Текст книги "Чтиво"

60

Торговые автоматы стояли в закутке, за поворотом в холл. Один предлагал легкую снедь, другой напитки, третий – фасованный лед. От вида упаковок с едой свело живот. Пфефферкорн скормил четвертаки питьевому автомату и нажал кнопку под значком «виноградная содовая».

Машина зажужжала.

Шлепнулась банка.

Пфефферкорн ждал. И что теперь? Инструкции закончились, все деньги угроханы на нежеланное питье.

Он взял банку. Этикетка извещала, что Мистер Виноградик содержит сто шестьдесят калорий, не имеет жиров, холестерина и витаминов. Состав: пятьдесят три миллиграмма натрия, сорок семь граммов сахара, посмотри в заднем кармане.

«Я галлюцинирую», – подумал Пфефферкорн.

Он протер глаза.

Указание не исчезло.

В заднем кармане Пфефферкорн нашарил бумажный клочок размером не больше записки из «печенья счастья»[11]11
  Печенье из двух половинок, внутри которого спрятана бумажная полоска с предсказанием судьбы. Обычно подается в китайских ресторанах.


[Закрыть]. Там было одно слово:

ОБЕРНИСЬ

Пфефферкорн обернулся.

Меньше чем в трех футах от него, где только что никого не было, стоял человек. Непостижимо, как он сумел появиться так быстро и бесшумно. Однако же вот он: среднего роста мужчина в мешковатом черном костюме. Определить его возраст не представлялось возможным, поскольку восемьдесят процентов его лица оккупировали густые и пышные усищи, каких Пфефферкорн в жизни не видел. Эти усы имели подусники, которые, в свою очередь, переходили в под-подусники, и каждая часть сего мужского украшения занимала площадь, достойную отдельного телефонного кода. Эти усы требовали внимания к важным проблемам навощения; увидев их, самка овцебыка тотчас изготовилась бы к оплодотворению. Ницше ополоумел бы от зависти к этим усам, если б раньше не спятил. Если б три самых мощных в мире водопада – Ниагара, Виктория и Игуасу – вдруг объединили свои потоки и трансформировали их в волосатость, эти усы, возможно, несколько им уступили бы, но зато они опрокидывали традиционные законы тяготения, ибо произрастали вперед, вверх и в стороны. Что и говорить, усы впечатляли, и Пфефферкорн впечатлился.

– Боюсь, вас дезинформировали, – сказал человек.

61

Усы усами, но Пфефферкорн тотчас его узнал:

– Джеймсон? Вы?

Усы огорченно дрогнули.

– В интересах операции называйте меня Блублад, – сказал Джеймсон.

В глубине парковки их ждал черный двухдверный седан.

– К чему этот нелепый наряд?

– Информацию получите по мере необходимости.

Они выбрались на трассу.

– Могу я взглянуть на ваше удостоверение или еще что-нибудь? – спросил Пфефферкорн.

– Оперативники не имеют при себе документов. В любом случае, я выгляжу иначе, чем на официальном фото.

– С какой стати я должен вам верить?

– Новости видели? Могу вас отпустить, и к закату вы будете в тюрьме или мертвы. Либо все вместе. И раньше. В ваших интересах меня выслушать. Но… – Джеймсон/Блублад съехал на обочину и ударил по тормозам, – решать вам.

Пфефферкорн уставился на шоссе в дрожащем мареве. Ни еды, ни денег, ни воды. Неудобная одежда, болит голова. Можно сбежать, только куда? Можно искать помощи, но у кого? За него объявлена награда, а он один из самых известных в мире писателей. Не кинозвезда, но все же.

– Ну? – сказал Джеймсон/Блублад. – Беретесь?

– За что?

– За свою задачу.

– Как я отвечу, если понятия не имею, о чем речь?

Блублад пошарил под сиденьем и бросил Пфефферкорну на колени желтый конверт:

– Думаю, это поможет.

Пфефферкорн достал из пакета размытую зернистую фотографию, переснятую с видео. Он понял, что перед ним так называемое «подтверждение жизни». На снимке – газета за вчерашнее число. Газету держит Карлотта де Валле. Грязная. Лицо в потеках туши. На левом виске подсохшая ссадина. Оцепенела. И есть от чего. К ее голове приставлен пистолет.

