Текст книги "Чтиво"

99

Цепь не позволяла видеть все пространство за решеткой. Пфефферкорн был слегка разочарован, когда оказался в коротком бетонном коридоре, заканчивавшемся обычной деревянной дверью.

– А где охрана? – шепнул он.

– Нету.

Женщина открыла незапертую дверь. Они вошли в квадратный бетонный предбанник: винтовая лестница (никакой вычурности, обычные железные ступени, по спирали уходившие в узкую шахту), две деревянные двери справа, еще одна слева. Ничего похожего на узилище для мучеников пера.

– Сигнализация не сработает? – прошептал Пфефферкорн.

– Нету никакой сигнализации. Шептаться необязательно.

Жена Жулка открыла ближнюю правую дверь. Они очутились в небольшой, десять на десять футов, кладовке. Вдоль стен стояли безыскусные железные стеллажи. На полках лежали рулоны однослойной туалетной бумаги, стопки постельного белья гостиницы «Метрополь», коробка с мылом, пачки бумаги и упаковки шариковых ручек. На крючке висел сильно мятый белый спортивный костюм. В углу притулилась тачка. Присев на корточки, с нижней полки женщина достала сумку на колесиках и, выпрямившись, кивнула – мол, ваше, забирайте.

Пфефферкорн раздернул молнию. Невероятно, все на месте. Он взглянул на спутницу. Та пожала плечами:

– Драгомир никогда ничего не выбрасывает.

Она прикрыла глаза, пока Пфефферкорн облачался в наряд злабийского козопаса. Все было впору, но шестидюймовые каблуки не особо годились для побега из тюрьмы. Он отпихнул башмаки и вновь надел тапки.

– Сносно, – сказала женщина, окинув его критическим взглядом.

Дезодорант-электрошокер и зубную щетку-нож Пфефферкорн спрятал в карманы рубахи. Мыло-контейнер и одеколон-растворитель – в задние карманы штанов. Денежную скатку и не отслеживаемый телефон засунул в гетры. Фальшивый паспорт приладил в трусы.

Женщина подала ему неотправленные письма и не дописанный финал поэмы:

– Не забудьте.

Пфефферкорн пристроил их к мылу. Он раздумывал, что делать с мятными леденцами, но женщина забрала у него жестянку.

– Там вовсе не конфеты, – сказал Пфефферкорн.

Она опустила жестянку в карман фартука:

– Я знаю.

Пфефферкорн взглянул на нее.

– Поспешите, – сказала она. – У нас мало времени.

Соседняя комната оказалась кухней. На прилавке стояли плетеная корзина с корнеплодами, большая терка в засохших овощных струпьях и стопка грязных подносов. Женщина заставила Пфефферкорна выпить две чашки чая. Потом усадила его на табурет, а сама раскрыла набор с наклейками и пробежала инструкцию.

– Главное, не забыть ватную палочку, – сказал Пфефферкорн.

– Я умею читать.

На грим ушли весь лак и все наклейки. Женщина потерла кухонную лопатку о фартук и вместо зеркала поднесла Пфефферкорну.

Усы бросали вызов усам Блублада.

Вернулись в кладовку. Женщина сняла с крючка белый спортивный костюм, оказавшийся защитным комбинезоном. Пфефферкорн собрался расстегнуть молнию, но его остановили:

– В туалет не нужно?

Пфефферкорн прислушался к себе.

– Пожалуй.

Комната за третьей дверью была точной копией его камеры: тюфяк, параша, слив. Только вместо книг на столе жалкий набор дешевой косметики и пластмассовый гребешок с застрявшими волосками. Смятая засаленная подушка, сбитое одеяло.

Все это время жена Жулка обитала по соседству.

Пфефферкорн воспользовался парашей и вернулся в кладовку. Женщина уже расстегнула безразмерный комбинезон. Пфефферкорн забрался в штанины и продел руки в рукава.

– Где ваш муж? – спросил он.

