Текст книги "Чтиво"

15

Ужинали в итальянском ресторане, где официанты называли Карлотту по имени. Под превосходную еду даже малопьющий Пфефферкорн легко осилил полбутылки «кьянти».

– Скажи-ка, почему ты сменила фамилию? – спросил он.

– То есть после замужества?

– Нет, вместе с Биллом.

– Не хотелось различаться. А кем бы ты предпочел быть, де Валле или Ковальчиком?

– Логично.

– Знаешь, Билл переживал. Его агент заставил.

– Сейвори?

– Дескать, Ковальчик – нечто непроизносимое.

– И слишком инородное.

– Угу. Видно, Билл не вполне осознавал последствия своего переименования. Знаешь, он даже не предполагал, что книга превратится в серию бестселлеров. Наверное, думал, что через какое-то время опять станет Биллом Ковальчиком, ан не тут-то было.

– Помнится, рассказы, которые он показывал, не имели никакого отношения к этой муре в стиле «кошки-мышки». Нет, чуть ли не авангардизм.

Она кивнула.

– Поэтому его первая книга меня удивила.

– Меня тоже, – сказала Карлотта. – Но, если честно, мне было плевать. Не смотри так. Теперь его книги мне нравятся. Но тогда я триллеры не читала. И сейчас не читаю, только Билловы.

– А что читаешь?

– Да всякую всячину. Чтиво про писаных красавцев в килтах и бледных дев, что трижды в час шлепаются в обморок, про влагу чресел, трепет членов и прочее.

Пфефферкорн рассмеялся.

– Главное, чтоб в конце герои галопом ускакали в туманную даль.

– Теперь знаю, что дарить тебе на день рождения.

– Красавца? Или книжку?

– Красавец мне не по карману.

– Говорят, если брать почасово, вполне доступно.

– Ладно, выясню, – сказал он.

– Не премини. – Карлотта отпила вино и провела языком по зубам. – Билл неколебимо стоял на том, что его работу нельзя назвать творчеством.

– Да ладно.

– Ей-богу. Он говорил, что мастерит стулья. «Каждый день отправляюсь в цех, встаю к верстаку и строгаю, клею, ошкуриваю. И вот извольте получить ладный, крепкий стул. Как раз под вашу задницу, вполне удобно. Когда насидитесь, у меня будет готов другой стул, в точности такой же. И все путем». Наверное, он считал важным разграничить.

– Что и что?

– Искусство и ремесло. Твое дело и его дело.

– Больше не хочу об этом говорить.

– Речь не о том, что он был неспособен к творчеству. Нет, просто сделал осознанный выбор. И хотел провести грань. – Карлотта вновь прихлебнула вино. – Не знаю, стоит ли говорить… Хоть все уже в прошлом… – Она поежилась. – Билл еще кое-что затевал. Серьезный роман.

– Лихо, – сказал Пфефферкорн. – О чем?

– Не знаю. Даже не уверена, есть ли какие-нибудь наброски. Лишь пару раз о нем обмолвился. Думаю, его страшило, как другие воспримут роман.

Пфефферкорн понял, что речь о нем.

– Ну что ты, ей-богу. Карлотта, будет.

– Думаешь, почему каждый раз Билл посылал тебе свои книги? Он безмерно уважал твое мнение.

Пфефферкорн не ответил.

– Извини. Я не пытаюсь тебя сконфузить. И не хочу создать впечатление, что он был несчастлив. По крайней мере, я так не думаю. Ему нравилось мастерить стулья. Возможно, он не имел данных для роли этакого… божества, но потом уже охотно ее играл. Поклонники его – совершенно бесноватые. Конспирологи-теоретики, параноики, которых его романы погружали в идиотский мир двурушничества и грязных тайн. А Билл им подыгрывал – своими фотографиями в шпионском плаще на обложках. Я говорила, что добром это не кончится, нельзя провоцировать больных людей, но он отмахивался – мол, это часть его имиджа.

– Фанаты вас беспокоили?