62

Конспиративная квартира представляла собой четырехэтажный бревенчатый дом на берегу частного озера. Пфефферкорн выбрался из гидросамолета и глубоко вдохнул хвойный воздух.

– Ступайте, я вас догоню, – сказал Блублад.

По причалу Пфефферкорн направился к дому.

Парадная дверь распахнулась.

– Здрасьте вам! – сказал Канола. – Рад, что вы справились.

Он провел Пфефферкорна в роскошную гостиную с медвежьими шкурами на полу и мебелью в стиле «искусства и ремёсла». Над камином, в котором легко уместился бы як на вертеле, висела оленья голова. Величаво тикали напольные часы, длинный переговорный стол сверкал зеркальной полировкой. Если б не доска с картой Злабии и подвешенный к потолку экран, вся обстановка вполне сгодилась бы для зала официальных приемов, где к столу подают жаренного на вертеле яка.

– Отдыхайте, – сказал Канола. – Шеф вот-вот прибудет и вас проинструктирует. Вы голодный?

Пфефферкорн кивнул.

– Ждите здесь.

Пфефферкорн потрогал безделушки на каминной полке. Из вестибюля донеслись приглушенные голоса. Он напряг слух, но ничего не разобрал.

С сэндвичами и охлажденной водой вернулся Канола.

– Кушать подано, – сказал он.

Пфефферкорн вгрызся в отрубной хлеб и яйца.

– Вы уж извините за шероховатости, – сказал Канола. – Сами понимаете.

Пфефферкорн, жуя, кивнул. Он ничего не понимал, но решил, что лучше прикинуться осведомленным.

Канола ухмыльнулся:

– Да уж, крепко вы струхнули, когда оказались в браслетах.

Из вестибюля раздался голос:

– Кто-то сказал «кушать подано»?

Вошел Сокдолагер и нацелился на еду.

– Не возражаете, если присоединюсь? – Он разом откусил сразу полсэндвича и, верхом усевшись на стул, с набитым ртом ухмыльнулся: – Фто нофенькофо, друфок?

– Всё, – ответил Пфефферкорн.

«Детективы» прыснули.

Отложив бутерброд, Пфефферкорн подошел к карте. Вместе две Злабии смахивали на уродливый корнеплод. На пространстве с бумажный лист уместились даже назания всех улиц, что лишь подчеркивало малость обеих стран – каждая всего-то с округу. Отчего насилие всего безудержнее в этаких крохотных, неприметных местах? Демаркационная линия, то бишь Гьёзный бульвар, проходила точно посередине карты, упираясь в площадь, которая по одну сторону линии называлась Майдан имени места завершения парада в честь увековечивания благородной памяти величайших жертв выдающихся мучеников достославной народной революции 26 мая, а по другую – Площадь Адама Смита. Внизу карты белело пятно с пометкой «Запретная ядерная зона Джихлишх».

– Все это будет на экзамене.

Пфефферкорн обернулся. Это сказал молодой человек, чьи пегие волосы разделял аккуратный косой пробор. Неброский костюм, приспущенный галстук с заколкой в виде американского флага.

– В интересах операции называйте меня как угодно, папа.

63

– Вот что зафиксировала система наблюдения в особняке де Валле, – сказал Пол.

На мониторе возник фрагмент записи из танцзала. Карлотта и Хесус Мария де Ланчбокс исполняли танго. Звука не было, отчего казалось, будто пара охвачена хорошо согласованным припадком. Примерно через минуту танцоры вдруг отпрянули друг от друга, лица обоих исказил страх. В кадре возникли восемь человек в масках. Четверо схватили Карлотту. Пфефферкорн проникся гордостью за любимую, сражавшуюся как львица. В немом кино появился бы титр «Отважная героиня дает отпор». Потом Карлотту утащили из кадра. Четверо других мужчин управлялись с Хесусом Марией: трое держали, четвертый достал обвалочный нож.

Пол остановил запись.

– Полагаю, вы знаете, что произойдет, – сказал он.