– В пентхаусе «Метрополя». – Женщина угрюмо усмехнулась и, вжикнув молнией комбинезона, затянула «липучки». – Занят подготовкой к празднику. Раньше утра не вернется. – Она подняла капюшон, хранивший ее запах, и закрепила его липучей застежкой. – Вот и все. Дальше сами.

– Понял, – из-за визира прогудел Пфефферкорн. – Спасибо.

– Удачи, – кивнула женщина.

Он шагнул к лестнице, но обернулся.

– А с вами что будет? – спросил Пфефферкорн.

На лице ее появилась та же угрюмая усмешка. Женщина достала из фартука жестянку с мятными леденцами. Встряхнула. Одна конфета – и через три минуты смерть.

– Освежусь мятой, – сказала она.

100

Казалось, он был на милю под землей. Температура воздуха поднималась вместе с ним. Выяснилось, что воздухопроницаемость не входит в число достоинств комбинезона. Крестьянская рубаха липла к телу, оконце в капюшоне запотело. Ноги дрожали. В карманы словно кто-то насыпал дроби. От сумрачной тесноты шахты накатывала паника. Пфефферкорн представил жену Жулка, которая карабкалась здесь, обремененная грудами книг, корнеплодов и полотенец. Стиснув зубы, он продолжил подъем.

Наконец винтовая лестница бесцеремонно перешла в пожарную, привинченную к стене. Пфефферкорн уперся головой в люк. Тот, лязгнув, открылся. В центре круглого бетонного зала, освещенного голыми желтоватыми лампочками, высился резервуар футов десяти в поперечнике, похожий на огромную проржавевшую орхидею. Маслянистые лужицы выдавали щербатость пола. Повсюду были черные трехлистники на желтом фоне – символ радиации. На стене висели плакаты. На первом улыбчивый контурный человечек трогал резервуар. На втором коленопреклоненный контурный человечек делал предложение контурной даме сердца. На третьем контурный человечек переживал за контурную жену над раздвинутыми контурными ногами которой склонилась контурная акушерка. Четвертый плакат завершал устрашающую историю: контурные родители в ужасе смотрели на контурного младенца с тремя глазами и гениталиями обоих полов.

Пфефферкорн отыскал выход. Как и ожидалось, дверь была не заперта. Он вышел на небольшой бетонный пандус. Вечерело. Ни проволочных заграждений, ни сторожевых вышек с прожекторами, ни собак, ни камер наблюдения. Станцию окружало ядовитое озеро радиусом в полмили. Густая липкая жижа цвета антифриза слабо светилась. Всякому, кто вздумает проникнуть на станцию или покинуть ее, пришлось бы пересечь озеро. Пфефферкорн не слышал запаха, но мысленно его представил, в миллиард раз усилив зловоние, которое учуял в лесу. Простата его съежилась и захотела спрятаться. Комбинезон не внушал особого доверия. Одно дело теория, но совсем другое – практика. Пфефферкорн прикинул расстояние до берега и сошел с пандуса, по колено погрузившись в вязкое месиво. Слава богу, что отверг каблукастые башмаки.

На полпути Пфефферкорн обернулся: цилиндрический реактор с раструбами макушки и основания смахивал на пышный торт в лаймовом сиропе. По стене зигзагом бежала трещина. Этот реактор был в точности как все другие ядерные реакторы, которые Пфефферкорн видел на фотографиях, только гораздо меньше. Помнится, самый маленький в мире, говорилось в некрологе Жулка.

Через полчаса Пфефферкорн выбрался к ограде. Месиво стало жиже, под ногами чувствовалась твердая земля. Еще минут двадцать он брел вдоль забора и наконец вышел к заброшенному КПП, где вместо шлагбаума была цепь, приваренная к покосившимся столбам. Пфефферкорн поднырнул под нее и оказался на воле.

