча. В доме было неслыханно тихо. Ни скрипа половиц, ни вздоха кондиционера. Так и задумывалось, говорила Карлотта. Покой и тишь, уединенность и безлюдье. Весь особняк был сверхнадежно изолирован, особенно хозяйская спальня. Хватит уже так ее называть, говорил себе Пфефферкорн. Пусть будет «ее комната». А то и просто «наша». Да бог-то с ним, это детали.

Карлотта села.

– Давай сегодня почудим.

– Заметано.

Она сбросила одеяло и пошла в ванную. Зашипел горячий душ. Перегнувшись с кровати, Пфефферкорн поднял газету. Неизменно угнетающие заголовки: терроризм, безработица, глобальное потепление, допинговые скандалы, беспорядки в Злабии. Он бросил газету, прошел в ванную и вместе с Карлоттой встал под душ.

32

В результате Пфефферкорн потратил на свадьбу втрое больше оговоренной доли. Это его не трогало. Он твердо решил дать дочери все, что та пожелает. На второй примерке она вдруг углядела в дальнем конце магазина другое платье, потрясающее, именно то, какое хотела. Пфефферкорн и глазом не моргнул. Выписал чек. Матушка жениха потребовала, чтобы на столе были только первосортные биопродукты. Пфефферкорн слова не сказал. Выписал чек. Руководитель оркестра заявил, что пятерых музыкантов маловато для праздничной атмосферы. Лучше девять, сказал он, и Пфефферкорн безропотно достал чековую книжку Предполагавшийся скромный обед разросся в многолюдное двухдневное пиршество с увеселениями. Пфефферкорн выписывал чек за чеком, но в знаменательный день, видя дочкину радость, понял, что все сделал правильно.

Торжество отгремело. Взмокший, в помятом смокинге, Пфефферкорн сидел в вестибюле, прислушиваясь к грохоту сдвигаемых стульев, доносившемуся из зала. Перед тем гости один за другим мяли его руку, поздравляли и спотычно шли к выходу, где их ждал любезный слуга. Литагент простился одним из последних, и сейчас Пфефферкорн раздумывал над его словами.

– Славно погуляли, – сказал агент. – Звякните, когда оклемаетесь.

Пфефферкорн понял намек. На волне успеха «Кровавых глаз» он поддался уговорам и подписал выгодный контракт на три следующих романа о Гарри Шагрине. Приближался срок сдачи первой книги, но пока никто не видел даже наброска. Издатель уже нервничал. Пфефферкорн ему сочувствовал. Поводы нервничать были: он еще ни слова не написал. При заключении контракта Пфефферкорн обозначил схему на ходу сочиненного сюжета, который впоследствии оказался никудышным. Паника еще не навестила, но притаилась за углом. Плана не было. Он никогда не писал план. В отличие от Билла. Но он не Билл.

– Не грусти.

Под руку с новоиспеченным мужем подошла дочь. Босая, изящная, сияющее лицо в обрамлении прядок, выбившихся на висках. От ее красоты аж теснило в груди.

– Все понятно, – сказала она. – Упадок сил.

– Да нет, я печалюсь из-за счета, – ответил Пфефферкорн.

Дочь показала ему язык.

– Вроде бы ваши устроены? – обратился Пфефферкорн к новообретенному зятю.

Родители Пола ночевали в гостинице, утром уезжали домой. Никого не извещая, Пфефферкорн оплатил им люкс.

– Превосходно. – Жениховская бабочка Пола исчезла, из оттопыренных карманов пиджака выглядывали туфли новобрачной. – Вы молодчага, папа.

Повисло молчание.

– Ну что, – сказал Пол, – брачное ложе заждалось.

Покоробленный, Пфефферкорн отвел взгляд.

– Ты иди, – сказала дочь. – Я догоню.

– Хочу перенести тебя через порог.

– Тогда подожди на улице.

– Мужчине остается лишь ждать.

– Я скоро.

Пол ухмыльнулся и ушел.

– Извини, – сказала дочь. – Наклюкался.

Придвинув стул, она села рядом. Оба смотрели, как рабочие разбирают танцпол.

– Ничего, что он назвал тебя папой?

– Ничего, если мне называть его «сынок».

Дочь улыбнулась и взяла его руку:

– Спасибо тебе за все.

– На здоровье.

– Я знаю, все вышло гораздо дороже.

– Оно того стоило.

На тележке рабочие увезли кусок настила.

Пфефферкорн понимал: надо что-нибудь сказать, возможно, дать напутствие. Но как избежать пустозвонства? Дочь как никто другой знала, каким несчастьем было его собственное супружество. Всякий другой отец брякнул бы: «Я тебя люблю» – и был бы доволен. Но ведь это немыслимая банальность. Если не можешь сказать что-нибудь неизбитое, лучше молчи вообще. Как он всегда и поступал. Его немота объяснялась еще и другими, застарелыми причинами. Вынужденный быть отцом и матерью, он скверно справлялся с обеими ролями, и когда подросшая дочь стала указывать ему на ошибки, сердце его слой за слоем покрылось непроницаемой коростой. Иных вариантов не было. Если б дочь догадалась, как сильно он боится потерять ее любовь, он бы лишился остатков своей хилой власти над ней. Вот и сейчас он подавил чувства и спрятался за практичность:

– Если понадобится помощь, сразу дай знать.