– Где она? – спросил потрясенный Пфефферкорн.

В ответ Пол закрыл файл и кликнул другой. На мониторе всплыло новое окно. Пошла запись, с которой была сделана фотография, показанная Блубладом. Карлотта сидит возле той же обшарпанной бетонной стены. К голове ее приставлен тот же пистолет. Она держит газету. В голосе слышен страх, но она собой владеет. Называет дату. Говорит, что все в порядке, обращение сносное. Она захвачена «Революционным движением имени 26 мая». Ее вернут живой и невредимой, после того как американское правительство передаст верстак. Она говорила еще что-то, чего Пфефферкорн не понял совершенно. Но вот от одной ее фразы дыбом встали волосы:

– Верстак должен передать американский писатель Артур Пфефферкорн. Один. Если курьером будет кто-то другой или доставка не состоится, меня…

Картинка замерла. Пол закрыл окно.

– Насчет этого не беспокойтесь, – сказал он.

Если прежде Пфефферкорн был потрясен, то сейчас напрочь потрясен. Казалось, его мотает в галтовочном барабане под управлением пьяного эпилептика на ходулях, который вдобавок прыгал на батуте, растянутом в разломе Сан-Андреас. Пфефферкорн уставился в погасший экран и будто все еще видел лицо Карлотты.

– Расскажите все, что вам известно, – сказал Пол.

64

Пфефферкорн рассказал обо всем, начиная с кражи рукописи. На эпизоде с запиской Люсьена Сейвори Пол его перебил:

– Сейвори – двойной агент.

– Вы так говорите, словно это само собой разумелось.

– Не переживайте, – сказал Пол. – Мы сами только что узнали.

Он открыл очередной файл с фотографией, на которой два человека обменивались рукопожатием:

– Три недели назад снято в аэропорту «Хлапушньюк», Восточная Злабия. Сейвори, конечно, вы узнали.

От вида знакомой головы-луковицы у Пфефферкорна подскочило давление.

– С трех раз угадайте, кого он приветствует.

Здоровенный визави Сейвори смахивал на медведя. Из кармана его спортивного пиджака, больше похожего на палатку, торчал блок «Мальборо». За спиной великана маячили бесстрастные держиморды с ручными пулеметами и команда невероятно грудастых девиц в форме группы поддержки «Далласских ковбоев».

– Сдаюсь, – сказал Пфефферкорн.

– Верховный Президент Восточной Злабии Климент Титыч, – сказал Пол.

– Тот самый, кого я подстрелил?

– Не вы.

– Нет?

Пол покачал головой.

– Слава богу, – сказал Пфефферкорн.

– На вашем месте я б не спешил радоваться. Жулка-то убили вы.

– Ох!

Пол свернул изображение.

– Многое из того, что рассказал Сейвори, – правда. В книгах шифр. Да, Билл работал на нас. Предполагалось, что вы его замените. Что касаемо того, будто «Кровавые глаза» инициировали покушение на Титыча, это полная чушь.

– Кто же в него стрелял?

– Он сам.

– Сам? Зачем?

– Нужен предлог для вторжения в Западную Злабию. Титыч и так уж непристойно богат – в основном казино, плюс кое-какие телекоммуникации и СМИ, – но газовое месторождение перевело бы его в высшую лигу Вначале он испробовал более достойные пути, чтобы заручиться международной поддержкой. Может, вы заметили кампанию против нарушения прав человека в Западной Злабии? Не сработало. Напротив, рейтинг его снизился, поскольку, согласно нашим опросам, девяносто шесть процентов американцев не слышали о Злабии вообще, а восемьдесят один процент тех, кто слышал, не отличает Западную от Восточной. Вообразите, как ему неймется захапать месторождение, если он решился инсценировать покушение. Пули-то, они кусачие.

– Тогда почему вторжение не состоялось?

– Потому что он струсил. Учтите, до падения Стены мы подпирали этаких молодчиков, которые служили буфером между нами и Советами. И они невесть кем себя возомнили. Титыч полагал, что во всякой потасовке ему обеспечена наша поддержка. Однако мы дали ясно понять, что не желаем вляпаться в очередную войну ради того, чтобы он набивал карманы.