На обочине грязного проселка стояла деревянная душевая кабинка, вроде пляжной. Вывеска над дверцей гласила: диигужутзиунниуии пункхтъ. Дезинфекционный пункт. От водяной колонки тянулся обычный садовый шланг. Смыв жижу, Пфефферкорн осторожно выбрался из комбинезона, бросив его в кабинке. Проселок вывел на большак. Пфефферкорн зашагал, желая отдалиться от реактора. Потом притормозил и огляделся. Вокруг под лунным светом блестели росистые луга. Мертвая тишина, даже коза не мекнет. Пфефферкорн достал мобильник. Качество связи – на одно деление. Он прошел чуть дальше. Тут сгодится. Он закрыл глаза и представил визитку. Потом набрал номер.

– Та, – отозвался Фётор.

– Это я, – сказал Пфефферкорн.

В трубке повисла шершавая тишина.

– Где вы? – спросил Фётор.

– Думаю, пять-шесть километров от города.

– Вас кто-нибудь видел?

– Нет.

– Вы один?

– Да.

В трубке зашуршало – Фётор прикрыл микрофон. С кем-то заговорил. Тот неразборчиво ответил. Фётор вернулся. Продиктовал адрес.

– Это в районе набережной.

– Найду.

– Поспешите, – сказал Фётор и отключился.

Пфефферкорн долго смотрел на звезды. Может, больше не доведется увидеть. Только что он совершил роковую ошибку в мире, где никому нельзя верить. Но он не желает в нем жить. Спрятав телефон, Пфефферкорн зашагал по дороге.

101

Фётор жил на одиннадцатом этаже безобразной бетонной башни. Лифт не работал. Провонявшая мочой скользкая лестница была усеяна упаковками от презервативов. После подъема из реакторной шахты и долгой пешей дороги в город ноги ныли. Пфефферкорн тяжело опирался на перила.

Фётор велел идти прямо в конец коридора. Инструкция была не лишней, ибо почти на всех квартирах номера отсутствовали. В мертвой тишине стук в дверь показался громом. Дверь чуть приотворилась. Волосатая рука поманила внутрь.

Пфефферкорн вошел в прихожую. Неважно выглядевший Фётор запахнул халат. Сквозь бездверный проем виднелась крохотная кухня с газовой плитой и рукомойником, над которым висела деревянная сушилка с четырьмя пластиковыми тарелками. Холодильника не было. Все это не тянуло на семейный очаг. Из прихожей коридор вел в неосвещенную комнату.

– После вас, – сказал Фётор.

Пфефферкорн шел ощупью. В нос ударил крепкий мужицкий запах. В комнате царила тьма, задернутые шторы не пропускали лунный свет. Пфефферкорн резко остановился. Фётор ткнулся ему в спину и, пошарив по стене, щелкнул выключателем.

От яркого света Пфефферкорн зажмурился. Потом открыл глаза и огорченно понял, что и впрямь обитает в мире, где никому нельзя верить. В комнате была не жена Фётора. Если Фётор вообще женат. И если он Фётор. Личность ростом в шесть футов пять дюймов явно была мужчиной. Крепким, зверского вида. С иссиня-черной эспаньолкой и руками сплошь в татуировках. Одетый в кожаную мотоциклетную куртку и черные сапоги, он рыкал не хуже мусоровоза. Пфефферкорн рухнул на колени, хватая ртом воздух. Никто его и пальцем не тронул, но сознание – видимо, угадав, что его ожидает, – решило загодя угаснуть.

102

– Ан дбигуеца.

– Дьюжтбителньюо?

– Пмьемью.

– Дружище. Как вы? Слышите меня?

Пфефферкорн открыл глаза. Над ним встревоженные лица Фётора и мотоциклиста. Вопреки ожиданиям, он не в камере, но в той же гостиной, лежит на диване. Пфефферкорн попытался сесть. Его мягко удержали:

– Лежите, дружище. Вы грохнулись, точно куль с корнеплодами. Мы уж думали, у вас инфаркт.

В кухне засвистел чайник. Мотоциклист рыкнул и вышел.

Пфефферкорн ощупал себя. Не связан, вроде никаких повреждений, если не считать ушибленную голову.