– Мы справимся, папа.

– Никто не говорит, что не справитесь. Когда я был в твоем возрасте, жизнь обходилась гораздо дешевле. Ты молодая, но это не значит, что надо мучиться.

– Папа…

– Просто скажи «хорошо». Ради меня.

– Ладно – сказала она. – Хорошо.

– Спасибо.

Уехал еще кусок настила.

– Пожалуйста, знай, что я тобой очень горжусь, – сказала дочь.

Пфефферкорн промолчал.

– Я всегда в тебя верила. Знала, что в тебе это есть. Чувствовала: все получится, и вот оно произошло. И теперь я… так счастлива…

Пфефферкорна слегка замутило.

Убрали последний фрагмент настила.

– Как быстро разобрали, – сказала дочь.

Помолчали. Свет пригас.

– Кажется, сигналят.

Пфефферкорн выпустил ее руку.

– Доброй ночи, папа.

– И тебе. Милая.

– Да?

Пфефферкорн помешкал. Сейчас она уйдет, это последняя возможность что-нибудь ей сказать.

– Смотри, чтоб он тебя не уронил.

33

Пфефферкорн обедал с агентом.

– Отменное торжество.

– Спасибо.

– Мне доводилось бывать на еврейских свадьбах, но ваша – одна из лучших, если не лучшая. Обожаю хору[8]8
  Хора – народный танец-хоровод у болгар, македонцев, сербов, хорватов, молдаван, румын, греков, турок, армян и евреев. Еврейская хора исполняется под традиционные израильские песни, наиболее известное сопровождение – «Хава нагила».


[Закрыть].

– Да, забавно.

Агенту подали многослойный салат в высокой вазочке. Поворошив его вилкой, он подцепил лист латука.

– Ну а теперь опять к станку.

Пфефферкорн кивнул, намасливая рогалик.

– Позвольте узнать, как продвигается дело.

– Продвигается, – ответил Пфефферкорн.

– Все прекрасно понимаю, – сказал агент. – Не хочу вас торопить.

Пфефферкорн жевал.

– Творчество – органичный процесс. Вы сочинитель, а не торговый автомат, где нажал кнопку и – бац! извольте получить. Но если вам интересно, все просто сгорают от нетерпения. В разговорах с редакторами или на франкфуртской ярмарке только и слышишь: что еще ждет Гарри Шагрина? Но мое дело вас оберегать, чтобы вы спокойно работали.

– Спасибо.

Агент вскинул руку:

– Не нужно благодарить, я просто делаю свою работу. – Накренив вазочку, он подобрался к последнему салатному слою. – Значит, говорите, продвигается.

Пфефферкорн пожалел, что не взял закуску. Рогалик он съел, и теперь было нечем занять рот. Пфефферкорн сделал затяжной глоток воды и накрахмаленной салфеткой промокнул губы.

– Есть кое-какие мысли, – сказал он.

– Больше ни слова, – сказал агент. – Ничего не стану выпытывать.

– Почему, можем поговорить.

Агент отложил вилку:

– Ну если сами желаете.

Пфефферкорн заранее готовился к этому разговору, однако теперь чувствовал себя безоружным. Он снова прихлебнул воду.

– Думается, собака зарыта во взаимосвязи первой и второй книги, – сказал он. – В прошлый раз у нас была ядерная угроза и вдобавок биологическая. Весь вопрос в том, что может их превзойти.

– Именно. Что.

– Конечно, есть банальный ответ: еще большая угроза.

– Мне уже нравится.

– Но тогда, знаете ли, возникает иная проблема.

– А именно?

– Опасность самопародии.

– Ага. Вон как.

– Я хочу сказать, что вполне возможно создать совершенно апокалипсическую ситуацию, но в таком случае мы рискуем превратиться в карикатуру.

– Хм. Ну да. И что…

– Шанс я вижу в том, чтобы Гарри Шагрин сразился с абсолютно новым врагом, с каким прежде никто не сталкивался.

– Так…

– К встрече с которым он совершенно не готов.

– Так. Хорошо. Мне нравится. Дальше.

– С врагом, который вот-вот его сокрушит.

– Прекрасно. Отлично.

– Гарри Шагрин сойдется в схватке с невообразимо чудовищным противником.

– Так! – Агент лег грудью на стол. – Ну?

– В схватке, которая навсегда его изменит.

– Потрясающе. Блистательно. Превосходно.

– Благодарю, – сказал Пфефферкорн.

– Ну и кто же он?

– Кто?

– Враг-то.

– Скорее уж, не кто, а что, – сказал Пфефферкорн.

– Ладно, что это?

– Сокрушающее сомнение в себе.

Наступила тишина.