– Значит, в «Кровавых глазах» не было шифровки?

– Была, но пустышка – проверка связи. Мы хотели посмотреть, сгодится ли ваш бренд для будущих операций. Он себя оправдал. Результат блистательный.

– Но я же все исковеркал…

– Что исковеркали?

– Сбил метку – «одним плавным движением».

– Это не метка.

– Как?

– Вот так.

– А что было меткой?

– «Рухнул на колени, хватая ртом воздух».

Пфефферкорн расстроился, что столь избитый оборот проскользнул сквозь сито.

– Но как вы могли знать, что я возьму рукопись? – спросил он.

– Могли. Мы изучили вашу биографию начиная с семидесятых годов. Выявился духовно нищий и вечно безденежный тип, попеременно склонный к самовозвеличиванию и самоуничижению, поверивший, что более успешный приятель считает его превосходным писателем. Идеальный шторм эгоцентризма и алчности. Как я уже сказал, дебют ваш был многообещающим. Мы собирались всерьез начать вашу раскрутку, как вдруг из-за бюджетных сокращений лишись сорока процентов нашей резидентуры, причем в Злабии не осталось агентов вообще. Представляете? В одночасье тридцатитрехлетний труд псу под хвост. – Пол горестно покачал головой. – Политика.

– А как сюда вписывается «Кровавая ночь»?

– Титыч пронюхал о сокращениях. Видимо, от Сейвори. И подсуетился, чтобы до отзыва агентов через старика подсунуть вам липовую шифровку…

– «Кровавую ночь».

– Именно. Сайонара, Драгомир Жулк.

– Короче говоря, – сказал Пфефферкорн, – Титыч заставил Сейвори заставить меня заставить издателя заставить ваших агентов сделать за него всю черную работу?

– Он смекалист, спору нет. Напрямую с агентами мы не связываемся. Только через метки. Подлинную шифровку от подложной не отличить. Мастерский ход. Жулка нет, некому рулить. А желающих полно – разумеется, партия, а также анархо-энвайронменталисты, троцкисты, хомскисты[12]12
  Последователи Аврама Ноама Хомского (р. 1928) – американского лингвиста, публициста, философа и теоретика, широко известного радикально левыми политическими взглядами и критикой внешней политики США. Сам Хомский называет себя либертарным социалистом и сторонником анархо-синдикализма.


[Закрыть], нигилисты-пацифисты и сторонники открытого программного обеспечения. Налетай – подешевело. Восточным злабам осталось только выбрать подходящее время, чтобы в ритме вальса пересечь границу.

Пфефферкорн потер виски.

– Ну а кто похитил Карлотту?

– Некие «Маевщики-26». Западнозлабские контр-контрреволюционеры. Третье поколение бескомпромиссных, во времена перестройки взращенных на строгой диете дезинформации. Считают себя последним оплотом коммунизма и недовольны пассивностью Жулка, хотя, как ни смешно, именно его пропагандистская машина их породила. Увидели, что Титыч собирает войско, и полезли в драку. А пороху маловато. Вот чего они хотят.

Пфефферкорн задумался.

– Верстак.

Пол кивнул:

– С большой буквы. Шифровальная программа. Закладываешь исходный текст и получаешь блокбастер, укомплектованный посланием. По нашей рабочей версии, в доме они искали именно Верстак. Конечно, не нашли – после смерти Билла мы дистанционно его уничтожили. Тогда они захватили Карлотту.

«А ведь это я настоял, чтобы она осталась дома, – подумал Пфефферкорн. – Пошла б на встречу, ничего бы не случилось».

– Надо ее вытащить, – сказал Пол. – Слишком большая ценность, чтобы ею разбрасываться.

Подобная бухгалтерия Пфефферкорна покоробила.

– Она тоже агент?

– Один из лучших. Соавтор оригинальной программы литшифрования.

– И вы собираетесь отдать Верстак?

– Еще чего. Смеетесь? Тогда они смогут создать бездонный запас остросюжетных бестселлеров. И получат доступ к нашим тайным арсеналам, рассредоточенным по всему миру. – Пол помолчал. – В том числе к десяткам ядерных.