– Аха. – Закряхтев, Фётор уселся в пластиковое кресло. – Вы уж извините, я не хотел вас обескуражить. Думал, иностранцы к такому привычны. Видно, ошибся. – Он вздохнул, потер лицо и устало улыбнулся: – Ну вот, дружище. Теперь вы знаете мою тайну.

Пфефферкорн огляделся и показал на стену, а потом на свое ухо.

Фётор покачал головой:

– Тут ничего нет. Да это меня не волнует. Беспокоит, что скажут соседи, друзья, родные. У Яромира престарелая мать. Новость ее убьет.

Яромир принес три кружки горячего чая. Раздал, сел на пол подле ног Фётора. Тот уютно положил руку на его мощное плечо. Яромир накрыл ее ладонью. Они переплели пальцы и замерли, слушая Пфефферкорна. Он изложил свою просьбу и смолк в ожидании ответа. Фётор задумчиво смотрел перед собой. Лицо Яромира было безмятежно. Наверное, моя просьба чрезмерна, думал Пфефферкорн. Ради спасения себя и Карлотты он ставит на кон чужие жизни, а шансы на удачу призрачны. Однако героизму чужд расчет. Поглощенный заботами, он даже не подумал, нельзя ли из этого состряпать роман.

Фётор резко встал и вышел в соседнюю комнату. Было слышно, что он говорит по телефону. Пфефферкорн одарил Яромира смущенной улыбкой.

– Извините, что обеспокоил вас, – сказал он.

Яромир рыкнул и отмахнулся.

– Давно вы вместе? – спросил Пфефферкорн.

Яромир растопырил десять пальцев, затем показал еще один.

– Однако. Здорово. Мазел тов.

Яромир улыбнулся.

– М-да. А чем вы занимаетесь?

Яромир рыкнул, вспоминая слово, потом улыбнулся и щелкнул пальцами:

– Матрас.

Вернулся Фётор.

– Она здесь, – сказал он, протягивая бумажный клочок.

Пфефферкорн посмотрел адрес:

– Это же «Метрополь».

Фётор кивнул.

На бумажке значился сорок восьмой номер. Пфефферкорн жил в сорок четвертом.

– На причале будьте не позднее трех, – сказал Фётор. – На рассвете Яромир отплывает.

– Ах, вот оно что! – сообразил Пфефферкорн. – Матрос!

– Он так сказал? – Фётор укоризненно глянул на друга и что-то проворчал на злабском. – Яромир капитан.

Тот скромно потупился.

Пфефферкорн благодарно пожал ему руку. Фётор обнял Пфефферкорна за талию и проводил к выходу. Задержавшись в дверях, он спросил:

– Скажите, дружище, правда ли, что в Америке мужчинам не зазорно вместе пройтись по улице?

Пфефферкорн посмотрел ему в глаза.

– Я не американец, – сказал он. – Но слышал, что так оно и есть.

103

Ночь обволакивала, точно влажная марля. В этот час улицы были пустынны – лишь редкие прохожие да военные патрули. Город готовился к торжествам. Тротуары были выметены. Под ветерком трепетали яркие транспаранты. Алюминиевые барьеры размечали путь демонстрации. Круглая дата сулила небывалый праздничный размах. Чтобы не привлекать внимания, Пфефферкорн держался проулков и шел размеренно. Взгляд долу, руки в карманах, вера в усы.

Днем перед «Метрополем» всегда стояла череда троек, поджидавших седоков, но сейчас весь квартал был пуст. Лишь одинокий солдат прикуривал сигарету. Скользнув по Пфефферкорну равнодушным взглядом, он сделал затяжку и отвернулся. Сквозь стеклянные двери виднелся портье, увлеченный журналом. Пфефферкорн решительно вошел в вестибюль и зашагал прямиком к лифту. Рука его уже тянулась к кнопке, когда портье на злабском окликнул:

– Минуточку!

Пфефферкорн замер.

Портье приказал обернуться.

Пфефферкорн сделал возмущенное лицо и ринулся к конторке.