– Баррамунди, – доложил официант. – И филе с кровью.

– Спасибо, – сказал Пфефферкорн.

– Приятного аппетита.

Вновь воцарилась тишина. Понимая, что испортил собеседнику день, а то и год, Пфефферкорн занялся стейком в форме бутылки Клейна.

– М-да… – сказал агент.

Пфефферкорн ел без аппетита.

– Угу, – сказал агент. – Кхм.

И вновь тишина.

– Знаю, неортодоксально, – сказал Пфефферкорн.

– Да уж.

– Но здесь скрыт потенциал для прорыва. Повисло молчание.

– Возможно, – сказал агент.

– Я в этом уверен.

– Нет-нет, конечно, спору нет. Кхм. Молчание.

Пфефферкорн кромсал филе.

– Ну хорошо, допустим, – сказал агент. – Послушайте. Идея и впрямь оригинальная, творческая. Просто, знаете ли, потрясающая. Даже, по-моему, грандиозная. Кхм… Однако вы, наверное, согласитесь, что творческий процесс предполагает неясности, и потому, может, нам стоит кое-что прояснить?

– Хороню, – сказал Пфефферкорн.

– Ладно. Итак. Хм. Вот, я – читатель. Купил вашу первую книгу, и она меня покорила. Захожу в магазин – глядь, ваша новая книжка. Достаю кредитку, приезжаю домой, кувырк в постель, улегся, начинаю читать и потом… говорю себе: «Как-то оно… того… чего-то не туда». – Агент помолчал. – Вы меня понимаете?

– Никто не обещал, что будет просто, – сказал Пфефферкорн.

– Да, но…

– Полагаю, я должен идти дальше. В художественном плане.

– Конечно, пусть так, только нужно помнить, что у людей есть определенные ожидания.

– Если самому не нравится, хорошей книги не выйдет.

– Сто процентов. Никто не спорит. Но если взглянуть с точки зрения ваших читателей, получат ли они именно то, чего ждут от А. С. Пепперса? И, положа руку на сердце, я вынужден сказать: не вполне.

– Отчего книга становится плохая.

– Кто говорит «плохая»? Я употребил это слово? Вы так сказали. Никто не говорит «плохая». Я сказал – другая.

– В том-то суть творчества.

Агент защипнул переносицу.

– Давайте не углубляться в теорию.

– У такой книги будет свой круг читателей.

– Не отрицаю.

– Я бы прочел.

– Не все такие умные.

– Отчего мы упорно недооцениваем интеллектуальный уровень американской публики?

– Не надо, я не говорю, что умников нет вовсе. Вопрос в другом: вашим ли читателям адресована подобная книга? Вы же не с нуля начинаете. Ваше имя известно, люди знают, о чем пишет А. С. Пепперс, и держат это в уме, когда выкладывают двадцать четыре девяносто пять за книжку. Роман – это контракт. Писательская обязанность перед читателем. Просьба вам довериться. И… Ладно. Вижу, как остро вы переживаете. Я не говорю, что это невозможно. Все зависит от исполнения.

Пфефферкорн молчал.

– Если кто и справится с задачей, так только вы.

– Благодарю за вотум доверия.

– Это моя работа, – сказал агент. На окуня он только взглянул. – Когда ждать пару-тройку глав?

34

Могло быть хуже. Категорический отказ. Однако агент согласился, что сражение героя с собственным комплексом неполноценности может быть захватывающим, все зависит от подачи материала. Дерзкий замысел требовал виртуозного исполнения, а Пфефферкорн знал предел своих возможностей. Вероятно, кто-нибудь сумел бы написать такую книгу. Но не он.

Пфефферкорн сидел за компьютером, отвечал на письма поклонников. Одна тетка спрашивала, не ознакомится ли он с ее романом. Пфефферкорн поблагодарил за проявленный интерес, но ответил, что принципиально не читает неопубликованные произведения. Пожилая дама взъелась на него за использование бранной лексики. Смеха ради он набросал пространный ответ, украшенный витиеватой матерщиной, но потом все удалил и просто извинился за доставленное огорчение. Городской клуб Скоки приглашал выступить на ежегодном обеде литераторов. Пфефферкорн порекомендовал обратиться в ораторскую фирму. Затем он быстро расправился с прочими посланиями, после чего осталось лишь кликнуть по файлу, озаглавленному «роман 2», в котором открылось полстраницы текста – плод одиннадцатимесячного труда.

Гарри Шагрину всегда жилось нелегко.

Не перл, но еще куда ни шло. А вот от следующей фразы корежило:

Он был отмечен.

– Господи боже мой, – сказал Пфефферкорн.

Он удалил это предложение. Потом следующее, потом еще одно и еще, пока под начальной строчкой не остался лишь зачаток диалога:

– Налейте двойной, – сказал Шагрин.

– Вам уже хватит, – сказал бармен.

Мне тоже, подумал Пфефферкорн. Он удалил эти реплики. Затем подсчитал: пока что новый блокбастер состоял из пяти слов.