– О господи.

– Мы отдадим эмулятор. Книга будет выглядеть достоверно, но шифровка окажется белибердой. Ваше задание – всучить липу.

Наступила тишина.

– Почему они выбрали меня? – спросил Пфефферкорн.

– Я надеялся, вы мне растолкуете.

Пфефферкорн покачал головой.

– Нарушение всех правил, – сказал Пол. – У вас же никакой подготовки.

– Слабо сказано.

– По мне, лучше послать спецназ.

– Да уж куда как лучше.

Пфефферкорн посмотрел на карту, испещренную непроизносимыми сочетаниями согласных.

– А если я откажусь?

Пол промолчал. Ответа и не требовалось.

Пфефферкорн взглянул на него:

– Кто вы?

– Свой.

Повисла тишина.

– Только не говорите, что и она…

– Ваша дочь? Нет. – Пол коснулся руки Пфефферкорна: – Знаю, о чем вы думаете, поэтому скажу на всякий случай: я вправду ее люблю.

Пфефферкорн молчал.

– Не скрою, вначале все было иначе, но теперь именно так. Знайте: что бы вы ни решили, чем бы дело ни кончилось, я даю слово, что с ней все будет хорошо.

Пфефферкорн одарил его скептическим взглядом:

– Вы меня выставили убийцей.

– Мы лишь продемонстрировали свои возможности. Чтобы вы не сдрейфили.

– И голым запихнули в мотель.

Пол пожал плечами:

– У нас там были срочные скидки, не хотелось их упускать.

Пфефферкорн промолчал.

– Карлотта искренне вас любит. Понимаю, как это все выглядит, но так оно и есть. Ваши давние отношения сыграли свою роль в том, что вас прочили на место Билла.

Пфефферкорн молчал.

– Одно другому не мешает, – сказал Пол.

Пфефферкорн прикрыл глаза. Карлотта борется за жизнь. Ее избили и бросили в застенок. Вынудили говорить перед камерой. В тоне ее была мольба, чтоб он пришел один. Ей нужна помощь, ей нужен он.

Пфефферкорн открыл глаза.

– Когда начинаем? – спросил он.

65

Переподготовка – интенсивный курс злабской культуры и языка, да еще занятия по тактике – заняла одиннадцать дней. Ее целью было не просто напичкать информацией, но вооружить способностью воспринять ее с точки зрения злаба. Над этим работал целый штат наставников. Пфефферкорн получил уроки по обращению с оружием (Гретхен), актерскому мастерству и риторике (Канола), гриму (Бенджамин), наклейке усов (Блублад) и прочему. Десятки агентов появлялись на час-другой, чтоб поделиться секретом того или иного искусства, и вновь отбывали гидросамолетом, курсировавшим круглосуточно. Конспиративная квартира походила на улей, в котором все роилось вокруг Пфефферкорна, однако никто нимало не заботился о его удобстве. Еще никогда он не чувствовал себя столь значительной и вместе с тем ничтожной фигурой. Сам преподаватель, он понимал необходимую строгость наставников. Он знал, как часто иные педагоги лишь зыбко рассусоливают о предмете, дабы любой ценой сохранить уязвимую самооценку студента, и тем не менее называют свою деятельность образованием. Он все понимал, но мучился, одолевая шеститомник «Краткой истории злабского конфликта» авторитетного Дж. Стэнли Хёрвица. Он все понимал, но давился бесконечными вариациями блюд из корнеплодов и козьего молока, имевших целью приучить его к злабской кухне. Он все понимал, но страдал жутким похмельем после безмерных возлияний «труйнички» – сногсшибательного самогона из браги на корнях и козьей сыворотке, без которого в Злабии не решалось ни одно дело, и замертво падал после часовых тренировок по карате под наставничеством Сокдолагера.