– Однажды пришлось нанять частного детектива.

– Смахивает на кошмар.

Карлотта пожала плечами:

– Все относительно. Не забывай, где мы живем. Тут всем плевать, писатель ты или кто. Вот расскажу еще один случай. Не бойся, он тебя не смутит. Как-то раз зашли мы в книжный магазин. Кажется, я искала поваренную книгу, а тут проезжаем мимо книжного. Ну, зашли, купили, стоим в очереди в кассу. И вдруг видим – на стене за прилавком вот такая огромная… – Карлотта развела руки, – просто гигантская реклама его новой книги. Все как надо – фото, имя автора. Ждем, что сейчас кассирша смекнет и хотя бы улыбнется. Ничего, ноль эмоций. Расплачиваемся, а девица даже глазом не моргнет. Билл дает кредитку, там его имя, и опять – ничегошеньки. Вернула карточку, сунула книгу в пакет и пожелала нам хорошего дня. – Карлотта откинулась на стуле. – А плакат в пяти футах.

– К сожалению, не могу сказать, что я удивлен.

– Но уж лучше так, чем вечно продираться сквозь толпу поклонников. Не представляю, как кинозвезды с этим управляются.

– Им по душе.

– Наверное. Они же эксгибиционисты.

Подошел официант:

– I dolci, signora?[5]5
  Здесь: Десерт, синьора? (ит.)


[Закрыть]

– Капучино, пожалуйста.

– А что синьору?

– Обычный кофе, спасибо.

– Мы как рабочий класс, да, Артур?

В машине Карлотта одолжила ему свой мобильник.

– Папа? Который час?

Пфефферкорн забыл о разнице во времени.

– Прости, милая.

– У тебя странный голос. Все в порядке?

– Да, замечательно.

– Ты пьяный?

– Я хотел сказать, что поменял рейс. Вернусь завтра днем.

– Папа? Что-то случилось?

– Все прекрасно. Общаемся с Карлоттой.

– Ладно. Приятного вечера.

Пфефферкорн захлопнул мобильник.

– Наверное, красавица, – сказала Карлотта.

Он кивнул.

– Последний раз я ее видела… Господи! На ее бат-мицве![6]6
  Бат-мицва́ (буквально «дочь заповеди», ивр.) – совершеннолетие еврейской девочки, наступающее в возрасте двенадцати лет и одного дня.


[Закрыть] – Глянув через плечо, Карлотта перестроилась в другой ряд. – Иногда я жалею, что бездетна. Но лишь иногда. Я сама так решила. Билл хотел детей. Но я боялась, что тогда превращусь в свою мать. Самое смешное… – она опять перестроилась, – что все равно в нее превратилась.

Приехали домой, и Карлотта отдалась ему. После второго захода Пфефферкорн ушел в отведенную ему комнату, чтобы утром, собираясь в аэропорт, не потревожить хозяйку.

16

Сон не шел. Пфефферкорн зажег ночник и, взяв с тумбочки пульт, включил новостной канал. Кудрявая дикторша поведала о заявлении премьер-министра Западной Злабии, в котором тот предавал анафеме капиталистов-эксплуататоров и извещал о продаже китайцам эксклюзивных прав на газовое месторождение. Восточные злабы бряцали оружием. Через пару минут Пфефферкорн выключил телевизор и откинулся на кроватную спинку. Сна ни в одном глазу. Хотя вины за собой он не чувствовал, по крайней мере, внятной. Или, подавленное, чувство вины прорывалось через бессонницу? Однако было и другое объяснение: не спится, ибо он охвачен чувством новизны. Абсурд, конечно. Ведь ничего не изменилось. Он все тот же почасовик, преподаватель литературного творчества. Но близость с Карлоттой, о которой он мечтал всю сознательную жизнь, повергла его в мечтательность двадцатилетнего юноши. Только женщина, думал Пфефферкорн, способна привести в такое состояние. Нет, поправка: не всякая женщина. Лишь Карлотта.