– Уй муего любвимого уймжтвиенно отжталий жтаржего бвруду глижтий! – рявкнул он.

Портье предсказуемо опешил. Пфефферкорн и сам бы оторопел, если б вдруг какой-нибудь невероятный усач в пастушьем наряде заорал о своем любимом полоумном брате, страдающем глистами.

«Глисты!» — с чувством повторил Пфефферкорн. Потом заорал, что уже больше недели не может получить вентилятор. В подкрепление своих слов он грохнул кулаком по конторке. Портье подпрыгнул. Изобразив усталость от столь долгого общения с болваном, из левой гетры Пфефферкорн достал денежную скатку и, отслоив купюру в пятьдесят ружей, помахал ею перед носом портье, словно говоря: Могу открыто дать взятку, и мне ничего не будет. Видишь, какая я важная шишка? Не хухры-мухры. Так что не путайся под ногами. Так он предполагал. Правда, допускалось иное прочтение: Возьми деньги и заткнись. Как бы то ни было, портье цапнул бумажку и смущенно улыбнулся:

– Мсье.

104

В лифте Пфефферкорн поднес палец к кнопке пентхауса. Потом решил, что и без того дел невпроворот. Противно, но пусть Драгомир Жулк еще поживет. Пфефферкорн ткнул кнопку четвертого этажа.

Пока лифт натужно поднимался, он прикинул план действий. Вероятно, в таком старом отеле номера друг от друга отличаются. Но кое в чем должны быть идентичны. Определенно в каждом есть прихожая, где с одной стороны платяная ниша, с другой – дверь в ванную. В спальне кровать. Комод, на котором стоит телевизор. Тумбочка, телефон, часы, батарея, лампа. Вентилятор, наверняка неисправный.

Лифт заскрежетал и остановился. Двери разъехались. Пфефферкорн крадучись вышел в холл.

Важно помнить, что Карлотта в номере. Нельзя ворваться, сметая все на своем пути. Следует разить насмерть, но прицельно. Если комната похожа на его номер, в ней удобно разместятся четверо. Однако в Западной Злабии свое понимание удобства. Надо быть готовым к тому, что в номере десять человек. Вооруженных. Имеющих приказ стрелять на поражение. Значит, его движения должны быть согласованны и плавны. Всех бить под дых.

Пфефферкорн миновал свой бывший номер. Затем сорок шестой, обитель шумных молодоженов. Остановился перед сорок восьмым. Все это время Карлотта была от него в сорока футах.

Пфефферкорн огляделся.

Никого.

Долой колпачок, дезодорант-электрошокер в левой руке. Держим плотно, однако не стискиваем. Зубная щетка-нож в правой руке. Держим плотно, однако не стискиваем. Как учил Сокдолагер. Оружие должно стать продолжением руки. Не тяните с ударом. Бейте. Рукояткой щетки Пфефферкорн трижды стукнул в дверь. Тишина. Шаги. Дверь распахнулась.

105

Дверь распахнулась.

– Какого хрена? – спросил Люсьен Сейвори. Вернее, хотел спросить. Дальше «какого х…» он не добрался, ибо Пфефферкорн уткнул электрошокер в его дряблый живот и нажал гашетку.

Сейвори подломился в коленях и рухнул, точно мешок корнеплодов, головой-луковкой стукнувшись о ковер. Одним плавным движением Пфефферкорн перепрыгнул через распростертое тело, упал и перекатился в гостиную, где тотчас вскочил в боевую стойку. Не забывая о нырках и уклонах, он вертелся на месте, во все стороны тыча ножом и сыпля зарядами в восемьдесят тысяч вольт.

– Ха! – сказал он. – Хе!

Пфефферкорн пронесся по номеру, точно гибельный ураган, сметающий все на своем пути, и, не встретив сопротивления, остановился, дабы оценить нанесенный врагу ущерб. Если не считать поверженного Сейвори, комната была пуста, но понесла невосполнимый урон: атака Пфефферкорна прорвала оборону штор, искалечила лампу, тяжело ранила батарею, уничтожила вентилятор и обездвижила одеяло.