Помимо напряженных занятий изводила борьба с разными мучительными сомнениями. Что дрессурой его руководят американцы, Пфефферкорн не сомневался. Манипулирование уголовно-исправительной системой служило прекрасным тому доказательством. Были и другие, менее явные признаки. Например, однажды в доме кончилась туалетная бумага и Гретхен снарядила вертолет в «Уоллмарт». Для Пфефферкорна этот случай, когда вопиющий недосмотр прикрывали мишурой суперактивности, воплощал в себе истинно американский стиль. Да, они с Родиной по одну сторону баррикад, но праведно ли их дело? Пфефферкорн сомневался, что получил полную информацию. И больше всего сомневался в себе.

Наименее приятными были уроки языка. Вела их симпатичная, но строгая Вибвиана, политическая беженка из Западной Злабии. Занятия шли по методике, основанной на психологических исследованиях, согласно которым человек осваивает язык в период от рождения до трех лет.

– Для успешности шибко надо обратиться в детку – говорила Вибвиана.

Дважды в день на пару часов Пфефферкорн превращался в злаба. На первом уроке ему предстояло войти в образ новорожденного. В роли матери Вибвиана его пеленала, помогала ему срыгивать, пела колыбельные и рассказывала сказки, основанные на злабской национальной поэме «Василий Набочка». С каждым уроком Пфефферкорн подрастал на один методический год и к концу второго дня достиг четырехлетнего возраста, уже познав кошмар злабского детства. Его придуманная семья, членов которой изображал сменяющийся состав агентов, состояла из умственно отсталого, но горячо любимого старшего брата, бабушки-карги, бесчисленных теток, дядюшек, двоюродных родичей и коз. Все они ютились под крохотной соломенной крышей, а посему в сценах, когда «батя» (фабричный, драчун и пьяница) избивал «мамашу», Пфефферкорну предписывалось сидеть в уголке и слушать звонкие пощечины, вопли, грохот бьющейся посуды, а затем пьяные мольбы о прощении и пыхтенье в грубом «соитии».

Все это радости не доставляло.

В том-то и смысл занятий, убеждал Пол. Хамство, упадок и неряшество насквозь пропитали злабскую душу. Чем скорее это усвоить, тем лучше.

Доселе Пфефферкорну не доводилось так много один на один общаться с зятем. Пол (прочие агенты называли его «оперком») сбросил личину бухгалтера-увальня и на ежедневных летучках представал смекалистым, решительным и циничным малым из когорты тех молодых умников-патриотов, кто запросто готов вовлечь свою страну в пагубную чужую войну. Его манера говорить недомолвками внушала уверенность и одновременно пугала.

– Вы ее любите? – спросил Пфефферкорн.

Пол отвернулся от экрана, на котором был представлен график девальвации западнозлабской валюты в 1983 году. Помолчав, он выключил лазерную указку.

– По-моему, мы все уже выяснили.

– Хочу еще раз услышать.

– Люблю.

– Сильно?

– Для составления полного отчета потребуется некоторое время.

– Как скоро вы сделали ей предложение? Через шесть месяцев?

– Через девять.

– А до того? Сколько времени шла обработка?

– Люди женятся по самым разным причинам, – сказал Пол.

Пфефферкорн промолчал.

– Всем сердцем ее люблю, – сказал Пол.

– Кто знает.

– Но раньше-то знали.

– Нет.

– Тогда вы ничего не потеряли, а только приобрели, поскольку я раскрыл карты.

Пфефферкорн промолчал.

– Не забудьте Карлотту, – сказал Пол.

– Я помню.

– Все это ради нее.

– Знаю.

Помолчали.

– Что на самом деле произошло с Биллом? – спросил Пфефферкорн.

– Несчастный случай на воде, – сказал Пол.

Напольные часы прозвонили.

– Вам пора на урок. Вибвиана говорит, вы делаете успехи.

Четырнадцатый год злабского отрочества стал вехой несчастий: от глистов умер умственно отсталый, но горячо любимый старший брат, сосед-злыдень палкой насмерть забил любимую козочку, Пфефферкорн завалил годовой экзамен по «Василию Набочке» и потерял невинность с пожилой проституткой, удостоившись ее язвительных насмешек, ибо извергся еще до проникновения. Зато выучил сослагательное наклонение.

– Чувствую себя пустышкой, – сказал Пфефферкорн.

– Что и требовалось.