Охваченный романтическим порывом, он выбрался из-под одеяла, накинул халат и тихонько сошел на террасу, по пути прихватив горсть камушков из кадки с бамбуком. План состоял в том, чтобы кинуть камушки в окно, разбудить Карлотту и, возможно, склонить ее к третьему заходу. Однако на улице Пфефферкорн остыл. Замысел нелепый. Даже если из множества темных окон верно угадаешь комнату Карлотты, все, наверное, кончится разбитым стеклом.

Пфефферкорн выбросил камушки и присел на террасе, разглядывая серебрившиеся лужайки. Ночь выдалась прелестная, когда воздух напоен нектарной сладостью. Издалека доносилось умиротворяющее журчание фонтанов. Даже забытая собачья игрушка выглядела уместной художественной деталью, милым напоминанием зрителю, что он в жилище, а не музее. В словах Карлотты, назвавшей дом нелепым, была доля истины, но вместе с тем он обладал некой красивостью, убеждавшей, что если уж иметь особняк, то именно такой. Может, оно и к лучшему, что разбогател именно Билл, думал Пфефферкорн, поскольку сам он к деньгам относился со смесью вожделения и презрения, характерной для их вечной нехватки.

В юности он не завидовал Биллу. Да и пропасть, их разделявшая, не была настолько зияющей. В отличие от его предков, родители Билла, хоть не Рокфеллеры, не знали, что такое крах. Кроме того, статус «лучшего друга» наделял возможностью показывать нос морали среднего класса, но раскатывать в «камаро» приятеля. Чтобы чувствовать себя на равных, деньги не требовались, ибо он обладал силой иного рода. В их паре интеллектуалом был он. Он был Писатель.

Парадигма эта существовала так долго, что он прятался за нее и после того, как выявилась ее ложность. Не имело значения, сколько отказов он получил и сколько раз Билл возглавлял списки бестселлеров. Был только один Писатель – он. Без вариантов, иначе он не мыслил себя в их дружбе. Он наглухо изолировал ту часть сознания, которая нашептывала: «Нет, писатель он, а ты неудачник», и потому сам не ведал, сколько обиды в нем накопилось, до той поры, когда однажды вечером, лет шесть назад, позвонил Билл, извещая о своем приезде и требуя совместного ужина. Пфефферкорн экал и мекал – дескать, горы непроверенных работ.

– Есть-то все равно надо, – сказал Билл. – Кончай, Янкель. Навернем по стейку. Я угощаю.

Вспоминая тот эпизод, Пфефферкорн сам не мог объяснить своего поведения. Может, сыграла свою роль задолженность по кредиту? Или недавний разговор с агентом? Что бы там ни было, вся злоба хлынула через край.

– К черту ужин, – сказал он.

– Что? – спросил Билл. – Почему?

– К черту ужин, – повторил Пфефферкорн. Хуже всего, что говорил он спокойно. – Ничего не хочу, ничего не нужно, достал уже.

– Янкель…

– Нет. Нет и нет. Хватит. – Расхаживая по кухне, он так сжал трубку, что ее пластмассовый корпус хрустнул. – Боже, до чего ты самонадеян. Сам-то понимаешь? Хоть раз ты себя спросил, нравится ли мне это прозвище? Нет, ты даже не сомневаешься. Так знай: оно мне не нравится. Терпеть его не могу. От него буквально лезу на стену. Как и от тебя. Так что довольно. Отстань.

Повисло молчание. По проводам струилась боль.

– Ладно, – сказал Билл. – Как хочешь.

– Именно.

Опять наступило молчание, долгое, еще более зловещее.

– Хорошо, – наконец сказал Билл. – Знаешь что, Арт, спроси-ка себя, не могу ли я чем-нибудь быть полезен тебе? Хоть чем-то.

– Убирайся к черту! – Пфефферкорн дал отбой.