Карлотты не было.

Но тут Пфефферкорн кое-что заметил. Схожая с его номером, комната имела одно существенное отличие – дверь в соседний, сорок шестой номер, где проживали новобрачные.

Пфефферкорн ее открыл. Дверь со стороны смежного номера, не имевшая ручки, была приотворена. Пфефферкорн толкнул ее ногой, переступил порог и увидел Карлотту, привязанную к кровати, спинка которой оставила серповидный след на обоях. Источником ритмичного грохота были не водопроводные трубы или пылкие молодожены, но несчастная женщина, которая неустанно раскачивала кровать, взывая к жильцу из сорок четвертого номера, с кем ее разделяло не сорок футов, а всего-то сорок дюймов.

Пфефферкорн кинулся ее освобождать. Карлотта приподняла голову с подушки; во взгляде ее плескалось недоумение, когда Пфефферкорн ножом рассек путы на ее запястьях и лодыжках. Затем он раскрыл объятия, но вместо поцелуев и африканской страсти получил обжигающий правый хук, сбросивший его на пол. Пфефферкорн попытался сесть, но Карлотта, издав первобытный вопль, спрыгнула с кровати и заехала коленом ему в челюсть, отчего зубы его клацнули, точно мышеловка. Рот наполнился кровью. От удара нож выскочил из его руки и вонзился в стену. Пфефферкорн плюхнулся на четвереньки и пополз прочь, однако возле двери в смежный номер распластался, ибо его настиг мощный пинок в задницу. Сверху обрушилась Карлотта и, оседлав его, провела серию ударов по почкам и в затылок. Пфефферкорн отметил ее удивительную силу и безудержную ярость. Ему удалось перевернуться на спину, но тотчас он получил удар в висок. Пфефферкорн прикрыл руками голову, и тогда Карлотта, свернув кулачную атаку, стала его душить. Мелькнула мысль, что она-то хорошо усвоила приемы рукопашного боя. Умница, подумал посрамленный Пфефферкорн. В будущем, решил он, лучше не доводить дело до стычек. Он оторвал ее руки от своего горла, но Карлотта попыталась выцарапать ему глаза. Двумя руками он еле удерживал одну ее руку, и свободной рукой она чуть не выдрала его фальшивые усы. Вот тут-то он все понял. Карлотта его не узнала. Ведь он в наряде козопаса и лицом волосатее команды восточногерманских гимнасток.

– Карлотта! – заорал Пфефферкорн. – Прекрати!

Карлотта его не слышала. Она визжала, дергала его за усы и била в челюсть.

– Хватит!

Обезумевшая от ненависти, Карлотта словно впала в транс. Выбора не оставалось, и Пфефферкорн кулаком двинул ее в висок, на секунду оглушив. Вывернувшись из-под Карлотты, он спрятался за драную штору, точно студентка, которую голой застали в душе.

– Это я! – крикнул Пфефферкорн. Губы его были в кровь разбиты. – Арт!

Карлотта смолкла, уставившись на него. Ее трясло.

Пфефферкорн сплюнул.

– Это я.

Дрожь ее не унималась, стиснутые кулаки смахивали на маленькие побелевшие булыжники. Он снова позвал ее по имени. Бледное лицо ее лоснилось от пота. Темнели корни отросших волос. Она очень исхудала.

– Это я, – сказал Пфефферкорн.

Кулаки ее разжались, руки упали вдоль тела.

– Это я, – повторил Пфефферкорн.

Напоследок дрожь хорошенько ее тряхнула.

– Артур…

Он кивнул. Карлотта повторила его имя. Пфефферкорн снова кивнул и осторожно протянул к ней руку. Она в третий раз произнесла его имя, и тогда он бесстрашно бросился к ней, крепко обнял, ощутив ее звенящее тело, и разбитыми губами приник к ее губам. Поцелуй был долгим и трудным, как калифорнийский госэкзамен на звание адвоката.