Лишь через девять месяцев по телефону Билл извинился. Пфефферкорн промямлил, что и он сожалеет. Однако эхо серьезной размолвки было долгим. В Калифорнию Пфефферкорн больше не ездил. Билл по-прежнему присылал свои книги с трогательными посвящениями, однако все иные связи зачахли. «Что ж, печально, но так оно лучше, – рассудил Пфефферкорн. – Дружба редко длится до гробовой доски. Люди меняются. Узы слабеют. Это жизнь». Так он себе говорил.

Но вот теперь вся катавасия представлялась пирровой победой гордыни над любовью. Пфефферкорн озяб. Плотнее запахнулся. Биллов халат, который дала Карлотта, был ему велик. Светила луна. Закутавшись, Пфефферкорн стал раскачиваться. Он беззвучно плакал.

Потом встал, намереваясь вернуться в постель. Но вдруг передумал и зашагал по тропке, что вела к сараю.

17

В темноте притоптывая по холодным плитам, Пфефферкорн вслушался в шелест ветра по нежилому простору сарая. Потом зажег свет и, сев к столу, выдвинул ящики. Верхний был пуст. В среднем хранилась коробка ручек, таких же, что и в стакане. В нижнем ящике лежали три нераспечатанные пачки бумаги.

Вновь прошелестел ветер.

Пфефферкорн взял листы из аккуратной стопки рукописи. Откинулся на зычно крякнувшем стуле. Стал читать.

Если он рассчитывал на нечто отличное от прежних сочинений Билла, его ждало разочарование: содержание и стиль этой книги ни в чем не разнились с той, что была прочитана в самолете. Даже закралась мысль, что Карлотта ошиблась: вовсе это не новый роман, а тот, что по всему миру рекламировали в аэропортах. Прочитав три главы, Пфефферкорн взглянул на стеллаж, где стояли многочисленные труды Билла и его собственный одинокий труд. Несоразмерность поражала. Еще больше удивляло, что Билл так высоко ценил своего друга. Было бы естественно, если б за десятилетия неизменного коммерческого успеха голова его вскружилась и он возомнил себя писателем лучше Пфефферкорна. Кто посмеет это оспорить? Пожалуй, я был излишне суров, думал Пфефферкорн. Последовательность, плодовитость, широкая адресность, а также способность постоянно варьировать тему несомненно принадлежат к числу писательских достоинств. Уже после первой фразы романа Уильяма де Валле читатель чувствовал себя уютно. Студентом Пфефферкорн восставал против ширпотребной культуры, заклеймив ее орудием правящих верхов, стремящихся удержаться у власти. Его привлекали писатели, использовавшие отчужденный стиль и незатертые темы, он полагал, что именно так можно пробудить интерес читающей публики к фундаментальным проблемам современности. И тужился писать в том же ключе. Юношеские метания. Пфефферкорн уже давно не верил, что его (или чьи угодно) произведения способны изменить мир. Литература не устанавливала справедливость, не излечивала недуги, какими с незапамятных времен страдало человечество. Она могла лишь сделать так, что отдельный человек, богатый или бедный, ненадолго становился менее несчастным. В таком случае романы Билла следовало отнести к разряду серьезных достижений, поскольку благодаря им миллионы людей ненадолго становились менее несчастными. Вот так посреди ночи, сидя за пустым столом в промозглом сарае, Пфефферкорн смягчился к покойному другу и плохим, но успешным писателям вообще.

18

Светало, но еще оставалось семьдесят страниц. Надо отдать должное, Билл умел закрутить сюжет. Последняя часть приключений Дика Стэппа начиналась с убийства жены политика, но затем действие переносилось в дальние страны, где Стэпп гонялся за чемоданчиком с кодами ядерных ракет. Кажется, его называют «футболом»?[7]7
  Распространенные названия ядерного чемоданчика президента США: «футбол», «президентский тревожный ранец», «кнопка».


[Закрыть] Не вспомнилось. Отложив рукопись, Пфефферкорн встал и потянулся, разминая затекшую спину. Потом присел перед стеллажом и снял с полки свой роман. Корешок выцвел и стал светлее синей обложки. Его имя желтыми буквами. Белым – карандаш, рисующий дерево. Дерево он сам придумал. Тогда это казалось интересным решением, а сейчас – скучным и претенциозным. Век живи, век учись, подумал Пфефферкорн. Он открыл задний клапан: его фото, которое допотопной камерой сделала жена. Молодой, тощий, взгляд пристальный, подбородок прихвачен большим и указательным пальцами – претензия на значительность. Да нет, больше похоже, что он пытается удержать свою оторванную голову…

Пфефферкорн открыл титульный лист и прочел:

Биллу.

Когда-нибудь я тебя догоню.

Твой

Арт.

Неужели он так написал? Наверное, Билл удивился подобной мелочности, однако, помнится, ничего не сказал, лишь поблагодарил. Какая чепуха. По крайней мере в тиражах Билл недосягаем. Уже тогда это было ясно.

Покачав головой, Пфефферкорн наугад раскрыл книгу. И обомлел. Страница пестрела пометками: каждое предложение помечено звездочкой, либо подчеркнуто, либо обведено или взято в скобки, а иногда всё вместе. Поля густо исписаны многословными комментариями. Анализ стиля, истолкование аллюзий, разбор структуры эпизодов. Пфефферкорн пролистал страницы и оторопел: вся книга подверглась тщательной проработке. Финальный абзац заканчивался на середине страницы, и под заключительными словами Билл написал:

ДА

Пфефферкорн открыл страницу с оглавлением – слава богу, чистую, – а потом ту, где он выражал признательность агенту, редактору, жене и всяким друзьям, помогшим сведениями и советом. Билла он не поблагодарил.

Ошеломленный, Пфефферкорн вновь открыл титульную страницу с надписью, желая уничтожить свой позор. Но рука не поднялась. Он вернул книгу на полку.

Пфефферкорн задумался. Вспомнил свои отвергнутые романы. Неудавшийся брак. Доброго, славного, скромного Билла, который был к нему щедр, восхищался им, изучал и любил его и кому он отвечал взаимностью. Представил, как друг сидит в этой конуре и печатает свою ежедневную норму в две с половиной тысячи слов. Как он мечтает хоть об одной своей стоящей книге. Билл, которого терзает своя зависть, свое раскаяние. В роще запели птицы. Пфефферкорн посмотрел на тоненькую стопку из семидесяти оставшихся страниц и уже прочитанные листы, высившиеся небрежной грудой. Билл не позволил бы себе такой неаккуратности. Подумал о Карлотте, которая перед ним распахнулась, будто в наказание и награду. Подумал о дочери, чью свадьбу он не мог оплатить. Подумал о своих студентах, обреченных на неуспех. Они бездарны, а таланту не научишься. Подумал о жизни, подумал о смерти. Решил: он достоин большего.

19

Пфефферкорн ждал автобуса, доставлявшего к терминалу. Чтобы рукопись влезла в сумку, пришлось избавиться от части ручной клади: две пары трусов и носков и одну рубашку он торопливо затолкал в урну общественного туалета, которым, видимо, после уборки еще не пользовались: на раковине лежало нераспакованное мыло в вощеной бумаге с ленточкой.

Затем дождался, когда распечатают его посадочный талон.

Помаялся в строю ожидавших отмашки к проходу через рамку металлоискателя.

Плюхнулся в жесткое пластиковое кресло, дожидаясь приглашения на посадку.

Когда, наконец, взлетели, он покосился на задремавшего соседа и, расстегнув сумку, достал непрочитанные страницы.

Финальные сцены полнились действием. Пфефферкорн глотал строчку за строчкой, напряжение его росло в обратной пропорции к оставшимся листам. На предпоследней странице он был близок к панике. Пусковые коды благополучно возвращены, однако злодей, их укравший, все еще на свободе, да к тому же завладел пузырьком со штаммом гриппа, которым можно уморить все население Вашингтона и его окрестностей. Предчувствуя недоброе, Пфефферкорн взял последнюю страницу:

…пронесся точно пуля.

– Дик! – вскрикнула Жизель. – Дик! Я…

Слова ее потонули в оглушительном грохоте взрыва. С потолка пещеры градом посыпались камни. Стэпп захлебнулся пылью.

– Дик… я задыхаюсь…

Этот угасающий зов пронзил его ледяным холодом.

– Держись! Я уже рядом! – прохрипел Стэпп и, не мешкая ни секунды, кинулся в ледяную воду.

Всё.

Пфефферкорн заглянул в сумку – может, потерялась страница? Или целая глава? Ничего. Ну да, иначе и быть не может. Ведь книга не дописана. Расстроенный, он убрал незавершенное творение. Потом откинулся в кресле, прикрыл глаза и уснул.

20

Пфефферкорн кинул неразобранную сумку под кухонный стол и занялся делами. Просмотрел почту, заглянул в холодильник, позвонил дочери.

– Как провел время? – спросила она.

– Для похорон неплохо.

– Как Карлотта?

– Ничего. Тебе привет.

– Надеюсь, будете общаться, – сказала дочь и, помолчав, добавила: – Может, опять к ней съездишь.

– Ну, не знаю.

– А что? Думаю, тебе это на пользу.

– Поблевать в самолете?

– Я не о том, папа.

– О чем же?

– Ты понял, – сказала она.

– Вообще-то нет.

– Позвони ей.

– И что сказать?

– Поблагодари за приятную встречу. Скажи, хочешь снова ее повидать.

Пфефферкорн вздохнул:

– Милая…

– Ну, папа. Я же не дура.

– Понятия не имею, о чем ты.

– Тебе на пользу.

– Что?

– Если у тебя кто-то будет.

Нечто подобное она уже говорила, когда подростком зачитывалась викторианскими романами.

– Извини, надо бежать, – сказал Пфефферкорн.

– Ну почему ты такой упрямый?

– Хочу успеть в магазин, пока не закрылся.

– Папа…

– Я перезвоню.

Шагая под моросящим дождем, Пфефферкорн восхитился тем, как быстро дочь его раскусила. Как они, бабы, умудряются? Прям ясновидящие. Интересно, нельзя ли из этого состряпать роман?

С пластиковой корзинкой на локте он шел меж стеллажей, рассеянно собирая холостяцкий провиант: молоко, крупы, лапша быстрого приготовления. По дороге к кассе увидел цветочный отдел, и его осенило. Знак, теплая дружеская рука – только это и нужно, верно? Если б Карлотта хотела с ним поговорить, сама бы позвонила. Но лучше не надо. Неизвестно, сумеет ли он сохранить спокойствие. Рано или поздно пропажа рукописи обнаружится, а готового объяснения нет. Он сам себя не понимал. Почему именно он украл неоконченный роман? Ведь своих навалом. Хотя, конечно, он не знал, что работа не завершена. Думал, героя ждет благополучный финал. И потом, он же хотел просто дочитать. Да? Но зачем же брать всю рукопись? Взял бы последние семьдесят страниц. О чем думал-то? Конечно, во всем виноваты усталость, стресс, печаль, дурман соития. Ничего я не крал, говорил он себе, взял на время и при первой возможности верну. Тогда почему не оставил записку? И зачем положил титульную страницу на стопку чистой бумаги, чтобы никто не заметил пропажу? Ничего себе, безвинный.

Дома он разобрал покупки. Пфефферкорн старался не смотреть на сумку под столом, из которой будто исходило сияние украденной рукописи. Чтобы заглушить угрызения совести, Пфефферкорн спрятал сумку в глубь гардероба.

Цветочный сайт предлагал сопроводить букет карточкой, только ни одна не подошла. Куцые «Утрата», «Благодарность», «Любовь», «Извинение» не охватывали всю сложность обстоятельств. В конце концов Пфефферкорн выбрал «Просто так».